Текст книги "Люди советской тюрьмы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

3. «Стремительный перепуг»

Это был самый короткий и безалаберный допрос из всех, которым я до того подвергался.

Меня вызвал в свой кабинет младший лейтенант Марченко, один из следователей контрразведывательного отдела, известный холодногорцам под кличкой "Стремительный перепуг". Эта кличка дана ему заключенными за его испуганно-стремительную манеру держаться и так же допрашивать подследственных. Испуган же он постоянным ожиданием его ареста и обвинений в "связях с ежовцами".

Допрашивая меня, он бегает по кабинету с выражением панического испуга, на круглом, рыжебровом и рябом лице, всплескивая руками, хватается ими за свой, бритый по партийной моде до синевы, бугроватый череп, охает, ахает и ругается.

– Будешь ты, наконец, признаваться? – спрашивает Марченко, с разбегу остановившись передо мной.

– В чем, гражданин следователь? – в свою очередь задаю я ему вопрос, напуская на себя вид полнейшей невинности и простоты.

Марченко подскакивает на месте.

– Как в чем? В контрреволюции, антисоветской агитации и вообще. Другие ведь признаются.

– Ну, это их дело. А я в таких вещах не виноват.

– Как не виноват? Ты же признавался.

– Когда? Кому? – Следователю Островерхову.

– Не помню.

– Свои показания не помнишь? – Какие?

– Которые ты порвал. Я пожимаю плечами.

– О таком случае никак не могу вспомнить, у меня слабая память…

Марченко не только перепуган, но и глуповат. Поэтому с ним можно "валять дурака". Я и "валяю". Правда, он может избить меня, но мне не привыкать к этому на допросах. Кроме того, энкаведистам временно запретили применять некоторые "методы физического воздействия".

"Если его, – думаю я, – в случае чего, еще припугнуть, то он, пожалуй, меня бить не рискнет…

Набегавшись по кабинету, следователь снова подскакивает ко мне.

– Какие показания ты давал Островерхову? Расскажи вкратце! Мне это нужно для прекращения твоего дела. Тебя освобождают. Понимаешь?

Приманка слишком примитивна и я на нее не ловлюсь. Напускаю на себя еще больше простоты и говорю:

– О моих показаниях спросите у Островерхова, а я ничего не знаю и не помню. Марченко хватается руками за свой синий череп.

– Как я Островерхова спрошу? Его нету.

– Где же он?

– На вышке прикончили.

Последние слова следователя вызывают у меня чувство глубочайшего удовлетворения.

"Итак мой главный палач подох. Других под пулю подводил и сам на нее нарвался. Так ему и надо", – подумал я и после продолжительной паузы, во время которой Марченко бегал по комнате, сказал ему:

– Если Островерхова нет, то обратитесь к Окуню.

– Он тоже накрылся. Арестован, – сообщил мне следователь вторую новость.

– Вот как? Ну, тогда поговорите с Петлюховым.

– И этот сидит.

– Его-то за что? – удивленно спрашиваю я.

– За распространение злостных антисоветских теорий среди подследственников, – ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:

– Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас следователь, ты или я?

– Вы, вы, гражданин следователь, – поторопился я его успокоить.

– А ежели так, то признавайся, мать твою! Или я разобью тебе морду!

Перед моими глазами замаячил увесистый следовательский кулак. Я попробовал припугнуть его обладателя и это мне удалось. Вскочив со стула, я распахнул рубаху на груди и закричал, напирая на следователя:

– Бить хочешь?! Ну, бей! Только я буду жаловаться. На недопустимые методы допроса.

Марченко опустил кулак и побежал по кабинету, громко бормоча себе под нос:

– Вот гады, суки, подследственники проклятые! Не хотят признаваться. Не желают, мать их. А начальство требует, мать его. А что я могу поделать? Откуда ихние показания возьму? Ах, посадят меня. Посадят…

Прервав свой бег, он заговаривает со мной пониженным тоном:

– Может, все-таки признаешься? Ну, что тебе стоит? Все равно ведь сидишь. А с меня начальство требует. Понимаешь? Ох, как требует.

