Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой рассказывается о военной форме, увольнительной и присяге.

Странно устроен человек – горе у него непоправимо, огромно, а радости… Они быстротечны и, если посмотреть со стороны, кажутся пустяковыми. Я всегда удивлялся, когда мама приходила в восторг от цветов. Ранней весной отец покупал где-нибудь по пути с работы букетик синеньких подснежников, приносил домой и дарил маме. И она расцветала… Смеялась, вазочку с цветами раз сто переставляла с места на место, нюхала цветы и говорила: «Какая прелесть!»

Я как-то понюхал подснежники. Ничем они не пахли. Они мне не нравились – тощенькие синенькие цветочки.

Но если вспомнить, то и мои радости со стороны могли показаться ерундой. Взять хотя бы случай с военной формой. Ее подогнал на наш рост зенитчик, старший сержант дядя Федя. Он сработал не хуже портного. Гимнастерки, галифе, с иголочки, новенькие, выглаженные: старший сержант умел делать все, решительно все, работа спорилась у него в руках. Для меня, неумельца, он казался волшебником.

Он пришел перед ужином. Он торопился в деревню, вести разговоры с председательницей колхоза: на батарее сломалась ось у передка, требовалось выковать новую. В деревне стояла холодная кузница. Дядя Федя надеялся выпросить ключи от кузницы, раздобыть инструмент – щипцы, молоток, кувалды, наскрести где-нибудь древесного угля для горна. Он был не только отличным артиллеристом, но и портным и кузнецом.

Мы не успели поблагодарить его, растерялись от подарка.

В бане парились генерал, командир части Горшков и два полковника. Они приехали на американском «виллисе». Занятная была машина! Маленькая, юркая. Шоферня окрестила ее «козлом» за капризное управление – «баранка» с бублик, чуткая, требовалась строгая рука. От малейшего неверного движения «козел» прыгал в кювет или бодал дерево.

Голые люди похожи друг на друга. Невозможно было отличить в бане, кто генерал, кто подчиненный. А вот форма! Она лежала на лавке и говорила сама за себя. В ней было больше власти, чем в голых дядьках. Генеральская – из тонкой шерсти, строгая – приказывала: «Смирно!»; гимнастерки полковников лежали навытяжку и ели глазами начальство.

Дядя Боря Сепп и шофер с «козла» помогали нам с Рогдаем переодеться. До чего же красива военная форма! Пуговички блестели, подшит белоснежный воротничок, галифе со стрелкой.

Как всегда, неожиданно появился младший лейтенант Прохладный. Хотел дать разнос за притупление бдительности – не заметили его приближения, но, увидев форму, смягчился, переменил гнев на милость.

Из бани вышел генерал. Одетый. Со знаками различия. С лампасами на брюках. Мы козырнули по правилам.

– Красавцы! – похвалил генерал и отечески погладил Рогдая по голове.

Рогдай не выносил фамильярности. Он морщился от брезгливости, когда его гладили по голове, и кричал: «Что я, кошка, что ли!», но генеральское внимание вытерпел, не отстранился.

– Помылись как в сказке, – сказал генерал. – Кто отвечает за баню?

– Рядовой Сепп!

– Молодец! Со знанием дела приготовлено. Догадался камней наложить в печь, и жар от них особый, сухой, здоровый, до костей пробирает. Сказка!..

– Солдатская смекалка, – вставил младший лейтенант Прохладный.

– Финская баня, – объяснил дядя Боря.

– Кто вы по национальности? – поинтересовался генерал.

– Эстонец.

– А?.. Да, да! – сказал генерал. Больше он ничего не сказал, сел в машину. «Козел» рванул с места и умчался как ошпаренный.

– Объявляю благодарность! – сказал Прохладный.

– Служим Советскому Союзу! – ответили дядя Боря, Рогдай и я.

В тот день утром в роту пробыло пополнение – двадцать два человека. У всех на гимнастерках были нашивки – красненькие за легкие ранения, золотистые – за тяжелые. Прибывшие за полчаса освоились; недаром говорится, что где солдат повесил шинель, там его дом.

– Откуда, с какого фронта? Кто командир дивизии? В каком госпитале лежал?

– Родом с Оренбурга.

– Хо, а я с Челябинска! Земляки, брат.

– Нас под Гриневом зажали, выходили на Клетню.

Нехитрые вопросы, точные ответы… Армия – единая семья, великое братство. Оно складывалось тысячелетиями, скреплено кровью, овеяно дымом пожарищ.

