Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Слушая песню, я вспомнил, как мы выезжали семьей за город в СХИ, к Лысой горе. Река Воронеж текла спокойно, песок с горы стекал в воду, дно белело. Обыкновенно с нами ехали приятели отца по работе, тоже с семьями. Заводили патефон, ставили модную пластинку «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Взрослые выпивали, слушали патефон, танцевали, пацанье носилось по кустам и играло в войну. Ребятишки не надеялись, что на их долю выпадет хоть маленькая война, настоящие походы… Война казалась интересной игрой. Взрослые вспоминали гражданскую, рассказывали истории. Теперь шла война, настоящая, великая, а люди почему-то вспоминали мирные неинтересные дни.

Даже праздник, крестины, если возможно так назвать то, что происходило в нашей роте, были грустными, пели грустные песни, потому что каждый вспоминал свою Лысую гору.

Я учил историю. Проходил нашествие татар. Татары с рожденья сидели в седле, катились ордой на богатый Запад, завоевывали чужие земли, разрушали села и города. Рубили головы… Для них война была отхожим промыслом, естественным состоянием, чем-то вроде разведения овец. Но так ли это?

Мажет быть, они от отчаяния и голода, как саранча, двигались на Запад?

И еще одно… Почему в мирное время люди хвастаются военными подвигами?

Ребенок проснулся от песни. Заплакал. Песня умерла…

Прохладный спросил:

– Сколько, Нина Сергеевна, рассчитываете погостить?

– Не знаю… Сколько разрешите, – ответила она, прижав ребенка к груди, к значкам «Ворошиловский стрелок», «ГТО II ступени» и прочим значкам с красными крестами и полумесяцами.

– Три дня! – определил срок ее пребывания в гостях ротный. – Спокойной ночи! Пора кончать. Товарищи, я смотрел работу сегодняшнюю – мало сделали и плохо. Такое проволочное заграждение завалится от ветра. Завтра переделать. Сегодня поверка отменяется. Расходись!

Бойцы вставали, прощались с супругами Шулениными; супруги сидели как застыли, им не хотелось «расходиться», для них время бежало слишком быстро.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой пойдет разговор о смерти.

В дёнь моего пятнадцатилетия погибла ротная кобыла Полундра. Событие печальное и неожиданное.

День моего рождения никто не отмечал. Рогдай не вспомнил или сделал вид, что не вспомнил.

Итак… В день моего рождения погибла Полундра.

Политрук Борис Борисович привязался к ней. Он приносил ей хлеб, делился сахаром. Политрук оказался довольно невеселым человеком. Вначале-то я подумал, что он отчаянный весельчак. Сбил с толку вопрос, который он задавал ни к селу ни к городу:

– В Бессарабии был?

– Там погиб ваш Ветерок?

– Не только конь, – отвечал капитан. – Семья осталась. Малыш, внучек. Жена, дочь, мать… Все остались.

Он привязался к монгольской лошадке. И Полундра присмирела, облагородилась. Позволяла запрячь себя в телегу. Она оказалась на редкость выносливой. Работала без отдыха днями – возила из бобрового заповедника бревна, слеги, хворост… Пока рубили сосенки, похватает листьев с кустов, травки и пошла-потянула: степная лошадь к изысканным кормам не приучена.

С бойцами Полундра жила не то чтоб душа в душу – терпела; видно, сообразила: крути-верти, а лямку тянуть вместе, – рота рыла землянки, обносила проволочными заграждениями склады ГСМ, боевого питания, мотчасти. Любила Полундра преданно, по-собачьи лишь политрука. Прибегала на его свист.

И ненавидела ротного старшину Брагина. Толик платил ей взаимностью.

– Послал бог скотину, – ругался он. – Испортил политрук… На реку водит купаться. У нас в детдоме водился кот Обормот, за горелую корку сальто-мортале крутил. Полундре, видишь ли, сахар подавай. Кнута ей семихвостого из телефонного провода.

Ранним утром, когда рота собиралась на завтрак, Брагин попросил меня запрячь Полундру – съездить на склад. Сам он запрягать не решался. Я нашел Полундру в березничке, она развлекалась – каталась по земле.

– Вставай, – попросил я.

Я накинул узду, привел ее к навесу, где стояла телега, скрипучая и рассохшаяся, как старая бочка. Теперь-то я управлялся с лошадью лихо, не хуже деревенского мальчишки. Полундра долго не желала входить в оглобли.

– Имей совесть, – сказал я. – Сегодня мне пятнадцать лет исполнилось. В прошлом году на день рождения приходили мальчишки и девчонки из школы, со двора. Приносили подарки. Во! Во как жили раньше!

