Текст книги "Зазимок"
Автор книги: Михаил Годенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1Сельсовет стоит в центре слободы. Это кирпичное здание под железной крышей. Тут размещается не только сельсовет, но и клуб, и суд, и «холодная». Здание П-образное. Ножки коротковатые, а поперечина, или, лучше сказать, туловище, сильно вытянута вдоль главной улицы. В этой части – клуб. Есть сцена и кинобудка. Словом, клуб как клуб. Колхозные собрания, митинги, выборы в Советы – все тут. Когда-то здесь даже чистка проходила.
В левой ножке – слободская рада и суд. Только в сельраду заходят с улицы, в суд – со двора. У него свой, обособленный вход. Справа по коридору – собственно суд. Слева – дверь в «холодную». Эта комната с зарешеченным окном, где держат виноватого, пока не отвезут в город. В ней ни летом, ни зимой не топится, потому она и называется «холодной». Большую часть времени «холодная» пустует.
В правой ножке буквы «П» кладовая для клубного реквизита, музыкальная комната, комната для репетиции, бухгалтерия, кабинет заведующего – мой кабинет.
Я снова в своей слободе. Где меня только не носило, куда только не кидало – и в войну и после, – а все же прибило к родному берегу. И, думаю, не случайно прибило. Я знаю, что смогу тут кое-что сделать. И этот клуб, и эта сцена всегда были, в моей памяти, стояли перед моими глазами. У меня давняя думка: самому ставить пьесы, по-своему ставить. Я понимаю, я чувствую и Кропивницкого и Карпенко-Карого. Мне близки и Островский и Нечуй-Левицкий. Я уже не говорю о Тарасе Шевченко! Мне кажется, многие прежние постановщики на чувствительность били, слезу сострадания выжимали. А мне хочется самого человека приподнять, красоту его показать. Глядите, мол, он не только беден, не только сочувствия достоин. Он способный и деятельный. Он красив в своей гордости. С ним нельзя не считаться.
Раньше сам хотел играть таких, готовил себя к этому, в Московском институте театрального искусства учился. Но не судьба. Война время отняла, ногу отняла. Не гожусь на сцену. А после войны сплоховал малость. Не стал доучиваться. По разным клубам пошел, растерял себя во многом. Да и с семьей не ладилось. Неудача получилась. Разные мы с супругой люди. Пока я по концертам на хлеб зарабатывал, она успела институт окончить, юристом стать. А там и диссертацию защитила. Вроде бы разные ростом оказались. Вроде бы не пара друг другу. Ну что же, может, это и к лучшему. Поздновато я спохватился, но все-таки сошел с мертвой точки, доучился с горем пополам – Институт культуры окончил. Имею диплом. Дело не в дипломе, конечно, а в том, что я вольнее себя чувствую, освободился от многого. Развестись мы пока не развелись, но дороги наши пошли в разные стороны. Может, и к лучшему? Я ведь думал о своей сцене, о своих постановках, думал о слободе, о людях, которые – подучи их – все смогут. А она удерживала. Не верила ни в мои задумки, ни в мои способности. На других сценах я, возможно, робел. А тут – я в своей воде. Силу чувствую. Я ведь знаю слободян, их жесты, их интонации близки мне. Я вижу их ухмылочки и серьезность. Мне понятны их дела и заботы. Тут я смогу.
Стуча палкой по цементному паркету, прохожу в зал, сажусь в среднем ряду. Высокие окна закрыты ставнями изнутри. Голубые тяжелые ставни! Мне вспоминается случай… Правда, не ко времени вспомнилось. Ну ничего, я погодя расскажу. Не забыть бы!
Сейчас о другом.
Вася-француз показывает декорации к «Украденному счастью» Ивана Франко. Угол хаты, кусок забора, стожок сена. Вдали горы. Галиция. Вася говорит, что бывал в тех краях. Ему видится именно так. Гляжу не на декорацию, а на Васю. Я ж его знал еще «Самураем». Вот судьба человека, скажите! Где только не пришлось побывать. Говорит, участвовал во французском Сопротивлении. Аккордеон друзья-маки́ подарили. Привез его с собой. Привычку странную тоже привез: всегда ходит в берете. Вылитый француз!