– Мне признаваться не в чем, – решительно заявил я, убедившись, что опасность избиения мне уже не грозит.

– Значит, не хочешь? – вздыхая спросил он. – Ну и не надо. Сиди, пока посинеешь…

Он подбегает к двери и, распахнув ее, орет в коридор:

– Эй! Конвой! Заберите подследственника!

Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ

Стоя перед ним, я тоскливо думал:

"Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?"

У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, холеное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие глаза в краевом управлении НКВД первый признак того, что человек много работает по ночам.

Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучающим голосом:

– Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпионили? Расскажите.

Подобные требования я слышал много раз от других следователей и они мне достаточно надоели и опротивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:

– Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне надоело отвечать, гражданин следователь…

– Моя фамилия Шабалин, – перебивает он меня.

– Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Шабалин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.

– Вы очень этого хотите?

– Я нет, но этого хочет управление НКВД.

– Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится… Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу… Да вы садитесь.

Шабалин указывает мне не на "подследственное место" у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных "дел", громоздящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на "конвейере пыток", признаний.

Это следственное "дело "оказалось моим. Просмотрев десятка три страниц, Шабалин сказал:

– Вы разорвали свое дело, но Островерхов приказал собрать его листки, подклеить их и привести в порядок. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?

– Нет, конечно.

– Допустим. Но вот здесь вы пишете: "По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку". Вы действительно их подсчитывали?

– Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчитать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и автомобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.

– Так. Возьмем другое ваше признание: "Мне было поручено Т-вым собрать для польской разведки материал о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил". Что же вы скажете об этом теперь?

– Никаких секретов здесь нет. Диаграммы о подготовке планеристов и парашютистов висели на стенах аэроклубов для всеобщего обозрения. Кроме того, информация об этом была опубликована в газетах…

– Пойдем дальше. Вы признавались в следующем:

"На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, толщину, форму и химический состав, изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки". Как вы опровергнете это признание?

– Минераловодский завод, кроме оконного и бутылочного стекла, никакого другого не делал. Можете проверить.

– Не беспокойтесь, проверю. Но почему вы давали такие дикие показания?

– Чтобы опровергнуть их на суде. Других я давать не мог. Ведь я же не настоящий шпион.

– Предполагали, что ваши "признания" Островерхов проверять не станет?

– Да. И мои предположения, повидимому, подтвердились.

– Вы, вместе с вашими сообвиняемыми, действительно написали много чепухи, которую очень легко опровергнуть на суде.

– Это не моя заслуга.

– Я знаю. Заслуга вашего редактора. Он очень умный и хитрый человек, сумевший сколотить из своих арестованных журналистов, так сказать, единый фронт против следственного аппарата управления НКВД.

– Наш редактор еще не расстрелян?

– Пока нет…

– И для чего все это нужно?

– Что именно?

– Подобные фронты подследственных против следователей и наоборот, все эти чистки, посадки невиновных людей в тюрьму, фабрикация "врагов народа" и тому подобное.

– Разве вы не знаете?

– Приблизительно знаю.

– Для чего?

– Для карьеры больших и малых энкаведистов.

– Отчасти это верно, но главное не в энкаведистахи их карьере. Не ими организована чистка и фабрикация «врагов народа» во всесоюзном масштабе.

– А кем же?

– Если хотите, могу вкратце объяснить.

– Пожалуйста. Буду вам весьма благодарен. Интересно все-таки услышать от работника НКВД подробности того, о чем хотя и знаешь, но мало.

Он закрыл папку, бросил ее на верх кипы следственных "дел" и сказал:

– Всем известно, что в Кремле имеется группа людей, управляющая страной…

– То-есть, Центральный комитет большевистской партии, – вставил я.

– Такой партии нет, – возразил он.

– Ну, пусть будет коммунистическая.

– Нет и ее.

– Как же так? – не без удивления вырвалось у меня.

