Текст книги "Тени пустыни"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

Человека, которого я встретил в стране пуштунов пять лет до того, звали Пир Карам–шах.

Выдержит ли бумага ужасы, которые я видел. Вождей казнили. Мужчин и мальчиков истязали. Предательство прославлялось, ложь сделалась правдой. Жилища горцев обратили в пыль и в пепел. Жен убивали, детей топтали копытами коней. Я видел кучу отрубленных рук у порога мечети. За каждую руку тот, с сердоликовыми глазами, платил золотую монету с изображением всадника, разящего копьем дракона. Свидетельствую, я видел это сам.

Я сам все видел и слышал. Душа ушла в пятки, а разум оставил меня, когда инглизские железные птицы бросали на дома свои чугунные взрывающиеся яйца. Пир Карам–шах требовал, чтобы пуштуны пошли воевать в Афганистан против своих братьев афганцев. Смелые пуштуны отказались. И железные яйца падали, выбрасывая огонь и смерть.

Увы, пуштунские пули не доставали железных птиц. Разве руками оттолкнешь яйцо, начиненное порохом?

А железные автомобили? Я видел их во время войны с кайзером Вильгельмом, когда работал тыловым рабочим в городе Киеве. Сколько угодно можешь стрелять в железный автомобиль, пули отскакивают от его железных боков. А бегает он быстрее самого быстрого коня, быстрее даже моего Белка. О аллах, хорошего коня я имел, когда путешествовал по Зеравшану и Памиру. Отличный был конь!

Но вернемся к рассказу. Говорить правду не легко, когда тебе доверена государственная тайна. А Алаярбеку Даниарбеку доверили много тайн. Ему сказали: Алаярбек Даниарбек, ты знаток горных троп, садись на своего Белка и поезжай через горы, через много гор. А когда спустишься в долины Пуштунистана… Но тайна есть тайна. Из–под моего пера ни одна из тайн не выскочит. Молчу.

Словом, претерпевая лишения и опасности, путешествовал по горной стране Салих–бай, странствующий бухарский купец. Сколько ужасных джиннов видел он в пути, в горах, цепляющихся льдом своих вершин за небеса. Камни день и ночь падали на дороги, узкие, как лезвие ножа. Снег засыпал перевалы.

Прибыл Салих–бай в конце концов в страну Сулеймановых гор и узнал, что уже много, очень много лет жители их, пуштуны, воюют с инглизами.

И достиг он на своем Белке (удивляюсь, как его не переименовали ради тайны в Желтка) пуштунского селения Точи. Воздух там состоял из пыли и сажи, стены домов превратились в щебенку, женщины стонали, сжав зубы, и даже грудные младенцы не плакали. Селение Точи уподобилось муравейнику, в который ступил ногой слон.

Дьяволы в красных мундирах схватили коня Белка под уздцы. Железнорукие стащили Салих–бая на землю. Грубоголосые приказали: «Стой, молчи!» Салих–бай молчал и слушал. Посреди гузара разговаривали двое. Один, по виду индус, в белой сикхской чалме, клянусь, мне не понравился, хоть и говорил на изящном фарси с улыбкой на устах и медом на языке. Другой, дикий с виду, с безобразным черным лицом и грубым голосом, пришелся мне по душе. И я сказал себе: господин Салих–бай, ты слышишь разговор шакала с тигром. Только когти у тигра обрезаны, а шакал вострит на него свои зубы. Я запомнил слова тигра. Я не мог не запомнить их, потому что они расплавленными огнем влились в мое сердце, наполнили его и выплеснулись через край.

