Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– А часового, что, голого оставили? – спросил я.

– Не знаю. Больше он не нужен был. Наш сержант в немецкой форме вошел в хату. Его, конечно, сразу по-немецки: «Кто такой?» Он по-немецки: «Здравствуйте, я ваша тетя! Часовой, не видите, что ли, глаза разуйте. Смена караула, соображать нужно!» Ладно… Немцы успокоились, пьют дальше, патефон слушают. Как офицер выйдет в сенцы, его сразу за хобот – и к сараю. «Кто такой? Звание какое?» – «Я бедный офицер! Я ничего не знаю! Гитлер капут!» Кончат его, ждут следующего. Пять штук кончили, пока вышел начальник штаба дивизии СС, полковник. Его тоже к сараю.

Тут бы Прохладному и уходить. Приказ – «языка» добыли и рви когти. Прохладный не утерпел, приказ нарушил – решил немцам день рождения испортить: к каждому окну по бойцу с гранатой. По сигналу бросили…

Как началась заваруха!.. Кто куда… Друг в дружку стреляют. Фрицев оказалось кругом, как гноя… И откуда полезли, неизвестно. Паника, стрельба… Прохладный бежать к лесу. В темноте со своими растерялся. Бежит… Кто впереди – ножом или из автомата. Добежал до леса. Его самого там в спину штыком немец дал. Видел шрам на спине – вот-вот, от немецкого штыка. От нашего круглая, рваная дырочка, от немецкого разворот, потому что плоский, как нож. Лучше всего бить штыком в живот. Если в грудь, то может заклинить ребрами.

Очнулся он – его за руку тянут. На плечо руку положили и ведут куда-то. Прохладный соображает, лучше к эсэсовцам в лапы не попадаться. Дотянулся до финки, выхватил – и опять в обморок…

Снова очнулся – лежит под металлической сеткой. Соображает: кровать – значит, под кроватью лежит, спрятанный. Оказывается, старик какой-то его подобрал. Говорит: «Сынок, потерпи, не стони. Услышат – и тебя и меня со старухой порешат». Ладно… Отлежался Прохладный, рана-то от немецкого штыка резаная, быстро сошлась, но крови много потерял. Отдышался, спрашивает: «Как дела, отец?» – «Немцев много в темноте пострелялось, – старик ему, – но и наших двоих схватили». – «Как так?» – Прохладный спрашивает. «Просто! Тут эсэсовцев было как нерезаных собак. Одного, вроде тебя ударенного, взяли опосля, через два дня, на околице повесили. Второй гранату успел рвануть», – это старик, значит, говорит.

Прохладный свое: «Как немецкий полковник, фюрер какой-то там, начальник штаба? Нашли его немцы, или наши успели увести, не слышал?» – «Не успели увести, – старик-то говорит. – Этот, который себя гранатой, он и немецкого начальника кончил».

Потом Прохладный шел тропами к нашим. Вышел. Его за жабры и судить: задание-то не выполнил, «языка»-то не доставил, всю группу-то положил, и пользы никакой.

Учли на суде, что пострадал, что хотел немцам праздник испортить, что немцев много полегло. Сняли два кулика. Тут бомбежка… Прохладного – бомбочкой. И в госпиталь.

Он каждый день рапорты пишет. Подумаешь, в наряд идешь! Прохладный меня в разведку возьмет, вот увидишь. Он меня из пистолета ТТ учит стрелять. Я скоро буду лучше тебя стрелять.

Мне некогда отвечать.

В шесть часов происходит инструктаж – зачитываются обязанности. Единая для всех – «точно и своевременно выполнять приказы».

– Вопросы есть?

– Никак нет!

– На-пра-во!

Мы идем строем к штабу. Идем в обход летного поля. Темнеет. На летном поле работают технари из группы аэродромного обслуживания, устанавливают в траве маленькие мощные фонари. На аэродром вот-вот прибудут новенькие самолеты. Для «чаек» хватало приводного прожектора. Под утро слышался гул моторов, «чайки» возвращались с заданий. Вспыхивал прожектор, из-за леса на малых оборотах почти бесшумно выныривала машина, плюхалась на луг, как огромная стрекоза.

Идем мимо пасеки.

Здесь хозяйничают пчелы и радисты – над пасекой: паутина антенн. Антенн прибавилось: говорят, установили какой-то радиомаяк.

