Текст книги "Люди советской тюрьмы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

13. Полчаса

Федя Афанасьев назначил для встречи с девушкой очень неудачное место – на углу двух улиц, как раз против здания НКВД. Девушка на свидание не пришла. Прождав ее напрасно полчаса, Федя с досадой плюнул на тротуар, и направился в ближайшую пивную. Не успел он, однако, сделать и трех шагов, как его окликнул постовой милиционер:

– Гражданин! Вы что тут делаете?

Рассерженный несостоявшимся свиданием, Федя ответил грубо:

– А вам какое дело?

– Почему стояли напротив здания НКВД целых полчаса? Почему? – настойчиво допытывался блюститель коммунистического порядка.

– Нравилось мне, вот и стоял, – вызывающе заявил Федя.

– Ага! Ваши документы!

Проверив федин паспорт и воинский билет, милиционер отвел их владельца в комендатуру здания, перед которым неудачливый советский ловелас имел неосторожность простоять "целых полчаса". Из комендатуры он попал в одиночку, а оттуда, спустя неделю, на допрос. Следователь дал ему лист бумаги с двумя десятками вопросов и предложил ответить на них "в письменной форме". Взглянув на вопросы, Федя почувствовал, что волосы у него на голове постепенно становятся дыбом. Среди вопросов были такие:

«Кто поручил вам в течение получаса изучать расположение здания НКВД?»

«Почему вас особенно интересовало количество окон в управлении НКВД?»

«Для каких целей вы интересовались автомобилями, въезжающими во двор управления и выезжающими из него?»

«За кем из работников НКВД, находящихся на улице, вы следили?»

«В пользу какой иностранной разведки вы работаете?»

Федя не стал читать до конца этот фантастический 'вопросник". Разорвав его в клочки и бросив их на пол, он воскликнул:

– Вы с ума сошли! Я никогда не был шпионом! Я честный комсомолец!

Следователь криво усмехнулся.

– Посмотрим, какой ты честный.

Затем он вызвал двух теломехаников и сказал им, указывая на арестованного:

– Покатайте-ка этого шпиона на конвейере…

14. Вороны

Из своего села в город Митька Переверзев попал впервые. Его, 17-летнего паренька, вместе с двумя пожилыми возчиками правление колхоза прислало сюда на колхозный базар.

Пока возчики торговали на базаре луком и капустой, он бродил по улицам, тараща глаза во все стороны. Все в городе занимало, удивляло и восхищало его: большие каменные дома и мощеные улицы, стеклянные витрины магазинов и подстриженные кусты парков, пестрая уличная толпа и железная арка моста через реку. Даже стая ворон, кружившаяся над каштановыми аллеями бульвара, вызвала у него громкие и простодушные возгласы удивления:

– Ух, ты, ворон сколько! Да какие все черные. У нас в селе таких нету. Вот так вороны!

В это время из переулка на главную улицу выехали два больших черных автомобиля с закрытыми цельнометаллическими кузовами. Митька не обратил на них никакого внимания. Они были ему хорошо знакомы. Из его села, за последний год, в таких машинах часто вывозили арестованных.

Колхозный паренек продолжал вслух восхищаться воронами. Какой-то прохожий посоветовал ему, кивнув головой в сторону удалявшихся машин:

– Потише, парень, про ворон распространяйся. Видишь – полетели?

Митька глянул вслед автомобилям.

– Кто? Черные воронки? Пущай летят. Мне до них делов нету.

– Да тише ты! Не то сам в такой попадешь, – шепнул прохожий.

– Мне в воронок попадать нечего. Я не враг народа, – рассудительно возразил Митька.

Прохожий хотел еще что то сказать, но, увидев приближающуюся к ним фигуру в штатском костюме из "чекистского коверкота", поспешно удалился, фигура подошла к Митьке вплотную, оглядела его с головы до ног внимательными щупающими глазами и спросила:

– Про ворон болтаете, гражданин?

– Про них, – охотно откликнулся колхозный паренек, улыбаясь во весь рот.

– И не боитесь?

– А чего же бояться?

– Того, что вас за это в милицию заберут? А ну, пойдемте!

