Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой приводятся кой-какие рассуждения героя и рассказывается о его возвращении в Дом артистов.

Что заставило меня писать эти записки много лет спустя?

Я обязан рассказать о пережитом, о радостях и страданиях не только моих, но и всех тех людей, с которыми свела судьба. Многих уже нет в живых… И рассказать я должен не потому, что их радости и боли были какими-то особенными. Нет! Я буду рассказывать про обыденные в то время вещи, о том, что пришлось испытать в той или иной степени миллионам моих сверстников, и если мне удастся рассказать это общее – значит, я выполню ту задачу, которую поставил перед собой.

Были, конечно, и такие, что увидели, испытали больше, радовались острее, мучились мучительнее, но все равно судьба у всех у нас в чем-то одинаковая, не похожи лишь частности.

Моя мать говорила: «Аля, как ты будешь относиться к людям, так и они будут относиться к тебе…» И мне бы хотелось, чтобы те, о ком я вспомню, вспомнили бы и обо мне, помянули добрым словом, поняли, что я не дал себе забыть прошлое, не подменил его успокаивающей сказкой.

Из госпиталя меня взяла тетя Зина, подруга матери. Госпиталь был недалеко от Дома артистов. Если судить о расстоянии по Москве, так это как бы от Трубной до Садового кольца, а по Ленинграду – как от Литейного до Садовой.

Рогдай был дома. Он сидел на табуретке посредине комнаты, спиной к окну. Дома был ералаш. Кровать не застлана, пол давно не метен.

– Мама когда придет? – спросил он, вместо того чтобы поздороваться.

Я объяснил, что она сегодня останется на ночь, что обслуживающего персонала не хватает, потом сделал выговор за то, что он не пришел с судками в госпиталь, где выдали бы мамин обед.

– Не пойду, – заворчал Рогдай. – Я ее обед съем, она голодная будет. Я сам варил обед…

На кухне послышался грохот посуды, возгласы тети Зины. Рогдай насторожился, вытянув шею, прислушивался. Я разглядел у него под глазом синяк. Вот почему Рогдай сидел спиной к окну: чтобы тетя Зина, войдя с улицы, не увидела со света его подбитый глаз. Я даже не стал спрашивать, кто подставил – ясно, Орел Беркут, или просто Женька Орлов, долговязый парень с соседнего двора. Женька был сильнее меня и Рогдая, если брать по одному, но вдвоем мы его одолевали. Тактика Беркута заключалась в том, что он, как стервятник, налетал неожиданно на меня или Рогдая, когда кто-нибудь из нас шел за хлебом в магазин или возвращался из школы. Когда нужно было бить Беркута, мы забывали про ссоры, которые были между нами, объединяли общие усилия.

– Ну, я пошел, – сказал Рогдай, слез с табуретки и выскочил из комнаты.

– Боже мой, боже мой! – причитала тетя Зина. – Ой, некогда мне с вами возиться! У самой дома черт ногу сломит.

Стало ясно, что она вычистит кастрюлю, примус, застелет кровать, подметет пол и сварит настоящий обед.

Я воспользовался случаем и тоже удрал во двор. В нашем дворе не было ничего особенного: дощатый забор, сарай, крашенный красной масляной краской. На сарае надстройка для сена, Раньше, когда Дом артистов был гостиницей «Гранд-отель» и в ней останавливались купцы, гуртовщики скота, помещики из-под Воронежа, в сарай ставили лошадей. Теперь на сеновале валялся хлам. На сеновале и произошла первая наша ссора с Орлом Беркутом.

Это было года три назад. Мы, ребятишки, увлекались тогда авиацией, мечтали стать чкаловцами. Из обрезков фанеры сколотили что-то наподобие самолета, поставили чудище на деревянной площадке сеновала, садились по очереди в аэроплан, крутили ручку, отчего крутился пропеллер, и воображали себя летчиками.

Пришел Женька Орлов. Он был доверчив. Рогдай уговорил Женьку сесть в самолет, крутить ручку, а сам с мальчишками столкнул самолет.

– Ты крути, крути! – увещевал он Женьку.

Женька свалился на мягкую землю, отделался синяками и испугом. Когда родители проводили расследование, Рогдай невинно таращил глаза и объяснял:

– Кто знал, что он упадет… Надо было сильнее крутить.