Подходим к штабу.

В домиках, в сараях бывшего леспромхоза расположены отделы штаба, в саду вырыты щели на случай бомбежки. Под деревьями машины. Много машин. Даже слишком много. Мы маршируем мимо, идем к большому амбару; здесь раньше был ток.

Ровно в семь появляется комендант аэродрома. Следуют команды. Вызывают командиров. Показывают бумажку – на ней пароль и отзыв. Затем бумажку рвут на мелкие кусочки.

– Товарищи! – обращается к нам комендант аэродрома. – Нынешняя ночь будет очень напряженной – прибывает полк «яков», ЯК-1. Это новые отечественные боевые машины. Службу нести бдительно! Подозрительных немедленно задерживать. Обратите внимание на ребятишек из деревни – народ любопытный, но и болтливый. Если попадутся женщины, задерживайте. В деревне не должны знать, что здесь происходит.

– Налево!

Строй поворачивается. Теперь каждый боец в строю не просто боец, а часовой – человек, наделенный безграничной властью, личность неприкосновенная… Я тоже…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой Альберт Козлов старательно несет службу.

Где-то я читал, что штаб – мозг. Как работает мозг – сказать трудно, как работал штаб авиационной дивизии, я видел.

В тот день, когда я приступил к исполнению обязанностей рассыльного, штаб напоминал развороченный муравейник.

Дежурный по штабу лейтенант принес схему расположения отделов.

– Вот барак – главное здание штаба, за бугром пункт связи, столовая. Запоминай: блиндаж, в нем политотдел, в этом бараке – оперативный, строевой…

Он назвал службы и отделы, затем спросил:

– Запомнил?

– Вроде…

– Отлично! Действуй!

– Слушаюсь!

– Теперь садись, не мозоль глаза, успеешь набегаться.

Странно работал штаб! Прошло целых пятнадцать минут, а приказа не поступало. Может быть, про меня забыли или просто не знали, что рядовой Козлов назначен дополнительным рассыльным?

Прошло еще минут десять… Неожиданно в дежурку заглянул какой-то старший лейтенант и попросил:

– Пошлите кого-нибудь к связистам, – телефон не работает.

– Козлов, – сказал дежурный по штабу, – беги за бугор на узел связи, разузнай, в чем дело.

– Слушаюсь!

Я выскочил из барака.

– Стой! Вернись!

– Слушаюсь!

– Умерь пыл, – сказал дежурный. – Снимай противогаз, клади под лавку. Лишняя тяжесть. Пустую сумку возьми.

– А если химическая тревога?

– На сегодня отменяется.

Без противогаза, с пустой сумкой бежать действительно оказалось легче. Я подбегал к бугру, когда из-под земли (здесь находился вход в блиндаж) высунулась голова.

– Боец Козлов, – четко и радостно доложил я. – Рассыльный…

– Отлично, – сказала голова.

– Выполняю приказ. Связь налаживаю.

– Без тебя наладят, – сказала голова.

Из блиндажа вылез майор, протянул ученическую общую тетрадь в клеенчатом переплете.

– Бери книгу приказов, – сказал он. – Срочно найди, – он назвал ряд фамилий и званий, – дай расписаться, чтоб потом не говорили: «Не слышали». Когда распишутся, скажешь: «Быть в двадцать один ноль-ноль!»

По уставу выполняется последний приказ… Я повернулся и побежал разыскивать названных лиц, так и не наладив связь. Отбежав шагов сто, я сообразил, что не знаю, куда бежать. Единственное, что запомнил – фамилию Зозули. Очень странная фамилия. А кто такой Зозуля, я не знал.

Решительным шагом я вошел в первый попавшийся барак. В коридоре стоял подполковник. Он курил.

– Разрешите обратиться? – спросил я.

– М-м-м, – подполковник сделал затяжку.

– Рассыльный по штабу боец Козлов… Вы не видели?..

– О! – сказал подполковник и бросил окурок вместо пепельницы в воронку для подсечки смолы.

Он взял меня за плечо, повернул и, подталкивая в спину, ввел в комнату, на двери которой была цифра «17». Здесь теснились огромные и пузатые фотоувеличители, вдоль стен лежали рулоны бумаги, толстой и белой, было сыро и пахло чем-то едким. Один фотоаппарат, похожий на четырехугольную доску с длинной гармошкой – камерой, почему-то стоял на поп а ; если бы вы захотели, чтоб вас сфотографировали из него, вам бы пришлось лечь на пол и смотреть в потолок.

