Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Пусть не скупают «краденого», – говорил в таких случаях Степа-Леша.

– Хватай его! Лови! – кричит наша старая знакомая. – Я свидетель. Мазурика знаю… Пошли, пошли в милицию, не бойся, я раскрою глаза начальнику. Я у них работаю. Не одного определила.

Сценарий рушится. Степа-Леша теряется, говорит, что женщине идти не следует, но мужик расхрабрился, ему хочется справедливости. Он не пытается вырвать деньги у Степы-Леши – значит, пойдет хоть на край света. Наша знакомая тоже тащит Рогдая к начальнику, держит его с другой стороны. Я бросаюсь на выручку. Елка опешит за мной. Кричит:

– Рогдай, беги! Опасайся!

Увидев меня, баба орет:

– Хватайте и этого, они заодно.

Меня хватают, хватают и Елку. Чувствую, что начнут бить: любителей справедливости собралось слишком много. Успеваю крикнуть Елке:

– Беги к инвалидам.

Елка кусает кого-то за руку, ныряет под ноги и бежит между мешками, как мышонок, пятки сверкают. Ее пытаются поймать, но не такие девочки у Серафимы Петровны, чтоб их схватили кому вздумается. Девчонки прошли через сорок бомбежек, угон на запад, партизанили, ушли от карателей…

Удар следует неожиданный, сзади. Только бы не упасть. Будут бить ногами, тогда… Толпа – зверь, виновных не найдешь, если даже убьют.

– Я ошибся, я ошибся, это не мой, – кричит Степа-Леша, но его голос тонет в ярости торговок, каких-то мужиков, непонятным образом не попавших в армию. Степа-Леша бьет кого-то, бьют и его. Мне в бок врезается сапог. Я успеваю заметить, кто бьет. Броде знакомый… Где я его видел?

– Они заодно, – кричит кто-то. – Попались. Хватай моряка, я его знаю. Они мне бушлат третьего дня продали, обманули.

Уже рвут и бушлат…

– Я купил…

– Я раньше деньги отдал.

– Убью, пусти! Мой!

Ссора из-за добычи спасает меня.

Опрокидывая мешки, прилавки, бегут инвалиды. Впереди Яшка, за ним, размахивая костылем, прытко семенит Муравский. Я оторопел, этот-то как попал к калекам?

Гвозданул кого-то по башке костылем с костяной ручкой.

– Наших бьют! – орет Муравский. Я ему прощаю чванство за год вперед.

– Наших бьют! – несется клич по толпе. И барыги, которых я никогда не считал своими, калеки, братишки, фронтовая рвань, слепленные из кусков собственного тела, как мозаика, ребята, бросив куплю-продажу, размахивая над головами, как гирьками, часами «на анкерном ходу с золотым балансом», бегут на помощь. К нам. Я поднимаюсь, оплевываю кровь, бью мужика промеж глаз. И вырываю бушлат.

– Ратуйте! – орет пронзительно баба и пытается бежать, но картошка, картошка, которая лежит в мешках, за которую она дерет с горожан три шкуры, удерживает ее на месте.

Рогдай загнал ее к ларьку.

– Сынок, сынок! – вдруг становится на колени баба. – Не буду, никогда. Не буду!

– Ты сама кота покупала, – надвигается на нее Рогдай, как суд народов. – Спекулянтка! Сама пятьсот рублей совала.

– Бей ее! – кричат калеки. – Кровососка. Еще легавит. Бей!

– Не буду! Не буду более, – тянет руки к окровавленному Рогдаю спекулянтка.

– Идем! – останавливает брата Степа-Леша. У него лицо тоже в ссадинах. – Лежачих не бьют – закон.

У меня пухнут губы. Я чувствую. Ударили по ребрам сапогом. Щемит. Кровь. Отбили внутри? Могут. Или зубы кровоточат? Разберемся.

У стены стоит перепуганный милиционер. Девушка. Она плачет. Зачем-то выдернула из кобуры наган… Совсем обезумела дивчина.