Я залюбовался нашим двором, пожарной лестницей, даже помойка показалась мне удивительно симпатичной. Рогдай предложил прогуляться к соседям. Ясно для чего.

Мы пошли.

Женька был во дворе, увидел нас и, следя за нами одним глазом, двинулся к дому. Походка у него была небрежная, он делал вид, что уходит сам по себе, что нас он будто бы и не заметил.

– Упустишь! – простонал Рогдай. Его жгло желание отомстить за синяк под глазом.

А мне почему-то расхотелось драться. Я не трусил, что-то произошло со мной.

– Женька, подожди минутку! – крикнул я, удивляясь тому, что сказал.

Женька остановился. Прищурив глаза, он наблюдал, как я подхожу. Рогдай остался у ворот.

– Не бойся, не трону, – сказал я.

– Чего? – сплюнул Женька. – Да я тебя сам… Хочешь, в глаз дам?

Рогдай был далеко, и свою угрозу Женька мог привести в исполнение без труда.

– Не стыдно слабых обижать? – спросил я. И опять удивился тому, что сказал.

– Заступничек нашелся, – осклабился Женька.

– Предлагаю мир, – сказал я.

– Мир? – не поверил Женька. – Знаю вас, козлы несчастные! Не подходи, я за себя не ручаюсь… Что, выпустили из больницы? Козел контуженый. Припадочный козел. Козел, козел, хочешь травки?

– Не смей так говорить, – сказал я. Мне стало обидно. – Зачем так? Разве меня одного контузило? Знаешь, сколько там раненых? Твой брат тоже на фронте. А если его бомбой?..

И вдруг Орел Беркут сник. Злости уже не было на его лице. Лицо вдруг сморщилось, веснушки побелели, он всхлипнул, всхлипнул еще… и заплакал тонко и жалостно.

– Нет братки-то, – вырвалось у него. – Нет братки-то… Нет…

– Женька, что ты? Женя! – растерялся я. – Ты чего? Ты о чем?

– Братку-то убили…

Я стоял и глядел. Ну чем я мог помочь ему, чем? Что я мог сделать, чтобы помочь долговязому, нескладному парню? Я ничем не мог ему помочь, как не мог помочь той девочке, которую несли под простыней в госпитале, как не мог помочь Борьке Лившицу, лучшему шахматисту в нашем городе. Разве я мог пришить ему новую ногу?

– У нас отец пропал без вести, – сказал я.

– Без вести – не погиб, – продолжал горевать Женька. – Еще найдется. А мой братеня никогда… Нам письмо пришло от бойцов. Они место указали, где его убило.

– Может, и не найдется наш отец… – сказал я.

– Может, и найдется… А братеню под Двинском. По-настоящему. Навсегда.

– Где этот Двинск?

– Там… На карте. Кружочек такой.

– Я не знаю…

– Я знаю… Нашел… У меня мамки-то дома нет. Она на окопах. Я ей ничего не передавал. А то будет волноваться.

– У нас тетя Клара тоже поехала на окопы…

– У вас тетка чужая, у меня мать.

Куда ни кинь, Женьке было всюду хуже, чем нам. Подошел Рогдай, наклонив голову, смотрел с сочувствием на бывшего врага.

– Женя, а… – Рогдай хотел что-то сказать. Погрыз ногти и предложил: – Пойдем к нам, а? Пошли? Есть хочешь?

– Хочу.

– Нам обед сварили. Тетя Зина. Вкусный! Знаешь, я сам пробовал варить. Варил кашу «геркулес», каша взорвалась. Примус разорвало, кошке хвост оторвало…

Рогдай врал напропалую. И Женька перестал плакать, улыбнулся.

– Правда, да? Каша взорвалась и кошке хвост оторвало?

– Да!.. Что было!.. Пожарную команду вызывали. Шкаф сгорел. Знаешь, как от мамы попадет!

Явная ложь брата почему-то примирила Женьку с нами. Мажет быть, он и догадался, что Рогдай сочиняет. Плакать он перестал и пошел к нам в гости.

