Текст книги "Люди советской тюрьмы"

Автор книги: Михаил Бойков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Глава 2 СЛЕДОВАТЕЛЬ

Дверцы тюремного автомобиля открылись. Лучи восходящего солнца ослепили меня и я зажмурился.

– Давай, выходи! – в тот же миг громыхнул хриплый резкий голос.

Медно-красное лицо с круглыми совиными глазами и козырьком надвинутой на лоб фуражки НКВД заглянуло ко мне.

Я вылез из автомобиля и осмотрелся. Несколько энкаведистов с помятыми невыспавшимися лицами окружили меня. Тех, которые меня арестовали, среди них не было. Мы находились в небольшом дворе, вымощенном каменными плитами. Со всех четырех сторон высились трехэтажные стены с множеством решетчатых окон, на две трети прикрытых снизу деревянными козырьками. Из-за них слышался гул, похожий на разноголосый приглушенный разговор.

В глубине двора, как раз напротив кованых железных ворот, в которые только что въехал автомобиль, виднелась узкая, также сделанная из железа, дверь.

– Пошли! За мной! – приказал мне один из энкаведистов, направляясь к этой двери.

– Куда вы меня привезли? – растерянно спросил я его.

– К теще в гости. Не разговаривать! – оборвал он и засмеялся хрипло и коротко.

Я направился вслед за ним. Второй энкаведист пошел сзади, находу вынимая из кобуры наган.

"Неужели расстреливать ведут?" – подумал я и все внутри меня похолодело.

Мы вошли в дверь, поднялись по лестнице и зашагали по войлочным дорожкам коридора.

– Руки назад! Смотреть прямо перед собой! Не оборачиваться! – командовал мне идущий впереди, коротко похохатывая. Он оказался не в меру смешливым.

Неожиданно задний конвоир крикнул:

– Стой! Лицом к стенке! Смотри вниз, на пол!

Ничего не понимая, я остановился.

В противоположном конце коридора показалась группа людей. Пятеро энкаведистов вели троих арестованных. Лица последних были бледны и в крови. Один вытирал рукой обильно струившуюся из носа кровь и стряхивал ее на пол. Второй хрипло кашлял, хватаясь за грудь. Третий шел, сильно прихрамывая и громко стонал.

– Ты, контра! Не слышишь, что-ли? Носом в стенку! – заорал смешливый энкаведист, толкнул меня в угол и коротко хохотнул…

Окровавленные люди скрылись за поворотом коридора, и мы пошли дальше'. Спустились снова в первый этаж и остановились перед дверью с надписью:

"Комендатура управления НКВД".

Смешливый конвоир постучал в дверь, приоткрыл ее и доложил:

– Привели товарищ дежурный! Хх-ха!

– Давайте его сюда, – послышался голос в ответ. Меня, ввели в комнату. В память, сразу врезалось: три телефона и наган на столе; вертлявый и чубатый юноша за столом, а над его головой на стене большие портреты – Сталина и наркома «внутренних дел Ежова.

– Куда прикажете девать арестованного, товарищ дежурный? – спросил смешливый.

– Посадите в собачник. Пускай там подождет. Островерхов хотел сегодня его допросить, – ответил чубатый юнец.

– Пошли! Хха! – коротко бросил конвоир. Я немного успокоился и осмелел. Захотелось немедленно выяснить положение.

– Скажите, пожалуйста, – обратился я к юноше, – куда меня привезли? Что со мной будет? Кто такой Островерхов?

Юноша надменно-иронически взглянул на меня.

– Интересуетесь? Любопытствуете?…Вас привезли в контрразведыватель ный отдел краевого управления НКВД. Островерхов – ваш следователь. Очень приятный даже, можно сказать, добрейший человек. Ласковый и сладкий. Одним словом, Сахар Иваныч. Подследственных любит, как собственных деток, – и он подмигнул конвоиру. Тот хрипло хохотнул в кулак.

– А что вас ожидает, затрудняюсь сказать. Может быть, даже это, – выразительно указал глазами юноша на свой наган.

Опять у меня внутри похолодело… Из комендатуры я вышел пошатываясь.

– Может быть интересуетесь также, что такое собачник? – крикнул мне вдогонку дежурный. – Помещение для ожидающих допроса. Шикарнейший кабинет!

Конвоиры засмеялись…

Меня ввели в большой зал, вдоль стен которого стояли вделанные в пол дубовые ящики с дверцами, каждый высотою в человеческий рост. Смешливый конвоир открыл дверь одного из них и приказал мне:

– Лезь туда! Скорей! Хх-а!