– Разойдись, стрелять буду!

– Спрячь игрушку, – подходит к ней Яшка. Он берет единственной рукой за дуло, плавно отводит его, сует наган в кобуру.

– Иди, милая, иди! Не для твоих нервов такая забота. А то сейчас целовать начну.

– Только попробуйте! – утирает слезы милиционер.

– Тогда иди. Видишь, разошлись. И ходи у молока. Поняла? А то и пушку отнимут и обидят. Иди, некогда с тобой цацкаться.

– А вы больше не будете?

– Будем, и не раз…

– Что ж мне делать?

– Мобилизованная? – участливо опрашивает кто-то.

– Да… С фабрики… С Пензы.

– Непуганый город. Хороший. Напиши туда письмо и пошли фотографию. А сейчас иди! Иди! Чего встала, тоже мне… Саму охранять нужно.

В плотном кольце инвалидов идем к рядам махорки.

– Ну и гады, – возмущается больше всех Муравский. – Убили бы. Куркули проклятые. Колхозничек называется.

– Да какие это колхозники, – возмущаются калеки. – Перекупщики вроде той бабы. А сама в легавку сиксотит.

– Колхозники вкалывают с утра до вечера, им не до базара.

– Конечно. Отдают в фонд обороны последнее.

– Танковую колонну построили.

– Я воевал на таком танке.

– У нас была батарея.

– …А тут шушера. Единоличники, жены бывших полицаев, а то и сами полицаи.

– Мало дали, чтоб помнили.

– А за что вас, Козловы?

– Так… Деньги нужны.

– Кому не нужны.

– На что нужны?

– Лампочки купить.

– Для фонарика?

– Нет, нормальные. Что горят, когда электричество.

– Откуда у вас электричество?

– Муравский… Он дал подключиться.

– А ты где, симулянт, линию нашел?

– Военные разрешили.

– Как?

– Выпросил. Ходил по начальству.

– Тьфу! Ходит, клянчит. Гордости нет. Не фронтовик.

– У матери радикулит, ей прогревать… Синий свет врачи прописали. Даже лампу выдали, – оправдывается Муравский, как-то неловко опираясь на костыль.

– Лампочки… Где купите?

– Вася-китаец обещал.

– А он где возьмет?

– Кто-то обещал.

– Стой! – говорит Муравский и останавливается. Все останавливаются, глядя на него. – Так это же я ему нес…

Он лезет в карман… Вскрикивает, выдергивает руку – палец порезан.

– Лампочки имеют один недостаток – лопаются, – вздыхает Степа-Леша.

– Лопнули?

– Продал.

– Я бы и так отдал. Свои хлопцы.

– Кокнул?

Муравский молча вытряхивает из кармана осколки.

– Что с бушлатом-то сделали, – сетует Степа-Леша. Бушлат без рукава, без пуговиц, точно его били сапогами трое суток.

– Гроши-то отдали?

– Вырвали!

– Пусть подавятся!

– Раскулачить бы их!

– Я вам принесу… – говорит Муравский. – Одну, больше нет. Хватит одной. А то четыре. Спрячь деньги. Мне бесплатно достались. Сочтемся.

Потом ухмыляется и говорит:

– А чайку приготовь… Приду попить, молодежь. В наше время…

– Ладно, – прерывает его Рогдай. – В наше, наше… Пожил бы в наше. Тебя били ногами?

– Не испытывал.

– Ложись, попробуешь.

– В другой раз.

– Приходи, приходи, – хлопаю я Муравского по спине. – Фронтовик. Только, если увидишь колбасу, не суй в нее костылем.

И вдруг я вспоминаю того, кто первый ударил под ребро сапогом… Показалось, что я увидел знакомого. Мелькнул. Неужели он? Бывший дворник Дома артистов, дядя Ваня? Неужели он? Значит, он в городе. Живой. Мародер. Ворюга. Немцев оставался в городе встречать. Неужели он?

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

в которой мы открываем табачную фабрику имени «Сестер и братьев Карамазовых».

