Текст книги "Люди советской тюрьмы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

2. Династия Санько

– Власть, она штука непостоянная. Она всегда смениться может. Нынче одна власть, завтра, глядишь, другая. А вот мы, Саньки, не сменяемся. Мы надзирателями в тюрьме всегда. При царе были, при Временном правительстве тоже и вот у коммунистов обратно мы. Может, коммунистов когда и не будет, а мы все-таки будем. Никакая власть без тюрьмы существовать не сможет, а тюрьма без нас – как же? Мы всякой власти нужны. Потому, как мы, Саньки, есть тюремные мастера, спецы своего дела, учены'; надзиратели с малых лет. Ось ще.

Так рассуждает старейший надзиратель ставропольской городской тюрьмы Опанас Петрович Санько, глава знаменитой среди заключенных Северного Кавказа "тюремной династии. Начало ей положил его предок Григорий Санько, переселившийся с Украины на Северный Кавказ в конце XVIII столетия. Он был первым надзирателем тюрьмы в военном городке, на месте которого теперь стоит Ставрополь. С тех пор все мужчины семьи Санько, из поколения в поколение, служат тюремными надзирателями. Эта профессия стала традиционной для них и вполне соответствует названию "тюремной династии", данному им арестантами еще до революции.

У семидесятилетнего Опанаса Петровича трое сыновей: Левонтий, Юхим и Хома. Вместе с ним они служат надзирателями. Все четверо удивительно похожи друг на друга, только старик бородат, а сыновья бриты и носят "чаплинские" усики, очень не идущие к их скуластым физиономиям с носами картошкой, вздернутыми вверх; выражение физиономий всегда дерзкое, презрительно-чванливое и, вместе с тем, тупое. Говорят они "по-ставропольски" с гаканьем, резко выделяя и подчеркивая в словах букву г, но часто вставляют в свою речь и украинские выражения.

С заключенными надзиратели Санько обращаются приблизительно, как носильщики с громоздким, но не бьющимся и не ломающимся багажем: толкают, пинают, волочат, швыряют, тискают. И все это, в большинстве случаев, молча, без слов. Если же, кто-либо из них раскрывает рот, то оттуда сыплются лишь короткие ругательства либо повелительные слова тюремной команды:

– Давай! Иди! Отвернись! Стой!

Немногие фразы, которые им все же приходится говорить заключенным, они делят пополам, также превращая в отрывистые приказания. Например:

– Руки! За спину! Или:

– Камера! Не шуметь!..

Никакие просьбы, страдания и слезы людей, томящихся в тюрьме их никогда не трогают. Они на это просто не обращают внимания. Заключенным не обмануть и не провести никого из Санько. Они слишком опытные тюремщики, до тонкостей изучившие тюрьму и ее обитателей. Любая тюремная камера для них – раскрытая книга. Как лучшим из надзирателей в крае, им поручено наблюдение за камерами смертников.

К своему начальству отец и сыновья Санько относятся с легким пренебрежением, считая что оно, это начальство, меньше их понимает в тюремных делах. Начальники же весьма уважают "династию надзирателей".

Начальник управления НКВД майор Булах однажды предложил Опанасу Петровичу пост заведующего складом обмундирования. Старик не без гордости ответил отказом:

– Такая профессия не для меня. В нашем роду каптеров не было. Я – надзиратель.

Другого за такой ответ Булах посадил бы в тюрьму, но для главы "династии" его дерзость осталась без последствий, если не считать взрыва ругани разгневанного начальника.

По отзывам людей, бывавших в квартире Санько, занимающих несколько комнат жилого дома для работников НКВД, она заполнена "тюремными украшениями". В комнате старика висит большой портрет Григория Санько, написанный масляными красками. На нем изображен бравый отставной солдат с пышными висячими "запорожскими" усами и связкой ключей в руке. Один из углов комнаты занимает макет ставропольской тюрьмы, вылепленный из хлеба каким-то еще дореволюционным арестантом. В советское время плотники тюремной мастерской сделали под макет массивную дубовую тумбу.

