Текст книги "Тени пустыни"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

После завтрака Керим–хан ушел в чадыр Бархут–ханум.

– Коллега, – сказал мистер Уормс, – вам нельзя оставаться здесь… Опасно оставаться. Учтите, мне наплевать… Но я отдаю дань своему великодушию.

У Петра Ивановича вырвалось:

– А не сделать ли наоборот?

– Ого!

– Великодушие за великодушие. Зачем вы подзадориваете Керим–хана? Спорите? Он споров не переносит… особенно когда пьян.

– Это совет? – поморщился мистер Уормс. И вдруг расхохотался: – Эх, я так и знал. Вы, доктор, не только доктор. Выслушайте мой совет, дорогой. Занимайтесь медициной. Только медициной. А кто выходит за границы своего дела… поверьте моему опыту путешественника… Ля–ля–ля…

Петр Иванович настаивал:

– Гость на Востоке священен, но только до порога.

– Вас здесь терпят, господин большевик, как врача, но в советниках–большевиках здесь не нуждаются.

Яснее мистер Уормс не мог выразить свою мысль.

– Бархут–ханум лучше, – продолжал Уормс, – пользуйтесь случаем. Получайте благодарность. Рупии и…

– Гениально придумано. Керим вспыльчив от природы и пьяный не знает удержу. А вы наступаете ему на любимую мозоль…

– Ого, и угрозы… Англичанин никого, кроме бога, не боится.

Ответить Петр Иванович не успел. Вернулся хозяин дома.

Он пошатывался. Лоснящеея лицо его источало довольство и спиртной перегар, глаза заволакивала тень.

– Свиньи! – заорал он.

Все вздрогнули от неожиданности, но, оказывается, Керим–хан никого ругать не думал.

– Свиньи… Много диких свиней… кабанов полно в камышах. Пасутся, поганые, камыш жрут, в мелководье рыб ловят. Здоровые, жирные! Клыки во!.. Нам, мусульманам, не пристало… пиф–паф… Вы кяфиры. Вам можно. Едем в камыши… пиф–паф! Еще там «хаусы» есть, вот такие коты! И козлы! Фазаны!..

– Мне пора, – мрачно сказал Петр Иванович. – Вы знаете, у меня дела экспедиции. Позвольте мне уехать.

– Пиф–паф! – орал Керим–хан, и слюна текла по его черным усам. Люблю тебя, урус. Хороший ты человек! Едем пиф–паф.

И тут же, оттащив его за чадыр, пьяно зашептал в ухо:

– Зачем с инглизом шушукаешься? Заговоры? Хитрости?

Доктор заглянул в глаза Керим–хана, потемневшие от ненависти, и холодок коснулся сердца.

– Мы – врачи. Он и я. И у нас есть врачебные секреты. А меня отпустите! Останется при Бархут–ханум мистер Уормс…

– Так он все–таки врач? Ты думаешь?

Керим–хан потащил всех на охоту. Разве неистового белуджа переспоришь! Пришлось покориться и поехать. Так вышло. Судьба! А «судьба» была шумлива, сильно пьяна, навязчива и болтлива.

Петр Иванович пожимал плечами и, откровенно говоря, все ждал… Он мог ждать чего угодно от Керим–хана, от его дурной головы, затуманенной винными и терьячными парами. Петр Иванович только приказал Алаярбеку Даниарбеку не отставать от него ни на шаг.

Алаярбек Даниарбек вообще ни в каких разговорах не участвовал. Он молчал. Он не переносил Керим–хана. В первый же день по приезде Керим–хан оборвал его на полуслове. Маленький самаркандец считал, что делает честь Керим–хану, садясь за один с ним дастархан.

Алаярбек Даниарбек почернел, пожелтел, осунулся. Он болел. На Востоке болеют от обиды. Петр Иванович хорошо знал своего спутника, знал его чрезмерную впечатлительность. Сейчас доктору вовсе не хотелось смеяться. Обстановка не располагала. Но при взгляде на Алаярбека Даниарбека Петр Иванович невольно улыбнулся. Да и как сдержать улыбку? Маленький самаркандец так походил на кожаный бурдюк, нелепо раздувшийся от воды и растопыривший ножки и ручки–коротышки. В бурдюке что–то бурлило и ворчало, словно вот–вот он лопнет.

Петр Иванович прислушался к бурчанию бурдюка. Поразительно – бурдюк декламировал газель поэта Ансари:

О Ансари! Ты играешь в шахматы с роком!