Сразу испугавшись, Митька бросился бежать по улице, но попал прямо в объятия… постового милиционера…

Со дня ареста Митьку Переверзева на допрос ни разу не вызывали и он долго не понимал, за что собственно арестован.

Только в Холодногорске объяснили ему, что во время чекистских чисток громко разговаривать о воронах на улицах нельзя, что это считается тоже "антисоветской агитацией".

15. Тридцать пять и один

Шестеро заключенных в Холодвогорске молодых ребят разговаривали о девушках. Разговор был без похабщины. Молодежь с нежностью и тоской вспоминала об оставшихся на воле невестах, подругах и просто знакомых.

Вдруг из гущи холодногорского человеческого месива, из мути предвечерних сумерок и табачного дыма в углу камеры раздался раздраженный, наполненный отвращением возглас:

– Хватит вам про баб трепаться! Все они грязные суки.

Один из собеседников, повернувшись в сторону сказавшего это, цыкнул на него:

– Ну, ты! Женоненавистник. Заткнись! В сумерках я не мог рассмотреть лицо человека, названного женоненавистником, но как только под потолком зажглись электрические лампочки, сейчас же устремил на него любопытный взгляд. Я ожидал увидеть пожившего и потасканного субъекта по крайней мере среднего возраста и очень удивился тому, что мои предположения не подтвердились. Передо мною был молодой человек, не старше двадцати лет, с тонкими чертами красивого и печального лица.

"Как он, такой молодой, стал женоненавистником? Что произошло с ним? И где? На воле или в тюрьме? Почему он возненавидел женщин?" – думал я, глядя на него.

Его историю я узнал позднее. Это была очень некрасивая история.

Сын инженера Вадя Луганцев учился в последнем классе школы-десятилетки, но окончить ее ему не удалось. За два месяца до выпускных испытаний он нарисовал карикатуру на Сталина и показал ее некоторым своим товарищам. Карикатура была остроумной и вызвала у школьников бурный хохот. Об этом узнал секретарь комсомольской организации школы и донёс в управление НКВД. Карикатуриста арестовали.

Лагерь, в который он попал, был небольшой, с несколькими сотнями заключенных, работавших в лесу на заготовке дров. Женщин было мало, всего лишь 35. Они работали отдельно от мужчин на горшечном заводике кустарного типа, в глубине тайги, километров за пятьдесят от лагерного управления.

Новый этап заключенных, с которым пригнали и Вадю Луганцева, принимал и распределял по бригадам лесорубов начальник лагеря. Был он высоким, широкоплечим мужчиной в меховом полушубке, с брюзглым лицом, сизым алкоголическим носом и ухватками трудомеханика. Начальник осматривал заключенных, как барышник лошадей, щупал и мял их мускулы и осипшим от холода и водки голосом отрывисто приказывал ходившему за ним следом энкаведисту с записной книжкой:

– Этого в первую бригаду! Того во вторую! Этого к слабосильным!

Из управления лагеря на место приема этапа прибежал счетовод.

– Товарищ начальник! Вам письмо. От женщин с горшечного завода.

– Давай, – протянул к нему руку энкаведист. Он разорвал мятый и грязный конверт, пробежал глазами письмо, ухмыльнулся и подмигнул этапникам.

– Тут несколько строчек вас касаются. Я их вам прочитаю. Вот что пишут бабы. И он прочел:

– «А еще, дорогой начальничек, сообщаем Вам, что мы, 35 работниц горшечного завода, погибаем без мужчин. Пришлите хоть одного, хоть напоказ. Иначе бросим работу и забастуем».

В шеренгах заключенных послышался смех. Кто-то из уголовников, видимо бывалый лагерник, осведомился:

– Гражданин начальник! Сколько мужиков туда послать предполагаете?

– Одного. Больше не имею права. Работы для мужчин на заводе нет, – ответил энкаведист.

– Бабы там одного живьем сожрут! – воскликнул уголовник.

– Всего не сожрут. Что-нибудь да останется, – со смехом сказал начальник лагеря. – Надо уважить баб… Ну, кто хочет добровольно к ним поехать? Неужели никто? Тогда я сам выберу и пошлю.