– Что это такое? – изумленно спросил я. – Собачник. Шикарный кабинет, – ответил он, захохотав на весь зал, втолкнул меня в ящик и захлопнул дверь.

В пол ящика была ввинчена табуретка. Я сел на нее и предался горестным размышлениям:

"За что меня арестовали? В чем обвиняют? Что они со мною хотят делать?

Долго размышлять мне не пришлось. Щелкнул замок, дверь приоткрылась и в нее просунулась краснолицая голова смешливого конвоира.

– Давай, выходи! Хх-а!

– Куда?

– На допрос…

Снова, уже начавшее надоедать, хождение по коридорам и нудные окрики конвоира. Но на этот раз в нашу "прогулку" вплелось нечто новое. Мы проходим мимо ряда обитых войлоком и плотно закрытых дверей. Из-за них еле слышно доносятся протяжные стоны, заглушенные крики и какие-то шлепающие удары, будто десятки людей бьют по чему-то мягкому и гибкому.

От этих звуков кровь стынет в моих жилах. Весь дрожа, спрашиваю конвоира:

– Что это?

Впервые за сегодняшнее утро, он серьезно и сочувственно, без малейшего признака смеха, смотрит на меня и говорит, покачивая головой:

– Это… большой конвейер… Там ночные допросы заканчивают.

И добавляет сквозь зубы:

– Тебе тоже этот самый конвейер пройти придется. Если не признаешься.

– Но мне не в чем признаваться. Меня арестовали по недоразумению. Я ни в чем не виноват. Он отворачивается и угрюмо хрипит:

– Здесь многие так. Не ты один. Сахар Иваныч заставит признаться. Он – главный спец по большому конвейеру…

Конвоир останавливает меня у одной двери. На ней эмалевая табличка с цифрой 5. Он трижды стучит в нее и нажимает кнопку рядом с цифрой. Дверь открывается. Мы входим.

В большой комнате, за письменным столом сидит человек в штатском. Его лысая голова низко склонилась над пухлой папкой с бумагами.

– Товарищ следователь, примите арестованного, – обращается к нему конвоир, протягивая листок "сопроводиловки" – бумаги, по которой принимают на допросы или отвозят в тюрьму людей, попавших в НКВД. Не отрываясь от папки, следователь подписывает "сопроводиловку" и возвращает ее конвоиру со словами:

– Можете итти!

Конвоир прикладывает руку к козырьку фуражки, молча поворачивается на каблуках и выходит. Человек за столом отодвигает в сторону папку с бумагами и поднимает на меня глаза.

Передо мной типичное лицо советского барина: полное, с выбритыми до синевы и слетка припудренными щеками. На лысом бугроватом черепе несколько волосинок напомажены и аккуратно уложены в подобие прически. Глаза выпуклые и масляные, как две большие сизые сливы, прикрыты стеклами квадратных пенснэ. По лицу расползлась необычайно ласковая и сладкая улыбочка.

– Добрый день, Михаил Матвеевич, – приветливо говорит он.

Голос у него протяжный и певуче-медовый.

– Здравствуйте, – отвечаю я, внимательно разглядывая следователя.

– Что же вы стоите? Садитесь! Вот здесь. Рядом со мной. Вы вероятно устали? Садитесь же, – предлагает он, пододвигая мне стул.

– Спасибо, – сажусь я и выжидающе смотрю на него.

Он устало вздыхает, трет пальцами виски и, сладко улыбаясь обращается ко мне:

– Ну-с, Михаил Матвеевич? Что же мне с вами делать?

Я молча пожимаю плечами.

– В неприятную историю вы запутались, дитя мое, – продолжает он. – Надо выпутываться.

– Произошло недоразумение. Никаких преступлений я не совершал. За что меня арестовали, не знаю, – говорю я волнуясь.

Его ласковый вид и явное сочувствие ко мне начинают внушать мне доверие.

– У нас недоразумений не бывает, сын мой, – перебивает он меня с улыбкой. – Мы работаем, как точный часовой механизм. Все заранее рассчитано, взвешено, продумано.

– Повторяю: я – невиновен.

– Ошибаетесь, дорогой мой. Разве не вы написали фельетон о стадионе "Динамо"?

