Текст книги "Тени пустыни"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– За мою голову Сары–хан взял полторы тысячи туманов золотом. Не плоха голова, которая стоит так дорого! – самодовольно закончил рассказ Юсуф Ади.

Презрительная усмешка кривила губы Джаббара ибн–Салмана, пока неторопливо разматывалась нить рассказа.

– Итак, горбан Юсуф Ади, или Сиях Пуш, или шейх Мансур, вы потерпели неудачу, и вскоре туркмены Мерва попросились в подданство русского царя.

Хозяин дома перебил араба:

– Если бы вовремя мой друг полковник Стюарт раскошелился, урус–кяфир не встал бы своей железной пятой в Мерве и Кушке и сейчас не надо было бы начинать все сначала. Каких–нибудь десять тысяч фунтов, и Сиях Пуш повел бы армию Ислама против Ашхабада, вымел бы урус–кяфиров из Туркменской степи метлой праведной веры и отдал бы туркменские степи персидскому шаху… Сорок пять лет я живу в Келате. И сорок пять лет головой бьюсь о стену. Какие возможности упущены! Сорок пять лет я лелею змею зависти в своем сердце. Сорок пять лет ждал я решающего часа, чтобы продолжить дело моего отца.

– А что вы делали, когда генерал Маллесон занял Закаспийскую провинцию России в тысяча девятьсот восемнадцатом году?

– А что сделал Маллесон? Туркмения, Бухара, Хорезм лежали у его ног… И что же? Нерешительность! Медлительность! Он даже не сумел снискать любовь курдов. Он смеялся над Мелек Таусом, он унизил меня. Он смотрел на всех здесь как господин на рабов. Я радовался, когда этого зазнавшегося петуха выгнали из Ашхабада большевики. И снова я ждал десять лет… Теперь час настал. Теперь мой правнук, новый Сиях Пуш, протянет руку захвата к урус–кяфирам…

Все взгляды остановились на Зуфаре, и он мучительно почувствовал, что кровь приливает к лицу. Джаббар ибн–Салман долго и пытливо глядел на него, словно стараясь поймать его взгляд. Он не торопился сказать свое слово. Видимо, вопрос не казался ему таким простым, как думал Юсуф Ади.

– Не стоит вспоминать старое, – сказал Ибн–Салман, растягивая слова. – И Стюарт, и Сен Джон (вы его знали по Хафу), и Маллесон военные люди, как и многие другие, кто защищал интересы Британии и Северной Персии. А воинам свойственна прямолинейность и… тупость. Они начинают со стрельбы. Они щеголяют в мундирах и регалиях. Их видно за сто шагов, и они делают все от них зависящее, чтобы путать.

Он остановился и снова очень внимательно посмотрел на Зуфара.

– Он мой родич, и я отвечаю за него… – быстро сказал Юсуф Ади. – Он настоящий йезид…

– Предположим… Меня еще никто и никогда не обманывал… Не посмел обмануть, – самодовольно сказал Джаббар ибн–Салман. – Посмотрим… Быть таким, как Сиях Пуш, очень сложно, трудно… Жить среди чужих, думать на чужом, наполовину понятном языке. Питаться отбросами. Одеваться чучелом… – Он говорил рассеянно, точно вороша какие–то давно передуманные мысли и глядя невидящими глазами прямо перед собой… – Полное забвение личной жизни, болезни, лишения… И для чего…

Теперь уже и старик с нескрываемым удивлением смотрел на Джаббара ибн–Салмана. Тот почувствовал его взгляд на себе и поспешил заговорить о другом:

– Чепуха… А теперь поговорим… Кто такие туркмены? Они совсем не фанатики. До русского завоевания они были плохими мусульманами. Парадокс! Но твердая власть христианской России в Туркестане укрепила позиции ислама среди туркмен. И все же одного поколения оказалось мало, чтобы сделать их фанатичными поклонниками пророка. В бою туркмен щадит женщин и детей своих врагов. Он не уничтожает имущества. Он только забирает все, что может унести с собой… Все это говорит о практическом уме туркмена… В Мерве вы провалили тогда дело потому, что вы не мусульманин, а йезид. Вас подозревали, вам не верили. Вам нужны были неистовые исламские газии… дикие кочевники, нагоняющие ужас, не знающие пощады, жаждущие крови, духовные потомки Тамерлана…

– Значит, им еще мало крови… – вдруг проговорил негромко Зуфар. Он отвечал не на слова Джаббара ибн–Салмана. Он даже не возражал, не спорил, он лишь отвечал на свои мысли.