Тигр говорил: «Эй, Пир Карам–шах, знаем мы старые рассказы инглизов, что мы, пуштуны, грабим каждого человека, убиваем каждого прохожего, насилуем каждую девушку и женщину. Это инглизы кричат: «Пуштуны разбойники! Истребляйте собак–разбойников!» И вы подло истребляете гордых пуштунов пулеметами, бронемашинами, железными птицами. По какому праву? Если я, старый Дейляни, поверив вашей чести, дался вам в руки, не думайте, что сломлен дух горцев Сулеймановых гор! Пуштуны победят инглизов! Долой инглизов. Прочь из наших долин! Не пойдут пуштуны воевать против братьев, не дам я тебе воинов. Это говорю я, Дейляни, вождь. Проваливайте! Мы разрознены, мы ссоримся друг с другом, мы проливаем братскую кровь, но все пуштуны ненавидят вас, инглизы. Если я, Дейляни, не сумел вас убить, вас убьет пуштун Шарип, вас убьет пуштун Аюб. Когда? Через год, через десять лет, через сто, но убьет. Ни одного живого инглиза не останется в долинах Сулеймановых гор. Мы загоним вас в землю и притопчем плотно землю над вашей головой!»

Тигр говорил гордо. Словно не торчали отовсюду дула английских пулеметов, точно не он был беспомощным пленником, а этот бледноликий шакал, с глазами из сердолика с кровяными прожилками.

Шакал Пир Карам–шах улыбнулся, и я увидел оскал его желтых зубов. Такими зубами шакалы рвут мертвечину и душат цыплят в курятниках. Шакал залаял по–шакальи, ласково. Слова шакала запечатлелись в моей памяти, ибо разум запоминает не только прекрасное, но и безобразное. Таково свойство человеческой натуры. Пир Карам–шах сказал: «Господин Дейляни, вождь, пуштуны разумом еще дети. Наш долг воспитывать их добрыми подданными его величества короля Великобритании. И долг наш, с благословения всемогущего господа, мы добросовестно выполним. Посмотри кругом на эти дома и стены. Я приехал убедиться в силе железных птиц. Разве может устоять что–нибудь против небесного огня?! Берегись, вождь! Ты мятежник. Мятежников именем короля казнят смертью. Ты мятежник, ты переступил английские законы, но ты храбр и умен. Мы великодушны. Мы уважаем храбрость и ум. Мы оставили тебе меч твоего отца и деда. Британии нужны такие люди, как ты! Договоримся, вождь! Поклянись не поднимать никогда больше против англичан оружия. Разве англичане твои враги? У тебя враги на севере. Большевики – враги всех пуштунов, всех мусульман. В долине Пешавара собираются английские войска. Начинается война против большевиков. Присоединяйся, вождь. Англичане хорошо платят тем, кто верно служит им. Соглашайся. Получишь золото, много золота. На голову твою прольется золотой дождь. Сына твоего и наследника Гуляма мы оденем в шелк и золото. У коня его подогнутся ноги под золотой сбруей. Золотые ножны его меча потянут пуд. Сына твоего Гуляма король сделает полковником. Дети твои, Дейляни, развеселятся от подарков. Красота твоих жен расцветет от золотых украшений. Ласки твоих любовниц разогреются от золотых браслетов и ожерелий. Любимцев – мальчиков – знаю твой вкус, старик, – мы тоже не забудем. Много я тебе, Дейляни, дам золотых соверенов, без счета. Да, назови, Дейляни, своих друзей, старейшин. Я и их не забуду. Мы, инглизы, щедры».

Но тигр не позволил больше шакалу лаять. Тигр зарычал. Рев его стократным эхом откликнулся в ущельях. Дейляни–вождь кричал: «Ты базарный лавочник, инглиз! Что ты знаешь о чести горца! От блеска вашего золота на глаза садятся болячки! Прочь!» Шакал Пир Карам–шах не обиделся. Он с улыбкой сказал: «Благоразумие, Дейляни! Твои слова о чести заезжены, твои вопли о свободе глупы, твои призывы «Долой инглизов!» мы давно слышали. И что ты говоришь о торгашестве! Разве не ты, Дейляни, взял десять тысяч фунтов за голову вождя Дзадран Вайса, которую ты собственноручно передал в мешке английскому командованию в Пешаваре? Мы честно расплатились с тобой, Дейляни». – «За голову предателя не грех получить деньги, – сказал вождь. – Вайс предал свое племя. Вайс искупил кровь соплеменников, убитых вами же, англичанами». Шакал засмеялся: «И честь покупается, и гордость покупается. Его величество король справедлив. Не губи себя и своих пуштунов, Дейляни. Я знаю, ты ищешь покровительства Кабула. Берегись. Из Кабула идет гнет и тирания. Из Лондона ты получишь богатство, а твои пуштуны – спокойствие».

