Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

в которой готовят в путь-дорогу Степу-Лешу.

Степа-Леша собирался на фронт. Отметился у коменданта города, снялся с учета в госпитале, оформил проездные документы, но на вокзал не пошел.

– Ласточка, – сказал он, – за билетом пойдешь ты. Возьмешь ксивы, на фотографии я молодой, или свои подложишь. Застрял я здесь из-за недоразумения. Вышел на станции, хотел купить пожрать, рыночек у вокзала, тут с вокзальной комендатуры хватать торговок начали… Я вмешался. Слово за слово, стулом об стену и набузил. Мне руки крутить, я «пушку» выхватил, с фронта осталась. В госпитале проглядели. Лучше бы ее в госпитале отобрали. С «пушкой» одни неприятности. Никогда не ходи с «пушкой» – погоришь. Выхватил… В воздух шмальнул, круть-верть, в вагон вскочил, рюкзак в зубы, а они по поезду бегут, я в окно и ушел. Теперь из города не выбраться… Железнодорожная комендатура запомнила мою личность… Точно! Схватят. Комендант грозился под трибунал. Так что выручай, Ласточка.

– С ходу, – пообещал я.

Мы собирали в путь названого брата. Серафима Петровна выстирала его белье, портянки, носки. Принесла полмешка пшеницы и засадила дочек молоть муку на самодельной мельнице.

Помол получался крупный, как песок, но пирожки не рассыпались. Серафима Петровна жарила пирожки с капустой на настоящем коровьем масле.

Мы в свою очередь с Рогдаем сходили в магазин, отоварились. Отдали моряку табак, сахар.

– Ребята, – смутился Степа-Леша, – куда вы несете, доберусь, в третьем вагоне – никто с голоду не помирал – братва выручит.

– Нечего у чужих побираться, – возмутилась Серафима Петровна. – Из дома едешь.

Последние дни Серафима Петровна вела с Лешей-Степой душеспасительные беседы. Философствовали они до петухов, и все за жизнь, за правду… Обслушаешься.

Рогдай поссорился с Елкой и заявил, что девчонки дуры до безнадежности.

– Почему? – встряла Серафима Петровна. – Разве твоя мама глупая? А она ведь тоже была когда-то девочкой.

– Мама ни при чем, – ответил Рогдай. – Я про остальных.

– Неужели я глупее тебя? – спросила Серафима Петровна. – Я тоже была когда-то девочкой.

– Между прочим, он где-то прав, – поддержал Рогдая Степа-Леша. – Если, конечно, говорить без предрассудков, то женщина… Она не то что глупее, она более отягощена физиологией. С государственной точки зрения, например, я бы ограничил прием девчонок в вузы. Учат, учат, потом замуж вышла… Была мода, женщина – капитан, женщина – летчик. Какой из бабы капитан? В – море напряжение физическое и моральное, а женщина… Если, становясь мужчиной, она перестает быть женщиной…

– Так, так, – сказала Серафима Петровна. – Выходит, жизнь женщины состоит – из трех «К» – кирха, кюхен и киндер?

– А зачем, спрашивается, женщине эмансипация?

– Быть второсортным гражданином?

– Чего хорошего, если ворочает рельсы бригада из женщин, а единственный мужик – бригадир – ходит, пальцем показывает?

– Ничего хорошего! Только какая же это эмансипация? Идет война, мужчины на линии огня, и пришлось женщинам стать тягловой силой. Все на их плечи, и они несут ношу, и благодаря их, между прочим, труду вы бьете захватчиков.

– Нечестный спор, – сказал Леша-Степа. – Вы любите есть мясо, но мы не обязаны выращивать свиней… Натуральное хозяйство изжило себя. Я благодарю женщин за их труд, я низко кланяюсь им в ноги, но разговор идет о другом – назовите хотя бы одного выдающегося поэта или композитора, художника, математика, философа – женщину. Нет? Нет… Для того, чтобы мысли были возвышенными, нужно оторваться от земли, а женщина слишком глубоко корнями ушла в землю. Женщины – они как мать сыра-земля, и высокие порывы им ни к чему…

– Хорошо. А Кюри? Хорошо… Крупская? Коллонтай?

И Серафима Петровна перечислила фамилии знаменитых женщин…

Почти все фамилии я слышал впервые, поэтому не запомнил.