Он включил рубильник. Снизу ударил свет лампы. Висячие фонари высветили верха.
– Попробуй боковые! – кричу.
Боковые «юпитеры» вынесены в зал. Ударили ярко. Краски на декорациях потускнели, словно вылиняли. Какая-то мертвенная бледность во всем.
– Стоп! Не годится. Поменьше накал. Поменьше. Еще. Во-во. Хорошо!
Гляжу и не понимаю: почему такой тусклый забор? Угол хаты, дранка на крыше – живы, естественны. И островерхий зарод сена правдив. Сидит на колу высоко. Понятное дело: места сырые, подняли, чтобы не замок. И горы во влажно-зеленой дымке. Добро! Верю. Не сухие скалы Армении, а мягкая лесистая Галиция. Но забор!..
– Вася, что за чертовщина?
Художник мой щеголяет французским. Вопросом на вопрос отвечает:
– Кес кесе́?
– Забор не смотрится! Откуда он залетел в твою оперу?
– Найдён Тимофеевич, пробую. В натуральном виде поставил. Гляжу, во дворе лежит без дела. Дай, думаю, приспособлю. Ни грунтовки, ни краски. Как есть поставил.
– Белая ворона!
– Значит, что, оревуар?
– Да, прощайся с этой натурой.
– Жаль. Считал – находка.
– Нет уж, без грима на сцену нельзя. Мертво получается. Это там вон, – киваю в сторону улицы, – на воле, на солнце хорошо. Там свои законы. На сцене – свои.
Помню, был такой случай. Алексей Петрович Нарошкин ставил «Назара Стодолю» Шевченко. До чего же изумились люди, когда Назар – Алексей Петрович – появился на сцене на вороном коне. Так неожиданно. Так, казалось, все необычно и правдиво. Сейчас понимаю – это была ошибка. Крупный просчет. Не на том коне въехал – и разрушил спектакль. Вижу, как неестественно высока лошадь среди декораций. Слышу, как неестественно гулко бьют копыта в подмостки. Как неестественно громко она всхрапывает, заглушая голоса действующих лиц, ломая композицию. Лошадь влезла в иной мир и разрушила его своей несоразмерной правдивостью. Это все равно что засветить пленку. Ты дышишь над ней при необходимом для нее красном свете, и вдруг кто-то распахнул окно. Пленка твоя покрылась мутным налетом. От чужого света искусство слепнет.
И Полину Овсеевну не пущу на сцену. Какая, к дьяволу, из нее Ганна? Расплывшаяся старуха. Что, если попробовать Сашу? Низкий грудной голос. Неторопливые, как бы раздумчивые движения. Кажется, делает одно, а мыслями в ином мире. И смотрит пристально. Темные глаза что-то говорят, говорят – только понять их надо. Может быть, у нее тоже украдено счастье? Квартирует в Юхимовой хате, а сердцем бог знает где?
«Что заставило тебя квартировать?!»
Ох, как все-таки мне хочется на сцену. Я бы, кажется, взлетел на нее. Мне все понятно в Михаиле Гурмане. Не слова, их разберет каждый. То, что скрыто. У него ведь, кажется, украли все – жизнь украли. А он держится, не падает духом. Он любит Ганну и красив в этой любви. Он бросает вызов всем, не кроется со своей любовью. Она принадлежит ему по праву.
Что, если попробовать? И Сашу на сцену. Полину – прочь. Сумею ли? Вот только нога… Протез – это же натура. Забор Васи-француза. Заскрипит – выдаст. Скажут: нет, это не Михайло Гурман, это заведующий Дома культуры Найдён Тимофеевич Будяк, это его нога так пищит. А заноет культя? Вдруг защемит? Нет играть можно только тогда, когда ты абсолютно свободен и тело твое послушно до того, что кажется не твоим. Ни твоего голоса, ни привычек, ни желаний. Ты – где-то за кулисами. На сцене – он.