Дейляни возмутился: – «Родина не продается и не покупается. Пуштуну не нужна чужеземная справедливость! – Тут взгляд старого вождя упал на меня, то есть на Салих–бая. – И потом нам помогут завоевать свободу Советы. Ага! А вы, инглизы, боитесь Советов, а они несут нам счастье и свободу!» Глаза старого безумца Дейляни горели огнем. И клянусь, душа Салих–бая стала совсем маленькой, с мышонка, и тот мышонок искал щелку, чтобы спрятаться в ней. Но счастье не оставило Салих–бая. Дейляни отвел от него свой взгляд. Инглиз пожелтел и нежной кошечкой промяукал: «Осторожнее, старик!» Но кто уймет тигра? Голос Дейляни слышали самые дальние вершины Сулеймановых гор: «Слушай, Пир Карам–шах! Душа пуштунов разбужена голосом с севера. Сердца пуштунов полны самоотверженности и горят огнем ненависти против вас, убийц женщин и детей. Пламя борьбы раздувают вести из России». И клянусь быстрыми копытами Белка, старик снова искал Салих–бая своими тигриными глазами и… к счастью, не нашел. Тогда инглиз сказал: «Осторожнее, старик. Ты играешь с огнем. Я вижу на твоем лице тень крыльев ангела смерти». Дейляни сорвал с плеча саблю и с головы чалму и возгласил на всю долину: «Хочешь убить меня, убивай! Вот сабля! Убей меня моей саблей! А вот тебе и моя чалма. Пусть мое бездыханное тело обернут моей чалмой, как саваном!» Все на площади вздохнули, и слезы брызнули у меня из глаз, потому что сердце у меня защемило. Но инглиз не плакал. Шакалы не умеют плакать. Слезинка не вытекла из его каменных глаз. Он пролаял: «Берегись, Дейляни, ты лишишься своего любимого сына». Только тогда мой взор упал на стоящего рядом с вождем связанного красивого молодого пуштуна, высокого как тополь, стройного как кипарис. Старый тигр обнял своего тигренка и лишь вырвал из своего сердца слова: «Гулям, сын мой!» А Гулям воскликнул: «За нас отомстят, отец!» Дейляни ничего не сказал. Он молчал. Он молчал, когда дьяволы в мундирах увели юношу в развалины. Он молчал, когда прогремели за стеной выстрелы. Он ничего больше не сказал, ни слова. Старому тигру, воину и вождю, не отрубили голову его собственной саблей, как он просил. Они повесили его на суку старого чинара посреди площади. Перед тем как повесить, его судили три инглиза–офицера с соломенными усами, и один из них прочитал на бумаге: «Именем короля английского, отсюда вас, вождь пуштунов, отведут к месту казни. Там вас повесят за шею, вы будете висеть, пока не умрете». В этой бумаге что–то еще говорилось о боге, который должен позаботиться о душе Дейляни. Но я не слушал от ужаса. И я не захотел смотреть на казнь, хоть и поучительно смотреть, как умирают люди с храбрым сердцем.