– Есть кучка людей, связанная круговой порукой и прикрывающая свои дела и делишки, как ширмой, воображаемой партией. Разве можно назвать партийной такую организацию, рядовые члены которой не, имеют никаких прав, а только рабские обязанности?

– Не знаю. В партии не состоял.

– Я состою почти двадцать лет и за это время насмотрелся на "партийные" нравы, дела и фокусы. Так вот, имеется кучка людей, силой захватившая власть и панически боящаяся выпустить ее из своих рук. Главное для этих людей собственна» шкура, а власть является средством сохранения шкуры в целости и невредимости. Как вы думаете, что случилось бы, если б кремлевская кучка, на один день или даже только на час, выпустила власть из рук?

– Моя фантазия до таких высот не поднимается.

– Высоты небольшие. Чтобы добраться до них, нужно только немного подумать и понаблюдать… В юности я прочел один исторический роман. Ни названия, ни автора я теперь уже не помню, но мне врезался в память один довольно яркий эпизод. Толпа народа в Москве, на Красной площади, устроила самосуд над двумя боярами. Этих бояр разорвали на части, растоптали ногами и от них ничего не осталось, кроме нескольких луж, вернее даже не луж, а пятен крови. Останки казненных люди разнесли по Москве на сапогах… Как вам это нравится?

– Не особенно. Я бы не хотел очутиться на месте ваших бояр.

– Я тоже, а кремлевцы – тем более. Одна мысль о подобной неприятности для кремлевских шкур приводит их обладателей в состояние панического ужаса. Вот на службу охраны шкуры и поставлена власть с ее армией, энкаведистами, активистами, пропагандой, голодом, коммунизмом, марксистско-ленинскими теориями и прочим. Кроме того, власть дает возможность кремлевцам жить сверх-помещиками, иметь все блага земные, наслаждаться жизнью. Отнимите у них власть и что им останется? Подметать улицы или торговать на них спичками? Сталин, Молотов и другие – это, так называемые, "профессиональные революционеры" и, кроме "профессиональных революций", ничего делать не умеют… Кстати их "сверх-помещичья" жизнь не так уж сладка. Она ежеминутно и ежесекундно омрачена и отравлена страхом перед порабощенными ими миллионами людей. А вдруг война, восстание, заговор? Вдруг миллионы вырвутся, из концлагерей на волю? Что тогда будет со шкурой? Пожалуй, она очень быстро прилипнет к народным сапогам. Или просто к ногам без сапог. Для предотвращения такой неприятности и устраиваются чистки, фабрикуются "враги народа", вводятся "методы физического воздействия", а концлагеря растут, как плесень. Все это необходимо власти, охраняющей шкуру. Сейчас шкура как раз всерьез занялась экспериментом, могущим избавить ее от опасности быть раздавленной сапогами в будущем.

– Интересно, что это за эксперимент?

– Превращение русских, украинцев, белорусов, грузин и вообще всех народностей, населяющих СССР, в особых советских людей, в безликую, покорную и безвольную массу, лишенную национальных признаков.

– И как вы думаете, удастся такой эксперимент?

– Не знаю. Меры, принятые для его осуществления, пока не дали положительных результатов.

– Какие меры?

– Переселения и пропаганда, физическое истребление и концлагеря, борьба с семьей и религией. Мне некоторые подследственные, – рядовые колхозники, – на допросах говорили: "Не удастся вам, гадам, Россию ликвидировать. "Весь русский народ в тюрьму не загоните". "Придет время, когда мы из нашей страны весь чекистский сор выметем". Так-то…

– Предположим, эксперимент увенчается успехом. Тогда что?

– Тогда в СССР не останется ни одного русского, как, впрочем и людей других национальностей. А шкура навсегда избавится от угрозы сапога.

– Жаль. Это очень плохо, когда умирает нация.

– Иногда мне тоже бывает жаль. Но, с другой стороны, у меня ведь тоже есть шкура.

– И вы боитесь попасть под сапог?