После ужина нас за отличную службу отпустили в деревню посмотреть кинокартину «Свинарка и пастух». Дядя Боря, я и Рогдай поторопились к зенитчикам – от них шла трехтонка. В кабину сел дядя Федя, в кузов бросили сломанную ось передка, взобрались два парня – косая сажень в плечах (их назначили молотобойцами в помощь сержанту) и мы, неразлучная троица.

Помчались лесом. Трясло. Ось громыхала, ветки бежали навстречу. Пришлось сесть, прижаться спиной к кузову, чтоб ветками не выхлестало глаза.

При выезде из леса на грейдер стояли шлагбаум и караулка. Прохаживался часовой. От караулки вправо и влево тянулась колючая проволока в три кола. Ее натянули совсем недавно – на колах еще не затвердели капельки смолы.

Документы проверил Шуленин, правофланговый нашей роты.

– Так… Вы поезжайте, – сказал он. – А Козловы слазь! Слазь, говорят, не поедете! Расселись, понимаешь!

– Как так? – оторопели мы.

– Очень просто…

– Почему?

– Ваших фамильев нет в увольнительной. Сепп есть, ваших нет, не написаны. Слазь, говорят!

– Нас, честное слово, отпустили!

– Разрешили посмотреть кино «Пастух и свинарка».

– Прохладный отпустил, – подтвердил Сепп, – на «Свинарку и пастуха».

– Ничего не знаю! – повторил Шуленин. – В увольнительной нет фамильев. В самоволку не пущу. Не хватает, чтоб с первых дней службы в самоволку повадились ходить.

Не верилось, что говорил Шуленин, боец нашей роты. Мы отлично знали его, и он отлично знал нас, мы, можно сказать, рубали из одного котелка, и какое он имел право нам не верить? Может быть, это оттого, что у него появилась, власть, пусть маленькая, но власть?

– Еще форму надели… – проворчал Шуленин.

Ах, вот в чем дело! Что ж… В его словах была доля правды.

Что такое человек без формы? Шатун, штатский. В форме человек уже боевая единица, жизнь которой строго регламентирована приказами, наставлениями, писаными законами собранными в своды под названием «Устав строевой службы», «Устав гарнизонной службы», «Дисциплинарный устав» и т. д.

– Ничего не понимает в воинском существовании, – раздался голос дяди Феди, – еще рассуждает.

Дядя Федя вылез из кабинки, размял ноги, как будто трое суток ехал безвылазно.

– Как не соображаю? – надулся Шуленин, косясь на часового.

Часовой не выражал согласия ни с той, ни с другой стороной.

– Ясное дело, что не соображаешь, – стоял на своем дядя Федя.

– Чего же не понимаю в военном существовании? – хорохорился Шуленин.

Дискуссия знатоков устава увлекла бойцов. Зенитчики свесились через борт машины, чтобы лучше слышать, чтобы не пропустить ни одного слова. Шофер, посмеиваясь, гладил баранку и явно никуда не торопился. Дело заключалось уже не в том, посмотрим мы кинокартину «Свинарка и пастух» или не посмотрим, – шло великое толкование «воинского существования», а подобное толкование волнует всех, кто носит военную форму, потому что, может быть, завтра любому из бойцов тоже придется доказывать правоту, ссылаясь на те же уставы.

– Скажи, ежели ты знающий, – продолжал степенно дядя Федя, – кому положена увольнительная?

– Ну, этим… – Шуленин запнулся. Вопрос оказался слишком сложным, к тому же дежурный по КПП почувствовал, что задан он неспроста. – Кто служит, так понимать…

– Служит… Собака тоже на задних лапках служит за кусочек колбасы.

– Кто принимал военную присягу, – выручил Шуленина часовой с автоматом.

– Известное дело, – согласился Шуленин.

– А зачем Козловым увольнительная, если они присяги не принимали? Они же не военнослужащие, малолетки, – радостно заключил дядя Федя и обвел слушателей взглядом, как бы приглашая в свидетели, до чего глуп дежурный по КПП, если не знает прописных истин. – Они же воспитанники… Зачем им увольнительная?

Дядя Федя подошел к шлагбауму, поднял его, пропустил машину, вспрыгнул на подножку. Путь был свободным.