Вдруг ты получишь мат

И злой рок хитро выиграет?

Да, видно, бурдюк грозил прорваться, а тогда – жди беды. В Азии дела делаются в одно мгновение. Надо успокоить Алаярбека Даниарбека.

И доктор прибег к испытанному у узбеков средству – к аскиябозлику состязанию в остротах. На многозначительную мысль Ансари он ответил словами Саади:

От кого ты, Лукман, научился вежливости?

«От невежд», – ответил мудрый врач.

– Вежливость? У Керим–хана вежливость?! На пути совершенствования он давно стал хромым ослом! – отрезал маленький самаркандец, и в груди у него снова забурлило, забурчало.

– Мы здесь гости. Лев и джейран на водопое пьют воду рядом, – заметил доктор.

– Мой нож давно уже соскучился по кишкам этого льва…

– Ой–ой, то он ишак, то лев. А до Самарканда тысяча верст. Помните, стойкие не сходят с пути благоразумия.

Напоминание о Самарканде заставило Алаярбека Даниарбека еще сильнее забурлить, и доктор ничего больше не смог разобрать.

Тем временем они вышли на открытый берег. Тяжелые воды Герируда сверкающей ртутью катились мимо. Вдали, чуть видные в испарениях, млели домишки у переправы. Наперерез, через реку, полз каюк перевозчика.

С шумом, треском, воплями из тугаев на прибрежный песок вывалилась орава охотников под предводительством распаленного, красного от водки и солнечных лучей Керим–хана. Взмахнув новеньким английским винчестером, он окликнул Алаярбека Даниарбека:

– Самарканд, а Самарканд! Ты хоть раз в жизни выстрелил, Самарканд! Да ты зажимаешь уши, когда стреляют, Самарканд!

Доктор опасливо глянул на Алаярбека Даниарбека. Благоразумие, осторожность являлись, пожалуй, главными добродетелями маленького самаркандца. Ну а вдруг… Ну а если он схватится за нож? Можно представить себе, что произойдет!

Но Алаярбек Даниарбек не схватился за рукоятку своего отличного уратюбинской стали ножа. Он вежливо улыбнулся и сказал, вкладывая в свой тон столько издевки, сколько мог:

– О ваше превосходительство, позвольте мне ваше разболтанное ружьишко, из которого стрелял еще сам допотопный Сиявуш.

– Что ты болтаешь, умник! Мой винчестер – весенняя молния.

Но он безропотно отдал винтовку Алаярбеку Даниарбеку со словами:

– Только не зажмуривай глаза, эй, ты, Самарканд!

Вместо ответа Алаярбек Даниарбек, почти не целясь, выстрелил. Ворона, сидевшая на верхушке тугайного тополя, упала.

– Ого, да ты умеешь, оказывается. Стреляй!

– Во что?.. Где твои кабаны, хан?

Пошатываясь на месте, Керим–хан завертел своей головой в гигантской чалме и заревел:

– Вон… Смотри! Кабан! Цель в глаз…

У Петра Ивановича сердце сжалось.

«Начинается», – подумал он, проследив взгляд белуджа.

По белой сухой отмели, держа винтовку опущенной вниз и разглядывая на песке кабаньи следы, шел мистер Джеффри Уормс. Услышав вопль Керим–хана, он помахал пробковым шлемом и крикнул что–то в ответ, но ветер отнес его слова.

– Кабан! – вопил вождь белуджей. – Настоящий кабан! Стреляй!

– Что ты! – протянул маленький самаркандец, жадно разглядывая белуджа. – Зачем стрелять в него? Что он, враг мне? Если захочу, найду врага.

Он побледнел как смерть. Его трясло.

– Заяц ты, баба ты… Клянусь аллахом, ты, Самарканд, трусливая твоя душа, промажешь…

– Я не убийца.

Жилы на руках Алаярбека Даниарбека напряглись. Глаза его, сверлившие белуджа, сделались дикими.

– Стреляй! – кричал Керим–хан.

Доктор шагнул вперед и схватил за дуло винтовку.

– Спокойно, Алаяр! А вы, хан, что вздумали? Что за шутки?

– Доктор, не мешай! Хочу повеселиться! – прохрипел Керим–хан, и всхлипы смеха вырвались из его груди. – Ладно, если твой слуга – баба… Давай сюда!

Он рвал к себе винчестер.

– Терпеть не могу, когда играют с ружьем, – резко сказал Петр Иванович.