– Конечно. Я такой же шкурник, как и любой из энкаведистов или коммунистов и мне совсем не хочется умирать под сапогами моих подследственников.

– Неужели в партии нет настоящих коммунистов?

– Что вы подразумеваете под словом "настоящих"?

– Ну, идеалистов или фанатиков, что-ли.

– Как нет? Есть. Например, в тюрьмах и концлагерях.

– А на воле?

– Есть и там. Только очень мало. Подавляющее большинство шкурники.

– И в Кремле?

– Там в особенности. Ну, какие, скажите пожалуйста, идеалисты Сталин, Молотов или Каганович? Если их покрепче прижать к стенке, то они себя объявят, кем угодно. Даже монархистами[2]2
  От издательства: Да, кем угодно… фашистами, монархистами… Мы были свидетелями пакта 23/9/1939 г. – Гитлера-Сталина, Молотова-Рибентропа, – по которому была разделена и разбита славянская Польша, по которому разразилась Вторая мировая война.


[Закрыть].

На данном этапе коммунизм им нужен, как экспортный товар. Когда Советский Союз победит в войне Европу и Америку, то очень скоро после этого коммунизм будет объявлен устаревшим и отменен.

– Вместе с НКВД?

– Ну, уж это – извиняюсь. НКВД – учреждение несменяемое.

– А если Советский Союз войну проиграет?

– Тогда… сапоги. Но шкура и власть усиленно готовятся к войне. Готовятся так, чтобы до сапог не дойти.

– Чем же, по вашему мнению, они заменят коммунизм в случае победы?

– Самодержавной монархией или единоличной диктатурой.

– В первом сомневаюсь.

– Почему? Диктатура и монархия естественные и проверенные тысячелетиями явления в жизни государств и народов. Все остальное, вроде парламентов и верховных советов, искусственно, недолговечно и вообще бутафория. Кстати, еще Ленин сказал когда-то: "Если нам, потребуется, то мы посадим на престол царя". Так вот: монархия или диктатура.

– Но ведь у нас уже есть диктатура.

– Какая? Пролетариата? Это кремлевское вранье.

– Нет, сталинская.

– Сталин не диктатор. Он – злая и хитрая марионетка. Кремлевский Петрушка, которого за политические нити дергают другие. Для того, чтобы быть диктатором, у него не хватает ума, смелости, здравого смысла и чувства меры. Он…

Шабалин постучал пальцем по столу.

– Он глупее вот этого моего стола. В моем столе, в следственных делах хранятся слова и мысли некоторых умных людей. У Сталина этого нет. Он не любит умных людей, не советуется с ними, не собирает их мысли и слова. Он даже не понимает, как глупы его речи, которые для него сочиняют другие, сочиняют, выражаясь языком энкаведистов, вредительски.

– С какой целью?

– Чтобы показать слушателям: "Смотрите, какой это дурак". Да и в Кремле-то его называют ишаком. Вероятно, есть за что.

– Вы утверждаете, что Сталин не диктатор. Тогда, кто же управляет страной?

– Партийный коллектив. Кремлевская кучка. ЦК ВКП(б).

– Но из ваших предыдущих слов можно сделать вывод, что подобное управление противоестественно.

– Да. Оно обязательно сменится монархией или диктатурой. Кремлевцам в конце концов надоест душить, травить и расстреливать друг друга. Кроме того, учтите, что воспитатели рабства сами подпадают под его влияние. И наименее подверженный ему, сохранивший больше индивидуальности, чем другие, несомненно станет диктатором или царем над ними. Впрочем, до тех пор, пока его не прикончит другой.

– Когда же произойдет смена власти? Скоро?

– После победы кремлевцев над двумя враждебными им мирами.

– Над двумя? Какими?

– Гитлеровская Германия и фашистская Италия – это один мир, остальные капиталистические страны – другой. Три таких разных мира не смогут долго жить рядом в одном.

– Значит, по-вашему, скоро будет война?