Шкаф, конечно, стоял на месте невредим. Про него мы и не вспомнили. Достали политическую карту Родины, нашли Двинск. Женька достал из кармана металлическую коробку из-под монпансье, в ней хранилось письмо товарищей лейтенанта Орлова (лейтенант Орлов – брат Женьки). Женька прочитал письмо. Сомнений не оставалось – брата убило.

– Глянь, как близко фронт! – удивился Рогдай.

– А вдруг… – сказал я и побоялся договорить до конца, потому что то, о чем я подумал, было настолько невероятным и фантастичным, что невозможно было произнести. – Вдруг наш пород сдадут немцам?!

Я не представлял себе другой жизни, кроме той, в которой жил.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в ней рассказывается о самом трагическом дне в истории моего города.

У каждого человека есть свое увлечение. Одни коллекционируют марки, другие – пуговицы, третьи ездят на рыбалку. У нас с братом тоже была страсть – мы любили лазать по крышам, хлебом не корми. Мы фантазировали: вот бы превратиться в кошку, уж тогда бы отвели душеньку – все бы чердаки и крыши облазали.

Крыши – особый мир, ничего общего не имеющий с тем, что внизу, на грешной земле, где ездят лошади, запряженные в телеги, или бибикают грузовики, где много народу, дворников и милиционеров. На крышах царствуют ветер, солнце и свобода, отсюда рукой подать до звезд, здесь полно опасностей и укромных закоулков. Мы называли такие закоулки «логовами». На крышах существуют свои тропы, столбовые дороги, вершины и долины. Например, с нашего дома можно свободно перебраться на соседний, затем, приспустившись по пожарной лестнице, перебраться на следующий дом, спрыгнуть с третьего этажа на крышу двухэтажного сарая, по сараю подобраться к арке над воротами и по арке перейти на следующую крышу. В общем по крышам можно совершить «кругосветное путешествие».

Было решено отправиться в путешествие втроем: Женька, Рогдай и я.

Мы проскользнули мимо «портье», прошли коленчатый коридор, благополучно миновали дворницкую, где жил дядя Ваня, поднялись по деревянной лестнице, крашенной масляной краской, к двери на чердак, открыли дверь… Нас увидел дядька в военной форме. На голове у него была стальная каска. Он сказал:

– Сыпьте отсюда, мелюзга пузатая! На военный пост посторонним вход воспрещен.

Дело в том, что на чердаке был наблюдательный пункт МПВО, тянулись телефонные провода, стоял спаренный зенитный пулемет «максим». Нам очень хотелось разглядеть его поближе.

– Айда через наш чердак! – предложил Женька Орлов.

На чердаке Женькиного дома пулемета не было. Стояли бочки с водой, ящики с песком, на красных деревянных щитах висели топоры, багры, щипцы и огнетушители, чтоб тушить немецкие зажигательные бомбы, если упадут на чердак.

Мы прочли инструкцию по тушению зажигалок. Рогдай предложил поглядеть, как работает огнетушитель.

– На своем чердаке пробуйте! – запротестовал Женька. – На нашем нельзя – поймают, в милицию отведут…

Мы вылезли на крышу и спустились в «логово номер один» – узкую щель между двумя домами, глубиной в пол-этажа. Сюда выходили толстые бутылочные стекла из кухонь. Окна не открывались, так что в логове было относительно чисто. Росли чахлые побеги тополя, какая-то травка, пахло сыростью и кошками. Непонятно как, но, кошки как-то сюда забирались.

У Женьки нашлась пачка ростовской «Пушки». Мы решили научиться курить. Женька покуривал, его уже ловили в школьной уборной, водили к директору… У него и цвет лица был желтоватый, как у всех малолетних курильщиков. Он умел пускать дым через нос. Мне захотелось немедленно научиться тоже пускать дым через нос. Я попробовал. Через нос ничего не пошло, из глаз брызнули слезы, я закашлялся, голова закружилась.

– Я умею, – похвастался Рогдай.

Он, как всегда, схитрил: набрал полный рот дыма и пыхнул.

– Так не по-настоящему, – сказал Женька и продемонстрировал свое искусство.

– Я так умею… – не сдавался Рогдай. – Подумаешь, через нос! Если захочу, научусь пускать дым через уши, как один дядька в деревне.

Меня подташнивало. Я бросил папироску. Сверху в щель донесся какой-то гул. Рогдай тоже бросил папироску. Мы посмотрели вверх.

