Текст книги "Тени пустыни"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Розу я увидел – и за ней побежал,

Увидел шипы у нее – в страхе убежал.

Й е з д и

Неожиданности подстерегали господина Анко Хамбера на каждом шагу. Неожиданности комкали все его хитрые планы, словно папиросную бумажку.

Смешно, если бы Анко Хамбер полагался на персидскую сыскную полицию. Когда он уверял Гуляма, что английское консульство не держит осведомителей, он говорил неправду. Не поверил его лжи и Гулям. Осведомителей консульство имело. Удивительно только, что такие опытные, такие многочисленные агенты потеряли в Мешхеде Настю–ханум.

Хамбер обещал Джаббару ибн–Салману ускорить ее выезд в Ашхабад. Из консульства она исчезла. Настю–ханум мельком видели, что самое поразительное, в обществе Гульсун, про которую говорили, что она не то служанка, не то временная жена могущественного шейха одного из мятежных племен юга. Гульсун крайне интересовала Анко Хамбера. За каждым ее шагом вели слежку. Знали, что она приехала из Гельгоуза с ребенком и нянькой. Остановилась Гульсун в Курейшит Сарае. Осведомителей предупредили, что отвечают за нее головой.

И вот Гульсун так же таинственно исчезает. Непонятную роль во всем этом деле сыграл паломник в белой чалме, невысокого роста, плотный, с круглой черной бородой. Он увез ребенка и Гульсун из Курейшит Сарая и доставил их во дворец Али Алескера. Туда же приехал Джаббар ибн–Салман. Агенты Анко Хамбера не посмели сунуть нос за золоченую решетку, ограждавшую алиалескеровский дворец.

Едва за круглобородым паломником захлопнулась калитка, как на улице появились две женщины. Осведомители ликовали, узнав в одной из них Настю–ханум. Анко Хамбер мог теперь сколько угодно ломать себе голову, что делали Гульсун, Настя–ханум и подозрительный паломник в роскошных апартаментах Али Алескера и о чем они там беседовали с супругой помещика и коммерсанта княжной Орбелиани.

Непостижимая история! Владелец караван–сарая имел категорическое предупреждение: «Женщину по имени Гульсун ни при каких обстоятельствах не выпускать за ворота с ребенком. Применять в случае чего силу. Вызвать полицию». И все же он упустил и Гульсун и ребенка…

На допросе в тахминате хозяин Курейшит Сарая показал:

– Господин начальник сказали: госпожу Гульсун с ребенком из сарая не выпускать даже на прогулку. Госпожа Гульсун ушла одна за покупками в лавку. Девочка осталась с нянькой Дахон–дадэ. Потом явился очень ученый горбан, очень почтенный горбан, с очень почтенной чалмой на голове. Горбан сказал: «Я из тахмината. Погрузи вещи госпожи Гульсун на ослов. Госпожа Гульсун отбывает во дворец Али Алескера, помещика. Госпожа Гульсун – новая сигэ горбана Али Алескера. Живо собирайся!» Что оставалось делать мне, бедному владельцу бедного базарного караван–сарая…

Анко Хамбер выразил свое возмущение:

– Хозяин Курейшит Сарая или болван, или мошенник первостатейный. Сейчас он пригоден только для того, чтобы точно описать приметы этого мифического господина ученого из тахмината.

Аббас, погонщик ослов, подтвердил:

– Имею трех ослов, отличных, могучих буджнурдских ослов. Каждый осел может поднять один харвар – ослиный вьюк – и довезти хоть до Мекки. Железные спины, крепкие ноги. Ослов у меня нанял горбан в белой чалме. На первого осла я посадил госпожу няньку в черном покрывале с ребенком. На второго осла положил сундук. На последнего осла положил два одеяла и три переметные сумы. Все отвез на улицу, что выходит к Священному кварталу, в богатый дом. Ох какой дом! Дом всех домов! Горбан в белой чалме, наверно, из служителей мавзолея. Очень умный, очень богатый. Заплатил целых пять кран и дал благословение.

Погонщик ослов долго стонал:

– О красавица! О жестокосердная! – Он был безутешен. Он речитативом тянул слова песенки:

На заре пришел на гору Харунэ,

Увидал девушку – ослов пасет она.