– Мало крови?! – удивился Ибн–Салман.

– Какой из Овеза Гельды был мусульманин? Все знают, что он в свое время принял христианство… был гяуром, – сказал решительно Зуфар. – Что, разве ради ислама он приказал убить зоотехника Ашота, не пощадил его жену… сжег овец?.. Для кого он это сделал?.. Ради кого? Он вор… бандит.

Джаббар ибн–Салман посмотрел пристально на Зуфара, на старца, и тень сомнения легла на его лицо.

Густейшие брови Юсуфа Ади, точно мохнатые насекомые, зашевелились. Араб что–то уж слишком крепко сжал свои и без того сжатые губы, похожие на лезвие ножа.

Зуфар думал: «А если прав самаркандец Алаярбек?» Помогая Зуфару выбраться через крышу овечьего загона в хезарейском становище, он успел бросить странную фразу: «Остерегайся… Джаббар ибн–Салман совсем не Джаббар ибн–Салман».

Больше ничего он не сказал… Не успел…

Со вздохом облегчения Зуфар понял, что его напоминание об отступничестве Овеза Гельды подействовало как нельзя лучше. Брови–насекомые Юсуфа Ади перестали шевелить лапками.

Очевидно, сомнения у старца исчезли так же быстро, как и возникли, потому что он сказал:

– У нас, келатцев, с туркменами старые счеты. До русских туркмены сотни лет грабили йезидов–келатцев. Уводили в рабство. Твою бабушку, сынок, туркмены похитили… сделали рабыней. Не жаль такого, как Овез Гельды… Но сейчас не до счетов. Сейчас мусульмане Туркестана, сунниты, шииты, и мы, йезиды, должны беспощадно обрушить мечи на головы большевиков. Нам дорога каждая сабля, каждая винтовка. Сейчас надо, чтобы в Туркестане цирюльник сделал большое кровопускание. Потерявший много крови слабеет. Когда большевики придут в изнеможение, придем мы. Таков закон войны.

Зуфар чуть не задохся. Отвратительный голос, отвратительный человек этот Юсуф Ади. Странно. Джаббар ибн–Салман промолчал. Почему он ничего не говорит? Или так надо? Или он испытывает Юсуфа Ади?

Но всем своим видом и Юсуф Ади и Джаббар ибн–Салман показывали, что они ждут ответа.

– Матерый волк посылает вперед молодых, годовалых волков, пробормотал Зуфар. – Так у нас в степи. Когда молодые псы, хранители отары, и молодые волки изнуряют свои силы в драке, приходит матерый волк и выбирает овечку по вкусу…

Юсуф Ади таял от восторга. Какой у него умница правнук! Араб вел себя сдержанно.

– Ты умеешь стрелять? – спросил он.

– На сто шагов из двустволки я попаду дробинкой в глаз лисе! воскликнул Зуфар. – Шкурка останется целой…

– А ездить верхом?

– Спросите в Хорезме у тех, кто не сумел удержать на седле козла во время козлодрания, – не без наивного хвастовства ответил хивинец.

– А искать и находить?

– Разве мы пришли в этот мир, чтобы смотреть, но не пользоваться?

– Клянусь головой вашего правнука, господин Юсуф Ади, он для вас дар божий. Он вполне подойдет…

И хоть Зуфар понятия не имел, для чего он подойдет, стало ясно: предстоит ехать, и на этот раз через границу, в Туркмению. В душе Зуфар ликовал. Он возвращался на родину.

Зуфар уже не думал больше о тайных лазах, тропинке, ночном бегстве…

Правда, ибн–Салман тут же разочаровал Зуфара. Он не пожелал посвящать его в подробности. Он приказал только готовить хурджуны и коней.

Он вышел и скоро вернулся совершенно преображенным. Вместо арабского бурнуса и куфии – головного платка – он облачился в черный халат почти до пят и обмотал голову чалмой. Зуфар усмехнулся.

– Чего вы смеетесь? – рассердился Джаббар ибн–Салман.

– И вы хотите в такой чалме… по Туркменской степи?

Зуфар едва сдерживал смех.

– Ты непочтителен, сынок, – вмешался добродушно Юсуф Ади. – Когда господин спрашивает у раба совета, тот от радости раздувается и одежда не вмещает его… Из угождения господину не грех и пожертвовать своей головой.