А потом шакалы принялись за меня, купца Салих–бая. Вы скажете, что я трепетал и дрожал. Нет. Голый спокоен: ему не страшны ни вор, ни грабитель. Что инглизы могли взять с разъездного мелкого торговца Салих–бая? Две штуки манчестерского ситца и две пары ножниц немецкого завода «Золинген». Кто мог догадаться, что Салих–бай прибыл не из Каунпура, а из Самарканда? Пыль не загрязнит ног раба на путях паломничества, и от соприкосновения с ней погаснет огонь ада. И хоть инглизы сотворены из адского пламени и ведут себя подобно дьяволам, они глупцы. Да разве они могли заподозрить купца, открыто въехавшего на белом как снег Белке в селение, где находилась тысяча солдат… Вот если бы купец Салих–бай тайно приполз ползком по–змеиному, тут, наверно, все всполошились бы и проявили подозрительность.

Пыль странствий по Памиру и Гиндукушу не загрязнила паломнических ног Салих–бая. Проклятый шакал с сердоликовыми глазами не притронулся к его чалме, хоть та чалма… Но тайна есть тайна. Печальная кончина старого тигра Дейляни сделала послание, спрятанное в той чалме, излишним.

Соломенноусые инглизы допросили Салих–бая и отпустили, не причинив ему вреда и ущебра.

Гулям, сын Дейляни, с пуштунами ночью напал на инглизов… Но разве мертвец может воевать, а Салих–бай собственными ушами слышал залп ружей, когда Гуляма расстреливали дьяволы. Да, нет предела коварству инглизов. Проклятие пусть падет на их голову. Они хотели, чтобы старик вождь ушел из жизни в отчаянии. Они хотели сломить старика. Гуляма не расстреляли, а бросили в яму. Гулям бежал и ночью напал на селение. Небо мести упало на землю. Выстрелы заглушили гром туч. Гулям унес тело отца своего Дейляни, чтобы предать его земле согласно обычаю предков. Гулям поднял знамя борьбы. Инглизы попали в западню. Инглизы ослабели от голода, и лица их пожелтели точно шафран. Они ели все, что движется и ползает. Ни одной собаки, кошки или лягушки не осталось в селении. Увы, и Салих–бай оказался в стесненных обстоятельствах. Он не привык есть нечистое мясо кошек и собак. Салих–баю пришлось выбирать между смертью и нечистым мясом… Но клянусь, Салих–бай не ел лягушек.

В мире все то вверх, то вниз. Из Пешавара пришла инглизам помощь. Воины Гуляма из победителей стали побежденными. Гулям разрешил Пир Карам–шаху и его солдатам забрать оружие и уйти из селения Точи.

Но в горах на узком овринге* инглизов встретили пуштуны. Вперед вышел Гулям, молодой, красивый, брови его сошлись, и он сказал: «Пусть Пир Карам–шах выйдет вперед. Смотрите! Я кладу на землю оружие. Пусть он тоже положит оружие, приблизится и поведет переговоры». Но вышел не шакал Пир Карам–шах. Он послал того соломенноусого офицера, который судил вождя. Они стояли с Гулямом друг против друга на овринге. Инглиз упер одну руку в бок, другой гладил усы и говорил высокомерно. Тогда Гулям сделал с низким поклоном шаг вперед и, прижимая руки к груди, сказал: «Когда дело доходит до победы, и шакал превращается в тигра». Лицо инглиза цветом уподобилось моркови, и он выплюнул слова: «Мятежник Дейляни! Твой отец кончил жизнь в петле! Берегись! За одного мятежника истребляют весь род до девятого колена». Гулям сделал еще один шаг: «Один со славой умерший лучше сотни живших с позором!» Он говорил громко, и скалы слушали его. Лицо инглиза стало свеклой, он разозлился и закричал, чтобы тоже слышали горы: «У меня хватит пулеметов для разговора с грязными горцами». А дула пулеметов смотрели прямо на овринг, где стояли инглиз и Гулям. Тогда Гулям подошел вплотную к офицеру и улыбнулся: «Плотина защитит от многоводного селя**, полководец – от вражеских полчищ». Инглиз вскинул руку ударить гордого пуштуна. Но не успела бы красавица взмахнуть ресницами, как инглиз свалился вниз в пропасть. Гулям так ударил шакала, что зубы очутились у него в желудке, а дух через зад вышел… Сипаи сразу же начали стрелять из пулеметов. Гулям отскочил за скалу, а пуштуны, которые сидели на скалах, как в пчелиных сотах, вдруг столкнули вниз камни, тысячи камней. Вы видели ад? Так вот ущелье превратилось в ад.