Сказал: «Девушка, один поцелуй нам дай!»

Собачья дочь, девушка, камнями швыряется.

Получив изрядное количество синяков отнюдь не от поэтических камней, брошенных рукой красавицы, бедняга погонщик вернулся со своими ослами на базар… дремать под глиняной стеной кахвеханы и мечтать о прелестях Гульсун.

Базарный ажан в белых перчатках только рот разевал, когда его вызвали на допрос.

– Я был на посту, – бормотал он, – я ре–гу–ри… ли… ровал движение. Я… никого не видел…

Генерал–губернатор счел необходимым глубокомысленно заметить:

– Великий наш поэт Ходжа Баба Исфагани изволил сказать: «Лживость национальная персидская болезнь». Мы можем вытягивать жилы из хозяина сарая, погонщика ослов и болвана ажана в белых перчатках, и они только наврут еще больше. Вы говорите: без взятки не обошлось. Предположим. Это вы, европейцы, считаете взятку преступлением… Взятка вроде милостыни нищим и убогим… Отпустите их.

Конечно, тахминат допросил бы Гульсун, Настю–ханум и Алаярбека Даниарбека. Но ни Гульсун, ни Настя–ханум, ни Алаярбек Даниарбек не пожелали попадаться на глаза персидской охранке.

Однако если бы им пришлось отвечать на вопросы, они ответили бы примерно так:

Гульсун:

– Горбан в белом тюрбане – волшебник, да стану я прахом под его ногами! Он прочел заклинание, поколдовал, и хозяин Курейшит Сарая просто ослеп и оглох. Пока я проживала в Курейшит Сарае, всякий раз, как я выходила за ворота, за мной увязывался хозяйский мальчишка, маленький шпион. Но в тот раз я купила поганцу леденечного петушка и сказала, что мне нужно свидеться с одним молодым человеком. Вот мальчишка и отвязался от меня, а я разыскала Настю–ханум… и потом все случилось, что случилось…

Настя–ханум:

– Волшебство?.. Заклинания? Я не знаю, во сколько милейшему Алаярбеку Даниарбеку обошлись волшебные заклинания. Но хозяин Курейшит Сарая, конечно, равнодушен к уговорам и неравнодушен к деньгам. За деньги он продаст отца и мать.

Алаярбек Даннарбек:

– Взятка? Подачка? Известно, осел, груженный золотом, возьмет и неприступную крепость. Но мы – служащий, советский служащий, который живет на зарплату. Хорошо, если бы нам Петр Иванович надбавил бы. У нас жена, дети. У нас дочка учится на доктора. У нас золото в кошельке не водится. Нам деньги самому нужны. Зачем мы вдруг ни с того ни с сего начнем разбрасывать золото. Этот мошенник, хозяин караван–сарая, конечно, сразу понял, что одно из двух: или иметь неприятности, или не иметь неприятностей. Слишком много хлопот, когда подозрительная сопливая девчонка, не умеющая произнести слова «мама», живет в твоем караван–сарае и ею интересуется полиция. Я понимаю, еще интересовались бы крутобедрой красавицей Гульсун:

На вершине высокой горы я и ты.

Агат и жасмин – я и ты.

Если в могиле мы очутимся, я и ты,

Пусть в один саван завернутыми окажемся – я и ты!

И вдруг приходит в караван–сарай солидный человек и говорит: «У вас живет девочка со своей мамашей. Вы знаете, дорогой, почему девочкой интересуется полиция? А потому, что девочка дочь самого шаха. Вон как ее разрядили, словно малику – принцессу. Ну–с!» Простофиль не возделывают и не собирают в амбары, они сами плодятся. Хозяин караван–сарая обрадовался, когда я его избавил от забот о девочке.

Алаярбек Даниарбек потирал свои короткие ручки и хихикал. Он разглагольствовал, сидя в самом красивом уголке Мешхеда в крошечной кахвехане на берегу многоводного канала. Он пил кофе по–турецки с рыжеусым хозяином кахвеханы и потешался над двумя переодетыми полицейскими, слонявшимися по пыльной мостовой.