Услышанное потрясло меня и брата: как же получилось, что мы не приняли присяги? Выходит, мы могли идти, куда душа пожелает, и никто не имел права нас задержать, проверить документы. Выходит, мы были неполноценные военные, чьи фамилии не пишутся в увольнительных.

О, как обидно чувствовать себя неполноценным даже на приеме у зубного врача!

К великому счастью, в деревне нас приняли как настоящих.

Киносеанс задержался – с вокзала не подвезли кинокартину. Наша неразлучная троица – Сепп, Рогдай и я – пошла по деревне. Прогуляться. Это было триумфальное шествие!

Женщины останавливались, вглядывались, спрашивали друг друга, не веря глазам:

– Товарка, глянь, глянь! Неужто жильцы Груньки Чередниченко идут? Они, ей-богу, они! Какие важные, гладкие!

Ребятишки обалдевали от зависти и уважения. Мелюзга бежала следом, забегала вперед и замирала от преданности и чувства собственной никчемности.

Мы вернулись к школе. Народу в кино поднабралось. В коридоре толкались ребятишки – у них не водилось денег на билеты. Ребятишки по обыкновению озорничали.

Прошло немного времени с тех пор, как Гешка Ромзаев отнял у меня трояк. Попробовал бы теперь кто-нибудь из деревенских задираться! Теперь на мне была военная форма, и в ней я чувствовал себя неприкосновенным. В ней я мог сразиться сразу хоть с двумя хулиганами – и победил бы, честное слово! Чем это объяснить? Гимнастерка обязывала… Она придавала уверенности. Я знал, что, навались хоть десяток врагов, я крикну – и на помощь поспешат люди, если потребуется, целая армия, пушки, самолеты, танки… Теперь я сам был армия, и нападение на меня было нападением на армию.

Очень хотелось встретить Гешку. Я никогда не был мстительным, но Гешку встретить хотелось.

И я увидел его. Он тоже увидел меня. Гешка стоял у входа в спортзал, целился проскочить в кино без билета, когда сержант-контролер зазевается. Тут же крутились ребятишки поменьше, адъютанты Гешки. Они задирали девчонку, явно эвакуированную. Девчонка была худенькой, в коротком городском платьице, из которого выросла. Ребятишки дразнили:

– Ой, как не стыдно, у тебя все видно! Ой, как не стыдно!

Девчонка разозлилась и хлопнула с маху по лбу самого крикливого мальчишку. Тот заморгал глазами, обернулся к Гешке – мол, что прикажешь делать, наших бьют?

Гешка отвалился от стены.

– Здравствуйте, Алик! – сказал он.

Я ожидал всего, что угодно, только не приветствия. Он обратился ко мне на «вы», как к взрослому.

– Здравствуй! – ответил я, не зная, что делать дальше.

– В гости пожаловали, да? – продолжал Гешка и дал шелобан озорнику, который ждал его помощи. – Гляжу, кто идет, – продолжал Гешка. – Даже не верится. Думаю, Алик идет аль кто другой? Вижу – вы! Правда. Теперь вы тоже вояка? Теперь, конечно, с нами и знаться перестанете. На фронте были? Фрица видели? Не страшно?

Странно, обида на него сразу выветрилась. Я успел еще подумать, что, видно, я очень непринципиальный человек, раз мгновенно забыл обиду. Наверное, у меня слабая воля.

Гешка не отставал, просил:

– Алик, не серчайте, ей-богу, на днях трояк возверну. Скажите за меня слово, а то денег за билет нема. Окажите сержанту на проходе, пусть с вами пропустит.

Я сказал сержанту, который проверял билеты:

– Это со мной!

Я теперь имел право не только смотреть в школе бесплатно кинокартины, но и проводить, кого пожелаю: на мне была военная форма.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой наш герой идет на гулянье.

Сеанс задерживался. Женщины нервничали – им выдавалось редкое счастье побывать на людях: сутки уходили на работу в колхозе, да еще надо было вскопать и прополоть приусадебный огород, присмотреть скотину, обстирать, накормить детей, собрать посылку мужу в армию; и, если выдавался свободный вечер, чтобы посмотреть фильм о чужой счастливой любви, им было обидно впустую тратить время, сидеть сиднем в спортзале с занавешенными окнами, лузгать жареные семечки и слушать галдеж подростков.

– Механик! – выкрикивали самые нетерпеливые. – Деньги уплачены, крути картину!

– Кина не будет, кинщик заболел, – острил кто-то.