Откровенно говоря, я не знаю, как правильно называть нашу команду – то ли дружиной, то ли курсами. К концу третьей недели учебы нам предстояло сдать экзамены старшему сержанту Зинченко, после чего в штабе фронта обещали выдать справку, что предъявитель знает названия минных устройств, может разминировать. В справке не давалось гарантии, что во время разминирования не произойдет взрыва. Запутанность положения курсов я объясняю тем, что Воронеж был прифронтовым городом. У трампарка, на Курском вокзале, на пустырях стояли зенитки, на окраинах окопались воинские части… У города было две власти – военная и, если это не исключает первого, советская. Город зализывал раны буквально на глазах, но неразбериха существовала. Я получал две хлебные карточки – через военкомат в исполкоме, и на курсах от исполкома через комендатуру. Я предчувствовал, что незаконное «изобилие» обернется «недородом», но талоны на хлеб брал, относил домой, отдавал Серафиме Петровне. К счастью, она совершенно не разбиралась, сколько кому положено: до оккупации карточки не играли столь важной роли, как после, а между «до» и «после» лежал год, когда в оккупации ее прямой обязанностью, по законам третьего райха, было умереть с голоду.

С деньгами опять было худо. Степа-Леша давно спустил то, что ему выдали на отпуск, бушлат пустить в оборот после драки представлялось затруднительным, зарплату Серафиме Петровне обещали выдать лишь в конце месяца. По литеру «А» выдали несколько коробок папиросных гильз и трубочного табаку.

– Открываем табачную фабрику «Братьев Карамазовых», – предложил Степа-Леша.

– И сестер, – добавил Рогдай.

– Дорогие братья и сестры, – произнес Степа-Леша голосом профессионального нищего и запел песню, которая начиналась:

 
Этот случай был в городе Риме.
Там служил кардинал молодой.
Он богу не особенно усердно молился,
Целый день на гитаре играл.
 

Самая нелепая песня, которую я когда-либо слышал. Степа-Леша пел со знанием, на минуту показалось, что мы едем в поезде и в вагон вошли слепые. Песня окончилась неожиданным призывом:

 
Дорогие папаши, мамаши,
Перед вами сраженья герой.
Вас пятнадцать копеек не устроит.
Для меня же доход трудовой.
 

– Фольклор, – сказала Серафима Петровна. Передней стояли сапоги, которые я ей подарил. Она предлагала их «забить».

– Дети, к свету! – сказал Степа-Леша. – Через пять дней я отбываю нелегально на фронт. К сожалению, законный путь по железной дороге у меня обрезан. Я имел встречу с комендантом вокзала. Боюсь, что он запомнил мою личность. Пока я с вами, носы не вешать. Нос – часть лица, лицо – часть головы, голова дана для того, чтобы котелком варить. Даю бесплатные уроки. Перед вами неодушевленные предметы, – он взял папиросную гильзу и щепотку табаку, палочку-трубочку. – Вставляется вот сюда, набивается табак и палочкой переталкивается в гильзу, и перед вами рубль, не фальшивый, а законный госзнак. Так делаются деньги, дети.

– Кто же даст за нее рубль? – не поверила Серафима Петровна.

– Дадут, еще как, – заверил Рогдай.

– Дадут, мама, – поддакнула Елочка. – Дадут.

Фабрика имени «Сестер и братьев Карамазовых» заработала полным ходом. Мы сидели вокруг стола, на столе рассыпались гильзы, пучился табак. Под потолком горела электрическая лампочка. Высвечивались углы, где и днем плотный полумрак. Серафима Петровна укачивала Ванятку. Он капризничал. Хныкал тихо: боялся, что фашисты услышат. Не завидую Ванятке – три года прожил, говорить толком не научился, а научился молчать и прислушиваться. Мальчик хилый, лысоватый, Серафима Петровна говорила, что это от нехватки витаминов. Мы, «дети подземелья», не такие, как он. Мы за себя умеем постоять. Ванятка болел животом. Его знобило. Ночью он стонал, мать выносила его на улицу, еле успевала. Никогда не думал, что ребенку требуется столько штанишек.

