Текст книги "Зазимок"

Автор книги: Михаил Годенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Занедужил Микита. Говорят, в пояснице что-то стрельнуло. И не согнуться теперь, не разогнуться бедному. Лежмя лежит. Ноги отнялись. Мать плачет. Хотя, известно, слезы плохой помощник. Поля – женщина иного характера. Она и в свою больницу, и в городскую. Доктора посмотрели, пощупали. Седалищный нерв, говорят, защемило. И чем могло защемить? И как теперь высвободить? Первое дело – тепло. Прописали растирку, плавленый парафин. Глубокое, значит, прогревание делать. Поэтому Поля к вечеру ставит на плиту кастрюлю с водой, а в нее другую, поменьше, для парафина. Растопит парафин, накладывает в тряпках мужу на поясницу. Тепловая блокада называется. Во как. Из военного оборота взято слово.

– Где ж ты ее застудил? – допытывается Поля, накладывая горячие тряпки.

– Кто его знает! – отговаривается Микита. Но сам, конечно, помнит где.

По бокам широкого школьного крыльца стоят цементные стенки-перила. Там любит посиживать Микита, когда нет занятий в физкабинете, когда свободен, то есть ни катушки не надо перематывать, ни клеммы паять, ни усилитель ремонтировать. В школе тихо. Только кое-где в классах слышны голоса учителей. Идут уроки. Даже директора не слышно. Не ходит по коридорам, не заглядывает в кабинеты. Тоже ведет урок. В такое время и выходит Микита на крыльцо. Присаживается на парапет. Сидит себе – кум королю, сват министру. Никто не тревожит, никому не надобен. Сидит и смотрит на площадь. Все видать: кто куда идет, кто куда едет. Потому что вон она, автобусная остановка. Вон, левее, парикмахерская. А вон, наискосок, сельмаг. Туда недавно привезли радиолу «Беларусь». Покопался часок, повертел ручки – кое-что взял на заметку. Надо будет к своему «комбайну» такое пристроить. Микита называет свой самодельный радиоприемник «комбайном».

Удобная штука крыльцо. Проходит кто мимо, остановил, перекинулся словечком. Если собеседник повышает голос, покажешь многозначительно на широкие окна школы: поосторожней, мол, выражайся – дети! И все. Самое нужное шепнет на ухо. Остальное вполголоса доскажет. И ты уже, как говорят, в курсе. Удобно: и на работе побывал, и новости узнал. И вообще вся слобода перед тобой как на ладони. Хорошее крыльцо. Парапет прочный, широкий, удобный. Только беда – цементный. Холодом от него потягивает. Он-то и загубил Микитину поясницу.

Идем с Костей проведать друга. Дня три собирались, да все никак. Наконец договорились. У меня сегодня «пустой» день, без репетиций. Костя тоже освободился рано. Приказал шоферу, чтобы в пять утра посигналил под окошком, и отпустил «Волгу».

Шагаем по слободе. Кажется нам, все осталось по-старому. Вот сейчас Котька осалит меня и, крикнув: «лови», кинется в сторону. От него можно всего ожидать. Уверен, войдем во двор Микиты, первым делом будет дразнить собаку.

Микитина мать с неподдельным раздражением заметит:

– Ну шо ты робишь, скаженный!

Она вообще о нашей тройке судит плохо:

– Дывлюсь на вас – нисколько не повзрослели. Должности вроде высокие, чубы сивые, а вот тут, – она ткнула щепоткой себя под ложечку, – бесенята играют. Юхим, тот старше, намного старше.

Поля открывает дверь.

– Заходьте, заходьте! – Сначала обращается к Косте: – Костя Антонович, давайте вашу фуражку, я ее на полочку.

– Сам, Поля, сам.

Вешает черную морскую фуражку – лакированный козырек – на свободный гвоздь. Смотрю на них – как ни в чем не бывало. Да, много воды утекло. Запросто называет ее, Полину Овсеевну, высокую свою мечту, – Полей. А она его не Котькой, а Костей Антоновичем…

– Найдён Тимофеевич, – подходит ко мне, – снимайте плащ.

– Да ничего. – Я медлю раздеваться. В кармане пиджака – бутылка «московской». А, думаю, что тут такого! Не к чужим пришел. Вытаскиваю бутылку за холодное горлышко. – Целебная!

– И!.. – протянула Поля. – Зачем тратились? У нас такого добра хватает!