– А ты видел, как я стреляю? – самодовольно проговорил Керим–хан. Вскинув винчестер, он крикнул Уормсу, все еще разглядывавшему следы на песке: – Эй, эй, инглиз, сгори твой отец, берегись!

Мистер Уормс услышал теперь. Он повернулся и крикнул:

– Не играйте! Ружье стреляет!..

– Берегись! Я в тебя стреляю!

– Стреляйте, если посмеете!

Керим–хан снова вскинул винчестер.

– Ложитесь! Ложитесь! Он пьян! – крикнул Петр Иванович, бросаясь к Керим–хану.

– Глупости! Он шутит! – кричал мистер Уормс. – Ему не поздоровится…

Слова его доносились отчетливо.

Выстрел хлестнул, точно бичом рассекли воздух. Петр Иванович толкнул под локоть Керим–хана, но опоздал.

Англичанин упал на песок как подкошенный.

Бегом Петр Иванович бросился к лежащему у самой воды мистеру Уормсу, или, вернее, к тому, что минуту назад было мистером Джеффри Уормсом, магистром медицинских наук.

Мистер Уормс был мертв. Пуля Керим–хана сразила его наповал.

Петр Иванович поднялся, стряхнул с колен песок и снял свою видавшую виды полотняную фуражку. Снял свою войлочную киргизскую шляпу и подбежавший Алаярбек Даниарбек. Лицо маленького самаркандца стало строгим. Но на нем не замечалось и следа растерянности. Рука его сжимала нож, и весь его вид говорил: «Посмейте только подойти!» Он заслонил грудью доктора и мрачно разглядывал бегущих к нему белуджей.

И часто потом, едва Петр Иванович закрывал глаза, перед ним начинали метаться тенями по белой отмели фигуры с короткими черными тенями и пылало пятно на белом песке у самого виска англичанина…

Помрачневшее лицо Алаярбека Даниарбека было так страшно, что свирепые, не боящиеся ни черта, ни бога белуджи остановились как вкопанные.

Белуджи потоптались на месте. Наконец один из них с удивительной робостью пробормотал:

– Позвольте взять его… Господин приказал принести его к нему. Хочет посмотреть, где пуля…

Тело Уормса понесли к Керим–хану. Но и здесь вождь белуджей остался верен себе. Он замахал руками и завопил:

– А ну, окуните его в воду! Да хорошенько! У Ференгов, в ад их всех, всегда в кармане есть что–нибудь опасное, горючее…

Больше всего поразило Петра Ивановича то, что Керим–хан ничуть не казался взволнованным. Не повышая голоса, он похвалялся перед своими белуджами выстрелом, словно стрелял не в человека. Так же спокойно, равнодушно он приказал «закопать» Уормса. Именно закопать, а не похоронить. Подойдя к Петру Ивановичу, он заглянул ему в лицо и спросил:

– Здорово стреляю, а? Видел?

– Слышал о вас много, но думал лучше. Бессмысленное зверство. Дикость…

Керим–хан ничуть не обиделся. С видимым удовлетворением он сказал:

– Какой выстрел, а? На двести шагов и прямо в голову, а?

Чувство, похожее на тошноту, не оставляло Петра Ивановича. Он ушел вместе с Алаярбеком Даниарбеком вдоль берега к переправе. Несмотря на уговоры и даже униженные мольбы вождя белуджей, он уплыл на другой берег Герируда, чтобы при первой возможности уехать в Хаф.

Долго еще в ушах звучали наивные и страшные слова Керим–хана: «Горе мне: урус на меня рассердился. Почему? Урус должен быть доволен. Инглиз пошел в ад. Поезжай, урус, и скажи своим большевикам: «Собственными глазами я видел, как от руки Керим–хана пал английский ублюдок». Теперь русские отдадут мне моих баранов, моих жен. Хитер был англичанин. Хотел воевать руками белуджей… Мать у меня здорова. Тысяча рупий в моем кармане. Инглиз кончился. Хо–хо–хо! Какое счастливое стечение обстоятельств! Хочешь, я подарю тебе хезарейского коня? Быстрый конь, золотой масти конь!»

– Едем, Петр Иванович, – говорил, взбираясь на лошадь, Алаярбек Даниарбек, – едем… И до захода солнца мы успеем еще в Рабат–и–Турк… Это на самой границе.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Закрыв лица щитом бесстыдства,

Пошли вперед шагами подлости.