– В силу сложившихся традиций общества женщина связана по рукам и ногам мелкими домашними заботами. Пока эмансипация – произошла только в политических правах, – продолжала Серафима Петровна, – а в семейной жизни, в общественной… еще не закончилась. Только начинается. И как могут быть знаменитыми женщины-математики, когда их близко к математике не подпускали? Ты освободи женщину от пут мелочных, повседневных, и тогда посмотрим, кто умнее… По сравнению с тринадцатым годом…

– Бросьте вы это сравнение, – зашелся Степа-Леша. – Стыдно уже произносить. Идет сорок четвертый год, а мы поминаем какой-то мифический тринадцатый, начало нового века. Тогда давай с рождества Христова… По сравнению с нулевым годом… Мне начихать, что в тринадцатом году у помещиков не было ни одного гусеничного трактора, для меня это мертвая цифра, потому что помещика я в глаза не видел, я родился при Советской власти, при княжеском иге у нас вообще ни одной домны не было, меня интересует, насколько мы сейчас производим больше танков, чем Германия, чем наши самолеты лучше японских, сколько мы производим стали по сравнению с США… Меня интересует мое время, а не археология.

– Мы сейчас с тобой подеремся, как Кардашев с Полонским, – засмеялась Серафима Петровна.

– Кто такие? – спросил Рогдай, он внимательно слушал дебаты учительницы и моряка, набирался ума-разума. – Из тринадцатого года?

– Нет, из восемнадцатого, – сказала Серафима Петрович.

– А в честь чего они подрались?

– В июне… да, в июне восемнадцатого в Воронеже происходил VI губернский съезд Советов. Мой отец был депутатом от Землянска. Правые эсеры исподтишка обработали часть крестьянских депутатов… Насчет продразверстки… Покрывали саботажников в общественных организациях. Известно, чем занимались эсеры – вредили Советской власти. Председательствовал на съезде Николай Кардашев… Замечательный был человек. Заведовал коммунальным отделом. Кстати, это его руками, по его инициативе в Воронеже пустили трамвай. Был праздник… Коренной воронежский рабочий, подпольщик… Значит, председательствовал Кардашев, а к нам в город с переднего края фронта приехал некий Полонский, с особыми полномочиями. Кто он, мы не знали, он нас не знал. Взял слово… Громко говорил, дельно – о помощи Москве, Южному фронту, и вдруг сгоряча, вроде тебя, Степа, ляпнул:

– Прислужники буржуазии есть и среди нас, они даже сидят в президиуме вашего съезда!

А в президиуме сидели Николай Кардашев и Врачев, тоже проверенный человек.

В зале шум поднялся… Николай Николаевич вскочил с места, бросился к трибуне, закричал, как от боли:

– Подлец! Мерзавец!

И в обеденный перерыв сошел со сцены, поймал Полонского у окна, прижал коренастого комиссара к стене, как барана, и давай лупить… Навесил, как вы говорите, звонких пощечин…

Потом разобрались и подружились. Вот что бывает из-за красивого словца, не вовремя сказанного.

Я слушал Серафиму Петровну вполуха. Я глядел на стену, где недавно висел «шмайссер» Рогдая – немецкий автомат, который брат повесил для экзотики. Степа-Леша заставил снести автомат в комендатуру. Теперь понятно почему… Держать дома «пушку» – сплошные неприятности. И зачем? Еще даст очередь… Я носил. Во дворе комендатуры на Комиссаржевской под навесом лежала куча оружия – ручные пулеметы, автоматы, винтовки, пистолеты. Мне сказали: «Иди брось!» И никакой расписки…

Я вспомнил, как учила танцевать Галя. Если меня можно было сравнить с сосудом, я был переполнен ощущениями к ней. Даже кончики пальцев помнили прикосновения к ее спине. Водила она в танце уверенно, и мое тело слушалось ее, она лепила мои движения. И я удивлялся послушности своего тела. Она прижалась своей щекой к моей… И тут я стал деревянным… Она засмеялась, отстранилась, и я опять начал слушаться ее. Я чувствовал запах ее волос, ощущал их прикосновение. Я был счастлив, что ощутил ее, и в то же время у меня вдруг возникла тоска, голод, я захотел опять прикоснуться к ее руке, плечу, иначе мне не жить, иначе я умру от жажды чувствовать ее рядом.

Мне стало трудно дышать… Сладкая истома разливалась внутри. Я глядел на спорящих, и они были для меня далеко-далеко, в тумане, а Галя… Она была рядом, она была во мне.