– Самолет, – сказал Женька.

Из щели высоко в небе был виден самолет. Он развернулся и заскользил вниз, потом рванул вверх. От него отделились черные точки; они были видны долю секунды, потом все быстрее, быстрее стали падать, и их уже невозможно было разглядеть.

– Немец!

На фюзеляже самолета был черный крест.

Упираясь в противоположные стены руками и ногами, мы полезли вверх и вылезли из логова.

С крыши открывался город: десятая школа за базаром, правее – новая гостиница «Воронеж», гранитный колосс обкома, левее «Утюжок» – так назвали воронежцы здание, врезающееся в проспект Революции.

Загрохотали взрывы, и взлетели столбы дыма. В стороне мясокомбината в небе появились облачка разрывов зенитных снарядов. С нашего дома застрочил пулемет. Мы первый раз в жизни слышали настоящий пулемет.

– Эй, мелюзга пузатая! – закричали сбоку. – Быстрее сюда! Сюда! Быстрее с крыши! Взрывной волной сбросит…

Из слухового окна по пояс высунулся дядька в стальной каске. Лицо у него было красным от натуги, он размахивал руками.

Со стороны Чугунного кладбища на бреющем полете почти над самыми крышами домов пронесся немецкий штурмовик. Он пронесся, как огромный кирпич, рев моторов бросил нас на крышу. Железо обожгло, оно пахло ржавчиной и краской. Что-то зацокало по кровле, точно гвоздями протыкали барабан.

– Зажигалки!

Одна из зажигательных бомб скользнула по крыше, скользнула и ударилась в желоб. Крышу недавно отремонтировали, желоб был новенький и выдержал удар зажигалки, прогнулся, но не оторвался.

Женька скатился вниз, к краю крыши.

– Идиот! Сорвешься! Упадешь! – закричали мы с Рогдаем.

Женька улегся на спину, уцепился руками за ребра листов кровельного железа и стал ногой бить по желобу.

Жар пламени был настолько сильным, что желоб прогорел, зажигалка, опалив фасад Дома артистов, сама упала во двор.

Потом мы пролезли через слуховое окно на чердак. По чердаку метались люди: сюда упали три штуки. Две утопили, как котят, в бочке с водой; третью засыпали песком.

– Дуй, ребята, отсюда, сыпь отсюда быстрее! – закричали на нас.

Мы вышли на лестницу. Навстречу поднимался актер Боянов. Он запыхался, сбоку у него болтался противогаз в огромной, как нищенская сума, противогазной сумке.

– Где народ? – спросил он. – Я на репетиции опаздываю!

Никто в то утро еще не догадывался о масштабе бедствия, о той страшной участи, которую немецкое командование уготовило городу. Много лет спустя историки напишут: «Наступление на Воронежском фронте летом 42-то года было отвлекающим. Основной удар немецкой армии был направлен на Сталинград и Кавказ…»

Легко сказать «отвлекающим»! Это было началом конца довоенного Воронежа.

Дома нас ждала мать.

– Где запропастились? – всполошилась она. – Я на минуту… Сядьте, садитесь! Сядьте, вам говорят, послушайте! Ты что здесь делаешь? – увидела она Женьку. – Мать, наверное, с мог сбилась, а ты шлындаешь неизвестно где.

– Ее нет… Она в окопах, – сказал Женька.

– Все равно иди домой и не бегай где попало… – Мать присела на край кровати. – Я на минуту… Вы не бойтесь. Если что, то… Если будут эвакуировать, я за вами заеду. Будьте дома. Алик, ты старший, пригляди за Рогдаем. Никуда не уходите, ждите меня.

И она ушла.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой рассказывается о сапогах, отблеске пожара и приятном сюрпризе.

Фашисты бомбили Воронеж строго по плану, в шахматном порядке, через квартал, затем возвращались и бомбили здания, не тронутые в предыдущем заходе. На второй год войны они еще могли позволить себе такую роскошь, как аккуратность.

Первый день бомбежки мы с братом просидели в комнате: мать забыла надоумить, чтобы мы бежали в бомбоубежище, – в подвал, и нашим убежищем стала кровать, мы залезли под нее, забились в угол.