Я надел хомут, подтянул подпруги.

– Мундштук вставь, удила не забудь! – крикнул со стороны старшина.

– Ладно!

Но я не вставил в пасть Полундре мундштук, потому что она не любила, когда ей смотрят в зубы, – кусалась.

Брагин подбежал к телеге. Полундра рванула с места, он еле успел вскочить на телегу и схватить вожжи. Кобыла понесла…

Она совсем не слушалась старшины. Бежала куда-то сломя голову. Так они и умчались.

Толик вернулся скоро. Мокрый до нитки.

– Алик! – позвал он меня, прячась в кустах.

– Ого! – удивился я: человек выехал на склад и через несколько минут прибегает мокрый, озирается, без лошади, без подводы.

– Найди ротного, чтоб политрук не слышал. Зови сюда.

– Что случилось? – спросил я.

– Ша! Полундра утопла.

– Как?..

– Сама. Махнула с обрыва в протоку. Телега сверху… Накрыла. Я еле выплыл. Бешеная кобыла – думала с телегой протоку переплыть. Зови Прохладного. Что делать?

– Не знаю.

– То-то и оно… Фашистка какая-то! Я ей вправо, она – влево. В штрафбат не загонят?

– Не знаю.

– Она назло утопилась, – решил Брагин, – чтоб навредить.

Я побежал на поиски Прохладного.

Рота ушла на завтрак. Утром в день моего рождения рота готовилась помочь колхозникам в уборке картофеля. Сватать приходила председательница колхоза. Она по-умному пришла в политотдел, к дивизионному комиссару. Попросила помощи.

Вечером в роте созвали открытое партийное собрание. Выступил политрук Борис Борисович.

– Граждане, – сказал он. – Урожай гибнет. Нашу работу, конечно, никто за нас не выполнит, но и помочь… Никто, кроме нас, колхозному хозяйству не поможет. Как насчет воскресника или субботника? Кто «за» – поднимите руку.

Проголосовали. И сегодня добровольно полроты, вместо того чтобы отсыпаться после наряда, шло на уборку картофеля.

Ротный сам увидел меня.

– Козлов!

Я подошел, откозырял.

– Почему не на завтраке? – спросил строго Прохладный. – Без строя болтаешься? Допрыгаешься, отправлю на губу, посидишь, подумаешь… Марш на завтрак!

– Товарищ младший лейтенант, – начал я.

– Молчать! Почему не выполняешь приказ?

– Да я…

– Пререкаться вздумал? Марш на завтрак!

– Полундра утопла! – выпалил я, не слушая ротного, потому что он не давал слова вымолвить.

– Врешь? – опешил ротный.

– Правду говорю. Брагин мокрый прибежал.

– Номер! – сказал Прохладный. – Политруку не говори, а то кондрашка хватит.

Ротный и старшина беседовали тайно. Я прогуливался по дорожке, глядел, чтоб политрук случаем не подошел и не услышал, о чем ведется речь.

– Влево, а она вправо, – жаловался старшина. – Ей: «Тпру!» – она галопом. Махнула с обрыва, еле выплыл. Она специально навредить хотела, специально потопла.

– Как отчитываться-то будем? – соображал ротный. – Вдруг проверка, а кобылы нет… Сено-солома, ты не пьян?

– Что вы, товарищ младший лейтенант, – возмутился Толик, – откуда?

– Разговорчики! Потом разберемся. Где взять лошадь? Если проверка… И лес возить… Сколько еще, много еще, сколько леса возить?

– До зимы. Навозили всего на три землянки.

– Так… Так… – Прохладный задумался, потом приказал. – Утопил, не утопил – ничего не знаю. Через сутки чтоб лошадь была! Какая угодно, хоть на одной ноге. Сутки форы. Приготовь увольнительную, подпишу. Не приведешь – пеняй на себя, защищать не буду.

– Спасибо! – сказал Толик. – Не подведу, командир.

После завтрака, захватив саперные лопаты, рота колонной ушла в деревню. Брагин куда-то исчез. Политрук пока не догадывался о случившемся. Я и Рогдай поступили в его распоряжение – у нас было особое задание на кузнице.

Около кузницы паслись семь стреноженных коняг. Их не мобилизовали в армию, оставили колхозу, потому что подчистую выбраковала ветеринарная комиссия. Командовал тягловой силой бригадир Кила, тут же крутился его неразлейвода крестный.