Механик безмолвствовал. Он колдовал у задней стены на невысоком помосте, на котором стоял растерзанный узкопленочный аппарат. Механик то ли на самом деле проверял аккумуляторы в черных коробках, то ли делал вид, что занят и не слышит обидных обращений.

Пришла группа летчиков. Им беспрекословно освободили десятый и одиннадцатый ряды – самые лучшие. Летчики не смешивались с прочей толпой. Молодые упитанные ребята, в основном лейтенанты, в голубых гимнастерках и пилотках. Поскрипывали кожаные портупеи. От летунов пахло тройным одеколоном.

– Скоро начнут, – уверенно сказал Гешка. – Начальство приземлилось – значит, начнут.

Гешка сидел слева от меня. Он скоморошничал. Откидывался назад, облокачивался на колени девчат; и когда те, не особенно сердясь, отталкивали его, он начинал – искать что-то на полу…

Девчата подбирали ноги, закрывали колени подолами и бранились. Тоже несерьезно, для порядка.

Я разглядел Гешку… На голове торчал вихор, лицо в озорных веснушках, курносый нос как будто с обкусанными ноздрями. Лицо скорее придурковатое, чем злое. Парень-то вроде не злой.

Но вот Гешка съездил ни с того ни с сего по затылку впереди сидящего мальчонку…

– Сними шапку! – сказал Гешка и состроил грозную рожу. – Нарядился на зимовье в зимнюю шапку. Из-за тебя ничего не видно. Самое интересное не видно. Во-о, как он ее целует! Ох, какая красивая девка, как Стешка Иванова…

Девчата засмеялись: шутка Ромзаева пришлась по душе. Я не знал, кто такая Стешка и как она встала поперек пути деревенским красавицам. Скорее всего, смысл шутки заключался в том, что на экране (простыне, натянутой между двух реек) ничего не было видно. Фильм-то еще не начинался.

В зале под потолком горела пузатая трехлинейная керосиновая лампа, подвешенная к спортивному кольцу. Второе кольцо кто-то обрезал, чтоб случаем не ударило по стеклу лампы. Высвечивался спортивный конь. В углу, у окна притаилось старенькое пианино.

К экрану вышел капитан, политотделец, развернул газету и, ловя газетой, как зеркалом, свет керосиновой лампы, прочел сводку Совинформбюро.

В зале притихли – сводка интересовала и гражданских и военных. Бои шли где-то юго-западнее Минеральных Вод. Я никак не мог вспомнить, где находятся Минеральные Воды.

– Ого, махнули! – чуть слышно присвистнул дядя Федя.

– А что, а что? – не понял дядя Боря Сепп. – Это где? Это плохо?

– Куда хуже, – негромко ответил дядя Федя. – Кавказ… На подступах…

– О, курат! – сказал на своем языке дядя Боря.

Капитан зачитал сообщение о том, что в Москву прибыла делегация Англии и США для переговоров с нашим правительством. Английскую делегацию возглавлял Уинстон Черчилль, американскую – господин Гарриман.

– Значит, товарищи, – бодро сказал политотделец, – союз государств против фашистской Германии крепнет день ото дня. Я так думаю, что не зря господа союзники приехали, не чай с бубликами пить. Не сегодня-завтра, значит, так выходит, откроется второй фронт. Это, товарищи, означает… Карту, карту мира повесьте!..

На стене рядом с простыней-экраном повисла школьная политическая карта мира. Она была разукрашена во все цвета: Германия – маленькое коричневое пятно в середине Европы, сиреневая – Франция, зеленые пятна владений Англии, с другой стороны земли отдыхала Америка, и наша Россия, красная, точно истекающая кровью, распласталась по-пластунски на полмира.

– Обратите внимание, – продолжал капитан, водя по карте прутиком. – Германия. Посмотрите, как далеко. Где мы? Так… Мы где-то сидим здесь, товарищи. – Капитан ткнул прутиком в карту.

– Где Минеральные Воды? – раздался вопрос с заднего ряда.

Капитан посмотрел исподлобья в зал.

– Кто опрашивает, встань?

Поднялась женщина.

– Потом подойдете, посмотрите, – сказал капитан. – Я хочу обратить внимание на другое, вот сюда. – Он ткнул прутиком в сиреневое пятно. – Северное побережье Франции. Самое удобное место для вторжения. До Берлина рукой подать. Понимаете, что означает? Фашистское логово… Близко. Ворвутся союзники… в сердце Германии, в Берлин. И мы, понятно, тоже не будем сидеть сложа руки, товарищи, поднатужимся…

Если бы капитан знал наперед, что ему, если он не погибнет в бесконечно долгие сорок третий и сорок четвертый годы, что ему и его боевым друзьям придется штурмовать тот самый далекий Берлин, он бы не стал так бодро распинаться о втором фронте.

