Текст книги "Люди советской тюрьмы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)

6. Восемнадцать суток

На первом же допросе Сергей Киселев заявил следователю:

– Требую, чтобы меня немедленно освободили! Виновным себя ни в чем не признаю! Следователь расхохотался:

– Много вас таких на фунт сушеных идет? Ишь чего захотел. Ты лучше расскажи, кто тебя завербовал в контрреволюционную организацию и кого ты завербовал?

– Оставьте ваши глупые шутки. Они оскорбляют мое достоинство члена большевистской партии. Следователь захохотал еще громче.

– Вот чудак! Все еще себя партийным считает. Тебя же, перед арестом, объявили врагом народа и исключили из партии.

– Исключение меня считаю неправильным. Будучи директором МТС*), я не смог выполнить план ремонта тракторов, благодаря целому ряду объективных причин. Главное, у нас нехватало запасных частей. Их не прислали с завода. К тому же, не было достаточного количества инструмента для ремонта. Как я мог ремонтировать тракторы? Чем?

– Хватит басни рассказывать. Слыхали уже. Ты скажи, кто поручил тебе вести вредительскую работу? Признавайся!

– Я протестую!

– Придется тебя на конвейер послать. Там все подпишешь.

– В таком случае я вам официально заявляю: вы принуждаете меня совершить антипартийный поступок.

– Какой там еще поступок?

– Объявить голодовку! Буду голодать до тех пор, пока меня не освободят.

Хохот следователя стал неудержимым.

– Ха-ха-ха! Ой, напугал! Мне от страха даже холодно сделалось. Ха-ха-ха! Голодай, сколько влезет. У нас против таких штук верное средство имеется. Про искусственное питание слыхал? Нет? Ну, так ты его попробуешь.

Вернувшись с допроса в камеру, Киселев вызвал усатого надзирателя и сказал ему:

– Доложите начальнику тюрьмы, что я объявляю голодовку-Надзиратель выпучил на него свои оловянные глаза и зашипел:

– Ш-ш-ш!.. Ну и дурак! Ничего с этого дела не выйдет. До тебя многие пробовали. Ш-ш-ш!..

Вечером и на следующий день Киселев не дотронулся до еды. Еще сутки спустя надзиратель вызвал его через окошечко в двери:

– Киселев! Собирайсь в госпиталь!

– Зачем? – спросил вызванный.

– Искусственное питание кушать.

Итти в госпиталь Киселев отказался, но его отказ особенного впечатления на тюремную администрацию не произвел. В камеру явились трое надзирателей, схватили голодающего за руки и ноги и вытащили в коридор….

Целую неделю. Пробыл Киселев в тюремном госпитале под опёкой энкаведистов в Медицинских халатах: Сначала они его уговаривали:

– Для чего вы затеяли эту комедию с голодовкой? Все равно не поможет. Только свое здоровье подорвете. Потом стали угрожать:

– Мы вас заставим есть. Медицинский отдел НКВД располагает очень эфективными средствами воздействия на таких субъектов, как вы.

Киселев не сдавался. Ему приносили самые лакомые блюда, хорошие вина, пирожные, шоколад. Он жадно смотрел на все это, но в рот ничего не брал. Сила воли человека подавляла желания его голодного желудка.

Наконец, врачи-энкаведисты решили применить к Киселеву последнее и самое верное из имевшихся в их распоряжении средств: искусственное питание. Заключается оно в следующем: на объявившего голодовку надевают смирительную рубаху. Затем вставляют ему в ноздри две резиновые трубки, соединенные со специальным сосудом. В сосуд наливают «питательную смесь»: молоко с размоченными в нем кубиками мясного бульона и печеньем и растворенным сахаром. Клапан, соединяющий сосуд с трубками, открывается и человек «начинает кушать». В результате, после двух, трех сеансов, объявивший голодовку заключенный обычно прекращает ее.

Искусственное питание применяется только к тем арестованным, которых следователи подготовляют для «открытых судебных процессов». Цель этой меры – не дать последственному умереть до суда.