Парадом командовал политрук Борис Борисович. Он снял фуражку, повесил на гвоздик в двери кузницы, повязал широкий, прожженный в нескольких местах угольками брезентовый фартук. И вовсе не походил на вояку – он до невероятного напоминал доброго Айболита, звериного доктора из сказки.

Подвели мерина по кличке Афанасий. Мерин пофыркивал и вздрагивал непомерно раздутыми боками. Холка у него была сбита, осенние редкие кусачие мухи жадно прилипали к ранке.

– Что пухнешь? – спросил у мерина Борис Борисович. – Бригадир, записывай рецепт. Запустили скотину!

Он продиктовал рецепт. Бригадир Кила почтительно записывал огрызком чернильного карандаша на обрывке газеты советы, как выгнать аскариду из брюха Афанасия.

Мерин доверился коннику, добровольно подошел к станку, вошел в станок (его даже не взяли под уздцы), поднял заднюю правую ногу. Подковы, конечно, на ноге не было.

– Ой-ой-ой! – вырвалось у капитана. – Не копыта – лыжи. Как же ты ходил, друг сердешный? Не завидую.

Мерин вздохнул и вежливо помахал хвостом, отгоняя кусачих мух.

Борис Борисович положил неподкованную ногу мерина на колени, прикрытые брезентовым фартуком, долго приноравливался, затем осторожным и в то же время сильным движением срезал, точно сострогал, пласт кости. Думалось, что Афанасий взовьется на дыбы, лягнет коновала в живот, разнесет станок в щепу. Ничего подобного не произошло – мерин застыл! Его морда приняла скучающее выражение, как у женщины, когда ей делают маникюр.

Борис Борисович чистил копыта – задние, передние. Он часто менял всевозможные – выпуклые, прямые и загнутые – долота.

– Потерпи, потерпи, – просил он ласково.

Старший сержант дядя Федя ассистировал политруку.

– Теперь что? – спрашивал он почтительно. – Понятно, теперь чего? Ага, понял! Сразу бы не додумался.

Оказывается, и дядя Федя кой-чего не знал и не умел делать.

Дядя Федя вынес подкову. То ли подкова оказалась горячей, то ли Борис Борисович неловко тронув болячку – Афанасий взметнулся.

– Не мешай! – закричал капитан. – Терпи!

Забивались гвоздочки безболезненно и быстро.

– Готов! – отпустил мерина Борис Борисович. – Гуляй, старина! – Он дружески хлопнул ладонью по крупу.

Афанасий постоял, шагнул. Остановился, как бы соображая, больно ступать или нет. И, замотав головой, резво выбежал из станка.

– Эть взбрасывает! – умилился крестный и бросился ловить мерина. – Тпру-у, окаянный, те говорят, не резви!

Поймав Афанасия, крестный окликнул:

– Алик, забирайся! Скачи галопом на Лебяжье поле.

Там работали наши ребята.

Афанасий трусил не спеша. Я точно плыл по мелкой волне на перевернутой лодке. Я не умел ездить верхом. Неудобно было трястись на старом мерине, ударяясь о разъеденную мухами холку. Я балансировал руками, телом, чтобы не сползти то влево, то вправо, падал животом на спину Афанасия. Хотелось крикнуть: «Остановись!» – но почему-то было стыдно произнести подобные слова.

Кое-как добрались до Лебяжьего поля.

Бойцы выкапывали саперными лопатами картошку. Они шли цепью. Им пособляли женщины. Выбирали клубни руками, бросали в ведра; когда ведро наполнялось, картофель ссыпали в большую черную кучу.

Работали весело. Дядя Боря Сепп старался в паре со Стешкой на самом левом фланге. По-моему, они плохо соображали, что делают, потому что сбились с рядов. Их подняли насмех.

– Куда ж в кусты полезли? – закричала женщина. – Рановато еще, еще обеда не было… Глянь, Стешка-то покраснела!

Действительно, девушка и дядя Боря покраснели.

Я слез с лошади. Афанасия впрягли в плуг. За плугом пошел дядя Боря. Он отворачивал черные жирные пласты земли, картошка оказывалась сверху, человек десять еле управлялись за ним.

Через полчаса прискакал Рогдай. Его лошадь тоже впрягли в плут. И работа завертелась. Бойцы сбросили гимнастерки. День выдался погожим…

Часа в два приехала подвода с обедом. Угощали за колхозный счет. Привезли три ведра с мясным борщом, каравай хлеба, яблок, молока… Полную подводу еды. Выставили обед на землю и уехали.