_______________

* О в р и н г – искусственный карниз на горной тропе.

** С е л ь – бурный поток, возникающий в горных ущельях, когда в

их верховьях проходит ливень.

Что случилось с шакалом с сердоликовыми глазами? Салих–бай ничего не видел и не знал. Он сидел под скалой, накрыв голову полой халата.

Казалось, что ни один англичанин не уйдет из ущелья. Но разве могут под солнцем два человека иметь одинаковые глаза, сердоликовые глаза с кровяной прожилкой? Если ты убил кого, смотри на его кровь. Если ты спас кого, убедись, что он жив. Тогда, в ущелье, я не видел крови того человека.

На этом обрывается вторая запись в ученической тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Хотя рычит он льву под стать,

Но, как шакалы, падаль гложет…

М а х т у м К у л и Ф р а г и

Бред оборвался внезапно.

Только что больной метался в жару и несвязно бормотал. Вдруг он поднялся и сел. Глаза его смотрели ясно. Лицо блестело от испарины.

Он сказал совершенно членораздельно:

– Когда опустите меня в могилу, не говорите: «Увы! Как мрачна и тесна темница!» Лучше поздравьте меня!

– Могила? Какая могила? – растерялся Али Алескер.

– Я не говорил о могиле… Где я? Что случилось? Я заболел? Дайте мне сухую рубашку. Я словно в компрессе…

Ибн–Салман снисходительно принимал заботы Алаярбека Даниарбека. Араб не желал, чтобы заметили его слабость. Но слабость чувствовал он ужасную. Малейшее усилие, физическое и умственное, вызывало обильный пот. Но таковы были выдержка и закалка этого человека, что через минуту он уже встал. Упавший в пустыне не поднимется. Перед глазами его ходили красные и зеленые круги. Оттолкнув плечо, подставленное Алаярбеком Даниарбеком, он прохрипел:

– Кофе!

Удивительно, как быстро закипает кофе, особенно когда староста Мерданхалу чувствует вину. А провинился Мерданхалу чрезвычайно: как такой большой господин вдруг заболел в хезарейских кочевьях, подчиненных ему, старосте?

Кофе дышал ароматами Йемена. Кофе вливал в жилы бодрость, в мозг ясность. Джаббар ибн–Салман пил кофе и слушал, внимательно слушал.

Рассказывал Али Алескер. Он говорил, держа покровительственно руку на плече Зуфара. Покровительственно, но с силой. Зуфар играл роль вещественного доказательства, и Зуфаром Али Алескер подкреплял свой рассказ.

Араб чувствовал себя еще так плохо, что не проявил особого оживления, когда узнал, что давно ожидаемая на советской границе акция началась. Пересиливая слабость, он задавал отрывистые вопросы. Интересовали его исключительно цифры, фамилии, факты. Ничем: ни словом, ни движением мускулов лица, ни тоном – не выражал он ни одобрения, ни порицания. Видимо, он ждал какого–то серьезного сообщения и, не дождавшись, спросил:

– А Керим–хан?

Али Алескер покачал головой. Керим–хан оттягивает выступление своих белуджей. Торгуется и оттягивает. Но опять Джаббар ибн–Салман ничем не выдал своего недовольства.

– Итак, началось! – воскликнул очень довольный и своим рассказом, и самими событиями Али Алескер. – Шлюзы подняты, воды хлынули на север. Где только они остановятся?! Поход культуры и цивилизации против большевистского варварства начался.