– Хорошо, – сказал ибн–Салман, – пусть посмеется. Молодости свойствен смех… Дайте ему быстрого коня из своей конюшни, чтобы он не отстал от моего «араба», и на рассвете – в путь…

– Извините… я смеялся… – проговорил наконец Зуфар, – а дело серьезное. В пустыне неспокойно. В вашей одежде… на чистокровных конях… Да мы и до первого колодца не доедем: или калтаманы пристрелят, или русские пограничники.

Зуфар помянул пограничников нарочно. Он хотел слышать, что на это скажет араб.

– Что ты предлагаешь? – сухо спросил Джаббар ибн–Салман. Напоминание о пограничниках он пропустил мимо ушей.

– Текинские папахи, халаты… Никакого оружия… Простые рабочие лошади. Еще лучше пешком… Только, боюсь, вам придется трудно.

Увидев, что Джаббар ибн–Салман мрачнеет, хозяин дома вмешался в спор, и очень своеобразно. Он схватил большой отделанный серебром сосуд и разлил в кофейные чашечки янтарную жидкость.

– Нет, – резко отказался араб.

– Закон ислама? – спросил Юсуф Ади. – Закон запрещает виноградное вино, а в кувшине французский коньяк…

– Нет.

– Клянусь семью шейхами Баальбека, это хорошо! Пейте! – Юсуф Ади уже успел выпить, и глаза его пьяно блестели. – Разве дьяволы не пьют вино?

– Дьяволы? – удивился Ибн–Салман. Светлые брови его приподнялись.

– Мы, йезиды, поклоняемся дьяволу, ох, опять проговорился, Мелек Таусу, а разве ты не поклоняешься тоже английскому дьяволу в шлеме и с пикой на золотых соверенах… Святому Георгию… Ваш дьявол – золото… Дьявол…

Ибн–Салман смотрел на Юсуфа Ади все мрачнее, но к коньяку не притронулся. Зуфар не отказался. В холодные зимние ночи на нефтеналивной барже матросы согревались спиртом после вахты – аральский «норд–ост» невозможно выдержать, особенно когда на судне негде погреться и нельзя даже спичкой чиркнуть. Он выпил самую малость, но ему сделалось жарко и весело. Теперь все казалось легко и просто. Он уже чувствовал себя дома, в Хазараспе. Хватит с него заграничной жизни. Завтра он уже не будет дрожать при слове «жандарм», завтра… Да здравствует завтра!

Но внезапно в комнате появился новый гость, и веселость Зуфара как рукой сняло. Если бы не опьянение, вероятно, он бы испугался.

Зуфар узнал в вошедшем невообразимо толстом, с заплывшими жиром глазками персе господина Океана Знаний, управляющего финансами Хорасанской провинции и друга начальника жандармерии Мешхеда.

Юсуф Ади был пьян и порол несусветную чушь.

– А, Океан Знаний, пожаловал–таки? – спросил старец и захихикал. Настоящий дурак… несравненный дурак, а вот какой себе титул придумал. Океан… ха… ха…

– Горбан Юсуф Ади, – изысканно вежливо ответил чиновник и поклонился, – осмелюсь напомнить вам о просьбе их превосходительства. Все сроки уплаты прошли…

Тут глаза Океана Знаний остановились на Зуфаре и округлились. Но он не успел отдать себе отчета, почему этот большевик сидит в гостиной келатского хана, потому что Юсуф Ади встал и, подойдя вплотную, бросил чиновнику в лицо:

– Пусть твоя долготерпеливая корова, господин губернатор, поцелует меня в зад!

– Неслыханно!.. Оскорбление высокой персоны! И потом: вы не платите налогов целых пять лет… А где сборы с двухсот пятидесяти пудов опиума? А куда вы сплавили опиум? А?

– Ни одного крана ты не увидишь от меня, ты, царь всех цифр!

– Вы пожалеете об этом. Кто же не знает, что на контрабанде опиума Юсуф Ади имеет миллионы.

Чиновник произносил деревянным голосом эти слова. Он смотрел на Зуфара и думал о Зуфаре.

– Ты со своим великим мудрецом губернатором весьма горазд считать в чужих сундуках… Посчитайте лучше, сколько вы нахапали взятками.

– Где ваша благодарность? Подряд на постройку дороги кто вам устроил? Я устроил.

– Примазаться захотел. Вот тебе! – и Юсуф Ади показал чиновнику дулю.

В отчаянии Зуфар думал: «Сейчас толстяк закричит: «Вот он, большевик! Хватайте его». Что же делать?.. Что же делать?»