– На ловца и зверь бежит, – сказал подполковник. – Выручи, иначе не успеем размножить схемы. Своей лаборатории нет, химикатов тоже нет, бедный я и безлошадный. А у куркулей, – он показал на дверь, занавешенную красным одеялом, – снега зимой не выпросишь. Возьми заявку, найди старшину, заведующего складом. Знаешь такого?

– Не…

– Тем лучше. Отдай заявку, скажи, что, если ничего не выдаст, скандал будет. Что даст, неси сюда. Понятно?

– Слушаюсь! Вы не видели Зозулю?

– Потом найдешь, никуда не денется. Торопись, парень, разыщи старшину, живого или мертвого, лучше живого, и не слазь с него, пока не раскошелится. Я тебя за это… сфотографирую, портрет, сделаю пятьдесят на пятьдесят.

Наверное, старшина прятался, потому что его нигде не было. Стемнело. Я останавливал встречных и спрашивал, где можно разыскать заведующего складом и Зозулю. Ответ был исчерпывающим:

– Не знаю!

Раз пять я подходил к складу, барабанил в дверь. Барабанил зря – в складе никого не было. Старшина обнаружился в гараже. Он лежал под старой «эмочкой» и крутил гайки.

Я тоже лег на живот, залез под машину.

– Пришел получить химикаты, – доложил я.

– Где заявка? – спросил старшина.

Я отдал заявку, он сунул ее в карман гимнастерки и поинтересовался:

– Понимаешь что-нибудь в карбюраторах?

В карбюраторах я ничего не понимал, разговор не состоялся. Я вылез из-под «эмочки», отряхнулся и пошел; искать Зозулю.

Зозулю я так и не нашел, вместо него нашел капитана.

Капитан стоял на тропинке. Я хотел было обойти стороной, но он поманил меня пальцем. Минут пять мы разглядывали друг друга.

– Кого ищешь? – спросил капитан.

– Зозулю.

– В Бессарабии был?

– Нет.

– А я был в Бессарабии. Пошли! Покажи столовую командного состава.

Пришлось идти. И кто придумал, что нужно выполнять последний приказ, когда не выполнен старый? Непонятно работал штаб!

Мы пришли к длинной палатке. Капитан мне понравился. У него странно болталась левая рука – он совал ее в карман галифе, но она выскакивала из кармана. Мы вошли в палатку.

В палатке стояли самодельные столы. На двух жердях, подпирающих потолок, проволокой прикручены воронки для сбора смолы. В них был налит керосин. Чадили самодельные фитили из пакли. Света хватало лишь на то, чтоб не пронести ложку мимо рта.

– Барышни! – крикнул капитан. – Покормите!

Он достал из кармашка гимнастерки квиток на ужин – бумажку с подписью начальника тыла. По таким квиткам кормили тех, кто не стоял на довольствии в столовой.

Глядя, как капитан расправлял на столе квиток, я догадался, что он из госпиталя. Для этого достаточно поглядеть лишь на обувь. По обуви легко определить, сколько человек прослужил в армии – хромовые сапоги сохранились у кадровиков, в основном у политсостава; яловые тоже говорили о том, что человек пришел служить до начала боевых действий, потому что основная масса командиров, призванных после 22 июня 1941 года, ходила в кирзе. На ногах бойцов плескались обмотки. Правда, с сорок второго года появились и немецкие сапоги.

На капитане были новенькие хромовые сапожки: он прибыл из глубокого непуганого тыла, где ночью в окнах домов светятся огни.

– Давай знакомиться, Козлов, – предложил капитан и протянул мне правую руку. – Борис Борисович Иванов.

– Откуда знаете мою фамилию? – спросил я.

– Я все знаю, – заверил капитан.

Принесли две миски с рагу. Когда мы управились с мясом и рисом, перед нами поставили по кружке молока.

Хорошо было сидеть в столовой командного состава – сухо, тепло, светло, пахло вкусно.

Капитан ел не спеша, молоко пил маленькими глоточками.

– Значит, в Бессарабии не был? – спросил он во второй раз.

– Нет.

– Я был… Меня там шарахнуло. Очнулся в Оренбурге. Напротив мечети. По улицам ишаки пасутся, прямо тишь да гладь.