Коробки с кинолентами все еще не подвозили.

– Что ж здороваться перестал? – раздался сзади голос.

Я обернулся. Сзади седела Зинка.

– Зазнался, – сказала она и облизнулась. Щеки ее темнели загаром, только нос белый. Я знал, как достигается этот фокус – сметаной, которую Зинка тайком таскала у матери и мазала нос, чтоб он не облупился и был белым. Почему-то в деревне загорелый нос считается весьма некрасивым.

– Не заметил.

– Зинуха, невеста моя, – заскоморошничал Гешка, перевернулся на скамейке, облапил Зинку; та толкнула его в сердцах, по-злому.

– Отсыпься, – сказала Зинка. – С человеком дай поговорить. Серьезности у тебя, Гешка, ну, нисколечко нету, а вроде умный.

Гешка посидел, подумал, решая, не будет ли позорным отстать от девки по первому ее требованию и, видно, решив, что не будет, отстал.

– Я тебя сразу приметила, – продолжала Зинка ворковать. – Как вошел. Нам доложили, что тебя с Рогдаем видели. Зашли бы в гости.

– Где тетя Груня?

– Здесь, сейчас позову.

Зинка поднялась во весь рост и закричала в темные задние ряды:

– Маманя, идите сюда. Алик кличет! Идите сюда, идите!

Тетя Груня подошла. Улыбнулась, протянула руку. Мне стыдно было пожать ей руку, потому что тетя Груня годилась мне в матери. Матерям рук не жмут… Ладонь у нее была широкой, шершавой, теплой, пожатие – сильным.

– Уступи место, – сказал я Гешке.

Гешка уступил, перелез на следующий ряд, согнав парнишку послабее. Тетя Груня села между мной и дядей Федей.

– Сродственница? – спросил дядя Федя.

– Да нет, – сказала тетя Груня. – Жили у нас. Как здоровье? Нового ничего нет? А где Клара Никитишна?

– Не знаем, – ответил Рогдай. – Было письмо, приветы передавала. Полевая почта какая-то…

– Наш Леха тоже на полевой почте.

– Письмо прислал?

– Треугольничек. Пишет, что форму тоже выдали. Будет учиться на связиста. Винтовку дали… Питанья не хватает, просил прислать сухариков.

– Супруг, что ли? – поинтересовался дядя Федя.

– Сын старшой. Призвали его. Муж мой погиб, – ответила тетя Груня. – Вдовая я.

– В учебной части он, – пояснил степенно дядя Федя. – Питанье там не фронтовая норма, третья норма. Пойдет в действующую – откормится.

– Сапожники! – раздалось несколько голосов. – Сапожники! Крути картину! Деньги заплачены!

Под керосиновой лампой у простыни-экрана вновь появился капитан.

– Сколько ждать-то? – опросил кто-то из летчиков. – Пора бы, товарищ капитан.

– Задерживаемся… Может, налет на Графскую, мало ли что может… Не волнуйтесь. Мы концерт организовали. Тихо, – повысил голос капитан. – Сейчас будет концерт. Выступит артист. В филармонии работал, в городской. Был первой скрипкой в оркестре. С ним выступит внучка. Ритой зовут. Будет играть на пианино. Поприветствуем!

Капитан подал пример, раздались негустые аплодисменты. К экрану-простыне вышла та самая девочка в коротком платье, что постояла за себя в коридоре. За ее плечо держался седой старик. В другой руке у него был футляр от скрипки. По тому, как старик запрокинул голову и не мигая смотрел в потолок, я догадался, что он слепой.

Бойцы выкатили из угла старенькое пианино, приставили стул. Но ключа от инструмента не оказалось – пианино замкнули, чтоб на нем не дрынчали по-пустому ребятишки и красноармейцы. Побежали искать ключ.

– Фамилия артиста Майер, – представил скрипача капитан. – Он исполнит… это… В общем сами услышите.