А б у Н а ф а с

Тянуло погребом и верблюжатиной. Сырость ползла из углов каморки. Сальная свечка трещала и плевалась. Жалкую хижину Тюлегена продували все ветры пустыни.

Аллах наделил персидского коммерсанта Али противной привычкой: он ходил взад и вперед, махал коротенькими своими ручками и непрерывно плевался. Дойдет до двери – плюнет. Просеменит, неслышно ступая по кошме, в противоположный угол и непременно снова плюнет.

Это плевание раздражало Овеза Гельды и Бикешева. Зло поглядывали они на метавшегося взад–вперед перса и морщились каждый раз при его громогласных «эх, тьфу–тьфу!».

Но еще более желчными взглядами Овез Гельды и мангышлакский бий обменивались друг с другом. Не ждали они, что придется им повстречаться в Хазараспе. Старинные счеты имелись у Овеза Гельды и Бикешева, кровавые счеты. И им больше подходило встретиться где–нибудь в степи в саксауловом лесу и обменяться не приторными вежливостями, а выстрелами.

Господин Али бегал и плевался. Овез Гельды и Бикешев бесились. Они ждали. Холод забирался за воротник. С потолка звонко капала в глиняную миску вода. Потрескивало сало свечи. Ежеминутно раздавалось «эх, тьфу–тьфу!». Снаружи, близко и далеко, лаяли собаки.

– Ну?

В неожиданно прозвучавшем вопросе Овеза Гельды слышались нетерпение и ненависть.

Перс остановился и круто повернулся.

– А что, дражайший, по–вашему, делаем мы? Пляшем? – спросил он и снова сплюнул.

Пристально поглядев на Овеза Гельды, он добавил:

– Сейчас придут. – И спросил: – От ваших нет вестей? Они не упустят дружков?

Бурая, с серебряным отливом бахромка на подбородке Овеза Гельды встопорщилась, а в глазах его поползли хитрые огоньки.

– Ударил я шашкой – в Аравии зазвенело! – высокомерно проговорил он.

У перса вопросительно подпрыгнули кустики бровей.

– Молния! – важно пояснил Овез Гельды.

Али недоумевал.

– У нас, у туркмен, такая присказка: «Удар сабли туркмена как молния, даже в Аравии звоном отзовется».

– И ваша молния, позвольте поинтересоваться, их достанет? Армянин очень опасен. Армяне умны, хитры, а он, ко всему, еще большевик.

– Армянина уже нет.

– Как?

– Я послал девять молний, девять джигитов. Девять – счастливое число на охоте. Молнии поразили армянина, – сказал равнодушно Овез Гельды. Даже непутевый охотник знает, куда бежит кулан. А кулан бежит всегда к своей куланихе. Разве оставит армянин жену? Он поехал в Ургенч, но повернул в совхоз к жене. По дороге и ударили мои молнии.

– А тот, другой?

Овез Гельды с силой потянул воздух, будто принюхиваясь, и снова бахромка его бороды зашевелилась.

– Э, гончие идут по следу. Хороший нюх у воинов Овеза Гельды.

Тут персу послышалось, точно кто–то громко скрипнул зубами. Но нет, на лице Овеза Гельды читалась лишь мрачная решимость. Шрам на лбу его потемнел.

– Какой–то молокосос! – проговорил калтаман, небрежно отмахиваясь от надоедливой мысли. – Неужели ты думаешь, Овез Гельды сражается с молокососами? Овез Гельды давит их как вшей. Молокосос посмеялся над Овезом Гельды, над богатырем Овезом Гельды. Молокосос вообразил, что победит Овеза Гельды. Нет. Овез Гельды в воде не тонет, в огне не горит.

– И все же! – весело плюнул Али. – И все же молокосос гуляет. И все же молокосос живой. А у живого язык шевелится.

Овез Гельды помрачнел.

– На рассвете из Каракумов придет ветер. Из Черных песков. Черный ветер. Проклятие! Зажравшиеся колхозники–геоклены осмелились отобрать у моих воинов купленное зерно. В пустыне нечего жрать. Людям нечего жрать. Лошадям нечего жрать… Когда коням и людям нечего жрать, кони и люди тигры. Сегодня ночью мои голодные люди на голодных конях вихрем мести обрушатся на колхоз геокленов. Аллах обидел туркмен! Аллах делил землю среди потомков Адама и отдал нашему прапрадеду Огузу пустыню. А что возьмешь от пустыни? Песок и соль. Туркмен не просит ни у аллаха, ни у людей. Туркмен берет. А когда ему добровольно не отдают… О, тогда сабля решает. Кто не нападет, на того нападут. Конец колхозу, конец молокососу.