А Юсуф Ади рычал:

– Еще старый шах дал мне грамоту. В ней написано: «Никто, кроме солнца и луны, не коснется его дома». Никаких налогов. Убирайся, прохвост! Ты забыл, сколько туманов я сунул тебе в руку в прошлый раз. Клянусь Петухом, клянусь Павлином, дьяволом, Мухаммедом, аллахом, если ты не оставишь меня в покое…

Океан Знаний многозначительно поглядел на Зуфара и хихикнул. Видимо, план уже созрел в его голове. Он потер ручки и снова хихикнул.

– Приношу нижайшие извинения, горбан, но… я накладываю арест на ваше имущество…

– Арест? Зуфар, сыночек, гони его в три шеи!

– Именем халифа–мученика приказываю: стойте! – завизжал чиновник. Остановитесь!

– Клянусь Мелек Таусом! Вон!

– В этом доме в гостях большевик! Русский шпион! – все еще визжал Океан Знаний.

Он тыкал пальцем в Зуфара и хихикал. Теперь–то он выжмет из упрямого старца не одну тысчонку. В благословенном оплоте прогресса и свободы шахиншахском государстве – не очень–то любят большевиков.

Зуфар был готов к самому худшему. «Прадедушка поверит толстяку и не пожелает ссориться с властями». Он уже узнал о любезном и любвеобильном прадедушке все, что нужно, и даже больше, чем нужно. Келатский хан отлично усвоил обычаи азиатских властителей: или убить, или быть убитым. Унаследовав после гибели своего отца (ему одна из жен налила, когда он спал, ртути в ухо) Келат, Юсуф Ади прежде всего по–родственному позаботился о своих братьях. А их было немало, потому что покойник имел более чем достаточно жен и наложниц. Братцев Юсуф Ади пригласил в сад на пир и совет. В сад они прибыли под торжественные звуки нагары и наев. Из сада они не вышли. А сыновьям Юсуфа Ади как–то не везло: то один из них падал в пропасть, то другого находили в горах с пулей в груди, то третий умирал от желудочных болей. Мертвец не имеет товарищей. Юсуф Ади очень обрадовался, обретя внука Зуфара, но Юсуф Ади что–то уж очень быстро согласился расстаться с ним.

Джаббар ибн–Салман, конечно, не пожелает вступиться за Зуфара, чтобы не разоблачить себя. В Келате есть и жандармы и яма. Зуфар лихорадочно думал. Пожалуй, ему ничего не остается, как отшвырнуть перса и выбежать во двор, а там…

Но в затуманенном винными парами мозгу Юсуфа Ади все вывернулось наизнанку.

– Так вот как, жирная свинья! – заорал он, наступая на чиновника. Ты меня попугать захотел… Тебе и в доме Юсуфа Ади мерещатся большевики?!.

Защищая лицо жирными ладошками, чиновник пятился к выходу и жалобно взвизгивал:

– Большевик… Вот тот молодой, за твоей спиной сидит… Его при мне допрашивал сам жандармский начальник…

– Твой начальник сделает из пророка Мухаммеда большевика и шпиона. Ты с начальником – одна дерьмовая шайка. Вон! Эй, кто там… Гончих сюда! Ату его!

Чиновник бежал.

Почти тотчас же во двор ворвались вооруженные жандармы. Но и они не напугали старика. Поднялась стрельба. Сам Юсуф Ади прыгал по террасе в одном белье с двумя маузерами в руках. Челядь во главе с тихим и немощным старичком Мередом палила из винтовок. Женщины выли за стеной эндеруна. Один Джаббар ибн–Салман не шевельнулся и продолжал попивать кофе. Штукатурка сыпалась с потолка, пули взвизгивали. И жандармы, и слуги, впрочем, стреляли в воздух. Зуфару сунул кто–то в руки оружие, но он не сделал ни одного выстрела…

Перестрелка оборвалась. В калитку просунулась толстощекая физиономия Океана Знаний.

– Бунт! – кричал чиновник. – Неподчинение! Большевики!

И тотчас же исчез.

Очень довольный собой и всей суматохой, Юсуф Ади улегся спать. Перед сном он долго и пьяно что–то втолковывал Ибн–Салману и Зуфару.

– Нет такого вопроса жизни, которого бы не решил Мелек Таус… О, Павлиний Петух – сатана, но гений… Что бы Мелек Таус сказал болвану губернатору? О! Он бы сказал: «Опусти на свой разум плащ забвения…»

Он так и заснул, не закончив своей мысли.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Подле пчелы медом пахнет, подле жука навозом.