Подхожу к окну. Сбрасываю палкой щеколду на ставне. Показалось, я уже когда-то так ее сбрасывал. Давно это было, еще в детстве.
…Ночь, глухая чернота. Долго плутаю в темном, зале. Точно слепой, натыкаюсь на скамьи, на ряды стульев, сшитые рейками. Где я, что со мной? Не понимаю. Я еще сплю. Хожу по клубу сонный. Ищу выход – его нет. И вот почувствовал, что в руке палка. Сжал покрепче, словно палочку-выручалочку, надеясь, что именно она и спасет меня, но пока не знаю, как ее применить. Когда в голове рассвело, я стал припоминать, что с вечера сидел на спектакле. Начал понимать, что уснул здесь, меня не заметили, клуб закрыли. Где же выход? Выход один. Подхожу к окну, сбрасываю палкой щеколду со ставни, открываю окно. Держусь за раму, нащупываю ногой карниз, спрыгиваю на землю.
Дома всю ночь горел свет. Видимо, для того чтобы навести меня на путь истинный. Не знаю, о чем думали отец и мать. Может, с рассветом собирались обойти все ямы, заглянуть в колодцы. Может, еще что решили. Только знаю, вернулся я домой, словно блудный сын. Подавленность и стыд за непослушание, за долгую отлучку. Радость и восторг оттого, что снова стою у своей колыбели.
2Костя Говяз взял в руки председательскую печать в прошлом году. Отец его сокрушался:
– Из огня да в полымя! Чи тебе пенсии мало? Двести рублей – это же деньги. Живи припеваючи. Майор, заслуженный человек. Груди не хватает, чтобы регалии развешать. На что тебе новая морока? – Землемер разводил руками, – Затмение!
Привычка к ученому слову не стерлась с годами. А ведь ему за восьмой десяток перевалило. Одиноким оставался землемер до самого прошлого года. Жинка в сорок втором преставилась. Детей по миру раскидало, словно осколки взрывом. Старший погиб при Сталинграде. Дочка ушла с телятами в Казахстан – так и не вернулась, живет там. Хоть Костя удачливым оказался. Жив-здоров и не сильно калеченный. При нем можно свой век скоротать. Вот только неладное придумал: опять надел себе хомут на шею. Неужели не натер холку на службе? Попросил бы квартиру в городе. Отдыхал бы на здоровье. Так нет, ерепенится.
– Что вы меня, папаша, заживо хороните!
– Ну попробуй, хватишь горя. Мы его нахватались по самую завязку.
– Не пугайте. Я стреляный!..
Только взял печать в руки – явился первый посетитель. Первая ласточка-вещунья. Предвещала она недоброе.
– Товарищ голова, будь ласка, пропечатайте справку.
– Справку?
– Ага! Что я в действительности колхозник.
– Куда понесешь?
– Тут такое дело, Костя Антонович, – проситель замялся, – в райпотребсоюз, в город, значит, пригнали две «Волги» на продажу. Дай, думаю, куплю синего коня.
– Откуда ресурсы?
– Хиба вы не слободска людина, хиба не знаете, где у нас берут гроши? Живем на низу. Садок добрый. Ну там симиренко, белый налив, пепинка. Хиба не чулы?..
Как не слыхать. Костя сам у реки живет сызмальства. Знает, какая там земля. Отец на яблоках тоже берет немало. Но чтоб на «Волгу»! Это ж надо мешками грузить на «левые» самосвалы, по неделям простаивать на рынках.
– Колхозник, говоришь?
– А як же!
– Покличь сюда бухгалтера.
Тонкий высокий мужчина с черными нарукавниками до локтей вошел в кабинет, отодвинул Костю в сторону, положил на стол учетную книгу.
– Фамилия?
– Чи вы забыли?
– Где ж она?.. Гарпун, Гармидер, Гончий… Ага. Вот! Галченя́. – Бухгалтер поднял на лоб очки. – Так?
– Угадали!
– Сколько? – спросил Костя, стоя у края стола.