Тут задвигался Бикешев. Из–под прокисшей шубы просипел тонкий его голосок:

– Расквакалась лягушка, наглотавшись болотной воды. Дал бы бог ослу рога, всех бы запорол. Мы все за одно дело стоим, за дело ислама. Против большевиков идем. А почему твои калтаманы – разбойники – наших казахов притесняют на колодцах? К воде подпускают, только когда сами напьются и своих баранов напоят? Почему наших биев оскорбляют? Что наши бии, хуже ваших белых папах? Не друзья вы, а воры с большой дороги.

– Свинья звезд не видит, – отрезал Овез Гельды.

От смертельного оскорбления бий странно зашипел:

– Чистое лицо казаха от бога. Только туркмены да бабы выщипывают себе волосы. Туркмены на подбородке, а бабы…

Весь вскипев, Овез Гельды подался вперед, но пакостная издевка Бикешева так ошеломила его, что он не сумел сразу ответить. Слова застряли у него в глотке. Казах воспользовался его растерянностью и пропищал:

– Молнии молниями, что же до меня – гляди в оба, смотри кругом… Пойми! Почуй!.. Смерть у человека за ухом. Лошадок я приказал держать заседланными. Кто надеется на аллаха, остается голодным.

Темные сливы глаз господина Али перебегали с Бикешева на Овеза Гельды, с Овеза Гельды на Бикешева. Несколько раз перс раскрывал рот, чтобы остановить спорщиков, но не успевал.

Внезапно Овез Гельды судорожно повернулся всем туловищем к двери и насторожился. И без того тревожный лай собак перешел в настоящую истерику, и это не понравилось сардару.

– Да продлит аллах… Дни… ваших… благодеяний, господин Али! проговорил он, делая долгие паузы между словами и продолжая напряженно прислушиваться. – Тому, кто опаздывает, и мед кажется ядом. Прошу, скажите наконец нам ваше слово, и мы скажем: «Мир с вами!» – и уедем в пески. Клянусь, здесь душно.

Бросив исподлобья взгляд на Овеза Гельды, Бикешев проворчал:

– Кони не кормлены, а ехать всю ночь.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в хижину проскользнул Тюлеген Поэт.

– Не посетуйте, дорогие, – заговорил он. – Заставил ждать. Один момент – и чай готов! Отшельничество, уединение, умерщвление плоти – дело Тюлегена. Тюлеген дал, увы, обет безбрачия до победы правого дела… Нет у Тюлегена жены, некому в доме Тюлегена смотреть за хозяйством. И все эти большевики! Сколько мусульманам приходится терпеть от большевиков! Спросите, кто такой Тюлеген? Шашлычник, повар, кухарь, который целый день кричит: «Готов! Готов!» Которого каждый может обозвать, обругать! И это Тюлеген, сын его высокоблагородия царского полковника Шейх Али Велиева, кому жали руку сами белые цари Александр и Николай! Вах!.. И сын полковника, потомок крымских ханов – шашлычник! Ай–яй–яй! Сын полковника Шейх Али, зятя муфтия оренбургского и уфимского! Ай–яй–яй! Тюлеген нищенствует из–за большевиков. Тюлеген, сын полковника, сын помещика, владевшего десятками тысяч десятин леса в Вятской губернии, поместьями в Крыму и в Херсоне и винодельческим заводом на Кавказе – нищий. Нищий миллионер, ха–ха–ха!

По дрожи в голосе чувствовалось, что беспечность Тюлегена Поэта напускная, что он боится, что болтовней пытается унять безумный свой страх.

Первым заговорил Овез Гельды. Он успокоился. Собаки больше не лаяли.

– Эй ты, полковничий сын! Скажи наконец, что происходит? Свои миллионы да десятины оставь себе… Нам от них нет пользы. От твоих сказок только сотрясение воздуха.

– Где они? Что они медлят? О Абулфаиз! Тьфу! – рассердился господин Али.

Снова он принялся бегать по каморке и плеваться. И он бегал и плевался до тех пор, пока не остановился перед Бикешевым. Вперив в него взгляд, он вдруг спросил:

– Вы Бикешев с Мангышлака? С Каспийского моря?

– Ну? – сказал Бикешев, словно его удивил такой наивный вопрос.