Все время, пока шел разговор, Зуфар сидел, потупив глаза и поеживаясь под тяжелой рукой Али Алескера, лежавшей у него на плече. Он слушал. Его бабушка Шахр Бану рассказывала ему в детстве персидские сказки, и он научился понимать певучий фарсидский язык. Но многое в разговоре Ибн–Салмана и Али Алескера оставалось неясным. Лишь последняя фраза словно сорвала повязку с его глаз.

– Взбесившиеся собаки! – вырвалось у него неожиданно. – Что плохого сделала людям Лиза–ханум?!

Белесые брови Джаббара ибн–Салмана полезли вверх, щека задергалась…

– Он говорит о случае на колодцах Ляйли, – поспешил разъяснить Али Алескер. – С этого, собственно, и началось. Немного преждевременно, но началось. Воины Овеза Гельды убили русскую женщину не совсем пристойно… Война!

В глубине глаз Зуфара зажглись недобрые огоньки. Он побледнел.

– Лиза–ханум была доктор… Лечила детей. За что ее убили? Лиза–ханум делала хорошее дело.

И так как никто не нарушил молчания, Зуфар с силой продолжал:

– Ваша «культура» убила святую женщину. За что? За то, что она гнала смерть от детей, а?

– Пусть подадут еще кофе! – проговорил Джаббар ибн–Салман, пристально разглядывая Зуфара, точно лишь теперь он увидел его. Али Алескер пошевелил сочными губами и вдруг разразился своим любимым: «Эх, тьфу–тьфу!»

– А Ашот, – продолжал хивинец, и под коричневой гладкой кожей у него на лице заходили желваки. – Ашота любили и уважали, как брата, все скотоводы Каракумов. Ашот сидел как друг и брат у туркменских очагов в юртах от Бахардена до Ташауза. Ашот не имел и седого волоска на голове, а седобородые шли к нему за советом. Кто не знал, что, с тех пор как Ашот поставил свою юрту у бархана на колодцах Ляйли, пастухи забыли о падеже овец. У Ашота еще на верхней губе усы не выросли, а от Каспия до Аму все называли его – Овечий Отец. А? Его, армянина, все звали еще Туркмен Ашот. И его тоже зарезала ваша «культура»!

И Зуфар брезгливо повел плечами и стряхнул с себя руку Али Алескера.

– О мой друг Ашот! Лизу–ханум и тебя, оказывается, зарезала «культура». Видит бог, я отомстил «культуре» за вашу кровь.

Вновь брови Джаббара ибн–Салмана полезли вопросительно вверх. Рука Али Алескера опустилась на плечо Зуфара.

– Эпизод у колодцев Ляйли… Гибель Овеза Гельды, – повторил перс. Подобное возможно и впредь. Случайности войны. Недостаточная дисциплина. Некоторая разнузданность. Излишняя жестокость. Но учтем справедливое негодование мусульман. Тирания большевиков, притеснения… Естественный взрыв чувств. Я…

– Полагаю, мы здесь не для того, чтобы заниматься излияниями, властно сказал араб. – Если я слушал… – он устало кивнул головой в сторону Зуфара, – то хотел знать, с кем имею честь… Приступим. Да, как тебя зовут?

Вопрос относился к Зуфару.

– Я – человек.

– Упорствуешь! Ты молишься богу единому?

– В степи на аллаха понадеешься, верблюд уйдет. Пока будешь совершать молитву, волк утащит овцу…

– Ты мусульманин и своей рукой убил мусульманина.

– А–а! Вы об Овезе Гельды, чтоб ему черви в могиле покоя не дали! Благодарение вот этой руке, наносившей удары. Я рад. Я бы убил его и ему подобных сто, нет, тысячу раз.

– Ого, он привык убивать в своем ГПУ! – ухмыльнулся Али Алескер и выразительно сплюнул.

– Я дрался с калтаманами Овеза Гельды на колодцах Ляйли… У них были винтовки – у меня нож. Пусть пеняют на себя… Зачем плохо держат в руках винтовки?