– Вы были пограничником? – почему-то спросил я.

– Нет, кавалеристом… Шить умеешь?

– Умею пуговицы пришивать.

– Отлично! Он отвернул в пилотке клеенчатый ободок, редкими неточными движениями размотал с иголки нитку.

– Пришей на рукав, – попросил он, положив на стол звездочку.

Теперь я знал, что он политработник. В звании капитана положено было быть батальонным комиссаром.

– Себе тоже пришей, – сказал он и положил на стол золотистую ленточку. Такие ленточки нашивались за тяжелые ранения.

– Насколько известно, – сказал он, – ты лежал в госпитале. Разве не так? У тебя была тяжелая контузия – значит, положена нашивка.

Возвращался я в дежурку на ощупь – после сытного ужина ночь, казалось, стала совсем непроглядной. Попадались разлохмаченные плетни, скользкие огороды… На тропинке, по которой в светлое время я бежал, не глядя под ноги, обнаружились ямы, торчали цепкие корни.

Дежурный сидел у телефона и кричал в трубку:

– Малина слушает!

Звонили «Рябины», «Ташкенты»… Что-то стряслось, и телефон звонил беспрерывно. Дежурный, запутавшись в наименовании ягод, корнеплодов и городов, заговорил открытым текстом:

– Дежурный по полетам, говорит дежурный по штабу… Поезжай к посадочным знакам! Полоса темная. Движок отказал… Хорошо! Буду на проводе. Выезжай немедленно! Хорошо, позвоню в мастерские.

Я прошелся по комнате, встал напротив дежурного, повернулся плечом к свету, чтоб ему лучше была видна моя грудь и на ней золотистая нашивка за ранение. У дежурного оказалась плохая наблюдательность, разведчик из него не получился бы: он не заметил моей нашивки за ранение.

Воспользовавшись перерывом между телефонными звонками, он сказал:

– Козлов, минут через двадцать-тридцать пойдешь в политотдел. Сейчас там совещание. Тебя просили прийти.

Непонятно работал штаб! Какое могло быть совещание в политотделе, если я не успел никого предупредить о нем?

Я опустился на лавку, вытянул ноги.

– Как связь у старшего лейтенанта? – спросил я.

– Работает, – сказал дежурный, глядя в потолок. – Ну и ночка выдалась! Быстрей бы самолеты прилетали. Связь – ерунда, связь восстановят в один момент. Посерьезнее вещи происходят: движок отказал. Скоростным самолетам слепой посадки не сделать – разобьются. Иди в политотдел!

Пришлось идти.

– Рядовой Козлов, – рявкнул я с порога и вынул книгу приказов, в которой не стояло ни одной подписи.

На меня зашикали – у приемника в первой части блиндажа (он был перегорожен) сидели люди и слушали Москву. Левитан читал последнюю сводку Совинформбюро. Политруки записывали сообщения в блокноты, чтоб, вернувшись в подразделения, выпустить листки. «Молния» – дивизионная многотиражка, вернее малотиражка, у нас еще не выпускалась.

Левитан закончил чтение, люди встали и подошли к огромной карте европейской части СССР, висевшей на стенке. На карте булавками была наколота красная лента. Ленточка тянулась от Кавказа, через Сальские степи к Сталинграду, огибала Воронеж, бежала к Туле, затем вверх к Ленинграду и еще выше, к самому Белому морю.

– Здесь будет решаться исход войны, – сказал кто-то и показал на Сталинград.

Трудно было поверить, что в маленькой точке могла решиться большая война, – одна линия фронта вымахала на карте метра на четыре. Сталинград – кружочек, которым обозначался населенный пункт с населением триста-пятьсот тысяч жителей. Воронеж тоже обозначался таким же кружочком.

– Зачем они сюда полезли? – задал я вопрос.

Так получилось, что я встрял в разговор старших.

Никто не осадил – видно, многие думали так же, как я. Дивизионный комиссар тоже не оборвал – может быть, он не заметил, кто задал вопрос, скорее всего сделал вид, что не заметил.

– Товарищи, – сказал он, – в политбеседах прошу подчеркивать: основная масса войск противника, по данным разведки, сосредоточена здесь, – он ткнул пальцем в Сталинград. – Наша задача – надежно прикрыть правый фланг Сталинградского фронта. Там идут ожесточеннейшие бои. Во время бесед подчеркните перевооружение. Увязывайте практическую работу о событиями на всем фронте. Если на Воронежский фронт прислали первоклассные машины, то, нужно понимать, в Сталинграде не хуже техника… Согласны?