Он медленно пошел вдоль шеренги заключенных, щупая их глазами и остановился возле Вади.

– Этого красавчика, что ли, послать? Ладно. Поедешь к бабам. Пускай они на тебя полюбуются.

– Эх, пропал парень, – услышал Вадя чей-то сочувственный шепот за своей спиной…

Конвоир не довел Вадю до завода. В полукилометре от него он остановился и, указывая на убегающую в чащу тайги тропинку, сказал:

– Дальше сам пойдешь. Вот по этой тропке. Она тебя к бабам и приведет.

– Тут недалеко. А я туда не ходок.

Юноша не смог скрыть своего удивления.

– Как же вы меня одного пускаете? А если я убегу?

Конвоир засмеялся,

– Не убежишь, парень. Тут на сотни верст непроходимая безлюдная тайга. Которые заключенные бежать пытались, так мы после находили ихние скелеты, зверьем обглоданные. Мы вот баб на заводе даже без охраны содержим…

Вадя пошел по тропинке, ведущей к заводу, очень неохотно, предчувствуя, что там с ним должно случиться что-то страшное и стыдное, и испытывая сильное желание вернуться обратно. Но вернуться было нельзя. Он знал, что за невыполнение приказа начальник лагеря сможет сделать с ним все, что захочет…

На заводе женщины встретили Вадю взрывом восторга. Они окружили его кольцом, разглядывая с плотоядным любопытством и радостным смехом. Со всех сторон раздавались восклицания:

– Мужчина! Настоящий! И какой молоденький! Какой хорошенький! Вот это да!

Женщины подходили к юноше все ближе и ближе, а он в страхе пятился назад. В их глазах загорались дикие похотливые огоньки. Потом женщины бросились на него стаей и сбили с ног. Как собаки, они тормошили, рвали и тянули его в разные стороны. От боли и стыда юноша потерял сознание.

Работавшие на горшечном заводе женщины, – в большинстве среднего возраста, – отбывали наказание за "мокрые дела", т. е. за участие в грабежах с убийствами. Политических заключенных среди них не было. Всех их суд приговорил к заключению в лагерях со строгой изоляцией; одним из условий такой изоляции было запрещение общаться с мужчинами. Эти женщины не видели мужчину почти два года. К лагерному управлению и его рабочим участкам в лесу их не подпускали под угрозой расстрела. Если б они не пригрозили начальнику лагеря забастовкой, то он, конечно, не послал бы к ним мужчину.

Женской бригадой на заводе руководила сорокалетняя дебелая уголовница, которую ее подначальные называли тетей Мотей. Только она одна из всех женщин имела право раз в месяц приходить в лагерное управление с докладами о выполнении заводом производственного плана. Дважды в месяц для женской бригады на вьючных лошадях доставлялись продукты питания и несложные лагерные лекарства. Их сгружали в том месте, где конвоир расстался с Вадей. С этого места женщины перетаскивали груз в свой бревенчатый барак при заводе.

Первая бурная встреча "мужчины" на заводе вызвала необходимость как-то упорядочить отношения с ним. По этому поводу тетя Мотя устроила специальное "женское совещание". После долгих споров на Вадю была установлена очередь. За неделю он должен был "обслужить" всех35 уголовниц, по пять в сутки. Он сопротивлялся, но его заставляли угрозами и силой. Так 17-летний школьник Вадим Луганцев впервые познал женщину. Это познание сделало его женоненавистником, пожалуй, на всю жизнь.

Через две недели он бежал ночью с завода. Бежал не в тайгу, а в лагерное управление. Стоя перед начальником на дрожащих от слабости ногах, исхудавший до последней степени, с горящими полубезумием глазами, он объявил ему:

– Делайте со мною, что хотите. Сажайте в карцер или расстреливайте. Если же отошлете обратно, я убегу в тайгу. Пусть лучше меня волки разорвут.

Начальник лагеря смилостивился над ним.

– Ладно. Пойдешь в лес на общие работы… С тех пор в лагере для провинившихся заключенных было установлено новое наказание. Их посылали к женщинам на горшечный завод. Это наказание считалось вторым по тяжести. Первым был расстрел.