– Смотри ты, кофейный министр, эти красноголовые ходят за мной и днем и ночью. Они хотят поймать двух женщин! Хи–хи–хи! Птички–то улетели, а кот в очаге на теплой золе спит. Хи–хи–хи!.. Кот–то усатый.

Усы начальника полиции у мешхедцев вошли в поговорку, и любители кофе тоже хихикали, понимая, о каком коте идет речь.

Алаярбек Даниарбек собирался уезжать из Мешхеда. Паломничество к Золотому Куполу имама Резы завершилось. Алаярбек Даниарбек разочаровался в паломничестве. Он откровенно делился с рыжеусым своими огорчениями:

– Имам Реза хороший был человек. Большой святости человек. К несчастью, всякие муштехиды – толкователи корана, мюршиды – главы дервишеских орденов, и мутевелли – распорядители вакуфов, хапуги, и все восемьсот служителей затолкали его в подвал. Видать, там ему душно и скучно. Да и кому охота сидеть под каменными сводами склепа, когда в раю можно наслаждаться прелестными гуриями… Почтенного святого превратили в начальника канцелярии. Потомка в восьмом колене любимой дочери Мухаммеда Фатимочки, бедного имама Резу, не оставили в покое и в могиле. Служители мавзолея принудили его собирать с надгробия прошения, заявления, ходатайства, челобитные таких дураков богомольцев, как я. И всю ночь покойный имам сидит в своем склепе и строчит письменные ответы. Вот, о хранитель кофейников, смотри, какой ответ я получил на свое заявление. И подпись есть, и даже печать. Этот ответ, который под стать не великому святому, а болвану с ишачьими мозгами, вышел из–под сводов Золотого Купола, отделанных с роскошью, превосходящей всякое описание. Да и бумага помятая и плохонькая. Неужто святому приходится писать на какой–то серой обертке, когда у него тысячи вакуфных имений во всем мире, откуда доходы текут золотой рекой? А сто тысяч пилигримов, приходящих в Мешхед?! Сколько денег и ценных вещей бросают они с молитвой за серебряную решетку, ограждающую могилу имама! А знаешь, сколько я заплатил за эту дрянную серую бумажку! Целых пять туманов. За дрянную молитву, вышедшую из грязного кувшина ума негодного писаки. Ох, я и дурак! Одна гнилая виноградина портит всю лозу. Разве ходит с того света почта?.. Бр… Мороз дерет по коже, как представишь: ночь, тьма, горит светильник, а мертвец, безносый имам Реза, сидит на каменной плите, щелкает костяшками счетов, щерит желтые зубы и скрипит каламом. О аллах, о Абулфаиз, и ради этого тысячи паломников идут за тысячи верст в Мешхед! Терпят зной и стужу, стирают до пузырей ноги, терпят мучения от вшей и блох… Да, да, терпят, ибо несчастным в период святого паломничества запрещено давить паразитов на теле… О, паломнику нельзя даже чесаться, чтобы случаем не придушить какого–нибудь вшонка или блошонка… проклятие его отцу!

Рыжеусый покровитель кофейников бледнел от ужаса, пододвигая почтенному паломнику еще одну чашечку с кофе, и украдкой поглядывал на агентов тахмината, изнывавших на улице от пыли и зноя.

Алаярбек Даниарбек сколько угодно мог богохульствовать, сколько угодно издеваться над полицейскими, переодетыми и не переодетыми.

– Ни начальник, ни бог, ни Мухаммед–пророк, ни святой имам Реза, ни ангелы, ни четырехглазые тахминатчики ничего мне не сделают.

Алаярбек Даниарбек пользовался дипломатической неприкосновенностью. Анко Хамбер сколько угодно мог выходить из себя. Круглобородый паломник в белоснежной чалме провел его за нос.

В полицию поступило из Кучана донесение: две знатные дамы в сопровождении бывшего царского офицера князя Орбелиани проследовали в закрытом автомобиле Али Алескера на север. В Кучане в караван–сарае Ферида они, не выходя из автомобиля, изволили завтракать вареной курицей. Анко Хамбер мог утешаться подробностями, изложенными в каллиграфически написанном «насх» – донесении Фереда–каравансарайщика, вплоть до того, сколько времени варилась упомянутая курица, сколько шафрану и прочих пряностей в нее положили, какие гайки в автомобиле подвинтили и какой высококачественной кисеи чадра закутывала лица женщин. Одной мелочи не мог установить Ферид – имен путешественниц.