– Вызываю на соревнование, – шутил Степа-Леша.

Как он уедет? Как мы будем без него? Он нянчился с нами. Гулял, водил в кино. И с Ваняткой не брезговал. Совал потихоньку то сахару, то пряничек. Серафима Петровна ругалась… Говорила, что желудок болит от слишком обильной пищи. У девчонок-то не болело. Они, как и я, готовы припасы съесть за один присест.

Рогдай рвал папиросную бумагу на гильзах. Девочки набивали гильзы старательно, точно клеили елочные игрушки. Серафима Петровна уложила сына, присела, посмотрела.

И заиграли ее руки. Бывают же у людей такие ловкие и надежные товарищи! Они не мельтешили, ухватили суть, совершали движения минимальные, экономные.

– Разрешите, – попросил я и взял ее ладони, повернул к свету! Обыкновенные ладони, обыкновенные длинные пальцы. Глубокие морщины, вместо подушечек мозоли. Ногти красивые, хотя подстрижены по-мужски – под корень.

– Гадаешь по звездам, по луне, по прочим небесным светилам? – опросил Степа-Лешка.

– Не умею. Научи.

– Давай, – предложил Степа-Леша. И под общий смех уставился в левую ладонь Серафимы Петровны, закатил глаза, напыжился и заговорил замогильным голосом: – Жизнь будет долгая… Линия жизни тянется до запястья. Ждет болезнь… годам к пятидесяти. Линия ума перекрученная, глубокая… Не рви руку, дорогая, всю правду скажу. Позолоти, позолоти…

Серафима Петровна протянула папиросу из своей кучки. Степа-Леша закурил.

– Проживешь с мужем долго. Вернется живым, красавица, вернется, верь. Бугры Венеры развиты… Муж не обижался и в обиде не будет, потому что, красавица, однолюбка ты. Тяжело для самой, тепло для близких. Будет у тебя двое детей…

– Артист! – сердито вырвала руку Серафима Петровна. – Троих родила. От сорока бомбежек спаслась, от угона, от лихорадки… Трепло патентованное.

– Зачем сердишься, красавица… Врать нельзя. У тебя линии девушки.

– Трепло! Отстань.

– Мне погадай.

– Мне!

Протянули руки девчонки. Им очень хотелось знать будущее.

– У вас счастье полным весом, – пообещал Степа-Леша.

– Кружок спиритизма? – раздалось с порога. На пороге величественно возвышался инвалид Муравский. С неизменным костылем и в чистой военной форме. Красив. Чертовски красив. Ему шло быть инвалидом.

– Кто пришел! – закричал Рогдай. – Ветеран русско-турецкой войны. Сподвижник генерала Скобелева. Как у вас, на Шипке, все спокойно?

– Хватит тебе! – замахнулся я на Рогдая. – Заходи, Муравич, но ухаживать за тобой некому – видишь, деньги делаем, законные госзнаки. Налей чаю, попей.

– Почем товар? – подсел к столу Муравский. – Шел, заглянул на огонек. Пробивает светомаскировку, как бы патруль не нагрянул, обнаружат, что незаконно подключились. Учи вас, молодежь!

– Сейчас замажем, – встал моряк Степа-Леша и поправил бывшее платьице Елки из мешка, которое у нас висело вместо шторы на окне.

– Почем же товар? – повторил Муравский, взял папироску, со вкусом помял, понюхал. – Кричите… Что химичу, хожу по начальству, а сами… Где такой табак раздобыли? Сами вы блатмейстеры.

– Нашивка, – не удержался Рогдай, – за ранение, – и указал на грудь Муравского.

– Что ж делать, – беззлобно парировал профессиональный гипертоник. – За кровяное давление ничего не дают. Ее, родимой, столько пустили, что цену потеряла. Приводится придумывать заслуги, и вы от меня не в накладе.