Вадим Луганцев пробыл в концлагере около трех лет, а затем его привезли в Ставрополь "на переследствие дела". Следователь отнесся к нему сочувственно.

– Я постараюсь вам помочь, насколько смогу, – пообещал он подследственнику…

В Холодногорске Вадим узнал, что его отец был арестован и расстрелян, как "враг народа", а мать покончила самоубийством, бросившись под поезд. Родных на "воле" у юноши не осталось.

Однажды в разговоре со мной он признался, что единственный раз в жизни был в влюблен в девушку, в свою одноклассницу Лизу, но к этому признанию поспешил добавить:

– Теперь бы я эту Лизку собственными руками повесил. Она тоже сука…

Следователь выполнил данное Вадиму обещание. В январьское утро 1939 года его вызвали из Холодногорска с вещами. Старший надзиратель, стоя в дверях, сказал ему:

– Радуйся и пляши! На волю идешь. Заключенный испуганно отшатнулся от него.

– На волю? Я не хочу!

– Вот дурак! – удивился тюремщик. – Другой бы радовался, а ты брыкаешься. Почему такое?

– Там бабы, – содрогнувшись ответил Вадим. Вдруг на его лице появилась улыбка и, не обращаясь ни к кому, он произнес со вздохом облегчения:

– Ничего. Я скоро вернусь обратно в тюрьму. На воле кого-нибудь зарежу. Бабу какую-нибудь…

Я смотрю на его жуткую улыбку и мысленно очень ярко представляю, как он будет убивать женщину. От этой воображаемой картины мне становится холодно. Волна леденящей дрожи медленно проходит у меня по спине вдоль позвоночника.

16. «Фашист»

Сельский активист Карпо Жовтенко прибежал к районному уполномоченному НКВД, запыхавшись

– Так и есть, товарищ начальник! Как я раньше и говорил. Учитель Шульцин – злостная контра. Явный фашист. Агент гитлеровской разведки. Недаром у него фамилия вроде немецкой.

– Сократись и не трещи над ухом, – оборвал активиста уполномоченный. – Про фамилию мы знаем. Давай факты!

– Даю. При обыске у Шульцина обнаружена антисоветская фашистская литература.

– Н-ну!?

– Аж четыре книги. На немецком языке.

– Арестовали уже его?

– А как же, товарищ начальник? Сидит в собачнике комендатуры.

– Ладно. Разберемся…

Вечером Карпо Жовтенко выступал с речью на совещании сельского партийного актива:

– Так вот, товарищи! Что мы имеем на сегодняшний день на данном этапе классовой борьбы в нашем селе? Мы имеем, товарищи, на отдельных участках явное притупление классовой бдительности, примиренчество к врагам народа, снижение активности борьбы против агентов иностранных разведок. Прошлой ночью нами арестован преподаватель немецкого языка в неполной средней школе – Владимир Шульцин. По заданию немецко-фашистской разведки он пролез в нашу советскую школу и вел там свою гнусную вражескую работу. Почему он мог вести ее безнаказанно на протяжении ряда лет? А потому, товарищи, что коллектив школы самоуспокоился и не сумел разоблачить замаскировавшегося фашиста. Это позорнейший факт, товарищи! Мы должны заклеймить примиренчество и притупление коллектива неполной средней школы.

Совещание партактива охотно откликнулось на такой призыв своего сочлена. В резолюции ему было выражено одобрение, а сельских учителей "заклеймили"…

Об арестованном Владимире Шульцине районный уполномоченый НКВД вспомнил лишь спустя три с лишним месяца. В районе, в связи с чисткой, было очень много работы. Нехватало следователей для разбора "дел"; нехватало и оперативников для производства обысков и арестов. Обыски и аресты часто приходилось поручать наиболее энергичным, проверенным и преданным советской власти сельским активистам. Они действовали усердно, но иногда, – по терминологии коммунистов, – "ломали дрова" и "перегибали палку", арестовывая совсем не тех, кто были нужны энкаведистам и упуская настоящих врагов власти.