Но для Анко Хамбера подробности эти уже не представляли интереса. Ему оставалось лишь ломать себе голову, кто мог помочь Насте–ханум получить визы для выезда из Персии. Почему вдруг князь Орбелиани оказался в автомобиле? Почему белогвардеец взял на себя роль рыцаря какой–то большевички? Почему он самоотверженно набросился на неизвестного, пытавшегося на дорожной остановке открыть дверцу автомобиля и похитить Настю–ханум, если этот неизвестный оказался, как утверждает тахминат, большевиком и видным деятелем Коминтерна?.. Личность бандита установлена. Это он поднял эмигрантов–сарыков против властей. Его, опасного преступника, увезли, по приказу из Тегерана, в Гёрган, в летнюю резиденцию шахиншаха. Одно казалось несомненным. Жена господина векиля Гуляма уехала из Мешхеда. Не пройдет и несколько часов, как она переступит советскую границу и… ее паспорт, документы попадут в руки пограничников на контрольно–пропускном пункте. Советские пограничники – враги, но им нельзя отказать в деловых качествах, например в умении отличать поддельные документы от настоящих. Настю–ханум задержат. Все идет по плану…

Но почему мадам напустила столько таинственности? И при чем тут сигэ этого шейха, что это за паломник с круглой бородой? Не в характере господина Анко Хамбера было предаваться праздным размышлениям. Давно уже его люди не получали столько заданий. И уже через несколько часов кое–что начало проясняться. Красные волосики на лбу Анко Хамбера, игравшие роль бровей, медленно полезли вверх и приняли ломаную линию, отразившую изумление…

Но еще раньше, чем господин Анко Хамбер решил мучившую его загадку, его поджидала новая неожиданность: госпожа Настя–ханум спокойно и беспрепятственно переехала через границу и прибыла в город Ашхабад. Сопровождающие ее лица остались в Персии в приграничном селении. Таинственная сигэ шейха с девочкой ушла пешком в курдское становище известного своей непокорностью Исмаил Коя и исчезла. Князь Орбелиани уехал на охоту в Келат…

Анко Хамберу оставалось согласиться, что слабая, неопытная женщина сумела обмануть его. Очень не хотелось признавать это, но чем же тогда объяснить неожиданные открытия последующих дней.

Он и раньше знал, что таинственная спутница Насти–ханум не кто иная, как Гульсун, прекрасная дочь Басира, чайханщика из Сиях Кеду. Ничего загадочного в этой здоровой красивой женщине не было. Но какие тогда интересы связывали ее, временную жену вождя кухгелуйе Музаффара, с женой векиля Гуляма? Маленькая, подобранная на свалке девочка… Повод для знакомства… Но почему сигэ Гульсун оказалась в Мешхеде, за сотни километров от своего проклятого богом соляного Сиях Кеду и помогает бежать за границу жене векиля Гуляма? Да, тут уже есть что–то подозрительное.

Проще обстояло дело с таинственным паломником и его круглой бородой. Даже смешно, что он, Анко Хамбер, сразу не распознал в нем слугу этого русского фанатика–доктора, начальника медицинской экспедиции. Теперь нетрудно будет убедить шахиншахское правительство выпроводить экспедицию из Персии, чтобы она не мешала.

Самая большая неожиданность подстерегала Анко Хамбера в письме господина Таги, ашхабадского представителя известной хлопковой фирмы «Хорасан», экспортирующей хлопок из Персии в Советский Союз. Господин Таги сообщал:

«…что касается интересующей вас госпожи, то она находится в состоянии неутешного горя по случаю трагической гибели ее сестры, убитой калтаманами в Каракумах. Сын госпожи, спасенный мирными туркменами, привезен в Ашхабад в болезненном состоянии, но ныне находится на пути к выздоровлению. Госпожа сама посетила ГПУ, а через два дня после этого побывала в городской милиции, где ей выдан советский паспорт. Неизвестно, намерена она хлопотать о возвращении в Персию или нет…»

Столь невыразительное, написанное обычным канцелярским языком донесение произвело на Анко Хамбера действие удивительное. Он вскочил и, потрясая письмом, воскликнул вслух:

– Лучше не придумать!