– Триста. – Бухгалтер резко закрыл книгу. Раздался звук, будто треснула хлопушка. – Минимум есть. На справку имеет право. – И ушел.
Костя долго смотрел на посетителя с ласкательной фамилией Галченя. Казалось, единственное, что сейчас занимает председателя, это чудовищное несоответствие фамилии и ее обладателя. Дядько широченный в плечах, и ростом бог не обидел. Лицо круглое, одутловатое, кирпично-темное от дождя и ветра. Галченя́!.. Галченя – это птенец в сером пушку, галчонок. Костя их доставал когда-то из гнезд, что на высоких тополях. Брал голыми руками. А этого попробуй возьми!
– Справку, товарищ голова!
Костя слепил губы вареничком, прищурил монгольские глаза.
– Справки не будет!
– Туда к бисовой матери! Что же я скажу жинке?
– Скажи: «Волга» – конь высокий, упадешь – расшибешься. Пусть ездит на тачке, как вся слобода. Спокойнее.
– Имею право. Закон на моей стороне.
– Иди к судье, пусть устанавливает твои права. А я не дам. – Костя еще больше сузил глаза, вышел из-за стола, подался грудью на Галченю. – У тебя жинка не калека, сын – вола с ног свалит, дочка уже за парубками бегает. Живете в райском саду. Золотые яблочки снимаете. И все для себя. А потребовалась справка – о колхозе вспомнили?!
– Минимум имею…
– Минимум! Выжми на всю катушку, потом приходи за справкой.
– Пойду к прокурору!
– Хоть к господу богу!
Галченя стукнул дверью.
Костя сел. Локти на стол. Седые волосы, кажется, поскрипывают под руками, точно иней. Председатель понимает: право не на его стороне. Но убежден, что поступил по совести.
Разве закон может все учесть? Вот ведь даже в одной слободе такая неразбериха. Те, кто живет «на горе», не то что яблока, картошки доброй не видят. Растаял снег, стекло ручьями. И все. Хочешь, сажай, хочешь, плюнь – все равно выгорит, не успев взойти. Сады – не на что смотреть. Один сухостой. А глянь, что «на низу». Пройдись вдоль Салкуцы. Живут, как у Христа за пазухой. Капуста такая – в корзину кочан не влазит. Тыквы лежат, словно кабаны годовалые. Их не носят, а катают. Разве поднимешь на руки такую дуру!.. В законе записано: член артели имеет право на двадцать пять соток. Каких соток? Тех, что «на горе», или тех, что «на низу»? Одни на тачках, другие на «Волгах»! Правду говорят горяне: «Не на горе́ живем, а на го́ре». И это только в слободе, в капле из океана. А по всей стране что за картина? Попробуй учти: кто где прилепит свою хату, «на го́ре» или «на радости». Уравняй их законом! Одному он бумажка, другому – «Волга».
Перед глазами стоит Галченя – крупный, налитой, словно тыква. Костя усмехнулся. «Вот махновец, а? К прокурору, говорит, пойду! И пойдет, права есть – почему не пойти?»
И еще забота свалилась на председателя: посевы бурьяном забивает, полоть надо. Но людей нет. Судил-рядил с правленцами, прикидывал-подсчитывал, – взять неоткуда. Только по больничным листкам освобождено семьдесят человек.
Костя негодует:
– Что за хвороба на мою голову!
Одергивает темно-синий моряцкий китель, складывает руки на груди, сужает глаза, но придумать ничего путного не может. Вдруг вспомнил, как в последние два года службы, когда был начальником штаба полка морских самолетов-торпедоносцев, ловил в команде «сачков». У каждого «сачкующего» на руках, конечно, документ: освобожден санчастью.
– Обойдите хворых. Кто на ногах – чтобы утром с бюллетенями были у конторы!