Так вот оно что! начинаю припоминать. Месяц тому назад, в газете "Молодой ленинец" был, напечатан мой фельетон "Спортивные спекулянты". В нём сообщалось, – что спортивное. общество "Динамо" членами которого являются обычно работники НКВД, на своем стадионе в городе Пятигорске по бешеным ценам сдавало в аренду площадки рабочим спортивным коллективам для подготовки значкистов ГТО (Спортивный значек "Готов к труду и обороне"). Фельетон обсуждался в бюро краевого комитета комсомола и был признан соответствующим действительности. Я облегченно вздыхаю.

– Это небольшая вина. Крайком комсомола признал фельетон правильным. Неужели меня за него в тюрьму посадят?

Улыбка следователя становится еще слаще.

– Крайком? На днях его первый секретарь Чернявский будет нами арестован.

– За что? – вскакиваю я со стула.

– Как шпион в пользу японской разведки.

– Не может быть!

– В наше время, дорогуша, все возможно. Японский резидент завербовал Чернявского во время работы последнего секретарем Дальневосточного крайкома ВЛКСМ. Это произошло пару лет тому назад.

– Кто бы мог подумать?

– Да-а-а! Кто бы мог подумать, друг мой нежный, что и вы запутаетесь в эту грязную историю?

– Позвольте! у меня даже в мыслях ничего такого не было.

– Было, друг мой. Ваш фельетон, конечно, пустяк. Вашим встречам с иностранцами в санаториях, а также с лицами, подозреваемыми в сочувствии абрекам (Абреки – кавказские повстанцы против советской власти) мы особенного значения не придаем. О вашей принадлежности к дикой антисоветской оппозиции журналистов нам давно известно. За все это мы предполагали просто вызвать вас и сделать вам мягкое, так сказать, отеческое внушение. И на пару месяцев посадить под замок. Чтобы вы не заедались. Но потом на вас поступили некоторые материалы… Вы обвиняетесь в более серьезных вещах.

– В чем? – шепотом выдохнул я.

– Участие в работе контрреволюционной организации, вредительство, шпионаж. И, главное, измена родине.

Эти слова произвели на меня впечатление удара дубиной по голове. Я остолбенел. У следователя постепенно сползла с лица улыбка. Сливы глаз потемнели.

– Вот что, Михаил Матвеевич, – сказал он, вставая, – поговорим серьезно. Прежде всего, разрешите представиться официально: я следователь по вашему делу, Захар Иванович Островерхов. Считаю своим долгом помочь вам, освободить вас из сетей, в которые вы попали.

– Спасибо, товарищ Островерхов. Помогите, пожалуйста, – растерянно шепчу я.

– Сделаю все, что могу, – обещает он. – Вы, конечно, помните, что недавно нами был арестован редактор вашей газеты О-в? В ходе следствия он признался, что состоял членом контрреволюционной и шпионской организации. Далее он показал, что завербовал в эту организацию еще несколько человек, в том числе и вас…

– Это ложь! Меня никто и никуда не вербовал. Как он мог это говорить? Поверьте мне…

– Я вам верю. "Но в вашем положении лучше всего признаться. Иного выхода нет.

– Как же я буду призйаваться в том, чего не делал? Это абсурд! – Обожаемый мой! Вы должны признаться. Сейчас в стране проводится крупная политическая кампания. Много людей попало в тюрьмы. Среди них есть и не преступники, но они признаются в самых тягчайших преступлениях.

– Но почему? Для чего?

– Так нужно нашей большевистской партии. Она требует этого. Требует и от вас… Так надо. Понимаете? Ну, будем признаваться?

– Не могу.

– Разве вы не верите партии Ленина-Сталина?

– Верю, но не могу возводить на себя дикие обвинения.

– Неужели верите? А как же ваши связи с абреками и принадлежность к "дикой оппозиции"? Заврались, дорогой. Маловато верите.

Я молчу.

Островерхов снова заулыбался. Лицо его сморщилось в сладчайшую гримасу. Голос стал еще протяжней и медовее.

– Вы, Михаил Матвеевич, мне понравились с первого взгляда. Как-то сразу я почувствовал к вам большую симпатию. Вы, чем-то, напоминаете мне моего сына, погибшего в гражданской войне. Я хотел бы, чтобы № были… моим сыном. И очень хочу вам помочь. От всего сердца.

Я смотрю на него в упор и, на мгновение, улавливаю холодный и жестокий блеск его глаз-слив. Он, этот блеск, совсем не вяжется с ласковыми словами и сладкой улыбкой следователя.