Б е л у д ж с к а я п о с л о в и ц а

Отец лжи, лукавства, всяких хитростей и изысканного словоблудия…

Х о с р о в Д е х л е в и

Если взглянуть на карту, путь через пустыню Каракумы к реке Аму–Дарье, избранный Ибн–Салманом, покажется на первый взгляд нелепым.

Севернее Каракумы пересекает ширококолейная Среднеазиатская железнодорожная магистраль, по которой пассажирские поезда пробегают расстояние от станции Душак до Чарджоу за каких–нибудь семь–восемь часов. Южнее, по ту сторону советско–афганской границы, лежит предгорная страна Парапамиз. Ее издревле пересекают торговые пути из Бухары в Персию через Мазар–и–Шериф – Меймен – Шибирган… Даже медлительные верблюжьи караваны проходят все расстояние недели за две – за три без особых трудностей…

Зачем же понадобилось Ибн–Салману бросать вызов всем злым демонам пустыни? Почему он избрал для своего путешествия забытую дорогу из Серахса в Хаурбе через безводные пески и солончаки?

Такие и многие другие недоуменные вопросы задавал себе Зуфар. Он брел злой, усталый. Курдский конек из конюшни Юсуфа Ади с усилием вытягивал ноги из сыпучего песка, дрожал и весь взмок. Лошадь только мешала. Лошадь приходится буквально втаскивать на высокие барханы. Лошадь надо кормить, когда нет корма; поить, когда в колодцах соленая жижа, а не вода. Зуфар выбился из сил с этой курдской слабосильной лошаденкой и предпочитал идти пешком. Он не думал, что пешее хождение как–то роняет его в глазах туркмен. Туркмен – природный конник. Пешего он и за человека не считает. Зуфар знал, что пустыня человеку родная мать, но строгая мать, и понимал, что пустыня не любит зазнайства и гонора. Человек выносливее лошади, и там, где не пройдет лошадь, он, если у него голова на плечах, пройдет отлично. Зуфар со снисходительным сожалением поглядывал на жалкое зрелище, которое являл собой Ибн–Салман, понуро сидевший на заморенном своем арабских кровей жеребце. Да, конь не переносил условий Каракумов, и можно было опасаться, что он долго не протянет. С самого начала араб допустил ошибку. Первые переходы путешественник в пустыне делает небольшие, чтобы втянутся в лишения дороги. А Ибн–Салман гнал и гнал. И конь его быстро выдохся. Арабский жеребец привык к тонкому обхождению, к хорошим кормам, сладкой воде. На беду, еще и сам Ибн–Салман оказался плохим ходоком. Он хвастался, что в молодые годы прошел пешком от Дамаска до Каира и от Медины до Багдада, что пустыня проникла в его кровь. Но сейчас Зуфар видел, что он быстро устает и через каждую сотню шагов залезает на своего чистокровного «араба»…

Зуфар имел достаточно причин быть недовольным своим спутником.

Нет хуже, когда начинаешь сомневаться в человеке, которого уважал и почитал, которому верил и которого слушал не рассуждая. Сомнения делались все сильнее. Хуже всего, что причина их лежит не в тебе, а в том, кого ты привык уважать.

Думать плохо о том, кто тебе спас жизнь, по меньшей мере позорно. Чем быть неблагодарным, лучше повернуться спиной и уйти… Уйти прямо в степь, в пустыню, в барханы и не возвращаться, чтобы не видеть, не слышать…

Отчаянными усилиями Зуфар переламывал себя. И ничего не получалось.

До колодцев Джаарджик Зуфар еще не понимал, что из себя представляет Джаббар ибн–Салман на самом деле.

Несколько странный, скажем, загадочный человек. И говорит порой странно и загадочно. И дела у него странные и загадочные. Хотя бы история с патлатым пророком Хусейном. Зуфару Ибн–Салман не объяснил ничего. Зуфар не знал, почему его так и не послали с пророком за границу. Не знал он и куда поехал Хусейн и чем все кончилось.

Джаббар ибн–Салман не говорил, а Зуфар не спрашивал. Араб так поставил себя со своими подчиненными, что никто ни о чем его спрашивать не смел.