Забегали по хатам посыльные. Закипела слобода. Заварилась каша. Чуть свет гудит майдан. Председатель подходит к каждому, сочувствующе пожимает руку, справляется о здоровье, горестно покачивает головой, смотрит справку об освобождении, оставляет пока у себя. Пятьдесят три зеленоватых листка доверчиво легли на председательские ладони. Костя взошел на крыльцо конторы, попросил:
– Давайте поднимемся до больницы. Спешить нам некуда и здоровье не позволяет. Как раз приехали к нам врачи – большие специалисты. Обследуют каждого. Кого в стационар положат, кому на дом лечение пропишут.
Больная толпа загудела, запротестовала.
Председатель вскинул руки над головой, призывая к порядку.
– Кому трудно идти – повезем. Сейчас подадут транспорт.
Арбы появились словно по щучьему велению. На их широкие площадки неохотно взбирались бабы. Мужики в нерешительности терлись около.
– Ну, Таманская армия, двинулись в поход! – Костя вскинул руку, махнул в сторону больницы. Смеясь, скомандовал: – Железным строем за мной, арш!
Мужики, пыхтя цигарками, покачивают головами:
– Веселый хлопец!
В распахнутых окнах, у калиток, у заборов появились любопытные лица:
– Куда вас гонят?
– На колбасу, тетеньки!
– В «Заготживсырье»!
У ворот больницы расположились табором. Правда, пока «армия» добиралась до больницы, она понесла ощутимые потери. Десятка полтора, а то и все два, жителей пропало без вести. То есть не совсем без вести. Кто в лавке задержался, кто к куму заглянул – давно не виделись, кто юркнул в свои ворота – добро, на пути оказались. В общем, колонна поредела.
Заведующий больницей посадил врачей по кабинетам, мобилизовал весь персонал. И в грудь стучат, и в уши заглядывают, и приседать заставляют. Человек восемь больных оказалось. Остальные, говорят, вполне удовлетворительные. И нагибаться можно, и сапку в руках держать не запрещается. Чтоб голова не кружилась, платком ее от солнца прикрывать посоветовали или шляпой соломенной.
Костя взял всех на учет, разбил по звеньям. Выделил старших.
– Завтра в поле!
– Ага, нас в поле, а тем, кто улизнул, шо?
– Всех найду, тетеньки, не тревожьтесь понапрасну. – Костя радовался, что открыл такие резервы. – Они у меня в руках, – помахал бюллетенями. – Ночь не посплю, обойду все дворы, из-под земли достану.
Тетки повеселели.
– Ох, и гарный у нас председатель! Где такие летчики-молодчики родятся?
– На Черноморском флоте, тетечка. Зашел с хвоста, дал очередь – и не ходи босый! – Костя шутливо обнял молодицу.
Другая заметила:
– Манька, не сильно липни, у него жена рыжая, а рыжие страсть ревнивые!
– Рязанская у Кости Антоновича!
– Тю, чи ему хохлушек мало, что на чужих позарился?
– Все наши! – Костя рассмеялся белозубо, сгреб несколько женщин. – Ах вы, махновцы!
Неспроста попало Косте на язык это словечко – «махновцы». Наших слободян зовут так издавна. Еще с тех пор, как гуляйпольский учитель Нестор Иванович, позже «батько Махно», появился на слободской улице. Давно это было, в гражданскую. Шел Махно на Екатеринослав. Шел вроде бы помогать красным, против беляков навострил сабли. На эту удочку многие и попались. «Даешь Катеринослав!» И повалили. Потом раскусили «батьку», по домам разбежались. Кое-кто, конечно, далеко пошел. Но большинство опомнилось. А вот кличка осталась. Бывало, спросят кого из наших, скажем, на Донбассе или в Криворожье:
– Откуда?
– Из слободы.
– Яка це слобода?
– Та, что на Гуляйпольской дороге.
– Понятно: махновец!
Теперь «махновцем» называют только в шутку.
Возвращался председатель в контору и думал: «Радоваться или плакать? И то и другое. Что нашел столько свободных рук – радостно. Что не пылил, как старая таратайка, а говорил людям необидные слова – тоже неплохо. Но оттого, что народ прикрывается липой, лишь бы не идти в степь, плакать хочется. Правду отец предрекал: «Хватишь по завязку!»