Учитель Шульцин давно был на плохом счету у районного начальства и находился "под стеклышком". Однако, секретное наблюдение ничего предосудительного о нем не обнаружило. В его биографии имелось лишь единственное "пятно": он происходил от обрусевшего немца Шульца, переселившегося из Германии в Россию еще в екатерининские времена…

Мало чем можно было удивить уполномоченного НКВД, но, взявшись за разбор следственного "дела" Владимира Шульцина, он удивился, как никогда до этого. Удивился и расхохотался…

Вызванный районным уполномоченным НКВД, активист Карпо Жовтенко стоял перед ним навытяжку, всем видом своим выражая готовность к исполнению приказов начальства. Еле удерживаясь от смеха, энкаведист спросил его:

– Ты арестовывал учителя Шульцина?

– Я, товарищ начальник! – бодро откликнулся активист.

– По каким причинам?

– Дак, товарищ начальник. Я ж уже докладал. Он есть враг народа и фашист.

– Откуда тебе это известно?

– Дак мы у него нашли фашистскую литературу.

– А ты ее читал при обыске?

– Где мне, товарищ начальник. Она ж немецкая. А я и в русском-то чтении не очень чтоб…

– Как это – не очень чтоб?

– Образование у меня слабоватое. Только в школе для малограмотных учился, да и ту не закончил.

– Надо было хоть ее закончить. А то ты с твоей малограмотностью таких дров наломал.

– Как, товарищ начальник?

– А так. Книги, отобранные у Шульцина, это… учебники немецкого языка. Напечатаны Госиздатом в Москве. Понимаешь теперь, что это за литература?

– П-понимаю…

Карпо Жовтенко растерянно Захлопал глазами и его пальцы заскребли в затылке. Уполномоченный махнул на него рукой:

– Ладно. Иди! Как-нибудь утрясем это дело… "Дело" ни в чем неповинного Владимира Шульцина "утрясали" долго. Выпустить его из тюрьмы сразу было нельзя; это был бы "подрыв авторитета" сельского актива. Поэтому учителя продержали за решеткой около двух лет, а после освобождения перевели в другой район.

Глава 6 САМОСУД

С каждым днем среди северо-кавказских энкаведистов все больше распространялась послеежовская паника. Для нее были все основания. Энкаведистов сажали в тюрьму, обвиняя их в связях с Ежовым, во вредительстве и применении, «недопустимых советскими законами», методов следствия и физического воздействия на заключенных.

На место арестованных энкаведистов присылали из Москвы новых. Однако, телемеханики продолжали существовать и не превратились в безработных. Пытки не были прекращены, а только несколько сократилось количество подвергаемых им подследственников. Телемеханики теперь пытали, главным образом, энкаведистов, часто своих бывших начальников. Правда, некоторые из пыток, вроде стойки в шкафах с гвоздями или резки человека ломтиками, были запрещены (временно!) новым начальником НКВД, заменившим арестованного Булаха. Во всем же остальном новые в управлении энкаведисты продолжали действовать по-старому, по-ежовски. Люди сменились; цели и методы остались.

Чем больше увеличивалась послеежовская паника чем больше сажали в тюрьму энкаведистов, тем лучше и бодрее чувствовали себя холодногорцы. Почти все, за исключением немногих, теперь мечтали всерьез о жизни по ту сторону решетки и были уверены, что в конце концов и, может быть, скоро вырвутся туда из тюрьмы.

Некоторые даже пытались приставать к старшему надзирателю с такими вопросами:

– Эй, надзор! Когда начнешь нас на волю выпускать? Тюремщик отвечал, равнодушно позевывая:

– Когда прикажут, тогда и выпущу. А покудова сидите…

В Холодногорске теперь громко разговаривали и спорили о том, что раньше не осмеливались прошептать на ухо даже испытанному тюремному другу. Спорили, не обращая внимания на запреты и угрозы тюремного начальства и присутствие возможных стукачей. Больше всего в этих спорах доставалось большевистской партии, советской власти и Сталину. Часто можно было слышать, например, такие фразы:

– Вот вырвемся на волю, так по иному жизнь организуем.