Взрывной волной – рвануло где-то рядом – высадило окно, не помогла бумага, наклеенная полосами крест-на-крест. Осколками стекла усыпало пол, стены Дома артистов заходили ходуном, с потолка обвалилась пластами штукатурка, двери сорвало с петель…

У меня началась головная боль, и вместе с ней мною овладел животный страх. Дикий и беспредельный.

Мне не стыдно об этом рассказывать теперь. Мое состояние было больше чем трусостью.

Еще недавно я был уверен, что никогда не умру, не мог представить, что меня не будет; думалось, что тогда вообще все сгинет.

Попав в переплет в Саду пионеров, я понял, что очень даже просто, если меня не будет. Та девочка на носилках… И те ребята, что лежали у дорожек в саду… Я ведь мог так же, как и они, лежать на земле мертвым.

В углу под кроватью ко мне вместе с головной болью (контузия напомнила о себе) подкрадывался ужас. Тупое и непобедимое чувство. Я кожей чувствовал, как к улице подлетал фашистский самолет, как к земле летела воющая смерть, искала меня, торопилась. Она разрывала, крушила все, что не пускало ее ко мне.

От боли начало двоиться в глазах, потом заболело под левой бровью, боль перекатилась в затылок и тысячами гвоздиков впилась в мозг.

Я плакал, звал мать. Рогдай тоже плакал, и наш крик тонул в грохоте. Потом наступило забытье. Бомбежка кончилась, мы затихли, прижавшись друг к другу.

Когда я пришел в себя, начал соображать, то понял, что сидим под кроватью. Боль прекратилась, голова была дурная. Что-то похрустывало…

– Тсс-с, – прошептал на ухо Рогдай. – Услышит!..

По комнате кто-то ходил, у него под ногами хрустели осколки стекла. Мы не видели из нашего убежища, кто это был. Были видны сапоги – кирзовые, давно не чищенные, с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь.

– Кто пришел?

– Не знаю… Давно ходит!

Сапоги подошли к шкафу, остановились. Заскрипела дверца. Неизвестный долго рылся в белье, что-то взял из шкафа, и на пол со стуком упали две вешалки.

– Он что-то взял?

– Не знаю. Услышит!

Сапоги двинулись к кровати. Мы затаились. Человек сел на кровать, заскрипели пружины над нашими головами.

– Бы-бы, м-м-м… – проворчал человек. Он закурил. Упала горелая спичка, обрывок газеты – человек курил самокрутку.

Он сидел минут пять, вновь заскрипели пружины, сапоги двинулись к двери и вышли.

Когда звуки шагов затихли в коридоре, мы вылезли из-под кровати. Был поздний вечер, где-то поблизости горел дом, с улицы доносились крики, неясный шум, что-то шаркало. На стенах плясали отблески.

Кровать белела простыней – человек унес с собой подушки и пуховое одеяло. Мы подошли к шкафу. Не было маминого белого шерстяного свитера, в котором она ходила на каток, и отцовского костюма. Костюм был совсем новенький, его заказали у портного под Каменным мостом. Отец сходил на примерку, потом началась война, он ушел в армию и пропал без вести. Мать долго не выкупала костюм, портной сам принес его, узнав о вашем горе, денег не взял.

– Побежим, догоним вора. Позовем… милиционера или военного.

Мы выбежали на улицу. По улице шли женщины, старики… Катили детские коляски с узлами, тачки. Шли дети. Потом я много раз видел в кино, как показывают бегство населения. Всегда коровы… Странно, но в тот вечер по нашей улице тоже гнали коров. По бокам у буренок висели узелки с пожитками хозяев. Я никогда не думал, что в городе так много скотины. Вполне возможно, что люди шли из пригородов.

Найти в подобной сумятице грабители оказалось невозможным. Мы постояли, посмотрели. Горело рядом… Напротив базара, около областного радиоузла. Дом догорал, рушились балки, огонь выплевывал головешки на дорогу.

Мы вернулись в дом. Захотелось есть. Заныло в животе. Мы обследовали кастрюли. В столе оказался кусок черствого хлеба, несколько помидоров и головка лука. Мы разделили все поровну.