– Женщины, – доносились издалека слова Серафимы Петровны, – кладовая нации, куда нация, как в несгораемый шкаф, замыкает духовные ценности, когда наступает лихо для Родины. И пока жива хоть одна русская женщина, русский народ будет жив. Неспроста славяне – наши предки – отдавали своих дочерей в жены другим народам: мать воспитает русского, а брать иноземных жен считалось чуть ли не предательством. Женщина, а не мужчина является хранителем традиций и национальных особенностей, и это пора знать.

«Она про Галю говорит», – подумал я. И лег на постель.

– Хочешь спать, раздевайся, никогда не ложись одетым, – сразу среагировала Серафима Петровна.

Я послушно разделся.

– Не заболел? – участливо спросила Серафима Петровна. – Все разболелись. Ванятка горит, как в огне. Что с ним делать? Где врача найти? Утром придется найти. Ты когда уезжаешь, когда поезд уходит?

– Когда? Послезавтра, ранним утром, а поезд… На какой билет достанем. – Степа-Леша подошел ко мне, присел на край постели. – Ну-ка, покажи язык… Не отворачивайся. Дай пульс. О, диагноз простой – Ласточка влюбился. Честное слово.

Девчонки перестали молоть зерно, зашептались, захихикали.

– Он могёт, – сказал Рогдай. – Он влюбчивый…

– Дурак! – сказал я Степе-Леше и отвернулся к стене.

– Это не самое страшное, – изрекла Серафима Петровна. – Через первую любовь нужно пройти… Это как чумка у собачек, как коклюш у детей – переболеть придется.

Девчонки опять захихикали.

Я промолчал. Наверное, они правы – я влюбился. Вот интересно!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

в которой происходят непредвиденные, но весьма неприятные события.

Разбудили меня часа в четыре… Серафима Петровна металась по подвалу. Я впервые видел ее такой. Это Серафима Петровна-то? Представьте, да! Она хваталась то за одеяло, то за голову, то за сапоги…

– …Мама, что ж делать! – стонала она, натыкаясь на ящики, на двери, на нас…

– Что-нибудь придумаем, – пытался успокоить ее Степа-Леша, прыгая на одной ноге, не попадая второй ногой в штанину морских клешей. Рогдай шлепал по каменному полу босиком, а девчонки сидели в ночных рубашечках с распущенными волосами и плакали.

– Что произошло?

– Надо было давно выбраться наверх, – продолжала паниковать Серафима Петровна. – Ведь, Алик, можно было в соседнем доме поселиться. Там стоит лестничная клетка. Пока ее не заняли, займем, я буду, как лошадь, как бык, таскать кирпичи, месить глину. Сложим стенку, хоть солнце будет… А то живем в подвале, как крысы. В сырости, без солнца, без воздуха.

– В нашем доме лестничная клетка обвалилась, – сказал Рогдай.

– Я же говорю, в соседнем… Пока свободная.

– В соседний мы не пойдем! – сказал я.

– Ну, почему? Почему же? К чему такое упрямство? Ведь здесь… Глядите… Плесень, это плесень! Это же вредно. Это…

– Мы должны жить именно в своей развалине, – сказал я.

– Знаю, что вы ждете мать… Может, кто и придет, кому она накажет прийти по адресу. Вы оставьте записку, напишите плакат, где вас искать.

– Если не хотите здесь с нами, выбирайтесь наверх, хоть на пятый этаж «Утюжка», а мы останемся в Доме артистов, бывшей гостинице «Гранд-отель».

– Что же я наделала! От сорока бомбежек спасла, от угона в плен, от карателей, в партизанах уцелели…

– Что случилось?

– Ванечка умирает!

– Черт! – я вскочил, как по тревоге.

Ванятка лежал красный, пылал, губки у него потрескались, они были открыты, и слышалось натужное, хриплое дыхание, глазки были полуоткрыты. Ванятка был без сознания. Самое страшное, когда болеют маленькие. Вот он лежит, а ты по сравнению с ним бегемот, здоров, и главное, не знаешь, чем помочь. Он даже объяснить толком не может, где у него «бо-бо». И ты мечешься вокруг, как Серафима Петровна, бессильный и беспомощный.

– Сорок, не меньше, – сказал Степа-Леша, дотронувшись до лба Ванятки.