Женщины и ребятишки почему-то отошли в сторонку, каждый достал из узелка свое – бутылку молока, кто холодной картошки, лепешек.

– Товарищи, – возмутились бойцы. – Садитесь, вместе пообедаем.

– Не, ответили женщины, – не положено. Наш пай за трудодни, может, отдадут, это вам, вы служивые. Гости.

– Какие гости? – снова возмутились бойцы. – Отставить! Идите сюда! Вместе работали, вместе будем столоваться.

Первыми подошли мальчишки, за ними потянулись женщины.

Дядя Боря Сепп насыпал борща полный котелок, пошел к Стешке. Они о чем-то поспорили, затем сели в сторонке, начали хлебать одной ложкой из одного котелка.

И уже никто над ними не подтрунивал, изредка какая-нибудь женщина долгим, пристальным взглядом глядела в их сторону и вздыхала, потом отводила тяжелый взгляд.

После обеда опять копали. Много накопали картошки. Груд сорок, а то и больше.

Мы забыли, что шла война. Она напомнила о себе: появился немецкий разведчик – «костыль». Он повис в небе. Захлопали зенитки. Вокруг «костыля» появились разрывы. Говорят, что «костыль» сбить трудно, – он хорошо бронирован.

Люди на поле прекратили работу, глядели в небо, судачили:

– Пришел выглядывать.

– Ищет, гад…

– Может, фотографирует на память?

– Ищет. Аэродром шукает. Сегодня полеты.

– Видать, допекли «Яки» фрица. Пришел на поиск аэродрома.

– Спрашиваешь! К ордерам летунов представили. Асов посбивали, два немецких аэродрома разнесли в пух.

Самолет вынырнул на небольшой высоте из-за бугра. «Як» шел боком, моторы чикали, точно простуженные.

– Подбит!

«Як» пролетел над нашими головами, обдало ветром и гарью. Не выпуская шасси, самолет брюхом коснулся земли, разлетелась ботва, он пропахал грядки, что-то затрещало, левое крыло задело за землю и отвалилось, точно его отрезали косой. Самолет задрал хвост, секунду постоял на носу и опрокинулся.

Не знаю, почему летчик посадил машину на Лебяжьем поле. Может, горючего не хватило, или моторы не дотянули, или не разрешили посадку на полосу, чтоб не выдать «костылю» точные координаты аэродрома.

Мы не видели, когда улетел немец, нам было не до «костыля». Мы бросились к «яку». Машина, к счастью, не загорелась. Она лежала перевернутая. Что-то шипело и слегка потрескивало.

Мы окружили самолет и молчали.

– Летчика спасай! – догадался наконец кто-то.

Люди полезли под уцелевшее крыло: фонарь был смят, вместо головы человека виднелся парашют – летчика перевернуло в кабине.

– Навались! Берите за крыло. Веревки, веревки несите! Вяжи за целое крыло! Переворачивай!

Общими усилиями перевернули, самолет лег почти набок. Бойцы лопатами били по фонарю, фонарь заело.

Его вытащили за парашют. Он не стонал. Почему-то ноги болтались, как на шарнирах, неестественно свешивались, когда летчика несли на руках к дороге.

– Сердечный, – говорили тихо женщины.

– Дышит хоть? Послушай!

Отстегнули парашют, расстегнули на груди комбинезон, послушали.

– Не слышно.

– Умер!

– Убили!

– Преставился!

И люди отшатнулись от летчика. Они боялись смерти, боялись мертвых.

– Разрешите! – подошла Стешка, взяла руку летчика. – Пульс бьется. Живой! Дайте воды!

Воды не нашлось. Кто-то принес недопитую бутылку молока.

Стешка сдернула с головы косынку, намочила в молоке угол косынки, оттерла кровь с лица летчика.

На земле лежал молодой парень…

Заговорили разом. Бросились распрягать лошадей. Зря бросались, потому что телеги-то не было. Каждый советовал, колготился, и все понимали, что бессильны помочь.

С включенной сиреной на поле выскочила пожарная машина, за ней санитарная, еще какие-то машины… Приехал комендант аэродрома.

Комендант спокойным, четким и негромким голосом приказал:

– Женщины! Ребята, женщины – в сторону! Отойдите! Давайте! Давайте! Спасибо… Без вас… Фотографируй! Живой летчик? Успели?

– Пульс прощупывается, – ответил военный в белом халате.

Летчика положили на носилки. Ноги у него были тряпичные. Я догадался – перебиты. Пока несли до санитарной машины, военный в белом халате на ходу, изловчившись, сделал летчику в руку укол.