Дверь закрылась. В тесной спаленке остаемся втроем. Микита вытянулся на кровати, – никелированная, широкая, супружеское ложе! – лежит на животе. Поясница горбится из-под одеяла. На ней парафиновая блокада.

Костя умостился на табуретке между кроватью и радиоприемником, спиной к окну. Я сижу затылком к двери, стул сухо поскрипывает. На кухне слышится стук тарелок, позвякиванье вилок: что-то затевается.

Приемник потрескивает разрядами. Возможно, откуда-то издалека надвигается грозовой фронт.

Костя минуты спокойно не посидит. Хлопнул себя по коленкам.

– Хороша штука!

Наклонился к шкале приемника, начал настраивать. Из динамика как рванут голоса, как дохнет скрипичным ураганом – вздрагиваешь от неожиданности.

Микита не выдержал:

– Оставь! Чисто мала дытына. Це ж не забава.

– Погоди-погоди, сейчас схвачу турецкий джаз. Заслушаешься. В войну часто турков ловили. Рядом же!

Но вместо турецкого джаза в спальню хлынула румынская песня. Костя широко открыл глаза.

– О! Романешти! – И посыпал непонятными словами: – Пентра пуцынэ, ла каса, мама дракуле!

– Откуда такие глубокие познания? – спрашиваю.

– Всю обшарил: и с воздуха и с земли нагляделся.

Микита повернул голову, улыбается слабо.

– Коменданта нашего не встречал? По фамилии Гергуляну. Удрал, сатана. Как услышал: русешти идет, – словно вихрем сдунуло. Чтоб у него ноги отнялись!

Я смеюсь:

– Большей кары не желаешь?

– Хуже ничего нет! – погладил свои ноги, поправил одеяло. – Он мне, гад, удружил напоследок. Всегда отпускал. Поймают, бывало, ночью патрули, приведут. Ну, побалакает-побалакает – и ступай по-доброму. А тут заерепенился. Отправлю, говорит, в город. Я приуныл. В слободе то-се, глядишь, отбрехался. А там кто станет разбираться? Ну, думаю, быть бычку на веревочке…

Дверь распахнулась. Поля, держась за косяк, перевесилась к нам в спальню.

– Чуешь, батько? – обратилась к Миките (странно как-то: «батько». Почему? У него даже детей нет, а он – «батько»!). – Куда ставить стол?

Микита засмеялся, сыпанул скороговоркой, как бывало, при игре в домино:

– Ходы сюды, ставь тут!

– Разве впихнешь?

– Попробуем!

Я поспешно помогаю Поле внести стол. Костя тоже приподнялся.

– Сиди, сиди, – говорю, – мы тебя столом к окну припрем.

Стол еле протиснулся между кроватью и музыкальным «комбайном». Смотри как удобно! Костя с того конца, я с этого. Микита, не вставая, может чуть приподняться на локтях, чуть податься влево – и тоже за столом.

Я спохватываюсь.

– А Поля?

Она кладет теплую легкую руку на мое плечо:

– Не беспокойтесь. У меня хлопот много, сидеть не придется.

Начала накрывать на стол. Тарелочки с ломтиками сала, консервами, с горкой яиц, нарезанным хлебом. Мисочки с холодцом, творогом, сметаной. Каждый раз, ставя закуски, касалась грудью моего плеча. Иначе никак не подобраться к столу: только через меня. А я вроде и не догадываюсь, что надо отодвинуться в сторону. Сижу, словно завороженный. Она тоже виду не подала, что мешаю. Понимаю: все это глупо, ни к чему. Но, видимо, так устроен человек, что временами на него находит затмение. Тем более на одинокого, на соломенного вдовца, который млеет, если женщина рядом.

Костя набрел на «Голос Америки». Политический комментатор настойчиво гудел что-то угрожающее. Вспоминаю поговорку:

– И хочется и колется… Мастера на чужой беде наживаться. Знаешь, как измывались над Кенигсбергом?..

Перед моими глазами горящий город. Обломки широкостенных замков, краснокирпичных костелов, обгоревшие стены портовых сооружений. Город сложил оружие, заявил о капитуляции. Мы должны входить в него, но не можем. Все небо черно от американских самолетов. Стараются наши союзники, день и ночь сыплют бомбы. Молотят размолоченное. Перетряхивают кирпичный прах. Зачем? Почему такая жестокость? Чтобы нам ничего не досталось. В немцев как будто метили, но били по нас. Каждому ясно.

Миките забавно мое возбуждение. Мнет в пальцах черную родинку-бородавку, усмехается.

Я наливаю по полстакана. Зову Полю.