– Будет несколько войн и закончатся они последним

решительным боем. Шкура и власть используют все средства, чтобы выиграть его. Они будут пулеметами гнать бойцов вперед, гнать без пощады и жалости; им постараются внушить, что страх сзади страшнее страха впереди. Нынешняя чистка – одно из средств воспитания людей страхом.

– А вдруг народ не захочет воевать за шкуру и власть?

– В таком случае мы опять упираемся в… сапоги. Но думаю, что этого не произойдет и шкура, охраняемая властью, выиграет последний решительный. У нас воспитание страхом и техника принуждения развиваются и совершенствуются чрезвычайно успешно. Кроме того, шкура и власть обладают небывалым до сих пор аппаратом пропаганды, который в последнем решительном сыграет огромную роль. Те же, кто посмеет противиться страху, принуждению и пропаганде, будут уничтожены. Шкура не остановится перед уничтожением целых наций. Евреев, например…

– Евреев?! – невольно вырвалось у меня восклицание крайнего изумления.

– Да, – с усмешкой подтвердил следователь. – Евреев не обезволишь и не перевоспитаешь. Они собственники и фанатики.

– А как же Каганович, занимающий такой пост в Кремле?

– Лазаря Кагановича там хранят специально для будущего антисемитского судебного процесса. Он очень удобен в этом отношении: у него много родственников. Все они будут использованы шкурой для подготовки вспышки антисемитизма на земном шаре…

Он помолчал.

– Зачем вы мне все это говорите? – спросил я.

– Так… Иногда хочется откровенно поболтать…

Следователь встал из-за стола, прошелся по комнате и, устало зевнув, произнес:

– Да-а! Разговорились мы с вами о совсем ненужных и опасных для вас предметах.

– И для вас, – добавил я.

– Подобные разговоры с подследственными для меня теперь ничего опасного не представляют.

– Почему именно теперь? – спросил я.

– Потому, что, – ответил он, помедлив, – меня тоже скоро посадят в тюрьму и мне… все равно. Моего брата, преподававшего в Высшей пограничной школе НКВД, неделю тому назад арестовали, как ставленника Ежова. С делом брата связывают и меня. А для нас, энкаведистов, арест часто кончается расстрелом или концлагерем, что хуже расстрела.

– Но ведь вы, не дожидаясь ареста, можете заблаговременно того…

– Чего?

– Сбежать.

– Куда?

– Сначала из управления НКВД, а потом, например… за границу.

– До границы далеко, а в СССР меня все равно разыщут. Я уверен, что за мною уже установлена слежка. Нет, возможность побега исключается.

– А в горы? К абрекам. До них путь недалекий.

– Таких, как я, абреки не принимают. Единственное, что мне осталось, это ждать ареста. Вот поэтому-то я и говорю с вами откровенно.

– Что ж, гражданин следователь. Мы почти в одинаковом положении. Я уже сижу, а вы собираетесь сесть. Так что, никакие разговорчики нам действительно не страшны.

– Значит, не боитесь? А если я наш разговор запишу в ваше следственное дело? С провокационной целью. У нас ведь и такие вещи практикуются.

Я равнодушно махнул рукой.

– Записывайте. Я не боюсь довеска к приговору. Думаю, что не выдержу за решеткой больше десяти лет. А меньше мне не дадут. Поэтому на любой довесок согласен.

– Все-таки я советую вам в камере держать язык за зубами. Может быть, вы и выйдете из тюрьмы.

– В концлагерь?

– На волю.

– Вряд-ли.

– Не надеетесь?

– Нет. Врагов советской власти на волю не выпускают.

– Теперь, после ежовщины, из тюрем выходят всякие. Даже враги.

– Это правда?

– Да. Не выпускают только друзей советской власти.

– Почему так?

– Не могут их найти среди заключенных. Каждый друг советской власти, попав за решетку, очень быстро превращается в ее врага… Ну-с, пожалуй, на сегодня разговоров хватит. Ваше дело я постараюсь закончить до моего ареста. Вызову вас через несколько дней. А там… посмотрим…

С этого допроса я ушел в состоянии некоторой растерянности, стараясь отогнать несбыточные мечты и желания, вызванные у меня намеками следователя.