3Микита Перехват ездит на «ковровце». В слободе говорят:
– Летает, как муха!
«Ковровец» – мотоцикл. Спросите, где такие выпускают? Наверно, в Коврове, раз он «ковровец». Есть в селе и другие машины. Скажем, ИЖ, или «ижак», что по-нашему значит «еж». «Ижак», конечно, не чета «ковровцу». Силен, как зверь. И коляска сбоку. Сам за руль. Жену за спину – на заднее сиденье. Тещу в коляску. Лети хоть на край света!
На «ижаках» гоняют механизаторы: трактористы, комбайнеры – самый богатый народ на селе. Кроме того, им без транспорта никак нельзя. Степь широкая, бригады по степи раскиданы вольно: пешком пойдешь – ног не хватит. Вот и покупают «ижаков». Дорого – зато машина. Денег, как уже сказано, механизаторам не занимать. У них «минимум». При самом низком урожае – положи ему на трудодень законные килограммы и не разговаривай. Правильно, конечно. Тракторист день и ночь в степи. Дождь его полосует, крупа сечет. Комбайнеры, те в страду и вовсе не спят. При солнце, при звездах тарахтят комбайнами, словно драгами, живое золото добывают. Как же им не платить по высокой шкале!
Микита не тракторист, не комбайнер, всего-навсего лаборант: заведует в школе физико-химическим кабинетом. В первые годы после войны вел уроки физики, хотя он и без диплома. Дело понятное: учителей не хватало. Теперь их столько, что Миките пришлось потесниться. В общем, лаборант. Кроме того, оркестром духовым руководит, как раньше, бывало, Алексей Петрович. Руководит и сам играет. Бывшего капельмейстера «капильдудкой» звали. Микиту зовут проще: «дударь».
Говорят иногда так:
– Микита-дударь пошел с дудою. Не иначе похороны сегодня.
И так говорят:
– Дударь подался на ставок, видно, клев хороший.
А то скажут:
– Носится с дудкой, як батько с сумкой.
Это, значит, на Павла Перехвата намекают, на листоношу покойного.
Сейчас Микита ездит на «ковровце». Его дудка, или, точнее, баритон, висит на ремне за плечами, как автомат. Удобно, что на ремне. Если надо, соскочил с «ковровца», прислонил мотоцикл к дереву или к камню, дудку медную на грудь – дуй себе на здоровье! Некоторые задают невинные вопросы:
– Микит Палыч, а сможете так, чтобы на ходу играть, не слезая с машины?
Микита мнет черную родинку, говорит серьезно:
– Сынок, ты видел в городе на базаре шатер?
– Який шатер?
– Шапито называется, цирк, одним словом.
– Бачив!
– Помнишь, как трюкач петлю смерти на мотоцикле крутит?
– Ну!
– То я его научил.
– Неужели?..
– На ходу играю, из ружья стреляю и на барабане выбиваю.
– Правда?
– Спроси у своей матери!
Микита с одного удара заводит мотоцикл, лихо вскакивает на седло. И от него остается всего полоска дыма. На том месте, где он только что был, еще долго не умолкает хохот.
– Вот скажет, так скажет! Кишки надорвешь!
– Умеет ваньку валять. В батька пошел!..
Есть поговорка: с миру по нитке – голому рубашка. Микита собрал мотоцикл. У одного на чердаке нашел раму.
– Продай!
– Даром бери.
В другом месте обода нашлись.
– Сколько хочешь?
– Сколько дашь, столько и мое!
Мотор собрал из двух моторов. Резину раздобыл в сельмаге. Бензин – в керосиновой лавке. Вжик – и поехал.
Мотоцикл вместо коня. Без него как без рук. Допустим, купил мешок зерна. На чем доставить? «Ковровец» тут как тут. Увязал мешок на багажнике. Потарахтел потихоньку ко двору. Или, скажем, сена корове привезти. Тоже так. Набил мешок, а то и все два. Прикрепил веревками потуже – и погоняй до хаты. На базар можно, на рыбалку. Да мало ли куда сельскому человеку понадобится. Трамваев же у нас нет, маршрутных такси не водится. Когда-то лошади ржали по дворам, теперь и духом не пахнет. Вот мотоциклы и выручают. Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! Так теперь обращаются к мотоциклам.