– Ни-ни, в рот не беру! – слышно из-за двери.

Микита кивком головы подтверждает. Я поднял стакан:

– Ну, легкая кавалерия, за нас!

Костя бьет себя по коленкам:

– Ох, молодец, Найдён, вспомнил. По коням!

Чокнулись. Смотрим друг на друга. Все понимаем. Сидеть бы здесь четвертому – Юхиму бы тут жмуриться, держа стакан на уровне глаз. Но Юхима нет. Выломился из компании, словно гнилой зуб изо рта.

2

Комендант Гергуляну сдержал слово. Приказал подать каруцу к сельсовету. Вывел Микиту из «холодной». Кивнул Юхиму: садись рядом, бери вожжи в руки. Да гляди в оба.

– Гата!

Бричка тронулась, застучала ошинованными ободьями по мостовой. Обыкновенная наша бричка, ставшая теперь румынской каруцей.

Гергуляну никакого зла на Микиту не держал. Отправил его так, на всякий случай. Пусть побудет еще в городской комендатуре. В слободе надоел. Чуть ли не каждую ночь ползает по огородам. Морока с ним. И еще такая мысль пришла Гергуляну в голову: «Молодой, но в войске не служил. В полицаи не пошел. Может, специально оставлен? Пусть разберутся».

Они сидели рядом на рессорном сиденье. В руках Юхима вожжи, между колен – карабин. Микита – с пустыми руками. Но чувствует, что сильнее Юхима. Потому что Юхим на него нападать не собирается. А вот Микита напасть может. Рубанет по шее ребром ладони, к полетит Юхим вверх подошвами. Хватай оружие в одну, вожжи – в другую руку. Скачи во весь опор! Но куда? Далеко ли ускачешь? И, главное, зачем? Ну, погоняют тебя на стройку «сентрале штрассе», потомят недельку. Потом скажут: «Тикай отсюда, хлопец, ко всем архангелам, без тебя забот по горло!»

Когда поднялись на бугор и оказались над каменным обрывом, Микита оглянулся назад, посмотрел на слободу – заныло сердце: «Может, в последний раз вижу?»

– Отпусти, Юхим.

– Куда?

– В лесополосе спрячусь.

– Хуже будет. Сиди спокойно. Скажешь там все, как есть. Может, вместе и домой вернемся. Но-о-о!.. – почмокал, подергал вожжами. Кони пошли ленивой трусцой. На Микиту дохнуло прогорклым запахом лошадиного пота. До чего же мил запах, если думаешь, что дышишь им в последний раз!

В городскую тюрьму Микиту не кинули. И на работу не гоняли, как ожидал. Оставили при комендатуре. Стекла протирал, картошку чистил, полы мыл. В общем, унижали Микиту бабским занятием. «Значит, и за мужчину не считают. Ну постойте, нелюди, я себя покажу!»

Может, и показал бы, да не пришлось. Потянуло с востока пороховым ветром. Забегали временные хозяева, заторопились с отъездом. Микиту пихнули в глухой фургон. С ним еще три человека. Офицер сел в кабину рядом с шофером. Солдат на крыле пристроился, стоя. «Тут нам и конец, – подумалось Миките, – вывезут на гору, свернут в яр, дадут по лопате в руки…» Но еще и на бугор не поднялись, еще и по верховому асфальту не прокатились, как щелкнул засов на двери фургона, послышалось:

– Шнель, шнель!

Внизу стоял немец. Руки – на автомате. Автомат – на груди. Бордовый ремень перекинут через шею.

Небольшое здание из серого ракушечника лепится под самой горой. Фасадом смотрит, во двор, обнесенный высоким забором из металлических решеток. Позади дома, по красному бугру, уступами поднимаются виноградные кусты.

Машина стоит в закрытом дворе. Микита спрыгнул вниз. Под ногами захрустела мелкая ракушка, которой густо усыпано подворье. Их повели в дом. Показали на тяжелый коричневый сейф. Кивнули в сторону фургона.

– Быстро, быстро!

Четверо хлопцев долго прилаживались. Пытались взять голыми руками – не под силу. Сейф повалили на катки. Когда по ошкуренным бревнам его наконец втащили в машину, решили хлопцы: все, можно ехать. Но офицер тут же выскочил на крыльцо, замахал руками, показывая: работа не закончена.

Микита вынимал ящики из столов, ставил их один на другой посредине комнаты. Вынимал ящички картотеки – и тоже на пол. Трое остальных носили. Вскидывают на плечо и несут. У порога заполыхал костер. Офицер, держа в руке пистолет, показывал дулом, куда что: что в машину, что в огонь.