– Не уберегла, не уберегла! Вернется муж, что я скажу? Как в глаза посмотрю? От сорока бомбежек спасла…

– Мама! Мамочка… Спаси Ванечку!

– Доченьки, плохая я у вас мама! Никудышная!

– Мама! Мамочка!

– Ша! – вдруг заорал Рогдай. – Кончай мычанье! Слабаки! Заболел… Да? Заболел. Нужна помощь. Значит надо помочь.

– Где же ночью врача найдешь?

– Леша, может, в твоем госпитале? Где тебя пользовали?

– Госпиталь на левом берегу. Да у них и транспорта нет. Пока до них доберешься…

– В скорой помощи?

– А есть она в городе?

– Нет…

– Может, и есть…

– Найдем врача.

– Педиатра, – сказал Степа-Леша. – Хорошо бы.

– Кого?

– Детского врача. Знать нужно.

– Хоть зубного.

– Дантиста…

– Кого?

– Кого, кого… Врача. Зубной врач называется дантист. Вот темнота, а еще гвардия. Хотя пехота…

– Так бы говорил сразу, ракушки.

– А где их найти? Врачей… Машину бы. На левый берег смотаться.

– Найдем. Здесь. На правом. – Степа-Леша встал. – Так… Рогдай, ты останешься. Гляди, чтобы паники не было. Командуй, пехота. К голове тряпку с холодной водой. Хорошо, что водопровод третьего дня пустили и у нас трубы целые, так что с водой не проблема. Лекарств нет… Увы! Мы с Ласточкой по городу… Врача искать. Пошли!

Я еле поспевал за Степой-Лешей… Мы бежали по спавшим улицам. Ночь была жаркая. Хороши ночи в Воронеже! Особенные. Ароматные, мягкие… Улицы вздрагивали от нашего топота. И ни одного встречного, хотя бы патруль попался. Никого!

– Подожди, – взмолился я. – Надо народ найти.

– Где найдешь? Ты знаешь, в какой развалине люди живут? Будешь до утра лазить, еще черепок проломишь, а никого до утра не встретишь.

– На улице тоже никого не встретишь.

– Значит, народ… Есть одно место, где всегда есть народ, даже в вашем городе.

– Где?

– Знаю. Там меня крестный ждет.

Мы пошли к «Кадетскому плацу». Прошли мимо поваленного водонапорного бака, мимо бывшего стадиона, куда свезли колючую проволоку, она опутала стадион и велотрек, как водоросли затонувший корабль, и когда выбежали на привокзальную площадь, я догадался, куда торопился Степа-Леша.

– Ты не ходи, – сказал я. – Я пойду…

– Нет, браток, – отозвался Степа-Леша. – Ты пацан. Рубашку надел. Чего гимнастерку забыл?

– Откуда знал.

– Несолидно выглядишь. Должен идти я. Что ж… Кум поможет, что-нибудь придумает.

Он направился к вокзалу, сам-то вокзал был разбит, остался лишь фундамент, вместо вокзала стояли два жидких барака. В одном находились железнодорожные службы, в другом кассы и зал ожидания, набитый битком: люди возвращались из плена, из тыла, выходили на перрон, плакали, торопились в город и возвращались. Не для того, чтобы уехать: кто приезжал в сорок третьем, оставался, потому что ему ехать некуда, возвращался, чтобы провести ночь под крышей, собраться с мыслями.

Мы вошли в зал. Опять садовые скамейки! Люди спали сидя. На полу вповалку – дети, женщины, старики… Было тихо, лишь в дальнем углу вполголоса шумели женщины – играли в «дурака», чтобы скоротать ночь. У касс топталась редкая очередь – отмечались в списке. Это были транзитники – они ехали дальше на запад, где их ждал свой «Воронеж».

Военная касса светилась. Степа-Леша направился к ней.

Офицер в кассе вскочил и закричал:

– Наряд!

– Не шуми! – донесся спокойный голос Степы-Леши. – Здорово, начальник! Не хватайся за пистолет. Сядь. Я к тебе по делу.

Женщины прекратили резаться в карты, испуганно обернулись к воинской кассе. Мимо проходила дежурная. Уставшая, заспанная женщина в размочаленных валенках, хотя наступили жаркие дни. Она отличалась от пассажиров лишь замызганной красной фуражкой, которая чудом держалась на взлохмаченной голове.

– Настя, – крикнул офицер, приперев задом дверь. – Зови наряд!

– Не надо! – повторил устало, как старик, Степа. – Сядь, начальник, срочное дело. Выручай!