Однако, искусственное питание, примененное к Киселеву, оказалось совершенно бесполезным. Двенадцать раз пытались его кормить, но он ухитрялся делать горлом судорожные движения и питательный раствор не попадал в пищевод, а выливался изо рта и носа. Это был первый случай в практике врачей краевого управления НКВД.

Безуспешно провозившись неделю с упрямым подследственным, врачи избили его и прислали обратно в камеру…

Целыми днями Киселев лежит в углу нашей тесной зловонной «квартиры». Несколько раз надзиратели приказывали ему встать, но он не обращает внимания на их приказы. Они поднимали: его на ноги, но он снова валился на пол; угрожали карцером, а он говорил в ответ;

– Черт с вами. Сажайте! Там голодать легче. Наконец, надзиратели оставили его в покое. Особенно тяжело голодающему, когда в камеру вносят ведро с «баландой». Запах этого вонючего отвратительного супа кажется таким приятным и вкусным. Киселев поднимает голову из своего угла; его глаза расширяются, ноздри жадно втягивают воздух. Он невольно протягивает руки к ведру.

Камера замирает. Еще мгновение и… человек не выдержит; его страшная голодовка кончится. Вздох, похожий на рыдание, вырывается из груди Киселева. Он закрывает глаза руками и опять валится в угол.

Никто из нас не уговаривает голодающего есть. Мы не имеем на это морального права. Человек голодовкой хочет спасти свою жизнь. Мы не мешаем ему, хотя и считаем его попытку борьбы против энкаведистов безнадежной. Дружескими словами и сочувствием стараемся помочь Киселеву, поддержать в нем бодрость духа. Наш обед съедаем торопливо, чтобы не слишком раздражать голодного.

Так прошла неделя голодовки Киселева, началась вторая. На него страшно смотреть. Этот здоровый, сильный человек» превратился в скелет обтянутый кожей,

Сквозь нее резко и рельефно выступает каждая кость его тела. Кажется, что тела-то, собственно, у него нет, а только кости с прилипшей к ним кожей.

Киселев пьет очень много воды, наполняя ею пустой желудок и этим заглушая муки голода. Живот его постоянно вздутый, как у рахитичного ребенка. С каждым днем в лихорадочном блеске его глаз все чаще вспыхивают огоньки безумия…

На 18-е сутки голодовки заключенного, в камеру, в сопровождении усатого надзирателя, пришел сам начальник тюрьмы – щеголеватый молодой капитан НКВД. Понюхал воздух и брезгливо сморщился.

– Мертвяком у вас воняет. Киселев, что-ли, кончился?

Скелет в углу шевельнулся и еле слышный шепот донесся оттуда:

– Я не виновен. Пустите меня… на волю. Начальник усмехнулся.

– Куда тебе на волю? Там таких не принимают. Совсем скелетный стал. Трупом воняешь.

Усатый что-то тихо прошипел начальнику в ухо. Тот удивленно поднял на него глаза.

– Брось глупости болтать! Разве можно его в баню? Он там враз подохнет.

– Товариш-ш-ш наш-шальник, – уже громче зашипел надзиратель. – После купанья всегда больш-шой аппетит появляется. Попробовать можно. Все равно ему без еды подыхать не сегодня, так завтра.

Начальник пожал плечами.

– Что ж, попробуй. Действуй.

– Гражданин начальник, – вмешался Смышляев. – Это издевательство над умирающим. Как староста камеры, я протестую!

– Куды лезешшшь? Не твое дело! – окрысился на него усатый.

– Не трогайте его! Палачи! Собаки! – поддержали старосту несколько голосов других заключенных.

– Вы что же это? Бунтовать? А? – взвизгнул начальник тюрьмы, отступая к двери.

Общий крик возмущения был ему ответом. Сжав кулаки, Смышляев шагнул вперед. Камера двинулась за ним.

Начальник и усатый надзиратель выскочили в коридор. Дверь захлопнулась, загремел замок.

Через полчаса в камеру явились несколько надзирателей с наганами в руках. Возглавлявший их усатый, указывая на Киселева, громко прошипел:

– Взять его! А ежели кто бунтовать станет, застрелим, как собаку! Ш-ш-ш!.. Замолкни!