– Помнишь про Буратину? – оживился Рогдай. – Как ему папа Карло принес луковицу?.. Я думал, как лук едят? – Брат окунул луковицу в соль и отгрыз с хрустом кусок. – Ой, глаза щипит!..

Я молчал. Когда-то у меня нарывала пятка, я уже забыл, как болела нога, сейчас вдруг вспомнил отчетливо ту боль… Но боль та была совсем иная, чем теперь. Я вспомнил все боли, какие пришлось испытать. Голова была ватная – происходящее виделось отдаленным и звуки слышались вялыми и приглушенными.

– Идет! – поперхнулся Рогдай и замер с надкусанным помидором в руке.

Я тоже услышал шаги. Кто-то шел по коридору. Может быть, возвращается вор? Пугаться не было сил. Мы постояли минутку, надо было что-то предпринимать, и, как ни странно, именно то, что путь к бегству был отрезан, придало нам решимости; я схватил кухонный нож, Рогдай – кочергу.

Шали приближались… Кто-то вошел в номер.

– Мальчики! – Голос знакомый, с хрипотцой.

– Тетя Клара! – бросились мы к соседке. – Ой, как хорошо, что ты пришла! Тебя отпустили? Ой, как хорошо! Тетя Кларочка!

– С ног собьете! – целовала нас тетя Клара. Потом она понюхала воздух. – Чем это от вас несет? Как извозчики.

Мы вспомнили, что тетя Клара не терпела запаха лука.

– Жрать охота!

– Фи! Жрать? Вы не животные…

– Мы думали, что идет тот, в сапогах, – сказал Рогдай.

– Кто в сапогах? – не поняла она. – Кот в сапогах? Чего в темноте сидите? Где-то в столе свеча была.

Она нашла свечу, зажгла. Рогдай рассказал ей о сапогах:

– Вор приходил. Мы видели. Он мамин свитер унес и папин костюм. Одеяла и подушки.

– Безобразие! – устало сказала тетя Клара.

– Посмотри, если не веришь.

Мы взяли ее за руки и повели в нашу комнату.

– От сукины дети! – вдруг выругалась тетя Клара. Я первый раз в жизни слышал, чтоб она сказала что-то подобное. – Кому горе, кому радость. Казачье!

– Алик плакал, – продолжал Рогдай, – у него голова болела.

– Молчи!.. – толкнул я Рогдая в спину.

– Что с тобой было, Аля, говори, – забеспокоилась тетя Клара. Она села на стул, поставила меня перед собой так, чтоб я не мог отвернуться. В комнате было довольно светло от пожара.

– Тошнило… – сознался я.

– Мальчики, мои мальчики! Что же мне с вами делать?

– Мама сказала, чтоб мы ждали.

– Разве госпиталь не эвакуировался?

– Не знаем… Она сказала, чтоб ждали.

– Будем вместе ждать.

– Тебя отпустили? С окопов отпустили?

– Рыть-то можно до бесконечности… – грустно ответила тетя Клара. – Да теперь и невозможно – война там. Я от самых Семилук бежала. Говорили военные о каком-то котле, боятся очень, Говорят, с Задонска обошел. На войне всегда слухи… Народу-то полегло… Артиллерия, самолеты и танки… Сама танков не видела, зря болтать не буду. Женщины попрятались по лощинам. Я-то стреляный воробей, я убежала. У меня инстинктивно сами ноги приходят в движение, ведут в нужном направлении. Всю революцию пробегала. То к красным попадешь, то к белым, то к зеленым; то налетят, и не поймешь какие, серо-буро-малиновые.

– Как там? Стоят наши? Не будут отступать?

– Стоят… Посмотрите в окно.

Мы побежали к окну.

По улице так же текла толпа беженцев, люди прижимались к домам. Что-то изменилось. И вдруг мы поняли что: по мостовой, прямо по середине улицы, шли красноармейцы. Группами, по одному… У многих забинтованы головы черными от пыли бинтами. Женщины уступали дорогу, смотрели на красноармейцев безотрывными взглядами. Бойцы смотрели себе под ноги.

На стенах комнаты продолжалась пляска теней, точно в театре, когда на сцене показывают пожар.

– Отступают, – сказал Рогдай.

– Ты не лишен наблюдательности, – пошутила тетя Клара и вытерла глаза платком.