Оставаясь один, Микита поглядывал на окно, которое выходит на виноградник. Гофрированные жалюзи подняты. Щелкни шпингалетом, распахни высокие створки – и на свободе. От такой неожиданности во рту появилась приторная сухость. Пан или пропал! Щелкнул двумя запорами одновременно: верхним и нижним. Щелкнул – в ушах зазвенело. Постоял в растерянности, ожидая, что вот сейчас в комнату влетит солдат-немец, не целясь, прошьет автоматной строчкой, облизнет губы и спокойный вернется во двор.

Но никто не появился. Словно в воду кинулся с подоконника. И створок не закрыл. Отполз в сторону, вдоль стены. Вскочил на ноги – и по террасам: с одной на другую, с одной на другую. Только шершавые листья гремели под ветром, только жесткие лозы покачивались.

На самом бугре, у пивоваренного завода, прилег, чтобы перевести дух. Услышал внизу автоматную стукотню, увидел слабые дымки: немец прямо из окна прошивает виноградник…

Слушаю Микиту и почему-то вспоминаю Ожинку. Мечется она, всеми покинутая, посреди пустого поля, не знает, куда податься. Сдается, она тоже от них убегала.

– Где Ожинка?

Микита в раздумье трет затылок.

– Кажись, видел. Но божиться не стану.

Возок катится вниз, к гати. Лошадь упирается, чуть ли не садясь на задние ноги, сдерживает возок. Оглобли высоко задираются вверх. Хомут поднялся до самых ушей, вот-вот слетит с головы. В возке гудят пустые бидоны из-под молока. В передке, поджав под себя ноги, сидят двое: сивый, словно апостол, старик и хлопчик лет шести. Куда едут, зачем? Они, верится, потеряли чувство времени или явились из иного мира. Едут себе не торопясь, по каким-то совсем далеким от войны делам. Тут такое творится! Немчура отступает. Приближается линия фронта. Скоро снаряды поднимут землю, скоро самолеты закроют белый свет, скоро от пуль будет не продохнуть. А они едут! Какие дела, какая забота выгнала?.. Вдруг повозка бесшумно покатилась по широкой гати, устланной толстым слоем конского навоза. Перед повозкой встал немец. Как из-под земли вырос. Остановил Ожину (кажется, все-таки она!), огладил круп, приблизился к возку. Чем-то маленьким, издалека не разглядеть, щелкнул два раза. Тихо щелкнул. Кажется, «вальтером» – пистолет такой, дамским еще называют. Старику выстрелил в ухо, хлопчика ударил пулей в темя, сверху ударил. И так все показалось обычно, так спокойно. Старик уткнулся лбом в щиток передка, левым боком чуть привалился к грядке воза. Хлопец прислонился к деду, уронил голову себе на грудь, будто сном его, малого, сморило. И никто не стонет, никто не плачет, никто не взывает к мести. Словно вымерло все вокруг – такое стоит безмолвие. Только ветер шипит в сухом полынке, покачивает сизые стебли.

Недолюдок спрятал пистолет, отодвинул на бок автомат, обошел, не торопясь, возок, постучал в гулкие бидоны, поворошил сено. Что бы еще натворил, кто знает, если бы ему не свистнули снизу, из яра, на пологом дне которого стоят редко раскиданные ореховые деревья. Широкие кроны грецких орехов скрывали кого-то еще из ихней братии. Микита догадывается: это специальная команда. Слышал о ней в городской комендатуре. Она отступает впереди своих войск, истребляет все живое, создает зону пустыни.

Может, сигнал, поданный снизу, и спас Ожинку? Солдат спрыгнул с плотины. Тяжело вскидывая ботинки с громоздкой подошвой, побежал к орехам. Ожина тихо тронулась дальше. Пошла в степь, бережно ступая, покатила повозку осторожно, словно боясь разбудить уснувших.

– Может, не она?

– Кажись, она. На лбу белая цяточка. У щиколотки – светлый лоскуток. Кто ж, как не Ожинка?

3

Вот чудаки, опять сцепились! Не могут без схватки. Друзья, каких поискать, а вот сцепятся по пустякам и давай друг друга доводить, до белого каления. Микита заговорил о том, как служил. Ему тоже повоевать пришлось. Когда наши заняли слободу, всех парней на фронт забрали. Микита попал в зенитчики.