Надзиратели схватили слабо сопротивлявшегося Киселева и поволокли к двери. Стоя под прицелом наганов, мы ничем не могли ему помочь.

Обратно в камеру Киселева принесли на носилках поздно вечером. Он был без сознания. Мы привели его в чувство и дали воды. Он выпил глоток, обвел нас блуждающими, полубезумными глазами и, вдруг, жадно зашептал:

– Есть хочется, товарищи… Дайте кусочек хле-ба… Есть! Скорее!..

Ни у кого из нас хлеба не нашлось. Тюремную «пайку» – кусок черного, плохо выпеченного теста, весом в 400 граммов, мы съедали, обычно, утром.

Смышляев вздохнул, покачал головой и крикнул в «очко» (Окошечко в двери камеры) дежурному надзирателю:

– Дайте хлеб и суп голодающему!

Надзиратель принес требуемое и протянул Киселеву. Тот жадно схватил миску с «баландой» и черный тестообразный кусок и, прижимая их к груди, сел на пол посреди камеры. Ему подали ложку. Надзиратель с хмурой молчаливостью наблюдал за ним. Мы смотрели, затаив дыхание.

Киселев зачерпнул ложкой суп, поднес ко рту, но, вдруг затрясся, заплакал и швырнул миску в надзирателя. Закричал дико и страшно:

– Чего ты смотришь? Закрой глаза! Все закройте глаза! Не смотрите на меня! И мои глаза закройте! Потом упал на пол и забился в судорогах. В ту же ночь Киселева унесли от нас. Через некоторое время нам стало известно, что он находится в отделении для сумасшедших пятигорского тюремного госпиталя.

7. Без языка

Целый день он топчется в камере, заложив, по тюремной привычке, руки за спину, молчит и угрюмо смотрит в пол. Никогда ни с кем не разговаривает. По внешности такой же, как и остальные заключенные: оборванный, худой, с изможденным лицом, на котором преобладают желтый и синий цвета. В глазах муть и тоска.

Я попытался заговорить с ним, но Смышляев торопливым жестом остановил меня.

– Не трогайте его. Он не любит вопросов. И, к тому же, не сможет ничего ответить вам.

– Почему?

– Видите-ли. Он… без языка.

– Немой?

– Да. Недавно онемел. Я вам потом расскажу… Очень тяжелая история.

Вечером староста шепотом рассказал мне, необычайную даже для советской тюрьмы, историю молчаливого арестанта Владимира Белевского – молодого учителя одной из школ города Гсоргиевска.

Однажды Белевского вызвали в городское отделение НКВД и заявили ему:

– Наша большевистская партия поручает вам, товарищ Белевский, ответственную и очень важную работу. Согласны ли вы послужить партии?

– Согласен, – ответил учитель, недоумевая к чему клонят энкаведисты.

– Вы должны доказать, что вполне поддерживаете советскую власть и, так сказать, лояльны по отношению к ней.

– Но я и так лоялен. Работаю честно в советской школе, выполняю общественные нагрузки, дважды получил премии.

– Все это верно, но за вами есть один грешок. Вы женаты на дочери попа, который недавно был арестован.

– С ним я даже не знаком. Он жил в деревне, где-то около Минска. О том, что он священник, я узнал от жены после свадьбы…

– Так вот. Вы можете восстановить свою репутацию честного советского гражданина. Короче говоря, вам предлагается развернуть работу среди учащихся на предмет получение от них семейной информации.

– То-есть, как?

– Вы очень непонятливы. А ведь все ясно без лишних слов. Вам поручается, через учащихся узнавать, что делают и говорят их родители в свободнее от работы время»…

Белевский был поражен. Затем, опомнившись, сказал, что шпионом и провокатором он не был и никогда не будет, а поэтому от выполнения «ответственной работы» отказывается.

– Напрасно, – усмехнулся начальник отделения. – Вы скоро об этом пожалеете. Кстати, советую никому не болтать о нашем разговоре. В противном случае – посадим.