На полках, подоконниках и комодах этой и других комнат разложены вещи, в разное время отобранные у заключенных: ножи, бритвы, иголки, мотки ниток и веревок, карандаши, шахматы, игральные карты. Эту "коллекцию" дополняют скульптуры из хлеба работы арестантов, а так же несколько кнутов и кандалов. Кнуты и кандалы де только "комнатные украшения" надзирательского семейства, но и его "орудия производства". По приказанию начальства, Санько бьют в карцерах людей; бьют без жалости, иногда засекая до смерти. Советская пропаганда утверждает, что в тюрьмах СССР кандалы на людей не надеваются. Это ложь. Некоторых заключенных держат в кандалах: ручных, ножных и шейных. Во вр мена Ежова обитатели большинства одиночек-секреток ставропольской тюрьмы приковывались к стенам за шею. Несколько сотен аккуратно вычищенных и смазанных кандалов хранились "про запас" на тюремном чердаке. Их видели убиравшие чердак заключенные.

– Почему всех нас по тюрьмам не заковывают в кандалы?

На этот вопрос одного из заключенных Тангиев ответил откровенно:

– Наша промышленность не может выпустить миллионы штук кандальной продукции. Но ты, дорогой, не беспокойся. Мы вас и без кандалов держать за решеткой умеем.

До революции в ставропольскую тюрьму детей не пускали, а при советской власти старик Санько часто приводит сюда четверых своих внучат, старшему из которых десять лет. Он показывает детям все "тюремное хозяйство" и поучает их:

– Арестанта потребно так сторожувать, шоб он без команды надзора не смел ни дохнуть, ни сморкнуть. Ось як, хлопчики…

В сем ином альбоме "династии Санько" бережно, как реликвия, хранится копия приказа по управлению НКВД. Вот, что в ней написано:

"За воспитание молодого поколения в подлинно чекистском духе старшему надзирателю ставропольской городской тюрьмы, Афанасию Петровичу Санько объявляю благодарность.

«Начальник Северо-кавказского краевого Управления НКВД майор Булах».

3. Исключение из правил

Не все надзиратели подобны членам «династии Санько» в ставропольской тюрьме. Там, как и всюду, были исключения из общих правил. Одним из таких исключений можно назвать Османа Алиева, некоторое время заменявшего у нас больного гриппом Хому, младшего брата в семье Санько.

Он татарин из Казани, сын одного тамошнего специалиста по изготовлению знаменитого казанского мыла. Ему только двадцать лет, но на вид он кажется старше своего возраста. Его старят черная шинель, смуглота скуластого лица, гладко выбритый череп, миндалевидные печальные глаза и то, что они ежедневно видят в тюрьме. Широкие, сросшиеся над переносьем брови делают его лицо угрюмым и постоянно нахмуренным.

Впервые Осман Алиев появился у нас в камере, вместе со старым Санько, на одной вечерней поверке. Они молча пересчитали смертников и ушли. На следующий день утром, новый надзиратель пришел один. Постоял у двери, разглядывая нас своими печальными глазами и спросил слегка гортанным голосом:

– Курить у вас есть?

– Мало. Самим нехватает. Вот это дали сегодня на всех, – недружелюбно ответил староста камеры, думая, что надзиратель просит закурить и показывая ему из кармана уголок пачки махорки.

Надзиратель протянул нам начатую коробку двухрублевых папирос "Аэроклуб".

– Нате. Курите, пожалуйста. Только другим из охраны говорить не надо.

Мы были так удивлены, что даже не успели поблагодарить его; он быстро ушел, захлопнув дверь, прежде чем у кого-либо из нас возникла в голове мысль о благодарности. Удивляться нам было чему. До этого случая тюремная охрана никакими любезностями нас не баловала.

Перед вечерней поверкой Алиев принес еще одну коробку папирос, а через несколько дней мы с ним разговорились. Наш непродолжительный разговор начался насмешливым вопросом старосты надзирателю:

– Откуда вы, черный ангел без крыльев, появились в здешних предсмертных местах?