Костя не мог удержаться, чтобы не съязвить:

– Из тебя зенитчик, как из меня пономарь!

– Хе-ге! Я вашего брата знаешь сколько понасшибал!

– Фашист мне не брат!

– Ну, к слову!

Костя налегает грудью на стол.

– Брешет дударь, еще и крестится. Видал я таких на фронтах. Где-то в последнем эшелоне вас возили. А вот когда пехтура город возьмет, на ее хребте и въезжаете с золотыми дудками вместо винтовок. Как боги! Губы в мундштук и ну палить, словно из минометов. Великое дело! Ни дать ни взять – победители!

– Тю, задымил, как подбитый фриц. Что тебя так распекает! А ты как воевал? Покружишь над горами – и на посадку. Теплынь. Голубое море. Райские кущи. Идешь в офицерский клубик, сапожками поскрипываешь!

– Моряку сапоги не положены, травила!

– Прошу пробачення, ботиночками, ботиночками!

Микита приподнялся на руках, хотел еще чем-то донять, да не успел: закололо в пояснице. Поморщился, боднул лбом подушку, пробубнил:

– Ух, идол, як иголкой пырнуло!

– Чтоб не брехал.

Микита вскидывает голову.

– Полтора года возле орудия крутился. До Кралова-градца дошел. Еще бы пять минут – и в Праге побывал! Понял? Топал от самого Мелитополя…

Я на время отвлекся. Слышу, Микиткина зенитка уже катится по Прикарпатью. От Львова на Дрогобыч тащит ее ЗИС. Помните, были такие трехтонки? Выносливые, говорят, черти. Из любого болота выскочат, по любым ухабам пронесутся. Ну вот, идет «зисуха» в орудийной упряжке. Лейтенант в кабине, расчет в кузове. Катится без горя, без помех. И вдруг – стоп! Слезай – приехали. И кто остановил? Добро бы противник. А то нет, свой брат, колхозник. Стоп, и все! Лейтенант выскочил:

– В чем дело?

– Прошу пана, не гневайтесь. Почекайте хвилинку!

Просят, значит, немножко подождать. Потому что на шоссе, на асфальтовом его полотне, колхоз устроил ток, молотьбу затеял, лен молотят! Умно́ придумали. Расстилают лен. Пропускают по нему проезжие машины. Резиновые колеса мнут лен, вымолачивают семя. Затем – стоп, машины! Кладут поперек дороги бревно: ход закрыт. Ворошат лен вилами, перетряхивают граблями. И снова – пошли колеса! Когда лен обмолочен, дорогу на какое-то время перекрывают наглухо. Кострицу убирают. Семя подметают и в мешки. С арб летят на асфальт новые снопы. Вот так и молотят. Не надо ни специального тока, ни катков, ни лишних лошадей. Все делают проезжие машины. Дешево и сердито! Кому невтерпеж – вон объезд, и справа и слева. Поспешай на здоровье! Ну, а зенитчики народ веселый, и торопиться как раз не надо. Спрыгнули с машин. Вилы в руки и давай подсоблять. Тетки обрадовались.

– Прошу, пане, прошу!

Некоторые подносят в подолах фрукты.

– Ось покушайте, пане, грушо́к!

– Попробуйте моих сливо́к, пане! Дуже добри! А где ж ваша пани? Чому не приехала з вами? Вот бы сливо́к солодких наелась!

– По коням!

Лейтенант подает команду. Сам-он тоже молодой вояка, и по летам и по опыту. Без году неделя как на войне.

Микиту удивила молотьба. Правду сказано: голь на выдумки хитра. Но молодцы. Не пропадать же выращенному ленку. Поздновато, конечно, осень на дворе, но что поделаешь – война задержала.

Стояли потом в небольшом селе неподалеку от Коломыи. Еще и сами не знали, куда двинуться дальше. То ли на Косов, то ли на Рахов. Темнота в горах приходит сразу, неожиданно. Только солнце село – она и навалилась. После ужина лейтенант расставил посты. Сам подался в темноту. Заприметил дивчину, что за ручьем проживает. Вот и стал к ней наведываться. Через ручей мосток переброшен. За мостком каменистая стежка ведет в гору. По сторонам стога сена, высокие, словно вставшие на задние лапы медведи. По крутым огородам фасоль поднимается, пышно обвивая колья. Колья поставлены ровными рядами. Посмотришь в темноте, кажется, взвод солдат застыл на месте. Дорога лейтенанту знакома. Не первый вечер к верхнему домишку пробирается.