Искра зародившегося у меня к нему доверия гаснет. Смутно начинаю я понимать, почему его называют: Сахар Иваныч.

Он отворачивается. Прячет глаза под опущенными веками и говорит уже, без улыбки:

– Послушайте. Вы должны признаться. Так надо. Это будет самое лучшее…. Ну, вы получите небольшой срок концлагерей. Допустим, два-три года. Не больше. Они пройдут незаметно. Затем вы снова вернетесь к семье… Ну, как,? Договорились?

Я отрицательно качаю головой. Мысль о ложном признании и его последствиях приводит меня в ужас.

Сладкое лицо Сахара Иваныча хмурится. В голосе его уже не слышно меда.

– Имейте, в виду, что мы не щадим упрямых. Если очень рассердимся, то можем подвести вас и под расстрел. Или послать на, и большой конвейер. Слыхали вы о нем?

– Слышал уже здесь. Сегодня. Но не знаю, что это такое.

– Я вас пока что отправлю в камеру упрямых. Там вы увидите людей, побывавших на большом конвейере. Они расскажут вам много интересного. А на досуге подумайте там о моем предложении… До скорого свиданья, Михаил Матвеевич.

Улыбка опять ползет по его лицу. Он нажимает кнопку звонка на столе и приказывает вошедшему конвоиру:

– Отведите подследственного в камеру № 3…

Глава 3 УПРЯМЫЕ

Массивный стальной квадрат наглухо вделан в толстую каменную стену без облицовки. В огромных петлях пудовый висячий замок. Над ним белой эмалевой краской крупно выведена цифра 3. Рядом маленькое круглое окошечко, прикрытое деревянной крышкой.

Я стою перед этой дверью в тюремную камеру, пританцовывая и щелкая зубами от холода. Даже в летний день в коридорах тюрьмы очень прохладно.

Вокруг меня хлопочут двое надзирателей в черных шинелях. Прощупывают по рубчикам всю мою одежду, срезают металлические пуговицы и пряжки с брюк, отбирают пояс, галстук и шнурки от туфель. Ни одна вещь, могущая быть использованной арестантом, как средство самоубийства, в камеру не допускается.

Лица надзирателей дубоваты и туповаты. Один – усатый, другой – носатый. Больше ничего примечательного в их лицах нет. Глаза у обоих цвета расплавленного олова, покрытого тонким слоем пепла.

Носатый старательно возится с моей одеждой, а его коллега, оторвавшись от этого занятия пучит на меня свои оловянные глаза, шевелит усами и шепотом, коверкая русский язык, спрашивает:

– Фамелия?

– Бойков! – громко отвечаю я.

Надзиратель делает страшную гримасу и шипит на меня:

– Ш-ш-ш! Тихо!.. Име, отечество?

– Отчество, – невольно поправляю я.

– Не разговаривать! Отвечай на вопрос!

– Михаил Матвеевич…

– Ш-ш-ш! Замолкни! Ш-ш-ш!

– Что вы на меня шипите? Ведь я и так тихо говорю.

– Ш-ш-ш! Ты понимаешь, куда попал? – спрашивает усатый и, подняв палец вверх, торжественно объявляет:

– У внутреннюю тюрьму НКВД. Во! А в этой тюрьме, ш-ш-ш, должна быть тиш-ш-шина. Такая тишина, как в мавзолее товарища Ленина. Понятно? Ш-ш-ш!

– Для чего вам такая тишина нужна? – интересуюсь я.

– А для тюремного режиму. Ведь каковые арестанты у нас заключаются? Важнеющие государственные преступники. Вот вроде тебя.

– Я не преступник. Я по недоразумению.

– Все вы по недоразумению. Знаем вас, контриков… Ты не перебивай! Ш-ш-ш!.. Вот я и говорю. Важнеющий госпреступник должон в полной тишине сидеть. Ни слова, ни звука. Чтоб пикнуть не смел. Чтоб с воли к ному мышь не прибежала, муха не прилетела. Во!

Надзиратель повторяет чьи-то чужие слова. Его голове самостоятельно до них не додуматься. Проверяя свое впечатление спрашиваю:

– Где вы слыхали про такую тишину?

– А на тюремных курсах повышения квалификации, – важно отвечает он. – Знаем,_как с вами, контриками, обходиться… Замолкни! Ш-ш-ш!

Во внутреннюю тюрьму НКВД города Пятигорска меня доставили действительно, как важного государственного преступника. Окружили усиленным конвоем, надели наручники на мои руки и трижды обыскивали.