В возможность выхода из тюрьмы я попрежнему не верил.

Глава 10 «ПУТЕВКА В ЖИЗНЬ»

Прошла неделя, началась вторая, а Шабалин меня не вызывал.

Холодногорцы, которым я сообщил о моей необыкновенной беседе с ним, говорили:

– Обещания твоего следователя – обычная трепня энкаведиста. Иногда им приходят в голову фантазии поболтать с подследственниками о всяких посторонних вещах. Он от нечего делать потрепал языком с тобой, а теперь про тебя забыл и занимается более интересными и выгодными для него собственными делами.

Староста Юрий Леонтьевич был иного мнения:

– Наверно Шабалина арестовали и он не успел закончить следствие по вашему делу.

Однако, предположения и холодногорцев и их старосты оказались ошибочными. В конце второй недели Шабалин все-таки вызвал меня.

Поздоровавшись с ним, я сказал:

– Не надеялся я еще раз встретиться с вами. Думал, что меня вызывают опять к новому следователю. Он улыбнулся скупо и угрюмо.

– Новых следователей у вас больше не будет. Я закончил ваше дело…

На миг дыхание прервалось у меня и сердце перестало биться. С трудом я выдавил из себя хриплый шопот вопроса:

– Что же теперь? Расстрел?

Он отрицательно качнул головой вправо и влево.

– Подводить вас под пулю я не собирался.

Облегчение и сожаление смешались вместе с равнодушием в моих мыслях и сердце. Ни жить, ни умирать мне не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Глядя на угрюмо улыбающееся лицо следователя, я хотел что-то спросить, но никак не мог сообразить, что именно. Мысли мои разбрелись. Наконец, кое-как собрав их, я сказал:

– Если не расстрел, то наверно полная катушка. Двадцать пять лет? Да? И суд?

– Нет, – коротко ответил он. – Суда не будет.

– Тогда, сколько же?

– Ничего.

– Как ничего?

– Так. Вы пойдете на волю.

– Когда? – растерянно выдохнул я.

– Сегодня…

– Но, как же так, гражданин следователь, – заговорил я, несколько придя в себя от изумления. – Ведь это же просто невероятно!

– Разве вы не рады? – спросил он.

– Не то, чтобы не рад, а чрезвычайно поражен неожиданностью. Чего угодно ожидал, но только не этого.

– В тюрьме часто бывают неожиданности. Впрочем, в вашем освобождении ничего неожиданного нет. Вообще сейчас идет разгрузка тюрем для нового набора заключенных из Красной армии.

– Вы говорите "вообще" так, как будто за этим словом должно последовать и "в частности".

– Оно сейчас и последует. Мне, видите-ли, очень обидно, после двадцатилетней работы в органах ЧК-ГПУ-НКВД, быть арестованным и расстрелянным, не имея возможности отомстить моим убийцам. Поэтому, я прошу вас, – голос его слегка дрогнул, – отомстите за меня!

– Позвольте, гражданин Шабалин, – воскликнул я, удивляясь все больше. – Как же это возможно? Это что же, мне придется убивать ваших убийц? Устраивать на них покушения? Заниматься террором? На такие уголовно-политические дела я все-таки неспособен.

– Успокойтесь. Ничего этого вам делать не нужно, – возразил он. – Я хочу, чтобы орудием моей мести стало… ваше перо.

– Каким образом?

– Сейчас объясню. Вы – журналист и можете написать правду о том, как здесь мучают и убивают людей и кто делает все это.

– Написать? А кто будет печатать? И, кстати, за подобное писательство полагается расстрел без всяких тюрем и концлагерей.

– Я не требую от вас этого сейчас. Напишите, когда вам представится возможность.

– А если, гражданин следователь, ваши слова. провокация?

– Мне теперь не до провокаций. Не сегодня-завтра меня арестуют.

– Так скоро?