В цепочку фактов Анко Хамбер вставил небольшое звено. Агент тахмината утверждал:

«Некая ханум выходила трижды из дворца миллионера Али Алескера – два раза на базар, один раз в общественные бани. Ханум куталась в старушечье покрывало. Но ее узнали по фигуре, движению бедер, высоким каблукам. И в первый, и во второй, и в третий выход ей на улице попадался сотрудник советского консульства Смирнов. Каждый раз Смирнов разговаривал с ханум, но встречи не продолжались и полминуты…»

Новое звено относилось к разряду неожиданностей. О новом звене полиция вспомнила лишь теперь, когда ханум оказалась в Ашхабаде. Анко Хамбер не без удовольствия написал неофициальному руководителю персидской разведки американскому гражданину Дэвису, что персидские разведчики блестяще проваливают всякое дело. Не подлежало сомнению, что Настя–ханум уехала по паспорту, полученному в советском консульстве. Вот почему ее спокойно пропустили в контрольно–пропускном пункте на границе. Настя–ханум не воспользовалась фальшивыми документами, изготовленными у Анко Хамбера. Появление Насти–ханум на границе не вызвало никакого шума. Эта тихоня, поэтическая возлюбленная расточала улыбки, проливала слезы, вдыхала ароматы цветов и… действовала.

Анко Хамбер не сказал ничего Гуляму. Он ограничился извинениями:

– Мы ошиблись. Мадам нет в Мешхеде. Мы не знали. У нас в нашем консульском деле исключены методы… так сказать, сыска… Я говорил вам: мы не имеем своих агентов, как консульства других государств. Нет, нет и нет. Мы пользуемся в таких случаях сведениями скверных агентов скверной шахиншахской полиции… тахмината… Мы ошиблись… нас ввели в заблуждение…

Испарина выступила на той части груши, которую принято именовать лбом. Анко Хамбер не успевал вытирать пот, и носовой платок намок…

Гулям сидел в кресле обессиленный. Он устал возмущаться. Он только процедил сквозь зубы:

– Ошибки… заблуждения… обман.

Анко Хамбер вспыхнул от негодования. По правде говоря, негодование его было наигранным. Анко Хамбер продолжал вытирать свою грушу. Он вспотел еще сильнее. И скороговоркой сказал:

– Караван? При чем тут караван? Ваша супруга покинула пределы Персии задолго до нашей… так сказать, беседы… Но и ваше письмо… этой тайнописью, оказалось бесполезным.

Тусклым, безразличным голосом Гулям спросил:

– Почему же?

До сознания дошло только, что Настя–ханум уехала. О письме он даже не думал. Анко Хамбер решил, что он спрашивает про письмо.

– Луры… охрана каравана вышла из повиновения. Мы пытались повести переговоры, но вождь луров шейх Музаффар выехал в Тегеран и…

– Великолепно… – проговорил Гулям, – я еду в Тегеран.

– Вы хотите встретиться с шейхом луров? Договориться?

Гулям не счел нужным объяснять Анко Хамберу, что решил получить визу на въезд в Советский Союз. Он во что бы то ни стало должен был узнать, что случилось.

В тот же день афганский консул сообщил, что король Афганистана милостиво разрешает векилю Гуляму проследовать в пределы Афганского государства.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Глубокое море не замутится от одного камня,

Мудрец, который стал бы сердиться, мелкая вода.

С а а д и

«Мышь резвится – кот ходит вокруг».

Персы любят эту пословицу, особенно персы влиятельные, «господа могущества», которых никто не посмеет сравнить с мышью. Кот же – зверь страшный, особенно в мышином мире…

Господин консул Анко Хамбер чувствовал себя сейчас котом. Он вполне вошел в роль персидского кота, хотя даже намек, что он мог бы иметь что–либо общее с персом, привел бы его в негодование. Всегда и во всем он оставался англичанином, и притом англичанином–коммерсантом. Ему, конечно, хотелось бы походить на английского дипломата. Но сколько Анко Хамбер ни старался, сколько ни кичился своим консульским званием, от, него на сто шагов несло Сити, затхлыми бухгалтерскими запахами торговых контор.