На багажник сажает жену. Больше некуда, запасного сиденья нет, это тебе не «ижак». Из мешковины сделали подушку, положили на решетку, увязали, чтобы не сползала. Садись, Поля! Поехали, Полина Овсеевна! Держись, люба жинка, за чоловика, обхвати покрепче, сцепи пальцы у него на животе. Теперь не свалишься.
Слободские, видя эту пару на «ковровце», замечают:
– Добре она его держит!
В самом деле, у Полины Овсеевны руки цепкие. Хватка есть. Как взялась за Микиту еще в оккупацию, так до сих пор и не отпускает. Бывает, напьется Микита до чертиков, гоняет Полю по слободе в одной исподней рубашке, но проспится – снова шелковый. Хоть в узел его завязывай. Поля и завязывает. С виду вроде маленькая, слабохарактерная, а смотри как держит. Обидно за Микиту. На людях такой герой, дома – телок телком. То руку лизнет, то помычит жалобно. Сразу видно: угнетенный!
Живет Поля у мужа, в хате Перехватов. Когда умерла Хавронья Панасовна, Полина Овсеевна перебралась с мужем в его дом. Выселили их из аптечного помещения. Там теперь почта. Аптека в другом месте.
Огород у Микиты маленький – соток десять, не больше. Строились вокруг его усадьбы – потеснили. Микита живет не то чтобы «на низу», но в хорошем месте: базар близко, и школа, и лавка. Но мал участок. Что на нем? Картошка да виноград. Ну, еще грядка луку, помидоры, огурцы. Кажется, все.
Я поинтересовался: откуда, мол, у тебя столько семечек? Весь чердак застелил. А сеять вроде не сеешь. Даровые, отвечает. Как так даровые?
Оказывается, вот как.
Неподалеку от Гусарки есть хорошее поле в десятки гектаров. Там работал комбайн – самоходная машина, убирал подсолнух. Тяжелые шляпы подсолнухов вмяты в землю широченным колесом. Как ходила машина гон за гоном, так и оставила по пути раздавленные подсолнечные головы. Следуй по колее, поднимай их бережливыми руками, собирай в кучу. У кучи посади жену или сестру, пусть выбивают шляпы палкой, проветривают семечки на воле, ссыпают в специально прихваченный мешок. Не пропадать же добру. Все равно пустят трактор, запашут. Потому что комбайнеру платят не с килограмма намолоченного, а с убранного гектара.
Однажды накрыли Микиту в колее. Подскочило две машины: одна из района, газик-вездеход, другая наша местная, «Волга». Костя на ней летает. В газике председатель районного исполкома сидел и секретарь слободского Совета. Видят они: человек по полю ходит, подсолнухи носит. К нему. Кто такой? И Полину Овсеевну в сторонке заметили. «Ковровца» тоже не упустили. В общем, перед глазами полная картина.
Подъехал Костя, выскочил из «Волги».
– В чем дело?
– Учитель Перехват занимается хищением! – Председатель райисполкома толкнул локтем секретаря Совета: – Составьте акт, с этим надо кончать!
Костя побелел губами, прищурился.
– А если спокойно?
– Что за разговор?
– Человек собирает брошенное на ветер.
– Все равно. Нетрудовое обогащение. Противозаконно.
– Может, закон надо изменить? – Костя помолчал. – Добро, добро. Придется подумать. Спасибо, Микита, натолкнул!
Предрика настаивал на акте. Но секретарь уже заколебался:
– Из-под ног поднимает. Ничейное вроде.
Костя показал пальцем в колею:
– Свои грехи актом не прикроем. Не с того конца беремся.
Микита слушал спор и про себя улыбался. «Эх, дохозяйновались! Сказано: гуртове́ – че́ртове. Не жалко: не свое. Было бы свое, каждое зернышко ногтями бы из земли доставали. Потому что свое. Свое!».