В Келате Джаббар ибн–Салман держался с холодным спокойствием… Шальной старец, оказавшийся прадедом Зуфара, – таинственный Сиях Пуш. Жандармы. Стрельба. Решение отправиться в Туркмению столь необычным путем… Странно… Непонятно…

Юсуф Ади тогда перед отъездом больше ничего не говорил. Он зажег светильник и, приказав Зуфару вымыться в кислой воде, помазать себе ноги маслом, вручил ему талисман – шарик, слепленный из пыли с крышки гробницы шейха Ади в Баальбеке, и сказал: «Джаббар хоть и дьявол, но сейчас для тебя он обабаши – глава рода, а ты его воин. А удел воина – битва и повиновение». Старик расчувствовался и заплакал при расставании, но ничего не стал объяснять, и Зуфар недоумевал: зачем они едут через пустыню?.. Что заставляет их подвергать себя опасности? Почему их принимают дружески калтаманы?

– Так надо, – отрезал Джаббар ибн–Салман, когда Зуфар не выдержал и задал ему на колодцах Джаарджик вопрос.

Зуфар не получил ответа. Сомнения росли и росли.

Но он молчал. Он вспоминал слова бабушки: «Мысль не в слове. Мысли за словом. Она притаилась в бутоне мысли. Ищи и старайся понять. Будь наивным ребенком, но будь и мудрым. Не открывай бутон опрометчиво!»

Он не открывал мыслей, над которыми сам иронически издевался.

Но Ибн–Салман поразил Зуфара. Произнеся равнодушно и холодно «так надо», араб вдруг усмехнулся и спросил:

– Ты помнишь Баге Багу?

Зуфар кивнул головой. Он весь встрепенулся. Сейчас его отец и покровитель ему все объяснит. Неспроста он помянул Баге Багу.

– Ты помнишь русскую красавицу Настю–ханум? Ты не мог не запомнить ее. У нее золотые волосы, глаза–нарциссы, кожа цвета слоновой кости…

– Ее сестра была красивее.

– Ого! Вон ты какой! Ты знал сестру Насти–ханум?

– Ее сестру убил Овез Гельды. Проклятый Овез Гельды!

– А–а! Я слышал. И что, она была красива? Красивее Насти–ханум? Не верю.

– У нее душа была красивая. Все кочевья любили ее за красоту ее души… Она делала столько добра, и Овез Гельды убил ее!..

Джаббар ибн–Салман с любопытством посмотрел на Зуфара:

– А я думал… слышал, узбеки грубы… А ты вон какой!

– Разве можно так говорить… – В Зуфаре все кипело.

Араб замахал на него рукой:

– Хорошо… хорошо. Древняя узбекская культура… поэзия… Я не о том. Ты бывал в Ашхабаде?

– Нет.

– Но ты сможешь найти Настю–ханум в Ашхабаде? Не сейчас? Нет. Придет день, и я пошлю тебя в Ашхабад. Я дам тебе адреса, и тебе помогут найти Настю–ханум.

От золотых твоих кудрей.

Не оторвусь душой.

Запутался, как соловей,

В ветвях опасных я.

Зуфар растерялся. Действительно, было от чего растеряться: кудри… соловей… Настя–ханум… Удивительно! Вот о чем думает, оказывается, мрачный, суровый Ибн–Салман.

Даже в непроглядной тьме порой затрепещет искорка и погаснет. На какое–то мгновение она вспыхнула и сразу все осветила. Зуфару вспомнился один случай. Он шел через болото аму–дарьинской поймы, ночью. Ноги вязли в грязи, путались в корнях, по лицу хлестал камыш. Где–то что–то ворчало, рыкало, скрежетало. Темноту можно было назвать отчаянной. Зуфар ничего не видел. Он не знал, где идет, куда идет, проклинал и землю, и ночь, и болото. В таком страшном месте ему не приходилось бывать. И вдруг в глаза точно ударило. Зуфар даже зажмурился. И все стало ясно и просто. Он сначала не понял, откуда возник свет. И, лишь постояв и отдышавшись, увидел: лужица, обыкновенная лужица отразила свет звезд. И все страхи исчезли. Лужица сверкнула, и все прояснилось…

Странные вещи говорил араб. Непонятные вещи…

В душе, мрачной, сухой, вдруг на мгновение забрезжил отсвет чувств. Совсем неожиданно, не вовремя. Значит, и в этом сухом человеке есть еще проблески нежности.

Зуфар мысленно произнес это слово и испугался. Он совсем был расположен уже видеть в Ибн–Салмане только плохое. Он начал ненавидеть Ибн–Салмана именно за то, что тот спас его и заставил тем самым уважать его, повиноваться ему во всем. Все казалось простым: Джаббар ибн–Салман враг. И вдруг этот разговор, этот свет во тьме… Или Джаббар смеется над ним?..