Мышь, впрочем, отнюдь не резвилась, хотя кот и ходил кругом. Мышь, если позволительно было так назвать представительного и, очевидно, очень знатного, очень богатого кочевника с юга, важно восседала в парикмахерском, палисандрового дерева кресле в салоне самой модной из модных парикмахерских Тегерана – заведении Донцентри, сирийского еврея. Это заведение находилось в самом бойком месте персидской столицы, на центральной площади, в вызывающе скромном особнячке: с вызывающе скромными, но гигантскими витринами бесценного бемского стекла. Сквозь бемское стекло так хорошо видна вся площадь и так хорошо просматриваются все подходы к парикмахерскому салону господина Донцентри, пленившего своим цирюльническим мастерством господ тегеранцев!

На этот раз все законы природы нарушилась. Мышь восседала в палисандровом кресле, шедевре парикмахерской мебели, и подставляла роскошную вьющуюся с проседью бороду под парикмахерские ножницы. А кот, маленький, с выпячивающимся из серых в полоску брюк животом, господин консул Анко Хамбер, отчаянно вертелся на стуле у бемской витрины, вставал, садился, вытирал клетчатым фуляровым платком багровую лысину, венчавшую жирную грушу, заменявшую ему голову. Электрические вентиляторы не умеряли духоты салона Донцентри. От жары и духотищи кот в своем черном шерстяном пиджаке и бабочке–галстуке чувствовал себя жарко и потно. След–рубец от тульи котелка на лбу груши даже посинел. Черный респектабельный котелок лежал тут же на стуле рядом.

Бороду дервишу–кочевнику – если допустить, конечно, что все столь бородатые люди являются дервишами и кочевниками, – подстригал с невообразимым изяществом и ловкостью сам маэстро Чили. А все, кто когда–либо удостаивались чести бриться и подстригаться в столичной парикмахерской Донцентри, знали первого мастера салона, элегантного, обворожительного Чили, и восхищались им и его искусством. Маэстро Чили знал «всех и вся» в Тегеране. С поразительной зоркостью он примечал солидного клиента, едва нога его ступала на дорожку цветника, разбитого перед парикмахерским заведением. Беззвучный возглас, прищур глаз – и… швейцар с мускулатурой чемпиона французской борьбы распахивал перед посетителем дверь. Швейцар–чемпион никогда не произносил ни слова, никогда он не говорил даже «добро пожаловать!».

«Добро пожаловать!» – говорил сам великолепный Чили, если, конечно, клиент того заслуживал. Дверь распахивал здоровенной лапищей швейцар–чемпион, а на пороге возникал вылощенный, завитой, облаченный в костюм премьер–министра сам маэстро Чили и приветствовал дорогого гостя: «Добро пожаловать, милостивейший господин…» Как успевал Чили одновременно стричь–брить почтенных клиентов и приветствовать вновь пришедших, одному аллаху известно. Только никто не припомнит еще случая, чтобы Чили не приветствовал самолично каждого мало–мальски заслуживающего внимания клиента. Да и не было случая, чтобы мало–мальски почтенный клиент остался недоволен обслуживанием в заведении Донцентри. А Чили брил–стриг исключительно таких клиентов, у которых стояла приставка перед именем: «господин министр» «властитель армии», «господин могущества», «светоч юстиции», «хозяин богатства» или еще что–либо очень пышное… Вообще удостоиться личного обслуживания маэстро Чили в салоне Донцентри означало по меньшей мере сопричислиться к высшим кругам знати столицы резашаховской Персии.

Дервиша–кочевника, повторяем, стриг сам Чили. Степняку, о чем свидетельствовала его одежда, и вдруг такой почет? Степняков в Тегеране не любят за непокорный, задиристый нрав. Значит, если сам маэстро Чили взялся стричь и брить дервиша–кочевника, – это был особенный кочевник.