Он ответил серьезно и немного обидчиво:

– Зачем смеешься? В тюрьме нет ангелов. Есть люди. Разные люди.

– Это мы знаем. Здесь разные люди, хуже и опаснее разных гадюк, – заметил кто-то из смертников…

Следующий разговор, еще через несколько дней, был откровеннее и дружелюбней. Характер и душа татарского юноши оказались мягче его черношинельной, угрюмой и насупленной внешности.

Он совершил тогда, с точки зрения тюремно-советской дисциплины, не только непростительный, но явно "вредительский" проступок: принес и распил с нами бутылку водки. Алкоголь развязал языки и его и наши, но недоверие и предубеждение к надзирателю все же не ушли из мыслей и чувств смертников. Нам казалось, что молодой татарин пьет с нами не спроста, что, быть может, он выполняет какое-то задание следователей НКВД. Поэтому начало нашей беседы назвать дружеским было никак нельзя.

– Много людей на воле арестовывают. Тьма людей в тюрьмах сидит. Разве все они враги народа? – со вздохом сказал Осман, передавая бутылку ближайшему к нему из сидящих на матрасах смертников.

– Это ты лучше у своего начальства спроси, – колко бросил тот, беря бутылку.

Надзиратель, вздрогнув как от удара, сделал вид, что не замечает колкости заключенного и продолжал:

– Зачем столько людей стреляют? Вас зачем убить хотят?

– Так нравится твоему начальству, – коротко и сухо ответил камерный староста.

Смугло-матовое лицо юноши залилось багровым румянцем возмущения.

– Я к вам, как человек! Не как другие надзиратели. А вы на меня собаками гавкаете! – гневно воскликнул он.

– Ну-ну, не кипятись! – успокаивающе похлопал его по плечу староста. – Если ты к нам, как человек, то и мы к тебе, как люди.

Наша беседа с надзирателем, после этого, приняла дружеский характер. Осман коротко и, как было видно по его лицу и глазам, правдиво, рассказал нам о себе. Начав в спокойном тоне свой рассказ, он чисто говорил по-русски, но очень скоро взволновался и стал неправильно и с резким татарским акцентом произносить слова.

Род Алиевых был беспокойным и бунтарским. Многие его представители принимали участие в восстаниях против царского правительства, с оружием в руках добиваясь большей свободы и лучшей жизни. Один из предков Османа был другом и помощником Булат-Батыра, командовавшего татарской и башкирской конницей у Пугачева, дед погиб при подавлении татарского восстания в конце прошлого столетия, отец воевал в рядах чапаевцев против белых.

Завоеванная "свобода" разочаровала отца Османа. Его семье жилось хуже, чем при царе, свободы было меньше, а работать приходилось больше и за нищенскую плату в кустарно-промысловой артели мыльников. Поэтому, когда артельный комсомольский комитет выдвинул Османа на работу в казанский отдел НКВД, старик страшно рассердился и объявил сыну:

– Не хочу, чтоб мой сын из татарина превратился в пса и палача. Твой дед, и я и великий Булат-Батыр не за это кровь проливали, не за тюрьму. Никто из нас не был полицейским и тюремщиком, никто не душил свободу. Если ты этого хочешь, то да не будет у тебя отца, а у меня сына. Уходи к энкаведистам или откажись от них.

Юноша обещал отказаться, но свое обещание не выполнил. Слишком уж привлекательными были для 18-летнего татарина новенький коверкотовый костюм энкаведиста и связанные с ним материальные блага; того, что сопутствует этим благам, закулисных сторон работы носящих коверкотовые мундиры он не знал. Тайком от отца, по вечерам и ночам, Осман начал работать в Осодмил'е: участвовал в облавах, помогал энкаведистам при арестах и обысках, конвоировал арестованных. Вскоре ему предложили новую, постоянную работу надзирателя в тюрьме. Теперь он, кое-что видевший в отделе НКВД и понявший, что это за учреждение, рад был бы уйти из него, но знал, что по собственному желанию оттуда не уходят.