– Фронта не нюхал, – сказал Степа-Леша. Он презирал Муравского, – а тоже, туда же… Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

– Милый, – сказал Муравский, – пять раз просился. Взяли на окопы, а там… Помахал лопатой, и к утру инфаркт. Больше государственных харчей извел, чем пользы принес. Я ведь год не ходил, лежал пластом, паралич хватил на левый бок. Спасибо матушке, выходила. Чем попрекаешь? Болячками? Возьми мои.

– Где вы работаете? – поинтересовалась Серафима Петровна, чтобы сменить тему.

– Где? – Муравский задумался. – По профессии я рентгенолог. Работал без свинцового передника и без щита. По две смены. В начале войны: шла мобилизация. Говорят, рентгенолучей много нельзя. Кто его знает, может, и правда. У меня белокровие жуткое и в то же время давление. И волосы вылезли…

– Может, не то съел?

– Или выпил?

– Я сто раз под рентгеном стоял, и ничего.

– Факт, врет…

– Обратились бы к врачам.

– Смотрели… Разводят руками. В общем, работаю я кассиром в военторговской столовой.

– А не пошли бы ко мне завхозом в школу?

– К вам? Подумаю. Так почем товар?

– Ты не куришь.

– Я для мамаши. Она смолит.

– Цена стандартная – рубль штука. Табак, понюхай…

– Нюхал. Трубочный. Золотое руно. Блатмейстеры.

– Именно.

– Беру сто штук. Еще тридцатка премия. За почин. Я богатый.

– Откуда деньги? Кассу ограбил?

– Выиграл. По облигации. Честное слово!

– Облигации опять действуют? – удивилась Серафима Петровна. – Жаль, выкинула. У нас с мужем накопился чемодан. Столько облигаций. И никогда не выигрывали. Вы не шутите?

– Действуют, выиграл. Двадцать тысяч. Беру сотню, тридцатка на чай. Между прочим, на базаре продают облигации – рубль за сотню. За одну папироску вы получили бы сторублевую облигацию.

– Вали, сам покупай.

– Я вот невезучая.

– До свидания. Понесу, мамане папироски. Вот обрадуется. – Он ушел. Следом в подвал влетела Верка. Запыхавшаяся.

– Подъем! – закричала она. – Алик, у нас несчастье.

– Подорвались! – вскочил я, холодея от страха.

– Кто?

– Опять подорвались!

– Тихо, накаркаете, – замахала руками Верка. – Хуже. Приказ пришел. Нас досрочно выпускают, потому что Зинченко отбирают. Проводы сегодня. Решили на танцы сходить в клуб Дзержинского. Банкет устроим. С тебя сотня. Гони!

– Нет у меня.

– Бери! – Серафима Петровна протянула сотню Верке.

– А разве клуб открыли?

– Тю! Здравствуйте, очнулся! Уже неделю функционирует. Сегодня воскресенье, будет концерт, артисты выступят. Одевайся, копуха. Подъем!

Потом направила волосы, поджала губы, точно купчиха перед чаепитием, и довольно бесцеремонно толкнула меня в спину.

– Познакомил бы с человеком.

И первая протянула руку Степе-Леше.

– Вера Емельяновна, дочь собственных родителей, прошу любить и жаловать. А вас как звать-величать?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

в которой идут выпускные экзамены.

Старший сержант Зинченко сидел под портретом генералиссимуса Сталина. Стол накрыли, как положено в подобных случаях, куском красного ситца. Сбоку стола, отвалившись на спинку стула, раздобытого неизвестно где, сидел представитель штаба фронта – лейтенант с эмблемами связиста. Я его сразу узнал, он меня тоже. Старые знакомые: он тянул электричество к инвалиду Муравскому.

– Кто первый по списку? – спросил задумчиво лейтенант. – Александрова, Белов, Дмитриев… Козлов. Это ты Козлов? Годится… Первым будет отвечать Козлов. Доложить по форме.