Конечно, он степняк, но войлочная чуха его сваляна из тончайшей шерсти белой верблюдицы. Его безрукавка – из манчестерского тончайшего сукна, его сыромятные сапожки из кожи великолепной выделки, а полотняные шаровары прибинтованы к чулкам шелковой тесьмой, столь искусно вытканной, что даже Чили сглотнул слюну от зависти. Одежда этого дикаря стоила по меньшей мере двадцать верблюдов, а кинжал в драгоценных ножнах и все сто…

Господин консул от нетерпения потел и мурлыкал. Он сладострастно предвкушал удовольствие запустить когти в эту громадную, здоровенную мышь. А когда мышь уже поймана, можно и поиграть с ней. Анко Хамбер потел от нетерпения, но не спешил. Он считал, что поиграть стоило. Играючи можно сделать просто и спокойно многое, чего никак не сделаешь, когда вздумаешь напустить на себя излишнюю серьезность. Анко Хамбер без излишней скромности почитал себя дипломатом, а дипломату свойственны в поведении дипломатические тонкости.

А дервиш–кочевник позволял подстригать свою красивую бороду и не спускал глаз с господина консула. Анко Хамбер воображал, что только он со своей выгодной позиции у окна может наблюдать и слушать. Он использовал для своих наблюдений зеркало, перед которым в парикмахерском кресле сидел дервиш. Зеркало отражало его выразительное лицо: цвета карагачевой коры щеки, иссеченный морщинами высокий лоб, орлиный нос с резко врезанными трепещущими ноздрями, поджатые властно губы под ниспадающими черными с рыжинкой усами, пытливый проницательный взгляд серо–стальных глаз. Но Анко Хамбер совсем не учел простую вещь. Если он видел в зеркале лицо дервиша, то и дервиш, при желании, мог видеть его. Действительно, глаза дервиша смотрели на Анко Хамбера с вниманием и испытующим презрением. Поразительно! Умудренный, опытный Анко Хамбер забыл, что зеркало может сыграть столь коварную роль.

Мышь резвится – кот ходит вокруг.

Кто же мышь, кто кот? Господин Анко Хамбер полагал, что приятная роль хищника принадлежит ему, и предвкушал удовольствие. Кочевник спокойно разглядывал в зеркале англичанина и не проявлял ни малейшей тревоги. Он невозмутимо ждал, когда маэстро Чили кончит священнодействовать над его великолепной бородой.

Спокойно и невозмутимо в палисадничке напротив салона, среди кустов роз, восседали на корточках воины–кухгелуйе в своих высоких войлочных шапках, повязанных в пять–шесть рядов пестроцветными шелковыми и бумажными платками. Кухгелуйе равнодушно взирали на проносившиеся мимо блестящие «фиаты», «доджи», и на облупленную конку, влекомую четверкой жалких кляч, на висящие в туманной дымке горизонта снежные вершины Эльбруса.

Пестрые головные уборы, надраенные до блеска винтовки кухгелуйе очень не нравились вертевшемуся перед чугунной решеткой франтоватому ажану. С его полицейской точки зрения, сидеть перед фешенебельным парикмахерским салоном на корточках посреди шахиншахской столицы да еще бряцать оружием не полагалось. Полицейский уже успел сбегать по соседству в государственные учреждения и позвонить в тахминат. Но ему членораздельно прокричали в телефонную трубку: «Не твое дело, болван! Занимайся своим делом, болван!» Однако он продолжал вертеться около салона Донцентри. Полицейского Анко Хамбер видел и полагал, что он ему еще пригодится.

Маэстро Чили наконец закончил стричь кочевнику бороду и принялся расточать ему любезности в возвышеннейшем и тончайшем стиле, которому мог позавидовать самый красноречивый из царедворцев шахиншахского двора. Кочевник небрежно, но с изяществом вложил в руку парикмахера нечто очень приятное, блеснувшее желтизной металла, и встал. Маэстро сломался в поклоне и глянул искоса на Анко Хамбера, Чили великолепно знал, кто такой Анко Хамбер, и ждал знака, слова, сигнала, распоряжения… Господин консул в салоне Донцентри чувствовал себя как дома, и маэстро Чили, великолепный, элегантный, похожий на премьер–министра, являлся всего–навсего слугой господина Анко Хамбера. От слова и знака Анко Хамбера зависело многое. Например, выйдет ли сейчас из гостеприимного салона на столичную веселую площадь бородатый кочевник и сможет ли он спокойно, сопровождаемый своими вооруженными до зубов кухгелуйе, отправиться по своим дервишеско–кочевническим делам.