Слушая комиссара, я совсем осмелел. И то, что меня не оборвали, не поставили на место сразу, позволило набрать в грудь воздуха и рявкнуть чуть ли не басом:

– Правильно. И я так думаю.

Минуту стояло молчание, как на траурном митинге, затем грянул хохот:

– Го-го-го!..

– Ха-ха-ха!..

– Наконец-то все стало ясным!

– Стратег! Хе-хе-хе…

– Кто такой? Как тебя зовут-то?

– Это Козлов, воспитанник! – сказал батальонный комиссар. – Как ты сюда попал-то?

Я молчал.

– Давай познакомимся, – протянул руку комиссар дивизии.

– Рассыльный боец Козлов, – сказал я.

– А-а… – протянул батальонный комиссар. – Ясно! Это я вызывал рассыльного. Чтоб дорогу показал политруку Иванову.

Подошел знакомый капитан, с которым мы на пару ужинали в столовой, Борис Борисович.

– Знакомьтесь!

– Да мы старые приятели, – ответил капитан и весело подмигнул: мол, не вешай носа, ничего страшного не произошло, бывает хуже.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой наш герой продолжает нести службу.

Спать я лег в первом часу ночи и, показалось, ненадолго.

Что-то разбудило. Телефоны молчали, да и вряд ли бы я проснулся на их звонки. Чуть слышно дребезжали стекла в окне; шурша, сквозь щели с потолка сыпалась тонкая струйка опилок. Над головой в дубовой рамке висела, покосившись, выписка из устава: «Пехота Красной Армии является основным родом войск. Она сильна…» У окна поскрипывали старые ходики. Я босиком подошел к ним, подтянул груз – гирьку с тремя подковами. Ржавые стрелки показывали семь. Неужели я так долго спал?

Я торопливо намотал на ноги портянки, натянул сапоги, застегнул гимнастерку, прихватил пояс с тесаком в деревянных ножнах и, приглаживая пятерней волосы, вышел в коридор.

В коридоре стояла тишина. Не хлопали двери, не стучали сапоги, лишь в самом конце коридора прохаживался часовой.

И вдруг накатился гул. Он накрыл дощатый барак, как ладонью, и стены заходили ходуном, отвалился шмот тонкой сыпучей штукатурки и неслышно упал на пол.

Инстинктивно я бросился к двери, выбежал во двор. Быстрее в укрытие, под землю, к центру Земли! Пусть там плавится гранит, зато туда не пробьется бомба.

Во дворе было солнечно. Ветер нес паутину, она грустно искрилась, над лесом галдели испуганные галки и сороки.

На плоской крыше бревенчатого сарая стояли люди. Среди них дежурный по штабу с красной повязкой на рукаве. Люди смотрели в небо.

Это было настолько неожиданно, что я остановился посредине двора. Если налетели самолеты, то почему же люди не бежали, не падали, а лезли на самое видное место?

Из-за верхушек деревьев с набором высоты выстрелила тройка самолетов. У них на крыльях красные звезды! Ура! Это наши «яки», наши новые машины, они прибыли вчера на аэродром с далекого и таинственного Урала.

Я их уже видел. Ночью. Когда провожал из политотдела в расположение роты политрука Бориса Борисовича.

…В конце луга зажглись на минуту сигнальные огни. С неба с включенными фарами опустился самолет, коснулся земли и, подпрыгивая, погасил скорость. Из темноты вырулил «виллис», сверкнул красный свет фонарика, ЯК-1 развернулся и, как верная собака, побежал за машиной к опушке леса.

Борис Борисович зачмокал губами, точно ему положили в рот леденец, засопел и сказал обиженно:

– Не люблю я машины!

– Почему? – удивился я.

– Мертвые железки… Всю жизнь в кавалерии прослужил, – продолжал он. – Разве сравнить керосинку с конем? Конь – он вроде человека, товарищ, боевой друг, если пожелаешь. Он и раненого с поля боя вынесет, и через реку перенесет, в пургу согреет. Был у меня Ветерок. Идешь чистить – он ждет, скучает. Сахару в кармане несешь. Дашь. Он вроде и не рад, задается, морду воротит, потом возьмет осторожно, губы теплые. Шалун! Ты был в Бессарабии?