– Зови, зови!

Настя, придерживая красную фуражку, которую чуть не уронила, побежала за нарядом. Я рванулся к кассе, с налета ударил в дверь, офицер отлетел к компостеру.

– Нарезай!

– Банда!

– Успокойся! Ласточка, чего прилетел? Не хватайся за кобуру, еще выстрелишь по нервности. Ну и работа у тебя, начальник, психом стал. Как насчет сна? Кошмары не мучают?

– Я старший лейтенант, матрос, – возмутился офицер панибратством гостя.

– Ты за флот замолкни. Чего понимаешь, во флоте? Говорят, дело к тебе. Спасать надо человека. У него, вот у этого парнишки, братишка умирает… Температура, как в тропиках. Я пришел к тебе, хочешь, меня с чаем пей, хочешь, с кашей ешь! Сдаюсь на милость победителя, безоговорочная капитуляция! Ты помоги, спаси мальчонку, совсем маленький. Дошло? Мы-то с тобой… Век прожили, а тут… Крошка, кнопка. Положи трубку. Ты человек или хуже проводника?

Железная дорога – полоса отчуждения. Почему-то железнодорожники смотрят на пассажиров, как на безликое стадо, которое норовит проехать без билета, что-нибудь сломать, разбить, повиснуть на подножке, залезть на крышу, спереть шпалы, разобрать семафор, перевернуть паровоз, спалить вокзал. И проклинают железнодорожники беспокойных пассажиров, не соображая, что не будь пассажиров, у них не было бы работы, а то, что пассажиров валит навалом, так сами работники дороги подают слишком мало поездов.

Воинская касса напоминала горницу – у компостера спал невозмутимый серый, как тигр, котище, он ухом не повел на разговоры, в горшочке расцвел цветок, не хватало бумазейных занавесочек и самовара, хотя чай кипятился под столом в чайнике на электрической плитке.

– Окопался, – сказал я.

– А ты кто такой? – возмутился комендант, или кто там он был, меня не интересовало. – Посторонним вход воспрещен.

– Гвардии рядовой Альберт Козлов, – рявкнул я.

– Самозванец…

– Точно, – сказал Степа-Леша. – Не врет. Впопыхах рубашку гражданскую надел. Награжденный… Слушай, старлей, ты меня куда хочешь бери, но время нельзя терять. Давай среди пассажиров врача поищем, вдруг найдем. Спасем ребенка. Бери мои документы в залог, не убегу.

– Вы серьезно? – вдруг стушевался офицер и покраснел, как девица.

– Какие шутки…

– Документы! – Офицер повертел документы в руках и вернул. – Оставь при себе, верю. Что с ребенком-то?

– Без памяти… Горит.

В конце зала показались пять солдат с винтовками. Степа-Леша с тоской поглядел на их Приближение. Он сделал кислое лицо.

– Зачем, начальник, поднял? Неужели совсем сухарь, людям перестал верить?

– Это, моряк, не твое дело. У меня своя служба. Сообразил тоже… За каким чертом стрелял? Что нам, жалко, что лепешками из картошки торгуют? Буфета нет, людям-то есть хочется, не соображаем, что ли? Мы бы их, торговок, выпустили. Приехало начальство, приказало разогнать базар, а ты стрелять… Ты-то убежал, а нам…

Офицер похлопал себя по загривку.

– ОВ получили?

– Втык был… Рапорт пришлось писать. Тебя изобразили… Черная кошка… Бандит, рецидивист. Все списали на тебя, все ЧП. Мол, ушел, но поймаем. По дороге твои приметы разослали.

– Дают стране угля, мелкого, но много… – взорвался Степа-Леша.

– Служба… У нас тонкостей хоть отбавляй.

– Товарищ старший лейтенант! – ввалились солдаты в кассу.

– Тихо, тихо! – сказал старший лейтенант. – Такое задание… Шума не поднимать, пройдитесь по залу, осторожно, чтобы не будить, поспрошайте, кто врач или медработник. Срочно требуется… Скажите, ребенок умирает. Горит…

– Слушаемся!

Мы вышли из кассы. Я видел, как первый солдат тронул за плечо спавшую вповалку у входа женщину. Спала она на голом полу, широко раскинув руки, как на лугу.

– Что? – встрепенулась женщина и села.

Солдат прошептал ей что-то на ухо.