Я встал из-за самодельного стола, оправил гимнастерку, рубанул строевым, сделал четкий поворот и рявкнул, как на полевых занятиях:

– Альберт Терентьевич Козлов явился для сдачи государственных экзаменов по устройству мин и мерам их обезвреживания.

– Являются черти во сне, – сказал задумчиво лейтенант, глядя на кончик остро заточенного чернильного карандаша. – И звание свое не назвал… Не знаю, какое у тебя звание, может, генерал?

– Бывший рядовой Альберт Терентьевич Козлов прибыл для сдачи государственных экзаменов по устройству мин и мерам их обезвреживания, – еще раз доложил я, а про себя добавил: «Тыловая крыса!»

– Другое дело, – сказала «тыловая крыса». – Вот мел, вот доска. Это я изобразил лес, овраг, болото, проселочную дорогу… Знаком с топографическими знаками, бывший рядовой Козлов?

– Никак нет, так точно!

– Остришь?.. Ну-ну, – лейтенант сощурил глаза, – обстановка на доске тебе понятна?

– А это что? – ткнул я в крайний знак.

– Батарея минометов…

– Каких минометов?

– Как каких? – Лейтенант покосился на девчонок. Он явно хотел им понравиться, блеснуть полководческой эрудицией. – Немецких, – сказал лейтенант.

– Понятно, что не союзников, – сказал я. – А какого калибра?

– Не все ли равно…

– Отнюдь… Батальонные или полковые, а может, дивизионные?

– Предположим, «Ванюши», – сказал лейтенант, не желая вдаваться в подробности.

– Батарея шестиствольных, – сказал я, не питая к «тыловой крысе» ни капли жалости. В конце концов, он первым распустил хвост, как павлин. – У нее должна быть позиция, – сказал я. – Она изображается на картах так, – я дорисовал две черточки к уже нарисованному знаку, потом нарисовал еще два подобных знака, обвел овалом, то есть изобразил позицию по-настоящему, как учил когда-то командир роты охраны Прохладный, кадровый войсковой разведчик. Не зря Прохладный бился, кое-что я знал не хуже, если не лучше лейтенанта. Фронтовая школа… Она стоит десяти тыловых.

– Теперь ясно, – сказал я, украдкой поглядев на девчонок. Те улыбались, подмигивали, очень довольные моей «начитанностью». Валька Белов сидел за передним столом, как отличник, и ел глазами начальство. Пай-мальчик, да и только. Воплощение прилежания и способностей. То, что я намалевал на доске мелом, крайне его интересовало, он понятия не имел, что такое топографические знаки и с чем их едят: знание карты не входило в наши обязанности.

– Не зря медалью наградили, – несколько стушевался лейтенант. – И гвардия… Уел, простите, подковырнул. Ты что, сердишься на меня, рядовой Козлов?

– Возьми с полки пирожок, только с мясом не бери, – не утерпел и подал реплику Белов. И застеснялся.

Зинченко кашлянул: он знал нас слишком хорошо.

– А чего мне на тебя сердиться, – перешел и я в атаку, окрыленный поддержкой собратьев по оружию.

– Постой, брат, – нахмурился лейтенант. – Что-то не припомню, чтобы мы с тобой были на «ты».

– Так точно, – сказал я.

– А чего же ты тычешь?

– Да вы запросто мне «ты», и я тоже… Может, вам нравится так, откуда я знаю.

Лейтенанта передернуло. Расстроенно посмотрел на Зинченко, тот что-то писал на листке бумаги.

Лейтенант расстегнул воротничок, достал пачку «Казбека», закурил.

– Дисциплина, – сказал он. – Пораспустились…

Поднялась Роза.

– Товарищ старший сержант, – сказала она, – разрешите обратиться к товарищу лейтенанту.

Лейтенант не на шутку рассердился, даже встал.

– Роза, – подал с переднего стола голос Валька. – Сколько раз тебе объяснять, что обращаться к младшему по званию нужно посредством обращения к более старшему, в данном случае лейтенант старше по званию, чем старший сержант, который, хотя и является твоим непосредственным начальником, тем не менее, по табелю рангов он ниже, чем маршал, но тем не менее ты обратилась не по уставу.