Скрипач провел смычком по струнам, прислушался к звукам, подкрутил струны и заиграл. Играл он что-то сложное и наверняка играл отлично, но я ничего не понимал в классике. Моей классикой были «Тачанка», «Каховка», «В степи под Херсоном», «Полюшко-поле» и еще одна песня, ее пела Эдит Утесова, начиналась она так: «Брось ты хмуриться сурово, видеть всюду тьму. Что-то я тебя, корова, толком не пойму». Я вырос на Утесове, если так можно сказать.

Старика слушали по-разному: дядя Федя – весьма серьезно. Он сидел прямо, глядел неотрывно на музыканта, как на докладчика, выступающего с докладом «Об итогах социалистического соревнования в районе и области», ребятишки открыто перемещались с места на место, женщины перешептывались и продолжали лузгать семечки, летчики слушали со знанием дела. Капитан политотдела скромно курил у шведской лестницы, пряча папиросу в рукав, чтобы не было видно огонька.

Девочка (я теперь знал, как ее зовут, – Рита Майер) сидела на стуле у пианино (ключа так и не нашли), кусала губы, с обидой поглядывала в зал. По-моему, она зря сердилась: утомительно играл старик, лучше бы сыграл «Синенький скромный платочек» или что-нибудь в подобном роде, а то затянул какую-то «Сенсансу»…

Кинокартину так и не подвезли…

Расходились из школы шумно – ребятишки свистели, орали: вознаграждали себя за примерное поведение в спортзале. Женщины, взяв друг друга под руки, пошли цепью по улицам и запели.

Во дворе школы образовалась сутолока – летчики штурмом овладели трехтонкой. Когда мы подошли, сесть было некуда – в кузове плотно стояли летчики, в кабине сидел майор – командир эскадрильи «чаек».

– Товарищ старший сержант, – обратился он к дяде Феде. – За нами в половине одиннадцатого придет автобус. Мы поедем сейчас, вы поедете на автобусе. Добро?

– Я должен на батареи в десять, – объяснил положение дядя Федя, не особенно настаивая, чтоб ему и его зенитчикам уступили место в машине.

– Дежурный, дежурный по клубу, капитан! – крикнул майор. – Отметьте в увольнительной старшему сержанту изменения.

Ночь выдалась полнолунная, теплая и по-весеннему ароматная. По небу расползались миллионы светлячков. Голоса женщин, возня ребятишек, ночь, звезды не вязались с тем, что кто-то должен был ехать на аэродром, лететь в бой и, возможно, погибнуть.

Машина ушла. Дядя Федя приказал:

– Ребята, до десяти тридцати свободны.

Тетя Груня ожидала сержанта в сторонке, делая вид, что задержалась совершенно случайно. Бывает так, что запамятуешь, куда идти в данный момент. Дядя Федя тоже вроде бы совершенно случайно подошел к ней. Они перебросились парой слов, постояли немного, затем пошли не спеша по улице, друг от друга на расстоянии. Степенно, уважительно.

Мы побежали догонять толпу девушек и парней. Нас оказалось пятеро – два зенитчика, дядя Боря Сепп и мы с Рогдаем, пятеро военных – так что если бы деревенские парни стали возражать против того, что мы пожаловали без приглашения на вечеринку, или, как говорят в Воронежской области, на «улицу», мы бы смогли постоять за себя. Но возражать оказалось некому – парней, которые обижаются при виде соперника, в деревне не было.

Улица собралась у летней избы старого холостяка, по кличке Баран. Барана, кажется, убили где-то под Бобруйском.

Появилась гармошка. На ней играла взрослая, по моим понятиям в то время, дивчина лет двадцати. Играла с душой. Девушки были на три-четыре года старше деревенских ребят, пришедших на «улицу», а девчонки, что помоложе, вроде Зинки, скрывали свой возраст. Почему-то они стыдились молодости.

Гешка притащил из дома балалайку. Сел на завалинку, зажал «бандуру» между колен, но не заиграл, лишь прислушался к игре гармошки, морщась, когда, по его мнению, гармонистка неправильно выводила «страдания».

Образовалось подобие круга. В круг по очереди выплывали девушки и сыпали припевками, одна задорнее другой. Пение дополнялось пляской, дробь пляски ускорялась, становилась замысловатее…

Зенитчики тоже вышли в круг. Ударили сапогами. Это уже была мужская пляска: парни самоутверждались.

Мои сверстники, я заодно с ними, сидели плотно на завалинке: мы не имели права лезть в круг, где царствуют старшие парни.