– Да. Проект приказа о моем аресте уже готов. Сегодня вечером его отнесут на подпись начальнику управления.

– Могу вам только посочувствовать, как будущему заключенному.

– Благодарю… Итак, вы согласны писать?

– Н-не знаю, право…

– Имейте ввиду, что в случае вашего отказа я еще успею передумать и не выпустить вас из тюрьмы. Все ваши товарищи по работе в редакции согласились выполнить мои требования.

– Как самочувствие моих товарищей?

– Они на свободе. За исключением вашего редактора. Он будет выпущен позднее.

– Вот как? Ну, я рад за них и к ним… присоединяюсь.

– Дайте мне слово!

– Что ж, приходится дать… А вы ему поверите?

– Попробую. Ведь вы родились на Северном Кавказе?

– Да.

– Обычно северокавказцы свое слово держат. Но если вы его нарушите, я буду вам мстить… из могилы. Мои глаза от удивления полезли на лоб.

– Неужели вы верите в загробную жизнь? – спросил я.

Еле заметная краска покрыла его бледные холеные щеки.

– Н-ну, это мое личное дело, – ответил он, запнувшись.

– Может быть и в Бога веруете?

– Как вам сказать? В Бога, пожалуй, не верю, но какой-то высший разум, несомненно, существует. Без него ничто не смогло бы появиться на земле. Даже НКВД… Впрочем, все это отвлеченные вопросы. Давайте перейдем к более практическим.

Он порылся в ящике письменного стола, вытащил оттуда маленькую книжку в темно-сером переплете и протянул ее мне.

– Возьмите ваш паспорт!

Я схватился обеими руками за этот, самый необходимейший для любого советского гражданина, документ. Паспорт действительно был мой. Перелистывая его, я сказал Шабалину:

– Мне все-таки не верится, что вот так просто я выйду отсюда на волю.

– Чем же мне вас убедить? Может быть, этим?—

спросил он, улыбаясь и протягивая мне небольшой листок плотной бумаги. – Это ваша "путевка в жизнь". Помните кинофильм с таким названием из жизни беспризорников?

– Помню, – машинально ответил я, пробегая глазами бумагу.

Сверху, в левом ее углу стоял штамп, а внизу – печать северо-кавказского краевого управления НКВД. Между штампом и печатью были несколько строк:

«СПРАВКА.

"Дана Бойкову Михаилу Матвеевичу в том, что он содержался под стражей с5/VI111937 года по 11/111939 года и освобожден в связи с прекращением дела.

"Справка видом на жительство служить не может".

Рядом с печатью на этой бумажке красовались подписи начальника первого спецотдела управления НКВД Устинова и инспектора Юдина[3]3
  Эта справка хранится у автора.


[Закрыть]*)…

– Теперь верите? – спросил Шабалин, когда я кончил читать.

– Не совсем, но больше, – ответил я.

– Потом поверите… Ну-с, товарищ Бойков, вот вы и свободный человек.

В тюрьме я так отвык от слова "товарищ", что, услышав его из уст следователя, с недоумением вскинул на него глаза.

– Почему товарищ?

– А как же вас называть? Ведь вы уже не заключенный.

– Я никак не могу привыкнуть к мысли об этом.

– Начинайте привыкать поскорее. И постарайтесь больше не садиться в тюрьму. В следующий раз можете из нее и не вырваться.

– Все мы под НКВД ходим.

– Надо уметь ходить.

– Видимо, я не умею.

– Кое-какому хождению могу вас научить. Прежде всего, уезжайте с Северного Кавказа подальше. Смените имя и фамилию, профессию и, – главное, – паспорт. Он у вас запачкан.

– Чем?! – воскликнул я, разглядывая паспорт.

– Нашими чернилами, – ответил Шабалин. – Дайте-ка мне его на минутку.