– Я уже говорил, что не был.

– Я был. Там и Ветерок, мой боевой товарищ, лег. Нас одной гранатой… Меня в госпиталь, его… пристрелили.

В голосе Бориса Борисовича послышалось столько боли, что я растерялся, потому что не знал, как его утешить, он горевал шумно.

– Танцевал! Гости, бывало, приедут. Полковой духовой оркестр трубы надраит, начнет с марша. Ты и показываешь выезд. Отпустишь поводок, Ветерок не хуже тебя знает, что нужно. Школа верховой езды – университет. Потом как заиграют «польку-бабочку», он и пошел танцевать.

– Вы отступали?

– Нет. Шли на выручку 25-й Чапаевской дивизии. До границы километров семьдесят. Нас обстреляли. Ничего не поймешь, – кто свой, кто чужой!.. Отошли к населенному пункту, в садах развернулись и пошли лавой. «Шашки наголо!», «Даешь!..», «Даешь!..» Да разве фашиста шашкой в танке достанешь? Залез в железо, гад. Попался бы в натуральном виде!

– А тачанки? – спросил я. – Из пулеметов бы стреляли.

– Чего?

– Тачанки, говорю.

– Э-э-э, – не то засмеялся, не то застонал политрук. – Щепки полетели от твоих тачанок-ростовчанок. Потом в госпитале спорили. Теоретиков много… Вообще-то правы, – не имели права идти на танки без прикрытия артиллерии, самолетов и тех же танков. У нас были три танкетки, керосинки, отстали, застряли на мосту. Разве трактор с лошадью спаришь? Машина – дура!

– Между прочим, – сказал я, – у нас в роте есть боевой конь – вернее, боевая подруга. Полундрой ее кличут. Так я бы с такой подругой горох не пошел бы воровать – на первой же проволоке остался бы висеть, как на паутине.

– Лошадь есть? – оживился капитан.

Он долго рассказывал о лошадях, уходе за ними, болезнях и еще каких-то тонкостях – я не слушал. Для меня самая надежная и привычная лошадь была машина-трехтонка: вырос-то я в городе. В городе лошадь можно увидеть лишь на базаре. Еще на лошадях развозили ситро по кинотеатрам.

– Давайте, соколики! – кричали люди с крыши сарая.

Я полез к ним по лестнице из жердей, но мне сказали:

– Назад! Без тебя теснота. Крыша может не выдержать.

Я побежал к каштану, он рос рядом с сараем, и залез на него. Сумка из-под противогаза мешала. Я снял ее, бросил вниз, взобрался на самый верх дерева.

– Смирно! – неожиданно раздалась команда.

Из барака вышел генерал-майор авиации Горшков, командир дивизии. Он был летчиком-истребителем. На его счету было пять «мессеров». Его тоже три раза сбивали. Два раза он дотянул до аэродрома, один раз, прошлой осенью, упал в Чудское озеро. Выплыл и примкнул к какой-то части, попавшей в окружение, и вышел с ней на Большую землю. Звание генерала ему присвоили весной сорок второго.

– Лихо идут? – спросил генерал. – Видно?

– Отлично, товарищ генерал, – ответили командиры на крыше сарая.

– Интересно, интересно!.. – сказал генерал и тоже полез на крышу.

– Нам бы такие машинки с начала войны! – сказал кто-то.

– Посмотреть бы бой! – сказал еще кто-то. – Как из фашиста перья полетят.

– Федя! – крикнул генерал шоферу. – Подгоняй сюда! Ну, кто со мной на КП? Давайте, товарищи, через полчаса начнется бой! Расходитесь!

Отдав приказ, генерал почувствовал, что он генерал. Он подошел к краю крыши и замялся. Потом пошел вниз, как по трапу.

Я тоже слез с дерева.

– Алик! – позвал дежурный по штабу, когда я надевал пустую сумку из-под противогаза. – Понимаешь, – чуть ли не шепотом говорил дежурный по штабу, – немец идет к Борисоглебску, его прикрывают. Будет дело! Приемника нет. Волну знаю, приемника нет! Послушать бы, как фашиста колошматят.

Дежурный подпрыгнул и пнул воронку для подсечки смолы.