Араб пытливо изучал лицо Зуфара.

– Когда вы меня отпустите? – вдруг спросил хивинец.

Вместо ответа Джаббар ибн–Салман пожал плечами:

– Многое зависит от тебя. Ты знаешь дервиша Музаффара?

Зуфар мотнул головой. Опять дервиш.

– Ты будешь говорить, наконец! – закричал Али Алескер.

Ибн–Салман тронул перса за плечо и показал глазами на откинутый полог. В двух шагах Алаярбек Даниарбек, разостлав на землю попону, усердно отбивал поклоны вечерней молитвы. Около него столпились хезарейцы, с любопытством наблюдая за каждым его движением. К слову сказать, маленький самаркандец с особым рвением выполнял на чужбине все предписания корана, желая прослыть среди персов благочестивым мусульманином. Он считал, что так лучше. Персы, по его мнению, большие фанатики, и среди них безопаснее верующему. Заслужить репутацию богомольца, чуть ли не святого подвижника Алаярбеку удалось вполне.

– Эй, – крикнул раздраженно Али Алескер, – а ты не мог бы выбрать место для своих молитв подальше от палатки?!

Алаярбек Даниарбек и глазом не моргнул. Сколько ни шумел толстяк помещик, сколько ни махал руками, самаркандец продолжал усердно молиться и, только когда наконец исчерпал все обязательные и необязательные поклоны и коленопреклонения, соблаговолил отозваться:

– Прибегаю к вашей милости, горбан! Я весь внимание, горбан!

– Что тебе, в детстве осел отдавил уши? Я говорю тебе… а ты… тьфу!..

– А вы не видели, ваша милость? Я же совершал намаз.

– Убрался бы ты подальше со своим намазом!

– А вам разве неизвестно, ваша милость, что прерывать молитву допустимо лишь в трех предусмотренных случаях: при землетрясении, или если упадет ребенок, или когда убежит должник…

В ответ Али Алескер только громко сплюнул.

– Вы напрасно плюетесь, ваша милость, ибо распорядок молений мудро установил сам пророк Мухаммед, да произносят имя его с уважением и почтительностью!

Алаярбек Даниарбек тщательно сложил попону, перебросил через плечо и удалился размеренным, полным достоинства шагом. Свита зевак проводила его до чадыра.

– Какое усердие в упражнениях веры! – воскликнул Джаббар ибн–Салман. – Даже чрезмерное усердие…

– Я и прогнал его поэтому, – буркнул Али Алескер. – Намаз не мешает богомольцу слушать… А мы говорим достаточно громко. И потом я хотел поговорить о дервише…

– Я утомился, – слабым голосом протянул араб, – отложим наш разговор.

– А тебе, – сказал Али Алескер Зуфару, – придется поспать в загоне для овец. Я не вижу для столь знатного путешественника более подходящей гостиницы.

– Может быть, – сказал араб, – его устроим получше… в одном из чадыров?

– Нет, – возразил Али Алескер, – в чадыре ненадежно. Ночь длинна. У него хватит времени для размышлений… И не вздумай бегать, – обратился он к Зуфару. – Мои курды и в темноте видят не хуже гепарда…

Зуфара увели.

В белой палатке разговор продолжался. Он содержал немало намеков и полунамеков. Едва ли непосвященный мог извлечь что–либо из него.

– Ожесточен? – спросил араб.

– Фанатик, – буркнул Али Алескер.

– Или крупная птица, или, что не исключено… произошла ошибка.

– Вы думаете, муравей? Рабочий? Нет, в муравейнике есть и рабочие и солдаты. Он… сражался как воин. От темного дикаря ждать такого…

– Я сам видел таких, которые дрались не за свою шкуру, а за идею. Я встречал рядовых пуштунов в двадцать девятом. Посмотрели бы на них под Джалалабадом! Мы дали им винтовки и патроны. Шли под пулеметы не моргнув глазом. Шинвари* сражаются, пока стоят на ногах… А кто они?.. Дикари, толпа тупых убийц… Шли грабить, резать, насиловать. А какой бешеный порыв! Энтузиазм!