– Там, в заливе Кайдан, в урочище Кзыл–таш, всплывает со дна чистая белая нефть. Вы видели на воде нефть, Бикешев? О ней еще полвека назад писал один русский путешественник… как… его? Бутаков.

– Ийе! Зачем мне, казахскому султану, какая–то вонючая нефть? удивился Бикешев и презрительно посмотрел на Али Алескера.

– О Абулфаиз! – пробормотал господин Али Алескер и забегал. Бегая и плюясь, он бормотал: – Золото под ногами, золото плавает по воде… и им дела нет. Дурачье. О Абулфаиз!

Снова ночь взорвалась собачьим лаем.

Тюлеген прислушался и вдруг воскликнул:

– Сейчас будут… э… Они идут.

Он явно что–то недоговаривал.

Крадучись вошли Хужаев и высокий узбек–бухарец Давлятманд. Лицо его еще больше пожелтело. Он бессильно плюхнулся на палас, даже не произнеся обязательного «Ассалам алейкум». Хужаев держался надменно, долго выбирал местечко почище, где бы сесть, но и у него тревога рвалась наружу.

Раздраженно спросил Али:

– Что же? Сколько надо ждать господина ишана каракумского Саттара?

Глаза Хужаева забегали. Желтолицый бухарец вцепился всеми пальцами в свою великолепную бороду и застонал.

Перс рассвирепел:

– Тьфу! О Абулфаиз! В чем дело, наконец?!

– Скажите вы, – устало пробормотал бухарец Хужаеву.

– Нет уж… Ваши кадры. Говорите вы.

На цыпочках, по–кошачьи, приблизился господин Али. Казалось, скрюченными пальцами он сейчас вцепится кому–нибудь в глотку.

– Да вы… Что случилось? Тьфу! Где сын Джунаида Ишик–хан? Где ваши самаркандские наркомы?

– Уехали поспешно… час назад. Сказали: «За нами слежка…» Ишан Саттар тоже не придет… Саттар… – Бухарец испуганно посмотрел на Овеза Гельды и почему–то отодвинулся.

Странно заикаясь, заговорил Хужаев.

– Вот.. Саттар. Достопочтенный ишан каракумский просил передать: переговоры вести он уполномочивает вот его, – он кивнул на бухарца. Господин Заккария Давлятманд из Бурдалыка весьма почтенный человек, компаньон фирмы «Хлопкоочистительный завод его высочества эмира Бухарского», также компаньон «Персидского торгового промышленного товарищества», известный революционер. Нет, нет! Революционер не в смысле советских революционеров, большевиков, нет – революционер–джадид, так сказать, из вполне достойных… э… э… либеральных революционеров. Ни сам Саттар, ни Ибрагим–бек не войдут под одну крышу с… прок… э–э–э… туркменом… Не смотрите на меня так, сардар Овез Гельды. Это не мы говорим, это они…

– Воз–му–ти–тель–но! – протянул перс.

– Разве, господин Али, мы не говорили, разве не убеждали! А он все свое: не сядет хивинец Саттар за дастархан с разбойником. А у Ибрагим–бека джигиты Саппара Шайтана и Курбана Канучака скот, что ли, угнали… где–то около Андхоя в Афганистане… Баранов угнали…

Овез Гельды вскочил. Трудно было ждать от семидесятилетнего старика такого проворства.

– Змея подыхает от своего яда! Будьте прокляты! Я ушел! – с угрозой просипел он.

– Дьявольщина! – воскликнул господин Али. – Сварливые псы! Обойдемся без его ишанского преподобия Саттара. Обойдемся без Ибрагим–бека. Договорюсь с ними сам. От Самарканда вы, Хужаев? Вы в курсе? Начали! Требую: отбросьте разногласия! Дружба и единение!

– Дружба дружбой, а баранов пасти каждому отдельно, – проворчал совсем тихо Бикешев.

Овез Гельды нехотя уселся. Бахромка его бороды перестала топорщиться.

– Уши мои раскрыты.

Джадид Заккария, даже не привстав, суетливо отвесил каждому полупоклон и быстро заговорил:

– Планом предусмотрены встречи на советской территории с… э… э… с уполномоченным… э–э…

– …С персидским коммерсантом Али. Имею честь, – решительно вставил перс.