Тюрьма оборудована по последнему слову советской тюремной техники. Всюду в коридорах электрическая сигнализация; камеры совершенно изолированы одна от другой; двери и стены снабжены стеклянными глазками для наблюдения за арестантами. Двери в коридорах заменены решетками, которые автоматически раздвигаются и сдвигаются. На полу войлочные дорожки, чтобы не было слышно шагов. Пролеты лестниц затянуты проволочными сетками для предотвращения попыток самоубийства заключенных…

– Одевайсь! Быстро! Ш-ш-ш! – приказывает мне усатый надзиратель. Его коллега упорно молчит, посапывая своим, огуречного вида, носом.

Торопливо одеваюсь и с трепетом жду, что будет дальше.

Гремит пудовый замок, медленно и беззвучно поворачивается на петлях стальной квадрат и, от толчка надзирателя в спину, я делаю прыжок вперед, спотыкаясь в своих туфлях без шнурков и падаю.

В то же мгновение надо мной раздается хриплый, с. надрывом голос:

– А-а-а! Новичек! Милости просим. Присоединяйтесь к нашей компании.

Поднимаю глаза вверх и замираю в испуге. Меня окружают голые до пояса, страшные на вид люди. У них коротко стриженые головы, бледно-желтые, с синеватым оттенком и зверским выражением, лица; глаза дикие и мутные. Тела их худы и сплошь покрыты синяками, язвами и кровоподтеками.

Это бандиты, воры! Меня бросили к уголовным преступникам. Сейчас бить будут, – проносятся в моем мозгу испуганные мысли.

Вскакиваю на ноги, одной рукой держа свои лишенные пуговиц брюки, а другую выставив вперед для защиты. Тот же хриплый голос спокойно произносит;

– Не бойтесь. Вас никто не тронет. Здесь все мы теперь, конечно, бандиты, но, между прочим, в большинстве бывшие коммунисты.

Горькая ирония слышна в тоне и словах говорящего. Удивленно смотрю на него. Это костлявый гигант, на теле которого, кажется, нет живого места, так оно "разукрашено" следами побоев. За его спиной, сбившись в кучу, стоят девять человек и с любопытством меня разглядывают. Среди них бросаются мне в глаза старик с мокрым платком на голове, юноша, в глазах которого застыли страх и беспокойство, и маленький субъект с усиками.

Словам гиганта я не верю и мысленно стараюсь определить социальное положение арестантов.

"Этот верзила, несомненно, убийца, старик – скупщик краденого, юноша – молодой вор, а тот, что с усиками, вероятно, растратчик из ресторана", – мысленно решаю я.

– Проходите сюда, в угол. Садитесь прямо на пол. Сидеть-то у нас, к сожалению, не на чем, – приглашает старик довольно приветливо.

– А с вашими брючками мы же все уладим, – перебивает его субъект с усиками. – Вы думаете, если они, без пуговиц, так их уже нельзя носить? Очень даже можно. Носите на верёвочках. Очень удобно. Мы же все так дёлаем. Собственные носки превращаем в нитки и плетем из них шнурки. Я вам дам взаймы несколько. Потом вернете с процентами.

Он вынимает из кармана несколько тонких коротких шнурков и протягивает мне.

– Меня разве вы не узнаете? – спрашивает гигант. – Ведь мы встречались на воле. Неужели я так изменился?

Внимательно всматриваюсь в него. Абсолютно незнакомое "уголовное" лицо. Отрицательно качаю головой.

– Моя фамилия – Смышляев, – говорит он.

– Вы? Не может быть! – удивленно восклицаю я… Действительно, я знал Смышляева на воле. Несколько раз брал у него интервью в краевом совете Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии). Он там руководил одним из отделов. Тогда это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, с военной выправкой, в отлично сшитом костюме и гладко выбритый. Как же он изменился с тех пор. Стал совершенно неузнаваем.

– Тюрьма переделывает человеческие лица, – печально говорит Смышляев. – Здесь самое интеллигентное лицо очень скоро превращается в физиономию бандита. Посадите сюда самого Ламброзо и через месяц он станет похожим на самого закоренелого преступника из его альбома уголовных типов…

– Что же мы стоим? Сядем да побеседуем, – снова предложил старик с платочком.

Он садится на пол, опираясь спиной о стену. Я присаживаюсь рядом, все еще с некоторой опаской поглядывая на соседей.