На следующий день учителя арестовали. Стали допрашивать. Потребовали признаний в ряде преступлений, о которых он никогда даже и не думал. Полтора месяца держали на конвейере пыток. Задавали все одни и те же вопросы:

– Какую вредительскую работу вел? Где и когда? Кто тебя завербовал в контрреволюционную организацию?

Требовали, чтобы он составил список им «завербованных» и включил в него свою жену, отца, мать и братьев,

Так проходили день за днем, месяц за месяцем. Один следователь сменялся другим. Все более мучительными и нестерпимыми становились пытки. Живое тело человека постепенно превратилось в кровоточащий и воспаленный кусок мяса.

Наконец, во время очередного особенно жестокого избиения в кабинете следователя, Белевский не выдержал. Дикая злоба, ярость, бешенство охватили его. Если бы у него не были скованы руки, он убил бы следователя.

Он дико и протяжно завыл, скрипнул зубами и плюнул в лицо палачу. Кровавое пятно плевка расплылось по лицу энкаведиста, а от его щеки отскочил и упал на стол какой-то красный бесформенный комочек. Следователь смотрел на него, вытирая лицо платком и никак не мог понять, что это такое. Он перевел глаза на подследственного; тот лежал на полу и стонал в забытьи. Из его рта тонкой струйкой лилась кровь.

Следователь еще раз всмотрелся в красный комочек и, наконец, понял, что это. На белом листе бумаги, приготовленной для следственного протокола, лежал… кончик человеческого языка. В припадке бешенства Белевский откусил кусок собственного тела и плюнул им в энкаведиста.

– Этот случай рассказывает Смышляев, – произвел большое впечатление даже на привычных ко всему энкаведистов. Они оставили Белевского в покое и освободили от конвейера. Два месяца его лечили в госпитале, да в нашей камере он сидит почти месяц. На волю еro, конечно, не выпустят. Такой безъязычный для советской власти слишком опасен: очень многое может рассказать без слов. Его, вероятно, будут держать в тюрьме до самой смерти…

Страшная история молодого учителя потрясла меня. Сначала я даже не поверил, но потом мне не раз говорили заключенные об этом нашумевшем в пятигорской внутренней тюрьме случае. А как-то ночью, когда Белевский бессвязно бредил во сне, я собственными глазами увидел его язык. Кончика у него действительно не было.

8. Оперативный работник

Моральные принципы Матвея Гудкина оригинальны и весьма циничны. Об основах советского бытия он рассуждает так:

– Жизнь наша коротка, запачкана, как детская рубашка. А потому вce позволено.

Лови момент, но другому ловить не позволяй. Съешь товарища, пока он тебя не съел.

Всех женщин мира в свою постель не уложишь, но стремиться к этому необходимо…

Когда его ввели в камеру, он, как-то боком, шмыгнул в угол, прижался спиной к стене и прикрыл голову выставленными вперед ладонями. В ту же секунду мы услышали его хрипло-испуганный, умоляющий голос:

– Товарищи! Граждане! Только не бейте. Меня уже били.

С первого взгляда мы определили, что это бывший энкаведист. С его коверкотового мундира еще не стерлись пятна в тех местах, где до ареста красовались петлицы и «карающий меч». Да и вид у него был слишком уж типичный. Щеки румяные и выхоленные. Чаплинские усики. Губы еще не отвыкли от властной и жесткой гримасы. Глаза то воровато бегают, то неподвижно упираются в лицо собеседника. Тонкое сукно плотно облегает жирные плечи и ляжки. На ногах щегольские лакированные сапоги.

– Не бейте! Прошу, в смысле умоляю, – продолжает он стонать.

– Перестаньте хныкать! Никто вас бить пока не собирается. А потом посмотрим, – резко обрывает его Смышляев.

– Кем работал в НКВД? Следователем? – спрашивает Павгл Гордеев, с ненавистью глядя на нового арестанта.

Тот торопливо объясняет:

– Никогда в жизни не вел следственные дела. Я рядовой оперативный работник. Что приказывали, то и делал. Ну, там аресты, обыски.