– Точно! Советскую власть ликвидировать, партию разогнать и Сталина – по шапке.

– Над Сталиным, за его злодейства, надо самосуд устроить. Всенародный самосуд.

– А дальше жить будем без всяких ежовщин. Люди с трезвыми головами пробовали возражать наиболее горячим спорщикам:

– Как же вы все это сделаете? И чем? Языками? У противников советской власти никакой реальной силы нет.

Спорщики не сдавались и отвечали на возражения горячо и наивно:

– Сила будет. Нас по тюрьмам и концлагерям миллионы. Как вырвемся все на волю, то советскую власть разнесем вдребезги…

Некоторые из холодногорцев надеются, что скоро будет война и англичане или немцы помогут народу освободиться от коммунистов; другие по этому поводу выражают сомнение:

– Как бы иностранцы не пришли к нам с новым татарским игом.

На эти сомнения, измученный пытками теломехаников, рыбак Егор Долженко возразил так:

– Пускай приходят немцы, китайцы либо даже арапы. Ихнее иго сбросить нам будет легче, чем коммунистическое. У арапов, я слыхал, НКВД нету…

В Холодногорске насчитывалось человек двадцать бывших энкаведистов. Все они были мелкой сошкой: надзирателями, конвоирами, милиционерами, рядовыми сексотами. Ни одного следователя или начальника отдела из управления НКВД в числе их не было. Для них в северо-кавказских тюрьмах существовали другие места заключения: особые камеры и одиночки-секретки. Арестованных крупных энкаведистов, в целях неразглашения известных им тайн НКВД, старались не смешивать с другими заключенными. В обычных камерах для подследственных или осужденных бывшие следователи и начальники отделов появлялись редко, лишь в тех случаях, когда с ними, опальными, сводили личные счеты такие же крупные энкаведисты, благополучно здравствующие на "воле". В начале января 1939 года один из бывших "тузов" краевого управления НКВД появился и у нас в Холодногорске. Двое надзирателей втащили к нам рано утром человека, одетого в мундир энкаведиста, но без пояса и со споротыми пуговицами и нашивками. Старший надзиратель подталкивал его сзади в спину. Энкаведист никак не хотел входить. Он отчаянно, с криками и руганью, сопротивлялся, хватаясь за тюремщиков и дверные косяки. Надзиратели рывком втолкнули его в камеру и выскочили в коридор, поспешно захлопнув за собою дверь. Новый заключенный уперся в нее спиной и стоял, тяжело дыша и водя по камере округленными страхом глазами. Холодногорцы толпой надвинулись на него. Некоторые из них сразу его узнали.

– А-а-а, товарищ Горлов! Добро пожаловать! Достукался, сукин сын? И тебя в тюрьму сунули? Давно надо было. Чувствуй, сволочь, каково за решеткой живется.

Это был следователь и заместитель, начальника одного из отделов краевого управления НКВД, отличавшийся особенной свирепостью. В Холодногорске его встретили не меньше пятидесяти заключенных, которых он в свое время подвергал "методам физического воздействия". Протискавшись через толпу холодногорцев в ее первые ряды, они набросились на него с кулаками и руганью. Ему дали несколько звонких увесистых оплеух. Прикрыв голову ладонями, он взвизгивал от страха и умоляюще бормотал:

– Товарищи! Пощадите! Не бейте! Я теперь такой же заключенный, как и вы.

У холодногорцев слова энкаведиста не вызвали никакого сочувствия; наоборот, они даже подлили масла в огонь злобы и ненависти к палачам, тлевший в сердцах заключенных. Услышав мольбу бывшего следователя, толпа взорвалась криками возмущения:

– Товарищами называешь?! А раньше, что говорил? Мы тебе не товарищи! Ты лягавый! Палач! Гепеушник! Бей его, ребята!

Еще секунда и началось бы избиение, но староста Юрий Леонтьевич остановил его.

– Граждане холодногорцы! – закричал он. – Так нельзя! Призываю к порядку! Сначала надо обсудить это дело. По справедливости обсудить.