Сейчас же стеклянное окошечко в двери открывается и голос надзирателя угрюмо ворчит:

– А ну, отодвинься на середину! Опираться спиной об стенку не разрешается. В карцер захотел?

Старик отодвигается от стены. Я киваю головой на дверь и спрашиваю:

– Чего это он?

– Видите-ли, – начинает объяснять мне Смышляев, – эта тюрьма для подследственных по политическим делам и в ней установлен специальный, очень строгий режим. Здесь мы весь день можем только сидеть или ходить. Нам, как видите, не позволяют даже прислониться к стенке усталой спиной. Лежать днем нельзя, громко разговаривать нельзя, игры запрещены, книг и газет нам не дают. Свидания с родными и получение от них передач не разрешаются. Нас морят голодом. Купить что-либо в тюремном ларьке, например, хлеб, сахар или табак мы не имеем права. От воли полностью изолированы. На прогулку в тюремный двор нас не выпускают. Помыться нет возможности…

– Подследственным разрешается, – восклицает субъект с усиками, копируя какого-то энкаведиста, – первое: думать о своих преступлениях и второе: раскаиваться в них.

– Наша камера, – продолжал Смышляев, – это, так называемая камера упрямых. Здесь собраны люди, упорно не желающие сознаваться в несовершенных ими преступлениях. Да-да! Не удивляйтесь. Ни один из нас ни в чем не виновен перед советской властью. А следователи хотят сделать нас преступниками, всеми силами, и средствами добивается, чтобы мы подписывали ложные признания. Бесчеловечный тюремный режим – один из методов нажима следствия на заключениях…

Еще раз я обвел глазами камеру.

Голые, сырые стены; цементный пол покрыт толстым слоем грязи; маленькое решетчатое окошко под потолком, а над дверью электрическая лампочка, прикрытая проволочной сеткой. В углу глиняный кувшин с водой. У двери параша, бочка для естественных потребностей. Больше в камере нет ничего.

– На чем же вы спите? – спрашиваю я.

– На полу. Ровно в полночь раздается звонок: сигнал ко сну. Мы валимся на пол, в эту грязь, и засыпаем. В пять часов утра нас будят, – отвечает старик.

В камере, вместе со мной, десять заключенных. Для такого количества людей она слишком мала: четыре метра в длину и полтора в ширину. В ней жарко, душно и какой-то едкий противный запах. Меня начинает тошнить от него; комок слюны подкатывается к горлу.

Наблюдая за мной, Смышляев ободряюще хлопает меня по плечу:

– Привыкайте. Бодритесь. Не падайте духом. Вам потребуется много сил… А теперь расскажите, что делается на воле.

Пересиливая тошноту, коротко сообщаю, столпившимся вокруг меня заключенным, последние новости и, наконец, чувствуя, что не выдержу камерного запаха, прошу их:

– Потребуйте проветрить камеру. Ведь здесь задохнуться можно.

Удивленно-иронические взгляды устремляются на меня.

– Какой шутник! – восклицает субъект с усиками. – Ему хочется проветриться! Скажите об этом надзирателям, так они с ума сойдут от смеха.

– Запах у нас действительно тяжеловатый, – соглашается со мною старик, – но ничего не поделаешь. Требовать мы не имеем права, а просить о чем-либо тюремную охрану бесполезно… Вы станьте поближе к окну и ловите ртом свежий воздух. Вам полегчает.

Выполняю его совет и мне становится легче…

Юноша с ужасом разглядывает свои руки в сплошных кровавых ранах и язвах и тихо, полушепотом произносит:

– Тут пахнет трупами. Наши тела гниют. Мы – трупы.

Мне становится жаль этого молодого преступника с мутными беспокойными глазами.

– Кто это его так избил? И отчего у вас всех столько синяков и шрамов? – спрашиваю я Смышляева.

Он тихо и неохотно отвечает мне:

– Следы большого конвейера. К сожалению и вам придется испробовать его.

– Сегодня я слышу о нем в третий раз. Что это, собственно, за штука?

– Страшная вещь. Дьявольское изобретение НКВД. Не хочу говорить о нем. Это слишком тяжело, – болезненно морщится Смышляев и, глядя на окровавленного юношу, добавляет:

– Спросите у него. Вчера он сошел с большого конвейера.

Стараясь изобразить на лице приветливую улыбку, протягиваю руку юноше.

– Будем знакомы. Моя фамилий – Бойков.

В ответ мне раздается приглушенный страдальческий шепот:

– А" я – Гордеев Павел…