Гешка закурил. Сделал несколько затяжек и протянул козью ножку. Пришлось взять. Я затянулся… Самосад взорвался в горле; я стерпел, не закашлялся, превозмогая отвращение, еще раз затянулся и передал проклятую цигарку Рогдаю, рассчитывая, что он пыхнет дымом, как на крыше Дома артистов в Воронеже; но Рогдай, держа козью ножку двумя пальцами, затянулся профессионально. Мать моя, мамочка!.. Он докурил козью ножку до конца и не поморщился!

– Стешка идет! Стешка пришла! – подбежал к Гешке паренек лет двенадцати.

– Где? – встрепенулся Гешка.

– Во-он! – показал пальцем пацан в сторону моста.

Среди девчат произошло движение, их точно подстегнули, частушки посыпались одна за другой.

Смысл частушек заключался в том, что парни ничего не соображают в девичьей красоте, – им главное, чтобы было воображение, то есть чем больше о себе воображает товарка (подруга), тем для парней и завлекательнее, потому что парни настоящего чувства понять не способны. Что стоит приглядеться к подобной красавице: она-то и не румяна, и корову доить не умеет, и стряпать не умеет, тонка, худа. Единственно, что знает – книжки целыми днями про любовь читать.

Стешка вошла в круг. Она оказалась худенькой, невысокого роста, стройной. Она лениво пробила чечетку, пропела в ответ, что зря наговаривают: и по дому она управляется не хуже других, и корову умеет доить, а что книжки про любовь читает – так в них учат девушек не верить красивым словам первого встречного ухажера.

Что поразило – голос Стешки. Он оказался настолько звонким и чистым, что даже гармошка застеснялась.

– Чья Стешка-то, чьих родителей? – опросил я у Гешки.

Он волновался, прилаживался к балалайке.

– Директорская дочка, учительши дочка, – ответили за Гешку ребятишки. – Мать у нее строгая, заслуженная.

– Это она приходила, когда призывников отправляли на вокзал, орден Ленина у нее?

– Она, она… Стешка грамотная, книжек у нее – пропасть!

– У моста военных много, – вдруг сказала Стешка, поглядывая искоса на Сеппа.

Дядя Боря чувствовал себя неловко на вечерке.

Стешка прошлась в пляске и остановилась перед ним, отбивая дробь ногами. Пение прекратилось. Прошла минута, вторая… Теперь делом чести девчонки было вызвать парня в круг, потому что отказ плясать по приглашению означал, что девушка пришлась не по душе, ее знать не хотят и даже не желают с ней познакомиться. В плясках были свои тонкие тонкости – за каждой припевкой скрывался разговор, каждое «страдание» имело назначение – для ссоры, для уговора, для веселья, даже для тоски по милому, которого ждут и остаются ему верны, поэтому нечего приставать, раз другому обещано ждать…

Дядя Боря наконец сообразил, что означает настойчивость девушки. Он встал. Он не умел плясать «Русскую». Потоптался, потоптался, что-то попытался изобразить. Ничего не вышло.

Гешка занервничал, вскочил, сел и ударил по балалайке. Трехструнная у него запела, как семиструнная. Это были не забубенные, отрывистые звуки, а плавная, задушевная песня.

Гармошка замолкла, потому что не могла перепеть Гешкину балалайку.

Потом «улица» пошла к мосту…

От моста шел рокот. Он полз непонятно с какой стороны, земля чуть заметно дрожала.

– Танки! – вскрикнули зенитчики, забыв про девушек, про песню, закрутили головами, прислушиваясь.

– С дороги! Прочь с дороги!

Из-за поворота выбежали два бойца с винтовками за плечами, с флажками в руках.

– Расступись!

Они побежали вдоль плетня. Один из бойцов остановился, вышел на ярко освещенное луной место, второй побежал на бугор.

Через мост проползла стальная громада. Проползла по деревне, радостно урча мотором. За ней пошли еще и еще… Одна за другой – сильные, гордые, огромные машины.

У открытых люков сидели танкисты.

Боец на освещенной луной улице взмахнул флажком.

Танкист наклонился к люку, что-то закричал туда, внутрь машины. Танк развернулся и пополз на бугор.

– Время вышло! – перекричал лязганье гусениц дядя Боря, показывая на светящиеся стрелки часов.

На часах было десять.

– Бежим в школу! Автобус придет!

Если бы на мне не было военной формы, я мог бы гулять хоть до утра. Но в форме… Она обязывала точно в срок быть в части.