Я подал ему темно-серую книжечку. Он раскрыл ее и, указывая на первую страницу, сказал:

– Видите эти две черточки, образующие тупой угол? Они еле заметны и похожи на летящую птичку. Левое крылышко ее слегка загнуто. По этому признаку любой милиционер сразу определит, что вы были под следствием по 58-й статье и освобождены без осуждения. Если бы вас осудили. а затем, после отбытия срока, выпустили на волю, то оба крылышка птички были бы загнуты.

Взглянув на страничку моего паспорта, я действительно обнаружил там "птичку" из двух еле заметных черточек, сделанных светло-фиолетовыми чернилами. Она была безобидна и даже симпатична на вид и ничем не выдавала своих предательских свойств.

– Так вот, – продолжал Шабалин, – ваш пачпорток вы постарайтесь заменить другим, таким, в котором бы не было никаких следов пернатых.

– Но, как это сделать? – спросил я.

– Ну, это не трудно, – ответил он. – В тюрьме вы, вероятно, познакомились с уголовниками, а они умеют сделать любой фальшивый документ, ничем не отличающийся от настоящего. И, кстати, еще один совет. Не говорите никому о том, что вы видели, слышали и перенесли в тюрьме. Поменьше болтовни и крепче держите язык за зубами.

– Вы наверно потребуете от меня подписку о неразглашении?

– В другое время потребовал бы, а теперь не стбит. Ваше дело я сдам в архив и оно, конечно, переживет меня. Прежде, чем им кто-нибудь заинтересуется снова, мой труп успеет превратиться в ставропольский чернозем. Но помните: не болтать – в ваших интересах.

– Не беспокойтесь. В тюрьме я научился быть молчаливее могилы.

– Вот и отлично. Вообще держитесь подальше от политики и НКВД, и не вмешивайтесь в общественные, партийные, комсомольские и всякие такие дела. Беспартийных мы, – в процентном отношении, – сажаем все же меньше, чем коммунистов и комсомольцев…

– Спасибо за советы.

– Не за что… Ну-с, а теперь…

Он протянул мне руку. Я нерешительно пожал ее» не сумев скрыть дрожи отвращения. Он заметил это и упрекнул меня:

– Противно пожимать руку энкаведиста? А ведь я вам ничего плохого не сделал.

Я поспешил исправить свою оплошность:

– Н-нет… не противно, но это у меня… нервы. Шабалин засмеялся.

– Знаю я эти подследственные нервы. Следователь и арестованный – всегда враги. Но не будем об этом говорить. Сейчас вы должны пойти в комендатуру. Там оформят ваше освобождение… Идите, товарищ Бойков. Я оглянулся по сторонам, ища глазами привычного мне спутника и спросил:

– А конвоир?

– Он вам не нужен, – ответил Шабалин. – Ведь вы же свободный человек. Прощайте. Желаю вам удачи» иди – фарта, как говорят уголовники.

– Спасибо… Прощайте…

В комендатуре скучающий и невыспавшийся дежурный, мельком просмотрев мой паспорт и справку об освобождении, крикнул через плечо в соседнюю комнату:

– Митя! Иди сюда!

Из комнаты, не торопясь и лениво почесываясь, вышел Митя, видимо помощник дежурного. Это был парень лет тридцати с туповато-дерзкой физиономией, украшенной лихо вздернутым кверху, очень курносым носом. По выражению его физиономии можно было определить, что он тоже не выспался и явно недоволен причиняемым ему мною беспокойством.

– Чего вам, товарищ начальник? – недовольно пробурчал Митя.

Дежурный кивнул головой на меня.

– Оформи этого, Митя!

Энкаведист взял у дежурного справку и паспорт, помял их в руках и угрюмо буркнул мне:

– Ну, давай!

– Что давать? – спросил я.

– Давай, пошли!

– Куда?

На этот вопрос он дал обычное в НКВД невразумительно-стандартное объяснение:

– Там увидишь…

И я увидел, спустя минуту или две, старого знакомого, так называемый "собачник" – зал при комендатуре, в котором арестованные ждут вызовов на допросы. Митя ввел меня в него из коридора, втолкнул в одну из досчатых комнатушек, пристроенных к стенам и, заперев на замок, удалился.