– Совершенно правильно, благодарю вас… С персидским коммерсантом Али. Облюбован для встречи город Хазарасп… Отдален. Не на виду… Решение принято центром партии могущественного нашего объединения всех тюрков, обуреваемых ненавистью к власти Советов, «Милли Иттихада», ныне находящимся в Северной Персии в Гёргане. Наш глава и руководитель, идеолог и вождь Мустафа Чокаев и его верные соратники Валидов, Садреддин, Исхаков… решили: нужны и полезны не отдельные случайные встречи… э–э… с… э… э… с коммерсантом Али, а представительный курултай… широкое собрание авторитетных заинтересованных лиц… э… единомышленников… э… с докладом коммерсанта… господина Али.

– К дьяволу курултай! – выдавил из себя Али. – К чертям собачьим грандиозные масштабы! Когда бог раздавал ум, ваши иттихадисты со своим Чокаевым в нужнике сидели. Сделайте любезность – короче!

– Что? Что вы сказали? – переспросил Овез Гельды.

Али говорил на фарси, и присутствующие не очень хорошо его понимали. Они видели только, что он очень недоволен и раздражен.

– Позвольте спросить? – осторожно заговорил джадид и нежно погладил свою крашеную бороду. – Заседание курултая можно открыть?

Али все бегал по каморке и плевался. Истолковав его «ах, тьфу–тьфу!» и сдавленные проклятия как согласие, Заккария приосанился и объявил:

– Заседание хазараспского курултая… э… э… съезда партии «Милли Иттихад» объявляю открытым. Прошу избрать секретаря. Предлагаю кандидатуру товарища, извините, гражданина Тюлегенова. Возражений нет. Гражданин Тюлегенов, прошу вести протокол.

Первым Заккария предоставил слово персидскому коммерсанту господину Али.

Господин Али перестал бегать и плеваться. Он сел и быстро заговорил:

– Чем скорее покончим с разговорами, тем лучше.

А говорил он такое, от чего сразу даже у бесшабашного и свирепого Овеза Гельды глаза на лоб полезли. Да и все остальные сникли, сжались и с испугом уставились на быстро–быстро шевелившиеся гранатовые, яркие по–женски губы перса. Невеселые мысли ползли в голове почтенного «революционера» – джадида Заккарии Давлятманда. В его весьма немолодом возрасте далекое путешествие верхом через пустыню было чуть ли не подвигом. Но кто оценит такой подвиг по достоинству? Спутники и помощники – все его друзья – иттихадисты самаркандцы и ташкентцы – после неудачного сборища в шашлычгой Тюлегена Поэта словчили и предпочли исчезнуть. Сам Мустафа Чокаев и прочие вдохновители и руководители «Иттихада» сидят в своих безопасных и уютных норах – иначе Заккария не мог назвать их место пребывания за границей в эмиграции – и думают только о себе и о своих доходах. Наплевать им, что их полномочный представитель Заккария Давлятманд вот уже целый месяц «жует песок и поливает землю потом». В целях конспирации пришлось отказаться от мягкого вагона и парохода и подвергнуть свое седалище тяжелым испытаниям жесткого седла и болезненной тряски, от последствий которой никакие смягчающие мази и бальзамы не помогали.

И у Бикешева желчь поднялась к самому сердцу. Бикешев пыхтел. Слишком много шашлыка он затолкал сегодня себе в желудок. Его мучила отрыжка. Он мечтал соснуть после обеда, но не успел. А господин Али что–то говорит и говорит… Как хочется спать!

Сон не одолевал Овеза Гельды. Но он не привык думать о высоких материях, а присутствие бия Бикешева и вообще мешало думать. Круглое лицо Бикешева вызывало в Овезе Гельды бурление крови.

Двадцать лет назад, еще при царе, на Мангышлаке во времена туркмено–казахских междоусобиц, Бикешев подло, из–за угла, убил брата Овеза Гельды. И Овез Гельды искал Бикешева все эти двадцать лет. И вот… нашел. Нет, хоть кровь кипит, торопиться нечего. Потерпим. Барану свой курдюк – не ноша, а чем смирнее с виду конь, тем свирепее он лягается.

Овез Гельды не столько слушал докладчика «господина Тьфу–Тьфу» – так он успел мысленно прозвать перса, – сколько раздумывал: пристрелить бия, как только они выйдут из хижины, или устроить ему засаду за первыми же барханами?