В тот вечер лейтенанту пришлось карабкаться еще выше. На самом бугре есть полянка. На полянке – загон, огороженный участок. Там до снегу пасется корова. У нее и корма и воды вдосталь. Корм под ногами, куда ни повернись – сочная трава. Вода в долбленном из бревна корыте. Стоит корыто у камня, по которому скатывается ручеек. Скатывается прямо в корыто. Многие так держат скот на полянах. Удобно, и особых хлопот не требуется. Подоил вовремя – и вся печаль.

Лейтенанту сказали, что дивчина там.

– Пишла до коровы.

Больше его в живых не видели. Как все получилось, никто рассказать не может. Не знают, не слышали. Ни выстрел не прогремел, ни сучок не треснул. Можно догадаться, рубанули в затылок барткой – топориком на длинном черенке.

Микита не мог прийти в себя. Думалось: «Если бы просто убили – понятно. Посчитали бы: приревновал кто, отомстил. А то ж посекли на кусочки, приволокли в мешке к порогу хаты, где квартировал. Каким надо быть нелюдем, чтобы сотворить подобное!..»

Карпаты, Карпаты, зеленые горы!

На обратном пути из Чехословакии стояли в Воловце́ – станция такая на железной дороге. Это по южную сторону хребта, не доезжая до туннелей. Думали в Мукачеве остановиться. Получилось, до Воловца проехали. Только бугор с крепостью в окно увидели – вот тебе и все Мукачево. Но и в Воловце, дай бог, тоже повеселились славяне. Самую победу в Кралове-градце встретили. А тут догуливали. Только кому гулянье, кому морока. Впервые Микита пожалел, что дударем сказался. Ни дня, ни ночи. Затаскали! Не успеешь вернуться в часть, как опять сбор играют, снова подают машину. Везут то к лесорубам, то к чабанам, то еще к кому. Что поделаешь? Назвался дударем – полезай в кузов!

Вся война у Микиты прошла так: днем с пушкой, вечером с «дудкой». Самодеятельный оркестр подобрался – всем другим частям на зависть. Никаких ансамблей не надо. Так «дудели», что любо послушать. Даже в Брно ездили, на центральном плацу музыку давали.

Как-то свободный денек выдался. Пошел Микита вдоль линии к станции, которая и есть Воловец. Ну, станция как станция. Кирпичное здание, каких и в Чехословакии много, и тут, в Закарпатье, хватает. Станция расположена в низине, стиснута с обеих сторон буграми – с запада и с востока. У здания – высокие тополя, светло-зеленые ясени. Вроде ничего приметного, ничего особенного. Но вот заметил поодаль огромные кучи странно белого угля. Глазам своим не верит. Ну, антрацит, и все, только кристаллически прозрачный. Глыбы поблескивают, от них даже сияние исходит. Приступился поближе, взял в руки светло-зернистый камень, лизнул языком: соль! «Ты глянь, откуда она? Не иначе, где-то в горах соляные копи». И еще удивление. Чуть наискосок стоит солдат. Тоже пробует камень на язык. Прячет в карман. Гимнастерка до белизны выгорела, пилотка тоже белая, вареником на лоб посажена. Кожа на голове ходит так, что, кажется пилотка вот-вот упадет на землю.

– Юхим?!

Солдат осмотрелся, прогудел тихим басом:

– Як бачишь.

– Ты где?

– Тут! – Юхим кивнул в сторону летних вагонов: пол да крыша на подпорках, да еще скамьи – и весь уют.

– Воевал?

– Пришлось.

– Как же тебя в армию взяли? Ты ж вроде немцам служил? И уходил с ними?

– Отслужил свое. Ось бачишь! – тряхнул медалями. – Шо було, то прошло! – Заторопился. – Прощай! Все списано. Гата! Понял? Никто никому не должен. – Побежал в сторону открытых вагонов…

…Микита подтолкал под себя подушку. Подпер щеку ладонью.

– Землячка повстречал.

Я тут как тут со своим вопросом:

– Сказал кому?

– Не.

– Почему?

Микита повысил голос.

– Кому сказать? Что сказать? Он ничего такого не сделал!

– Не такие ли твоего лейтенанта ухайдакали?

– Пустое балакаешь! Юхим смирный, что телок.

– Может, выбора не было. Приказали: или – или.

Костя прищуривает глаза на Микиту.

– Добряк парень, добряк!

Микита видит, что осаждает. Просит пощады:

– Что вы, хлопцы? Он же потом свое получил!

– Твоими молитвами!