И вдруг по залу пошла волна… Вокзал вскочил на ноги. Люди, родные мои люди вскочили на ноги, все, как один… Все! Все! Они хлынули к нам, к старшему лейтенанту, к Степе-Леше, ко мне, они шли, шли… Все, как один.

– Может, кровь нужно?

– Возьми малинки, сынок, дай попить…

– Мед бери, сынок, мед… Немного, полбаночки, бери, поможет…

– Вот у меня аспирин, для детей своих берегла.

– Возьмите двести рублей…

– Я работала в поезде… В санитарном… Где ребенок?

– Куда идти?

– Пустите, я врач!

Толпа расступилась. Подошел странный человек. Он очень бы был похож на писателя Чехова – острая бородка, пенсне, если бы не наряд… Алая, цыганская косоворотка, перехваченная портупеей, на ногах кирзовые сапоги, надраенные до такого блеска, что, глядя в блестящие верха, можно было бриться.

– Я детский врач, – повторил он. – Где больной?

– Надо идти…

– Чего же стоим?

– Айн момент, – сказал комендант. – Сейчас машину раздобудем…

Он вбежал в кассу, завертел ручку полевого телефона в громоздкой деревянной коробке.

– Товарищ комендант, – закричала Настя, дежурная по вокзалу. – На площади машина легковая стоит…

– Организуем, – пообещал офицер и выбежал на воздух.

– …Какого-то городского начальства. Ох, начальство! И кто его выдумал! Я момент… – Он опять ринулся к кассе.

– Не звоните, – остановил его врач. – Я договорюсь… У начальников тоже дети болеют.

И вот из вокзала на площадь вылилось людское море… Люди шли к машине молча, плотной стеной, за баранкой дремал шофер.

– Что случилось? – перепутался он, – Гитлера поймали?

– Чья машина?

– Горисполкомовская…

– Кто приехал?

– Бельский и Мирошниченко.

– Постойте, какой Мирошниченко, что у нас был до войны?

– Он самый…

– Тогда знакомый… Я за него голосовала…

– И мы тоже…

– Молодец, что не убежал в тыл. Поперед нас вернулся. Где он?

– Вон идет.

Через живой коридор к машине подошли Мирошниченко и Бельский.

– Товарищи, что случилось?.. – встревоженно спросил городской голова.

– Машина твоя?

– Моя.

– Машина нужна…

– Ребенок умирает…

– Я врач.

– Здравствуйте, товарищ Мирошниченко!

– Как же будем жить, товарищ Мирошниченко? Где жить-то будем?

– Пока где придется… В развалинах.

– Дядя Коля, – вышел я навстречу Бельскому.

– Здравствуй, Козлов. Кто умирает?

– Его брат…

– Рогдай?

– Нет… Маленький мальчик…

– Я врач, поэтому прошу…

– Не теряйте времени. Берите машину. Василий Петрович, отвези, куда покажет Козлов, и назад…

– Есть…

– Спасибо! От имени врачей…

– Да садитесь, развели.

– Простите, я забыл противогазную сумку, в ней инструмент и медикаменты.

– Где сумка?

– У бачка с водой, висит на скамейке.

– А вещи?

– Какие вещи? Все мое имущество – противогазная сумка.

– Сумка…

– От противогаза…

И вот она уже передается над головами, плывет к машине.

– Садитесь!

– Счастливо.

– Я тоже с вами, я работала сестрой в санитарном поезде…

– Поезжай, – сказал офицер Степе-Леше. – Сделаешь дело, вернешься, Черная кошка.

– Нет, – сказал Степа-Леша, – ты меня ославил, ты меня, и обели. Что положено за «пушку» и бузу, то положено, но чтобы, меня по всем дорогам искали по приметам… Я хочу вернуться с фронта победителем, а не разыскиваемым железнодорожной милицией по приметам…

– Поехали!

Я слышал, как Мирошниченко отвечал женщинам:

– Электричество будет… Мы с Вогрэса. Скоро будет свет. И трамвай пустим. В конце концов, все зависит от нас. За нас никто город восстанавливать не будет. Мы тут решили, на ваше усмотрение, Сталинград вызвать на соревнование… Да, да… Вот тут… Из Новосибирска поезд должен приехать с новосибирцами… Они стройматериалов собрали на народные деньги… Как же… Вся страна поможет… Мы не одни.

Машина медленно выворачивала с привокзальной площади, люди расступились, давая ей дорогу.