– Расстрелы, – продолжает за него Гордеев. Новичек втягивает голову в плечи, опускает глаза и, еле внятно, бормочет:

– Нет, нет. Этим я не занимался.

– По вас видно, усмехнувшись замечает Смышляев.

К новому арестанту подходит Соломон Абрамович и, как бы по секрету, шепчет ему на ухо:

– Вы нам таки скажите: за что вас посадили?

– Обычное дело, – вздыхает новичек. – Не успел своих приятелей сожрать. Так они меня сожрали.

– Давно арестованный? – спрашивает Бутенко.

– Сегодня как раз неделя исполнилась.

– Допрашивали?

– Пока еще нет.

– А говоришь, что тебя уже били. При аресте, что-ли? – задаст вопрос Гордеев. Новичек краснеет.

– Н-нет. Меня, видите-ли… В камере одной били. Потом в другой.

– Кто?

– Подследственники.

– За что?

– Да так… знаете… За то, что я энкаведист. И давайте не будем распространяться на такую тему. Мне страшно неприятно…

Наш первый разговор с Матвеем Гудкиным на этом закончился. Но спустя неделю к нам втиснули еще несколько «упрямых». Двое из них раньше сидели в одной камере вместе с Гудкиным. Они нам рассказали, за что его там били арестанты.

Несколько заключенных той камеры пригрозив Гудкину избиением, допросили его… Из допроса выяснилось, что Матвей энкаведист стопроцентный и личность отвратительная. На воле занимался делами более, чем гнусными. Грабил людей во время обысков и арестов, забирая у них золото, хорошие костюмы и обувь, ручные часы, радиоприемники и фотоаппараты. Помогал следователям пытать людей и расстреливал приговоренных. Знакомился с красивыми девушками и женщинами из семей арестованных и предлагал им:

• Могу устроить освобождение вашего мужа (отца или брата).

• Сделайте это, пожалуйста, – обычно просила обрадованная женщина. – До самой смерти буду вам благодарна.

• Из благодарности, как говорится, шубу не сошьешь, – цинично ухмылялся Матвей и вкрадчиво добавлял:

• Платить надо.

• Я уплачу. Достану денег. Сколько это будет стоить?

• Деньги меня не устраивают. Плату беру только натурой. Понимаете?

Если женщина не понимала, он объяснял, не стесняясь излагать подробности если женщина не соглашалась, он добивался ее ареста…

Выслушав признания Матвея, заключенные стали его бить. Били усердно и, пожалуй, убили бы, если б не вмешались надзиратели. Они вырвали энкаведиста из рук разъяренных арестантов и отнесли в госпиталь. Он отлеживался три дня, затем попал в другую камеру, но там тоже был избит. Оттуда его перевели к нам.

Спустя несколько дней Гудкин, подружившись с Абрамом Соломоновичем, сообщил ему по секрету некоторые интимные детали своей жизни на воле. В частности рассказал, что «собирал коллекцию любви», т. е. составлял подробнейший список жертв своей похоти, описывая их наружность, биографические данные и скабрезные детали «встреч» с ними. В этот список попала и молодая жена Смышляева, на которой тот женился за два года до ареста. Всего в «коллекции» было 146 женщин и девушек. От большинства из них Матвей получил «плату», но ни одной не помог добиться освобождения мужа, отца или брата.

Рассказ энкаведиста вызвал искреннее возмущение у Абрама Соломоновича.

– Слушайте, Матвей, – заявил он ему. – Вы поразительный негодяй. Это же первый случай в моей жизни, когда я встречаю такого сына сукиного мужа. И я не хочу иметь с вами ничего общего.

Розенфельд немедленно передал нам рассказ Гудкина. Каждый из нас до этого относился к бывшему энкаведисту с отвращением. Теперь же оно превратилось в ненависть и гневное желание расправиться с ним. Куча ругательств и проклятий обрушилась на его голову. Сжимая кулаки, заключенные готовы были броситься на Матвея.

– Стойте! – остановил нас Смышляев. – Предоставьте это дело мне. Я имею больше прав.

Он, с напряженно-спокойной медлительностью, подошел к Гудкину и с размаху отвесил ему звонкую пощечину.