Многозначительно подняв брови, Анко Хамбер уже раскрыл рот… Но тут перед дервишем–кочевником словно из–под земли возник низенького роста, невзрачный человечек, по виду англичанин, с карикатурно–бульдожьим лицом, с криво сидевшим на толстом носу пенсне. Держался он подчеркнуто аристократически. Размахивал он тростью с набалдашником из слоновой кости, а тропический шлем его был подчеркнуто белым. Вид его невольно вызывал улыбку – так он походил на Джона Буля со страниц журнала «Панч». Но злой взгляд его сразу же расхолаживал. Всем своим видом англичанин говорил: «А смеяться–то нечего… А смеяться–то я над собой не позволю».

Дервиш–кочевник поклонился англичанину с грацией и на очень изящном фарси обратился к маэстро Чили:

– Послушай, ты, царь всех брадобреев…

Но что хотел шейх от царя брадобреев, расслышать Анко Хамберу не удалось. Громкие звуки оркестра и вопли: «Алла хазрет! Их величество!» ворвались с улицы.

Море ярких ядовитых красок захлестнуло центральную площадь. Ослепительно синие плащи плескались, открывая оранжевые, зеленые бархатные мундиры, реяли золотые сутаны, пестрели штандарты на пиках кавалеристов. Сверкая и бренча регалиями, сияя бриллиантами орденов и звезд, гарцевали на тысячных конях вельможи. Рыжехвостые нервные рысаки цугом тащили аляповатую червонного золота карету. По случаю сильного зноя массивные ее стекла были опущены, и зеваки могли насладиться лицезрением обрюзгшей, опухшей физиономии самого шахиншаха Реза Пехлеви. Величественно скрестил он руки на ослепительно блиставшем от орденов сукне тяжелого мундира. Он восседал на сиденье кареты, как на троне тысячелетнего Ирана, и мутным взглядом смотрел прямо в спину кучера. По лицу повелителя стекали струйки пота. И все это успели заметить. Но крики «Алла хазрет!», треск рукоплесканий не умолкали. Не рукоплескали только кухгелуйе. Ажан подскочил к чугунной ограде и завопил: «Сукины сыны! Что рот разинули?!» Но крик его потонул в грохоте броневика, прокатившего вслед за каретой и угрожающе шевелившего орудием своей башни. Кухгелуйе пожали плечами и уселись на траву. Жалкая конка удивляла их больше, чем кортеж шахиншаха.

Анко Хамбер повернул голову к портьере, за которой скрылись шейх и англичанин. Шелк еще шевелился, звонко шурша. Анко Хамбер не слышал учтивых приглашений вернувшегося маэстро Чили, но машинально сел в кресло. Он даже не чувствовал тонкого, как дуновение ветерка, прикосновения бритвы к своим щекам. Он думал. Лицо его багровело все больше. И на лоснящейся лысине обильными капельками высыпал пот…

Что общего между вождем неистовых кухгелуйе, необузданных, чинящих вечно ущерб британским интересам в Южной Персии, и весьма респектабельным и пользующимся широчайшим кредитом Джемсом Клайндором, представителем солидной манчестерской фирмы «Рагнер. Поставка мебельной фанеры». Черт побери, с каких пор кочевникам кухгелуйе понадобилась мебельная фанера? Или грязные дикари, кочевники, какими их считал брезгливый и чистоплотный Анко Хамбер, завели моду облицовывать свои рваные шатры изнутри полированной палисандровой или орехового наплыва фанерой? Идиотство! Джемс Клайндор в свои шестьдесят лет очень дорожит своим положением коммерческого директора фирмы «Рагнер» на Востоке.

Клайндор, несмотря на туповатый вид свой, обладал умом, которого хватило бы и на десяток коммерсантов и дипломатов. Анко Хамбер знал Клайндора еще по Риге с войны четырнадцатого года и не мог представить, чтобы человек, достигший обеспеченного положения, раскатывающий по улицам столицы Персии в собственном «фиате», получающий министерский оклад и проценты от каждой сделки, мог втянуться в подозрительную авантюру, но…