Осману пришлось, вместо коверкотового мундира, надеть черную шинель. Когда он появился в ней дома, отец проклял и выгнал его. За этим ударом последовал второй. Девушка, которую любил Осман, узнав, что он работает в тюрьме, отказалась быть eгo невестой. Её брата незадолго перед тем арестовали. Жизнь в Казани показалась Осману невыносимой и он стал просить начальство о переводе в другой город. Его перевели из казанской тюрьмы в ставропольскую. И вот теперь, насмотревшись на то, что делается в тюрьмах, он понимает, как прав был отец, проклявший его. Будь прокляты коверкотовый мундир, и эта черная шинель и все на свете…

Выслушав рассказ молодого тюремщика, мы посочувствовали ему без особенного, впрочем, жара. История каждого из нас была во много раз тяжелее. Осман выдержал две из них, рассказанные ему смертниками, а в середине третьей взмолился:

– Зачем такие жалкие слова говоришь? Мне от них плакать хочется. Мне тяжело в тюрьме.

– Нам тяжелее, – сказали ему.

– Да. Вам тяжелее, – согласился он и воскликнул с откровенным порывом:

– Я бы вас всех на волю выпустил!

– Спасибо. Жаль, что не все энкаведисты такие, как ты, – произнес староста вздыхая…

Откровенная беседа с "исключением из правил" не повторилась в камере смертников. Осман Алиев больше не приходил к нам. Мы спросили о нем у выздоровевшего Хомы Санько. На этот раз неразговорчивый младший отпрыск "тюремной династии" снизошел до злорадного и хвастливого объяснения:

– Османка в подследственной сидит. За то, что перед арестантами распускал свой язык. Враг народа он и дюже поганый надзиратель. Не то, что мы, Саньки…

4. Тот, кто стреляет

Днем в камеры смертников иногда приходит человек в небрежно накинутой на плечи шинели энкаведиста с капитанскими знаками различия. Он садится на низенькую трехногую скамейку и начинает спокойно беседовать со смертниками.

У него полная сутуловатая фигура, короткие пухлые руки и кривые – "рогачиком" – ноги, кривизна которых подчеркивается лакированными голенищами щегольских сапог. Его слегка обрюзгшее, гладко выбритое лицо нездорового грязновато-бледного цвета несвежей замазки для окон. К лицу, словно чужие, прилипли нос и уши: маленькие, красные и мясистые. Внешность самая заурядная. Только глаза его не гармонируют с нею. Они очень зоркие, неподвижно-пристальные и бесцветно-пустые, как глубокие белые пятна.

За стенами тюрьмы июльский полдень, в камере – жара, а человек зябко передергивает плечами под шинелью и говорит звонким, резко-щелкающим тенором, отчеканивая каждое слово:

– Холодно у вас, граждане подрасстрельные.

– Что вы, гражданин комендант? Камера от жары потом обливается, – возражают ему смертники.

– А вот я мерзну. Постоянно. В любую погоду. Кровь у меня холодная. Не греет, – щелкает словами он.

– Вы бы печкой грелись или водкой. Ведь у вас в НКВД и топлива, и водки достаточно, – не без иронии советует один из заключенных.

– Пробовал. Не помогает, – безнадежно машет пухлой кистью руки энкаведист. – Возле печки никак не согреюсь. Стопка спирта, правда, греет. Но на пару минут. Не больше. А потом опять холодно.

– Это вас Бог наказывает при жизни адским холодом. За то, что вы многих людей умертвили, – сказал ему как-то один из верующих в Бога смертников.

Подобное замечание у любого энкаведиста вызвало бы вспышку гнева, но постоянно мерзнущий отнесся к этому замечанию иначе. Он спокойно и серьезно щелкнул словами:

– Вполне возможно.

– Да вы разве в Бога веруете? – удивленными глазами уставился на него заключенный.