Узбек не позволит смеяться над собой даже тому, кому он обязан жизнью, даже своему отцу. Сколько приходится мучиться, сколько возиться с этим неприятным, полным высокомерия господином. Иначе как господином в мыслях Зуфар Ибн–Салмана не называл. Лично Зуфару с господами до своих приключений в Персии сталкиваться не доводилось. Он не помнил времен хивинского хана Исфендиара и беков… Он был тогда совсем маленький.

Зуфар шагал по пустыне и терпел. Терпел голод, жажду, зной и высокомерие араба. Если бы не чувство благодарности, обыкновенной благодарности, он давно бы отделался от него, оставил бы одного среди барханов. По глубокому убеждению Зуфара, Джаббар ибн–Салман со всеми своими картами и компасом один из Каракумов выбраться бы не сумел.

Джаббар ибн–Салман! Да и имя какое–то такое… аристократическое.

Впрочем, в Келате араб потребовал, чтобы Зуфар называл его просто Джаббаром. Когда они собрались выезжать, он учинил настоящий допрос, грубый, резкий, и Зуфар никогда не забудет этого разговора.

– Откуда тебе известно мое имя? – спросил Ибн–Салман неожиданно. Он любил огорошить собеседника.

– Какое имя? – искренне удивился Зуфар.

– Ты меня все время называешь Ибн–Салманом… Откуда ты взял, что меня так зовут?

Зуфар не мог вспомнить, где он слышал впервые это имя.

– Все вас так называют…

– Нет, меня всюду зовут Джаббаром.

– Хорошо… Я запомню… Джаббар…

Он вздохнул с облегчением. Но он обрадовался преждевременно. Джаббар ибн–Салман мрачно поглядел на него и спросил:

– Хаф? Вы были в Хафе?

В самом Хафе Зуфар не был и лишь проходил стороной, когда бежал из кочевья хезарейцев. Поэтому он искренне ответил:

– Нет… Даже не знаю Хафа…

– Это хорошо для тебя…

– Что хорошо?

– Что ты не знаешь Хафа, что ты не был в Хафе…

– А что было бы, если бы я знал Хаф?

– Ты любопытен… Было бы плохо, потому что в Хафе меня звали Джаббаром ибн–Салманом… А здесь меня зовут просто Джаббар, и когда мы поедем по пустыне, зови меня Джаббар. И никак иначе…

Скрытность араба была вполне естественной. Нельзя было не удивляться ловкости и умению, с какими они перешли границу близ аула Меана. Джаббар умудрился так же ловко и незаметно переправиться через мелководный Теджен и пробраться по степному междуречью мимо колодцев Шор–кала к переправе Курджуклы на реке Мургаб. Их сопровождали контрабандисты из племени салоров, и Зуфару не удалось поговорить ни с кем из встречных путников.

Ночная переправа через Мургаб проходила безалаберно, в сутолоке. Ветхие каюки, кое–как собранные из сучьев туранги и фисташкового дерева, были сколочены деревянными гвоздями. В щели, проконопаченные обрывками ватных халатов, фонтанчиками рвалась вода, и ее непрерывно вычерпывали. Текинец–лодочник ворчал: «Тысячу лет не переправлялись, а теперь понадобилось. Теперь времена аламана вернулись… Вот и вытащили старую треснувшую миску. Разве выдержит она четырех лошадей и два десятка людей?..»

Очень хотелось Зуфару шепнуть словечко ворчливому перевозчику, но в каюк набилось полно вооруженных до зубов калтаманов. Пришлось завести разговор про рыб. Перевозчик заявил, что ему безразлично, есть рыба в Мургабе, нет ли рыбы. «Разве можно есть сырую рыбу? От воды лихорадка…» Тщетно пытался Зуфар придумать что–нибудь иносказательное, чтобы дать понять перевозчику, кто он.

После переправы, пока поднимались в темноте на железнодорожную насыпь, Зуфар держался поближе к перевозчику. Все ждал случая. Но здесь их окликнули по–туркменски: «Эй, товарищ! Кто?» Калтаманы схватились за ружья. Рельсы поблескивали в темноте. Вдали горел красный огонь семафора. Кто–то шел по рельсам к ним. Под его ногами пронзительно скрипел песок. Пахло мазутом, и у Зуфара защемило сердце: вспомнилась баржа, аму–дарьинские пристани, знакомые ребята.

Свистящим шепотом Джаббар предупредил калтаманов: «Не трогать! Нельзя оставлять следов… Зуфар, поговори с ним».