– Вспомнил! Есть в школе приемник, – сказал он. – В казарме летного состава. Я напишу хитрую записку, валяй к школе, записку никому не отдавай, вместе с приемником тащи сюда. Тут чей-то велосипед стоял, возьмем взаймы! – Дежурный метнулся к бараку, через минуту выбежал с бланком расхода по кухне, на бланке стояла витиеватая непонятная подпись. В записке говорилось, что приемник из казармы летного состава срочно требуется в штаб.

Он вывел из-под навеса чей-то велосипед без номера, отдал хитрую записку.

– Побыстрей возвращайся! Береги велосипед!

Ему еще следовало бы спросить, умею ли я ездить на велосипедах для взрослых.

Тропка извивалась, как запутанная веревка, шины предостерегающе шуршали. Я знал, что упаду… Велосипед катился по тропке.

Канавку я заметил издалека, за ней стоял колодец. Машину тряхнуло, и я оказался впереди нее. Велосипед наехал, отскочил и… врезался в груду камней.

Бац! Та-ра-рах, тах-тах!

Колодец срубили на века, хоть бы тысяча таких, как я, ударялись в него каждый день, он бы не покосился. Велосипед был нежнее, у него погнулся руль и лопнула цепь передачи. Я сел у колодца, с обидой поглядывая на велосипед.

«Керосинка, – подумал я. – Боевой конь, верный товарищ, перенес бы меня через канаву, не выдал… Верно говорил Борис Борисович: машина – дура!»

Я достал из колодца воды. Дубовая бадья уравновешивалась журавлем, вода доставалась без труда, только умываться было неудобно – бадья мешала, пришлось ее оттянуть немножко в сторону.

Я набрал ледяной воды в рот, брызнул на ладони, обмыл царапины. Пришлось нагнуться, потому что бадья раскачивалась и норовила ударить в голову. Я со злостью оттолкнул ее подальше. Она вернулась.

В ее возвращении чувствовалась тупая неизбежность. Она обязательно должна была вернуться в точку, откуда начала движение.

«Почему она возвращается? – подумал я. – Почему? И никак иначе? Почему именно так? Кто это придумал?»

Я понимал, что земля притягивает бадью, что существует какое-то всемирное тяготение, которое существовало до моего рождения и будет существовать после моей смерти. И я всю жизнь обязан подчиняться ему. Почему? А если я не хочу? Я человек… Почему я не могу изменить дурацкий закон тяготения по своей воле?

Я нагнулся, бадья просвистела над головой и ушла в сторону.

«Не отойду! – решил я. – Не отойду – и все! Так хочу! Что тогда произойдет? Ничего не произойдет. Бадья не посмеет ударить, потому что я не хочу этого, я ее пересилю. Не ударит! У меня будет иначе. Не как у всех!»

Мною овладело упрямство. Меня возмущала простейшая истина, ясная, как день, – тяготение, возмущала своей тупостью и неизбежностью. Я не уклонился. Я стоял прямо.

И бадья… она ударила. И я понял, что простейший закон тяготения не изменить. Никому не преодолеть его, и он вечно будет подавлять волю людей неизбежностью.

И когда бадья вернулась вновь, я пригнулся. Отошел от колодца, поднял велосипед, передачу сложил в сумку из-под противогаза.

К школе я подошел, когда воздушный бой был в разгаре. На втором этаже в бывшей учительской стоял приемник, вокруг него сидели летчики в новеньких летных формах – ребята, которые сегодня не пошли в бой. Сидели еще какие-то красноармейцы. Я понял, что бесполезно предъявлять филькину грамоту – летчики не отдали бы приемника, да и поздно приемник нести в штаб: бой-то начался.

– Третий! Третий! Я – Пятый, слева! Погляди слева! – раздался чей-то встревоженный голос.

– Вижу!

– Вася, Вася, прикрой! Как слышал?

– Хорошо. Иду к солнцу.

– Петька, Петька, живой?

– Живой, так-тарак-так… так-так!

Поразила тишина в эфире, в том смысле, что не слышно было ни гула моторов, ни стрельбы, сыпались короткие фразы, казалось лишенные смысла и логики.

– Звезда! Звезда! – раздался четкий, спокойный голос. – Говорит Орел, говорит Орел! Как слышимость? Прием.

– Я Звезда. Орел, слышу! Прием.

– С юго-запада подходят шесть «мессеров». С юго-запада подходят шесть «мессеров». Как слышал? Прием.