_______________

* Ш и н в а р и – одно из пуштунских племен.

– И все же он не пастух, не просто матрос. Он из комиссаров по крайней мере. Как жаль, что дервиш не в наших руках. Какая очная ставка была бы!

– Нет у нас времени. Ночью я сам займусь им. Как бы только криком он не напугал хезарейский сброд. – С жестокой усмешкой Джаббар ибн–Салман показал на чуть теплящиеся костры становища. – Надо отвезти его подальше.

С напускным равнодушием Али Алескер помял в пальцах сигарету.

– Помойная яма.

– Что вы имеете в виду?

– Нашу благородную деятельность. Тьфу–тьфу!

– Нет, я, Джаббар ибн–Салман, не садист. Пустыня проникла и в мою кровь, а с пустыней и все ее атрибуты! Пустыня жестока! Око за око! Моисеев закон родился на песке и колючке.

– Умываю руки. Отвратительно…

– Когда–то давно, в доисторические времена, я, безусый археолог, мечтал о крестовом походе цивилизации на Восток. Рыцарские мечты. А вы?

– Я больше восточный человек, чем вы. Мать у меня персиянка. И, вероятно, потому я унаследовал всю поэзию Востока, а от отца холодную жестокую прозу шведа. Кровь и грязь инквизиции мне претят, тьфу!

– Мои друзья–арабы льстили мне. Они говорили, что я читаю их мысли. Что я одним взглядом заставляю их делать то, чего они не хотят делать и никогда не хотели… Желаете присутствовать при опыте? Обещаю одну психологию без… этой, как вы сказали, инквизиции. Сделать из него все, что надо.

– Я передал его вам. Дальше ваше дело. Но мне здесь нельзя оставаться. Завтра…

– Вы уезжаете?

– Поеду до Доздаба и обратно в Мешхед. Проверю работу на шоссе. Очень скоро оно понадобится. Мысленно вижу караваны автомобилей, мчащихся к границам Советов… Вот это дело! А пачкать руки в крови?.. Избавьте. Что с вами?

Лицо Ибн–Салмана набрякло и побагровело. Глаза налились кровью.

– Кажется… лихорадка… возвращается. Мне трудно… говорить. Извините. Я прилягу. Проклятая лихорадка. Как не вовремя…

Он лежал, закатив глаза, словно прислушиваясь, что у него делается где–то внутри, в его небольшом сухом теле. Вдруг он заговорил снова, и заговорил каким–то чужим, не своим голосом:

– Храни свой язык! Человеческий язык быстр к убийству!

Али Алескер удивленно вскинул голову:

– Благодарен за нравоучение. На вашем месте я бы…

Он тут же понял, что Джаббар ибн–Салман был уже далек и от него и от хезарейского становища. Тело его горело от лихорадки. Он говорил быстро с каким–то надрывом…

– …Смерть… надоели… м… м… м… мой генерал, вы глупы… баронет… посвятите в… в рыцари ордена… чего… грязи… Грязь… Отвратительно! Араб–семит… негр… араб… получеловек, дикарь… Притворяться их другом, братом… надоело. Устал. Надоели… Пуштуны хуже арабов, еще хуже… головорезы… Ха, они отрезают, головы, когда приказываю я! Святой Георгий!

Али Алескер один во всей Персии знал прошлое Джаббара ибн–Салмана. Многое из бреда его, возможно, отвечало мыслям и чувствам достопочтенного персидского помещика из Баге Багу.

Больной замолчал. Приподнявшись на локтях, он вполне здравым взглядом посмотрел на Али Алескера и спокойно сказал:

– Не дайте ему сбежать!

Откинулся на спину и впал в забытье.

– Сбежать? – проговорил громко Али Алескер. – Ну, сбежать я ему не дам. И ящерица из такого места не убежит.