Но сейчас же передумал: «Нет, побудь со этной!» – и послал калтамана Дурды… Они слышали, как Дурды с кем–то разговаривал на насыпи. В тихой ночи голоса громко разносились далеко вокруг.

Скоро Дурды пришел в кювет.

– Обходчик… Сторож… Марвали, совсем глупый марвали… Только попросил немного наса… – проговорил калтаман.

– А что там за красный огонь? – спросил Джаббар.

– Станция Иолотань…

– Так близко… И никакой охраны, – удивился Джаббар.

– Он приказал дорогу не трогать… Столбы телеграфа не трогать… не злить красных… – проворчал Дурды.

«Он» – было сказано так многозначительно, что все поняли, о ком идет речь. Дурды, конечно, имел в виду Джунаид–хана.

– Две–три шашки динамита, метров пятьдесят бикфордова шнура… Сколько неприятностей когда–то мы причиняли около Медины туркам… Железнодорожная война самая эффективная война, – проговорил глухо Джаббар.

– Что вы говорите? – спросил Зуффар. Он не понял, что хотел сказать араб, и в то же время его неприятно поразило: «Почему сначала он хотел послать меня, а послал Дурды? Он не доверяет мне…»

– Не верить никому… хорошее правило. Особенно в пустыне, неожиданно сказал Джаббар, точно отвечая на не высказанные Зуфаром сомнения.

По спине Зуфара поползли мурашки. Ему сделалось страшно. Что за человек этот Ибн–Салман? Он читает чужие мысли. От него можно ждать чего угодно. Было ясно пока одно – он не доверяет Зуфару… И если бы не чувство благодарности за все, Зуфар тогда же, у Иолотани, ушел бы. Дождался бы на станций первого поезда и доехал бы до Чарджоу. Там Аму, там свои. Мирному, доброму по натуре Зуфару все надоело: тайны, заговоры, калтаманы. Ужасно захотелось подышать дымом родного очага, вытянуться на стареньком ситцевом одеяле, слушать голос Шахр Бану, узнать новости на реке и в Кызылкумах. От одной мысли об этом Зуфару стало тепло и радостно, – и ненависть к Ибн–Салману стала злее. А он словно нарочно разжигал чувство неприязни, все время третируя Зуфара: на каждом шагу заставлял прислуживать себе, ухаживать за конем, подсаживать в седло, отгонять мошек и комаров, снимать и надевать ему сапоги, чистить коня… Словом, распустил узду своего высокомерия… Зуфар отлично понимал теперь бабушку Шахр Бану, испытавшую удел рабыни…

Приходилось терпеть.

…Один раз только Зуфар не выдержал, и обида прорвалась. Но холодный, изучающий взгляд Джаббара моментально заставил его взять себя в руки.

– Что с тобой? – медленно чеканя слова, спросил Джаббар. – Или ты недоволен? Как смеешь ты распускать губы в моем присутствии?

Зуфар попытался уйти от прямого ответа:

– Не дело козла молотить зерно на току.

Араб сразу же понял, на что намекает своей пословицей Зуфар.

На последних переходах Джаббар особенно плохо переносил трудности пути. Он ослабел, задыхался, говорил раздраженно и все чаще прикладывался к фляжке. Вместе с раздражительностью росло и его высокомерие. Нетрудно было понять, что он прячет под маской самонадеянности свою слабость.

– Ты играл в навозе в ашички, а мы уже проезжали вдоль и поперек аравийскую пустыню Нефуд. И кто посмеет сказать, что Каракумы походят на пустыню Нефуд?.. Вот в Нефуде лишения и трудности, а здесь что?.. Здесь гуляешь точно по зеленым лужайкам…

Но «зеленые лужайки» давались Джаббару тяжело. Перед колодцами Джаарджик он окончательно выбился из сил. К тому времени они остались вдвоем. Охрана из салоров бросила их еще два дня назад на ночевке в местности Туатлы. Калтаман Дурды давно ворчал, что они отъехали слишком далеко от родных кочевий и джигиты соскучились по родным очагам. Ночью салоры исчезли. Возможно, что не родные очаги были решающей причиной. По пустыне ходили слухи, что красное командование направило на все колодцы к югу от железной дороги текинские кавалерийские части вылавливать прорвавшиеся с юга через границу отряды Ишик–хана и других крупных калтаманов. Дурды крайне встревожился и весь вечер перед уходом шептался в темноте со своими салорами…