Помощники старосты поддержали его. Загораживая энкаведиста от заключенных, они уговаривали их:

– Разойдитесь, граждане! Чего вы на человека, так сразу зверями бросаетесь? Ведь вы же не энкаведисты. Спокойно поговорим, обсудим, подумаем, а потом посмотрим, как и что. Разойдитесь пока!

Холодногорцы и на этот раз подчинились старосте и его помощникам. Гневно и злобно ворча, толпа разошлась по камере. Староста отвел энкаведиста в угол камеры, где обычно устраивались "заседания горсовета". Там Юрий Леонтьевич и его помощники учинили бывшему следователю допрос, но без "методов физического воздействия". На задаваемые ему вопросы он отвечал уклончиво.

– Почему вы на допросах зверствовали больше, чем другие следователи?

– Меня заставляли вышестоящие начальники.

– Они заставляли и других, но вы особенно старались. Ради чего?

– Я выполнял приказы.

– Сколько ваших подследственных умерло от пыток?

– Не знаю. Не помню.

– Какие премии вы получили в краевом управлении НКВД? И сколько?

– Точно не помню.

– Какое количество врагов народа сделано искусственно под вашим руководством?

– Я не считал…

Только на один вопрос, который ему задал вожак холодногорских уголовников Костя Каланча, энкаведист ответил откровенно.

– За что тебя к нам в Холодногорск посадили?

– У начальника отдела я отбил любовницу. Костя рассмеялся и сказал одобрительно:

– С такой поганой мордой и сумел отбить. Молодец! Хвалю…

Я взглянул на Горлова внимательнее и убедился, что Костя прав. Физиономия энкаведиста ни красотой ни симпатичностью не отличалась. Она была жирная, брюзглая, с приплюснутым сифилитическим носом, висячими бульдожьими щеками и, к тому же, выбеленная страхом…

Допрос продолжался приблизительно полчаса. Закончив его, Юрий Леонтьевич поднялся со своего "сидора" (Тюремный вещевой мешок), на котором сидел, и крикнул камере:

– Граждане холодногорцы! Подойдите ближе, пожалуйста! Кто хочет сказать что-либо, в порядке обвинения, об этом новом у нас заключенном?

Обвинителей нашлось много. Люди подходили к энкаведисту и, дрожа от злобы и ненависти, ругая и проклиная его, показывали, что он сделал с ними на "конвейере пыток". Они обнажали спины и бока, покрытые шрамами, раскрывали лишенные зубов рты, трясли искалеченными пальцами, снимали повязки с вытекших глаз. Горлов смотрел на все это и, охваченный страхом возмездия, трясся, втянув голову в плечи. Наконец, староста, считая, что обвинители высказались достаточно, прекратил демонстрацию последствий горловских "методов физического воздействия".

– Хватит, граждане! – крикнул он. – Обвинений больше не требуется. Теперь, кто хочет высказаться в его защиту?

Бывшие подследственники Горлова ответили Юрию Леонтьевичу яростными криками:

– Какая там защита?! Нечего такого защищать! Не жалейте палача! Убить его! Самосуд над ним устроить! Самосуд!

Успокаивая толпу, Юрий Леонтьевич поднял обе руки вверх.

– Нет, холодногорцы! Так не годится. Если судить человека, то по справедливости. Мы не тройка НКВД. Выслушаем защитников…

В защиту Горлова выступили только двое. Первым говорил помощник старосты Петр Савельевич Покутин.

– Конечно, граждане, этот энкаведист сильно виноват перед теми, кого он допрашивал. Я их понимаю и оправдывать его не собираюсь. Но я бы все-таки его пощадил. Пусть с ним разделываются его начальники и товарищи. Они Горлова специально к нам посадили; личные счеты сводят со своим коллегой и хотят, чтобы мы стали их орудием для этого. Таким орудием я быть не намерен и других прошу от этого воздержаться. Не будем бить энкаведиста, а только объявим ему бойкот. Пусть он живет в Холодногорске одиноким без всякого общения с другими заключенными…

Вслед за Петром Савельевичем выступил наш батюшка, старенький о. Наум. Второй холодногорский священник в это время был на допросе. О. Наум сказал коротко:

– Во имя Господа Бога нашего обращаюсь я к вам, дети мои. Пощадите сделавшего вам зло. Не берите на души свои грех тяжкий. Простите врагу вашему, и Бог вас тоже простит. Умоляю вас, дети мои!