Плохо слушал и Тюлеген Поэт. Он совсем сник, потускнел. В большой голове малый мозг. Его голова не вмещала политических проблем. Тюлеген отлично разбирался в делах, касавшихся его кармана. В Тюлегене Поэте прочно сидела торгашеская закваска, унаследованная от его папаши полковника Шейх Али. Миллионер, вятский помещик, богатейший человек Российской империи, полковник Шейх Али Велиев не гнушался, служа командиром драгунского Каргапольского полка, взимать десятирублевками мзду с полковых подрядчиков фуражного довольствия и устраивать им мелкие пакости, когда они забывали дать взятку. Их высокоблагородие Шейх Али Велиев был к тому же скуп. Частенько он напрашивался на пельмени к эскадронным командирам – своим подчиненным, но к себе не приглашал никого. Тюлеген тоже, под стать своему папаше, трясся над копейкой. А тут джадид Заккария рассказал невеселую новость. Оказывается, кашгарские купцы Умар Ахун и Бабакурбанов арестованы на границе Синцзяна. Разорение! Значит, контрабандный опий, принадлежащий Тюлегену, конфискован. В кармане его зазияла дыра, и пребольшая. Заккария Давлятманд тоже пострадал, но что ему… В торговом мире он – слон, а Тюлеген – комар. Комару Тюлегену потерять крылышко ужаснее, чем слону Заккария – все четыре ноги. «Цветок барышей там пышный цвел, но бледен был. Укусом зависти он съеден был». В сугубо практических делах Тюлеген мыслил поэтическими образами. Сейчас он, вероятно, даже не подозревал, что заимствует изречение у великого поэта Востока Бедиля. Но при чем тут Бедиль? Тюлегена обдало жаром… А если… А если Умар Ахун или Бабакурбанов на допросе назовут его имя… Слова «ГПУ», «следователь», «Чека», «прокуратура» вызывали у Тюлегена томление в желудке и слабость под коленками.

Совещание шло своим ходом. Тюлеген нет–нет и слышал именно те слова, от которых ему делалось тошно. Господин Али говорил о вещах, какие интересуют и ГПУ, и прокуратуру, и следователей…

Прежде всего, по словам господина Али, в Советском Азербайджане воссияет свет истины и мусульмане развернут зеленое знамя пророка. В городе Гяндже произойдут события, которые потрясут вселенную. Ожидается появление великого пророка, который подымет массы верующих против советской власти. Большевики потеряют бакинскую нефть, и тогда…

Бесцеремонно Овез Гельды прервал докладчика, чтобы осведомиться: правда ли, что в Баку среди кызылбашей–азербайджанцев распространена ересь шиитов*, и если, как он и сам знает, это правда, то не лучше ли не надеяться на подлых кызылбашей, ибо для правоверных шииты хуже собак, а известно, будь у собаки стыд, она штаны бы надела. Есть даже фетва** семидесятилетней давности. Ее нашли в священных книгах муфтии Бухары и Самарканда, во главе со знаменитым Шамс–эд–дином Герати. Почтения фетва, мудрая фетва, разрешающая правоверным суннитам–туркменам во время аламана*** захватывать в плен вероотступников–шиитов, обращать их в рабство, держать в невольниках и продавать на базарах, ибо шииты, по мнению мусульманских муфтиев, ничем не отличаются от скота…

_______________

* Ш и и т ы – мусульманская секта.

** Ф е т в а – религиозное предписание.

*** А л а м а н – военный набег.

Поспешно, но со всей любезностью господин Али призвал сардара Овеза Гельды первоначально сварить слово во рту, а потом уже выпускать наружу. Шииты – тоже мусульмане. В борьбе с кяфирами все мусульмане хороши. Сам он – Али – шиит, но лучше проверенный сатана, чем непроверенный ангел. И не припомнит ли сардар Овез Гельды, что, презрев лет сорок назад исламскую веру истинную, он сам принял христианство и…

Овез Гельды счел за лучшее пропустить мимо ушей неприятное напоминание перса и поднял крик: фетва насчет шиитов есть. Болваны те, кто не верят. Они не стерли еще со рта молоко, поссав материнскую титьку. Всего пятьдесят лет назад от топота копыт коня Овеза Гельды дрожали персидские города, купались в своей крови персидские сарбазы, выли на базарах Хивы белотелые персидские девушки, захваченные овезгельдыевскими молодцами в Хорасае. И пусть лопнут у того глаза, кто посмеет сказать, что это было неугодно аллаху. Он, Овез Гельды, всегда имел в подкладке своей папахи фетву, написанную рукой святого муфтия Шамс–эд–дина Герати. Овез Гельды ее сам не читал – слава аллаху, ему было не до грамоты! – ум не на бумаге, а в башке; но ему читали вслух ту фетву крючкотворы муллы.