– Утверждать категорически не могу, – уклончиво ответил энкаведист. – Может быть, Бог и есть. Не знаю. Атеисты до настоящего времени не смогли доказать отсутствие божественных сил во вселенной, так же как их существование не доказали и церковники…

Однажды к нам, в камеру смертников, прямо с "воли", привели новичка, молодого продавца из кооперативного магазина. Он был обвинен в шпионаже и приговорен к расстрелу за переписку со своим дядей, жившим в Нью-Йорке.

Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в накинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:

– Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатичный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?

– Зачем? – спросили новичка.

– А вдруг он сможет мне помочь. Ведь я осужден ни за что.

– Не стоит обращаться к нему за помощью. Это тот, кто стреляет.

– Как стреляет? – не понял новичок.

– Из нагана. В затылок. Это здешний главный палач, комендант управления НКВД Капранов, – объяснил один из смертников "со стажем".

У новичка на мгновение прервалось дыхание и глаза полезли на лоб. Мои ощущения, при первой встречи с Капрановым, были приблизительно такими же. Замечая впечатление, производимое им на смертников-новичков, он этим не гордится, но и не сердится на это, а многозначительно советует им:

– Привыкайте ко мне заранее. Получше привыкайте. Ведь вам придется со мной встретиться в самый последний раз.

На его груди красуется "Орден красного знамени", а левый глаз постоянно прищурен. Об этих двух особенностях внешности "того, кто стреляет" заключенные говорят так:

– Глазной прищур у него по привычке. Пристрелялся глаз на чужих затылках. А со всех пяти концов его орденка кровь каплет.

Слышал я от других смертников и иное, до некоторой степени тоже верное мнение о нём:

– Конечно, Капранов среди энкаведистов палач из палачей. Но все парень не особенно плохой. Со смертниками и поговорит не как другие гепеушники, а по-человечески и пожалеет перед расстрелом…

Еще в общей следственной камере арестованные из бывших конвоиров рассказывали мне, как Капранов расстреливает людей:

– Поставит, понимаешь, подрасстрельного носом к стенке и ежели тот очень пугается помереть, то комендант его успокаивает. Всякими чувствительными словами в подрасстрельное ухо спокойненько этак пощелкивает:

– "Жаль мне, – говорит, – вас, гражданин, да ничего не поделаешь. Такая, значит, у вас судьба – помереть от моей пули. Но вы особо не волнуйтесь. Я вас в один момент. Никакой боли не почувствуете.

"Ежели подрасстрельный, например, кричит, что ему помирать не хочется, то у Капранова и на этот случай успокоительные слова есть:

– "Все умрем, гражданин. Вы – сегодня, а я, может, завтра. И еще неизвестно, кто из нас счастлив; я или вы. Жизнь человеческая, гражданин, штука неважная. Сплошное мучение и больше ничего. Так стоит-ли вообще жить? И вот, что я вам еще скажу…

"А дальше слегка успокоенному подрасстрельному уже говорит пуля. Вместе со словом "скажу" комендант обыкновенно стреляет"…

По словам самого Капранова ему приходилось расстреливать и женщин, и детей. Их он особенно старательно успокаивал перед казнью.

– Что же, вам жаль их было, что-ли? – спросили его беседовавшие с ним смертники нашей камеры. Он отрицательно покачал головой.

– Не то, чтобы жаль, а просто таких не хочется расстраивать перед смертью. Все-таки они женщины и дети. У них там всякие рыдания, крики, обмороки бывают, а я этого не люблю. Мое дело стрелять, а не мучить. Пытками у нас другие занимаются.

В отличие от других энкаведистов, Капранов называет вещи их именами: тюрьму тюрьмой и пытку пыткой. Заключенных, которые не боятся смерти, он недолюбливает и говорит с ними насмешливо. Например, Петру Евтушенко и Дыбаеву он при мне говорил:

– Тоже мне герои. Хвастунишки. Вот поставят вас под дуло моего нагана, так не очень погеройствуете… Смерти всегда бояться нужно.

– Ты, гад, меня не запугаешь, – ответил ему бывший летчик, сплевывая сквозь зубы.