– За что? – взвизгнул Матвей, отскакивая к стене.

– За мою жену. Завтра получишь еще одну, послезавтра – тоже. Каждый день по одной. За наших жен, дочерей и сестер, процедил сквозь зубы Смышляев…

Свое обещание он выполнил.

9. «Повстанец»

– Пустите меня, гады! Без вашей помощи обойдусь. Убери лапы, или в морду дам! – звонко разнеслось по привыкшему к постоянной тишине тюремному коридору.

На пороге открывшейся двери камеры выросла высокая и стройная фигура молодого парня. За его спиной виднелись черные шинели усатого и носатого надзирателей. Усатый, схватив парня за руку, угрожающе шипел:

– Ш-ш-ш!.. – шуметь не разрешается. Не то в карцер посадим… Ш-ш-ш!

– Не запугаешь. Убери лапы, говорю!

Парень замахнулся на усатого кулаком. Надзиратель шарахнулся назад, поспешно закрывая дверь.

Мы с любопытством разглядываем новенького арестанта. Он лет 25-и, с широким и открытым русским лицом, румянцем во всю щеку и буйным белокурым чубом.

Познакомились. Разговорились. Парень оказался довольно симпатичным на вид и откровенным. Рассказал свою автобиографию, охотно отвечал на наши вопросы, любопытно расспрашивал нас о тюремной жизни и громко возмущался.

– Вот гады! Посадили ни за что. Ну, я понимаю, врагов надо сажать. А нас за какие дела? Мы же не враги.

Он недоуменно пожимает широкими плечами. Мы посвящаем его в некоторые подробности страшной процедуры следствия, ночных допросов и большого конвейера. Парень не верит:

– Не может этого быть. Только в капиталистических странах возможны такие зверства. А чтобы это у нас…

Мы не в силах посмотреть ему в глаза, зная что его ожидает…

На следующий день Вася не вернулся в камеру. Прошло еще несколько дней, и мы решили, что он «переменил тюремную квартиру». В возможность его освобождения нe верили…

Через полмесяца, утром двое надзирателей втащили в камеру человека на носилках. Они молча перевернули их и человек, со слабым стоном, вывалился на пол. Надзиратели проделали это с профессиональным равнодушием и быстро ушли.

Староста нагнулся над человеком.

– Новенький. Видимо, прямо с допроса. Потом вгляделся в него, отшатнулся назад и хрипло прошептал:

– Ведь это Вася Пашковский!..

Мы окружили лежащего на полу. С трудом можно было узнать в нем, ушедшего полмесяца назад на допрос, молодого и здорового парня. Перед нами лежали кости, обтянутые дряблой желтоватой кожей; их можно было пересчитать на этом полуголом, страшно истощенном теле. Ребра, локти, позвоночник выпирали так, что казалось, будто кожа сейчас лопнет.

– Як же они его измучили, – дрожащим от ужаса голосом сказал Степан Петрович.

Мы бережно подняли Васю и положили в угол на разостланные нами пиджаки. Спустя пять минут в очко глянул усатый надзиратель и зашипел:

– Эй, там в углу. Встать! Днем в камере ложиться запрещено. Не знаешь, что-ли? Ш-ш-ш… Поднять его!.. Ш-ш-ш!

– Иди сам подними, – огрызнулся Смышляев. – Человека с допроса принесли. Он в обмороке.

Усатый вошел в камеру. Потрогал сапогом тихо стонавшего человека и махнул рукой.

– Ладно. Пуш-шай пока лежит, а я донесу по начальству. Ш-ш-ш! Тихо! Не ш-шуметь!..

Вася заговорил на третьи сутки слабым, прерывающимся голосом:

– Они меня… все это время… держали на стойке… Поставили в первую же ночь… Это вынести… невозможно. Я подписал все, что они… требовали… Сломалась морская косточка. И моя вера в партию тоже.

По его впалым, похожим на кости черепа, щекам катились крупные слезы…

Позже он нам рассказал, что его и еще два десятка крупных коммунистов района обвинили, без всяких улик и оснований, в подготовке вооруженного восстания против советской власти.