Слова Покутина и о. Наума переубедили немногих холодногорцев. Слишком велики были злоба, ненависть и отвращение к Горлову, особенно у его бывших подследственников. Люди меряли энкаведиста горящими яростью глазами, тянулись к нему, сжимая кулаки.

– Кто еще хочет сказать? – спросил староста. Камера молчала.

– Может быть, кто из вас? – обратился Юрий Леонтьевич к группе из шести человек, которые жались к стене камеры, с пугливым любопытством исподлобья наблюдая за происходящим. – Вы, как бывшие работники НКВД, должны бы выступить в защиту своего товарища. Головы холодногорцев мгновенно повернулись к ним.

– Мы тут права голоса не имеем, – угрюмо пробурчал один из энкаведистов.

– В данном случае имеете, – возразил ему староста.

– А чего там языком трепать? – отмахнулся рукою другой энкаведист.

Никто из них не рискнул защищать Горлова; все они были запуганы холодногорцами, которые иногда их поколачивали, хотя и не сильно. Некоторые же из них не без злорадства смотрели на свое бывшее начальство, радуясь тому, что оно попало в такое скверное положение.

– Значит, больше никто его защищать не хочет? – еще раз спросил староста, – Ну, тогда я скажу. К мнению отца Наума и Петра Савельича я полностью присоединяюсь. Не стоит нам руки марать об такого, – он помедлил, – человека. Не советую его трогать и лишний грех на себя брать. Пусть живет до той поры, когда энкаведисты его сами расстреляют…

– А если не расстреляют? – выкрикнул кто-то из толпы.

– Ну, уж это их дело, – ответил Юрий Леонтьевич.

– То-то и оно, – раздался другой голос. – Он сумеет из тюрьмы выбраться и нас же потом будет мучить в отместку.

Эти слова снова разожгли начавшее было стихать возбуждение толпы. Она опять разразилась криками и руганью. О. Наум бросился к Горлову и схватил его за рукав.

– Что же вы стоите, как пень? Почему молчите? Ведь вас… к смерти приговаривают. Неужели не понимаете? Люди, из-за вас… такого, на души свои грех берут. Станьте на колени! Просите пощады! Они вас помилуют. Да просите же! Скорее!..

Но энкаведист на колени не стал. Дико взвизгнув, он вдруг вырвал свой рукав из пальцев о. Наума и кинулся к двери. Он колотил в нее руками и ногами, кричал и звал надзор. Дверь открылась и на пороге появился старший надзиратель.

– Чего шум подымаешь? – спросил он перепуганного энкаведиста.

– Переведите меня в другую камеру! Переведите скорей! – требовал у него Гордов, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

– С чего это? – удивился тюремщик.

– Здесь меня убьют.

– Кто?

– Они… заключенные… камера, – тыкал пальцами в разные стороны Горлов. Надзиратель ему не поверил.

– Не убьют, – сказал он. – Ну, может, попугают, либо морду набьют. Только и всего. А перевесть тебя в другую камеру не имею правов. Насчет тебя из управдения специальный приказ имеется: содержать тут. Так что – сиди и не рыпайся.

Старший надзиратель вышел в коридор. Горлов метнулся за ним, но, ударившись об закрывшуюся дверь, мешком осел на пол. Глядя на него с сожалением и досадой, Верховский покачал головой и сказал вполголоса:

– Эх, дурак! Все испортил.

– Думаете, что его убьют? – спросил я. Он пожал плечами.

– Не знаю. Может быть, только побьют. Возможно, что искалечат. Но не исключена и возможность убийства. У людей злобы на него много. Вот если бы он в ногах у своих подследственников валялся, со слезами просил пощады, каялся, то они, пожалуй бы, его пощадили. Русское сердце отходчиво. А он надзирателя вызвал. Теперь кончено. Все испортил, дурак… Ага, кажется, начинается, – неожиданно закончил староста.