С нами, сидящими в камере смертников, Капранов всегда ведет беседы в тоне философски-успокоительном. К этому несколько не подходят темы его бесед о технике расстрелов, точках прицела, анатомическом строении затылочной части головы, расположении мозжечка и тому подобных вещах, детально изученных им "на практике". Об этом же он и лекции читает студентам "телемеханического института", переведенного из Пятигорска в Ставрополь.

До того, как меня посадили в тюрьму, я прочел в одном из указов Верховного совета СССР о награждении орденами нескольких десятков работников НКВД за "выполнение особо важных государственных заданий". В числе их был и Капранов. Никаких "особо важных заданий", за исключением казней людей, он никогда не выполнял. Следовательно, его наградили за. палаческую работу, что, кстати, он и сам не отрицает. Кроме своей "основной работы", т. е. казней, комендант управления НКВД Капранов руководит четырьмя специальными взводами энкаведистов:

1) оперативников, в обязанности которых входят аресты, обыски, облавы и поимка беглецов;

2) охраны и порядка, охраняющего управленческие здания и производящего уборку и мелкий ремонт в них;

3) конвоиров, из которых комендант имеет право выбирать себе помощников для производства казней;

4) "чернолапых", названных так потому, что они выполняют в управлении НКВД "черную", т. е. самую грязную работу: зарывают или сжигают трупы, умерших на допросах и казненных, стирают и чинят снятую с них одежду и обувь, чистят "комендантские камеры" после расстрелов и т. д.

Со своими подчиненными Капранов очень строг и требователен. За малейшее нарушение дисциплины сажает в карцер не меньше, чем на неделю.

Капрановым введена в управлении своеобразная мода носить шинель внакидку. Иногда он и людей расстреливает, не надевая ее в рукава, а лишь придерживая левой рукой за воротник, когда она сползает с плеч поело выстрела. Многие энкаведисты в управлении и тюремные надзиратели переняли шинельную "капрановскую моду", но никто из его подчиненных носить шинель внакидку не смеет. Им комендант это запретил, пообещав посадить в карцер на месяц того, кто это запрещаие нарушит.

Естественно, что нас, смертников, интересовало, как Капранов дошел до расстрелов. На наши расспросы об этом он ответил неохотно:

– Ничего особенного. Дошел, как и другие чекисты. В первые годы революции стрелял ее врагов, а теперь, вот, стреляю всяких. Только и всего.

– А не страшно вам и не противно без конца людей казнить?

– Чего же тут страшного или противного? Привык я. Человек в моей камере, это почти что бык на бойне. Только быка сперва дубиной по голове бьют, потом ножом колют, а человека я сразу – пулей. Разница небольшая.

– После казни, наверное, запах на вас остается?

– Чудаки вы, право. А баня и духи для чего существуют? После работы я в бане выкупаюсь, побреюсь, шипром опрыскаюсь. Какой же запах? Просто слабонервно? воображение. Вот моей бывшей жене тоже; постоянно запах чудился. Из-за этого и развелись. – "Не могу, – говорит, – с тобой, палачом, жить. Ты из себя никакими шипрами смертный запах не выгонишь". Я ее спрашиваю: "А лучше, если бы я работал, например, чернолапым или ассенизатором? Тоже ведь запах?" Нет, не понимает. Смешная женщина.

– Свою жену вы после развода, конечно, под пулю подвели?

– Нет, зачем же? Уехала в другой город. Я знаю, где она, но… не трогаю. Пусть живет. Мстить не хочу.

Он поежился, зябко передернул плечами под накинутой на них шинелью и вполголоса, почти шопотом, вздыхая прощелкал:

– А вообще, граждане подрасстрельные, жизнь не радует. Постоянный холод и тоска. Такая тоска, что я даже смеяться разучился, и хочется иногда самому в подрасстрельного превратиться…

Это желание "того, кто стреляет" вскоре исполнилось. В "подрасстрельного" его превратили другие. Во времена "ежовщины" он часто хвастался энкаведистам и заключенным:

– Я с самим Ежовым знаком. Меня сам Ежов знает. Такое хвастовство впоследствии и довело Капранова до пули в затылок.