– Я дневальная сегодня, – ответила гордо Роза.

– Какое имеет значение? – возмутился Валька Белов. – Чего тебе нужно от товарища лейтенанта?

– Я хочу к нему обратиться, – сказала Роза, надув губы.

– Так и быть, в последний раз разрешаю, – сказал Валька, приняв трагическую позу.

– Между прочим, – встала с задней «парты» Маша и козырнула Вальке, приложив ладонь к «пустой» голове. – Вообще, тебе, Белов, никто слова не давал, ибо согласно уставу, на который ты ссылался, ты в данный момент являешься нолем без палочки, а Роза дневальная, а ты… Ты просто слушатель.

– Команда! – застонал лейтенант. Он сидел, вытаращив глаза, переводя взгляд с Белова на Розу, с Розы на Машу. – Что вы хотели сказать, дневальная?

– Товарищ лейтенант, – опять сказала Роза, засияв радостной улыбкой. – Просто замечательно, что вы пришли принимать экзамены. Мы очень рады. Вы такой… Я потом вам скажу, когда никого не будет. Это прекрасно, что вы курите… Я презираю мужчин, которые не курят, и чтобы у них был большой… номер обуви… У вас какой? Ладно, потом скажете, когда никого не будет. Вы – настоящий мужчина. Про таких мне мама рассказывала… По законам Бойля-Мариотта…

– Вы Бойля-Мариотта и Лавуазье не путайте! – взорвался лейтенант, наконец догадавшись, что с ним валяют «ваньку». – Что вам нужно, дневальная?

– Потушите папироску!

– Чего?

– Потушите папироску! Я дневальная, я отвечаю… Если хотите покурить, выйдите во двор. Вы сидите рядом с запалами, а рядом с запалами лежит взрывчатка… Еще профессор Пикарр…

Неизвестно, как долго продолжалась бы наша беседа с представителем штаба фронта, если бы не вмешался Зинченко.

– Пре-кра-тить! – рявкнул он.

Роза испуганно упала на место. Белов развернул конспекты – его очень заинтересовали конспекты, Маша спряталась за чью-то спину… Веселье погасло, как последняя спичка в темном лесу, когда идет дождь.

– Козлов, отвечай на поставленные вопросы, – разъярился старший сержант, а с ним шутки были плохие.

– Слушаюсь!

Лейтенант повеселел… Он застегнул ворот гимнастерки, откашлялся, погладил зачем-то подбородок и сказал:

– Устройство мин знаешь – верю. К этому тебя обязывает гвардейский знак, который ты гордо носишь на груди. А вот следишь ли ты за военной мыслью? На войне отстал – побьют. Вот расскажи… – он обвел нас загадочным взглядом, – устройство заряда, взрываемого по радио…

Наступило время удивляться. Где-то что-то я вскользь слышал о подобных минах, но мы их не проходили, Зинченко ничего не рассказывал… Я поглядел на старшего сержанта, он теребил усы, потому что вопрос экзаменатора поставил в тупик даже его самого, самого Зинченко. Я мучительно соображал… Не буду же я подводить руководителя курсов.

Радио… Значит, должен быть… передатчик, приемник, взрывное устройство, взрывчатка – элементарно. Как все вместе связывается, я не имел понятия. Я начал что-то говорить, лейтенант сидел, улыбался, снисходительно поглядывал на меня, и когда я окончательно заврался, он сжалился.

– Хватит, – сказал он. – Не знаешь. Странно, никто не знает. Недавно я принимал экзамены у связистов, они тоже не знали. А устроено это так…

Он встал, подумал, потом сказал:

– Расскажу после…

– Когда никого не будет, – не стерпел и вставил Валька. Ух, и характер. Ради красивого словца мать родную не пожалеет.

Лейтенант мучил меня еще с час, а потом поставил пять. И правду, видно, говорят: пути экзаменаторов неисповедимы.