– Спасибо! Вася, Вася, слышал? Прием.

– Слышал, Орел, слышал. Порядок.

Летчики нервно задвигались на стульях, несколько человек вскочили с места.

– Спокойно! – сказал мужчина в майке. – Тихо!

– Петька! Петька! Заходи! – раздалось минут через десять из приемника. – Уходят!

Наступила пауза. Пауза затянулась… Потом зазвенел радостный голос:

– Ребята! Земля! Петька сбил «мессера». Ребята! Слышите?

– Слышим. Молодцы! Гордимся вами! – послышался голос генерал-майора Горшкова.

Летчики у приемника заговорили разом, перебивая друг друга:

– Четвертого сбили! Товарищ командир, почему мы на отдыхе?

– Повезло ребятам! Три «юнкерса» и «мессера»… Почему мы сидим?

– Спокойно, – сказал мужчина в майке, по всей видимости старший. – У нас особая статья. И завидовать нечего – на две эскадрильи четыре немца. Нет, так не будем воевать, будем лучше. Пошли в класс, разберем бой, насколько я его понял. Пошли, вставайте!

Мужчина в майке выключил приемник.

– Больше ничего не будет интересного, противник рассеян, уходит к линии фронта. Бомбы побросал где попало, до цели не дошел. Маловато сбили. Дешево фактор неожиданности разменяли – теперь будет ходить большими группами, с сильным прикрытием. Летный состав у немца молодой – опытных посбивали за два года. На днях, буквально на днях, где-то рядом сбили первого немецкого аса Рихтгофа. Сбили начальника немецкой истребительной авиации Мельдерса, вместо него назначен теперь Баумбах. Ладно, кончай ночевать. Пошли в класс!

Летчики вышли из учительской, я – за ними. Я не мог не пойти за ними. Мне они нравились – сильные, уверенные в себе ребята.

В восьмом классе «Б» громоздились парты, снесенные сюда со всего этажа, лишь у классной доски было пространство. Летчики расселись за партами, некоторые залезли чуть ли не под потолок, сели на верхних партах, я забрался вниз, как в дот. Меня не прогнали, мужчина в майке покосился, увидел мою нашивку за тяжелое ранение и ничего не сказал.

– Прежде всего разберем тактику немецких асов, – начал говорить мужчина в майке, вертя в руках кусок мела. Он откусил кусочек мела, пожевал, проглотил. – Что такое ас?

– Летчик первого класса.

– Ас по-французски – туз. В первую мировую войну туза рисовали на фюзеляже после десяти сбитых самолетов. Из девяти тысяч сбитых в первую мировую войну самолетов пять тысяч двести шестьдесят четыре сбили асы. На нашем участке фронта немецкие асы действуют очень активно. Их задача – борьба за господство в воздухе. Летают на МЕ-109. Задача: «искать противника в воздухе, что делается на земле, не ваше дело», – так написано у них в памятке. Прячутся в облаках, летают парами, с ведомым, который прикрывает ведущего. Бьют неожиданно, боя не принимают, уходят. Так вот, отвечаю на вопрос, почему мы не пошли сегодня в бой.

Мужчина в майке покосился на меня и спросил:

– Мальчик, ты кто такой?

– Рядовой Козлов, рассыльный по штабу.

– Чего же ты здесь сидишь?

Я не знал, что ответить. Я покраснел и вдруг почувствовал, что зареву безутешно, если меня прогонят из класса.

– Мне нужно знать про асов, – сказал я.

– Пускай сидит, – сказал кто-то. – Пусть учится, может, пилотом станет.

– Ладно, сиди и молчи! – дал «добро» мужчина в майке. – Наша эскадрилья переводится на статут асов. Ясно? Задача – разминировать воздух. Они объявили «зоны истребления». Удары их чувствительны. Налетят, как стервятники, долбанут – и ушел в облака. Так вот, мы должны стать охотниками за охотниками. Немец всегда стремится выйти из боя с набором высоты и подставляет живот. Это у МЕ-109 самое слабое место. Пилот защищен лишь парашютом и загнутой от спинки броней.

Я сидел и не дышал. Я следил за руками мужчины в майке, у него в руках были макеты самолетов, он показывал, как нужно атаковать сверху, снизу, со сторон, как выходить из боя, как прикрывать товарища…