Около самолета крутился фотограф. Он с разных точек фотографировал самолет, просил, чтоб опустили крыло, чтоб заснять первоначальное положение, как было после приземления. Затем фотографировал канавку, сделанную брюхом машины по полю. Щелкал «лейкой» деловито и спокойно: видно, привык.

Командиры с эмблемами техников оседлали самолет, как муравьи дохлую муху. Залезли под самолет, на самолет, в самолет… Перебрасывались фразами. Без эмоций, без вздохов и женского соболезнования.

В жизни авиачасти потери предполагались заранее, как само собой разумеющиеся вещи.

Комендант аэродрома подписал какую-то бумагу, обратился к бойцам:

– Где командир вашей роты?

– В штабе.

– А политрук?

– В кузнице. Колхозных лошадей кует.

– Без них обойдемся. Ты! – Комендант указал на дядю Борю Сеппа, он случайно стоял ближе других бойцов. – Мигом в машину, в расположение. Взять оружие, патроны и назад. Будете охранять самолет. Предупреждаю – никого не подпускать. Головой отвечаете за приборы. Машина опытная.

– Слушаюсь!

– Идите!

Дядя Боря сел в «виллис», машина поскакала по грядкам, огибая черные кучи картофеля. Дядя Боря Сепп торопился заступить в наряд.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

которая служит продолжением предыдущей.

На Лебяжьем поле я видел дядю Борю Сеппа в последний раз – ночью его принесли на шинели мертвым. Его зарезали. Сняли классически. Думаю, что он и не сообразил, что происходит, когда из темноты сзади набросились, перехватили горло и точным ударом всадили нож под сердце.

На лице у него застыло изумление, точно он хотел спросить: «За что? Да разве можно так? Разве можно человека ножом?!»

– Рота, в ружье!

Бойцы выскакивали из палаток, на ходу завязывали обмотки, натягивая гимнастерки. Не зря Прохладный натаскивал роту, как гончих на волка.

Наступил момент, в предвидении которого младший лейтенант не давал нам спокойно спать, – боевая тревога.

Четко расхватали оружие из пирамид, выстроились. Замерли. Ели глазами начальство и украдкой косили в сторону столов для чистки оружия – на среднем лежало тело рядового Сеппа, накрытое шинелью.

Появился младший лейтенант Прохладный, с ним политрук Иванов и еще командир, старший лейтенант. Как его фамилия, не знаю, известно лишь, что служил он в СМЕРШе – особом отделе авиационного полка.

– Рота, смирно! Вольно! Поглядите туда! – показал Прохладный пальцем на столы для чистки оружия. – И запомните: лежит товарищ. Про мертвых плохо не говорят. Но… чем он занимался на посту? Дайте сюда!

Политрук достал из планшетки какую-то финтифлюшку.

– Посмотрите. Ознакомиться всем! – приказал Прохладный.

Финтифлюшка пошла по рукам. Это оказалась поделка из желудей и разлапистого корня ольхи – маленький добрый гномик с детской улыбкой. Он улыбался, точно приветствовал: «Здравствуйте! С добрым утром!»

– Вот чем занимался на посту рядовой Сепп, – прерывисто продолжал Прохладный. – Игрушечку резал… Игрался! На боевом посту… В военное время. Службу нес. Старший лейтенант, ставьте боевую задачу!

Прохладный расстегнул ворот гимнастерки, начал растирать сердце рукой. Шрам на его лице был пунцовый; казалось, что шрам светится, как рубец на стальной плите после сварки автогеном.

Старший лейтенант – особняк, прохаживаясь перед строем, простуженным голосом говорил:

– Сегодня ночью, около двух, на посту убит часовой. Колющим оружием в область сердца. Немецкие диверсанты в количестве шести человек…

– Меньше, – перебил Прохладный. – Трое. Три следа.

– Будем считать, шестеро… – сказал старший лейтенант.

– Трое! – зло повторил Прохладный.

– Число диверсантов точно не установлено, – сказал старший лейтенант. – Они убили часового, сняли с подбитого самолета приборы. Ближайшие части подняты по тревоге. Предупреждено население. Будем прочесывать местность. Задача – любой ценой взять немецких диверсантов. Самое важное – не позволить переправить через линию фронта вооружение с «яка». Вы скажете? – обратился он к политруку.

– Товарищи, – сказал капитан Борис Борисович и поправил левой рукой редкую шевелюру, – притупилась бдительность. И за это платим…

– Рота! – скомандовал Прохладный. – Запомнили приказ старшего лейтенанта?

– Так точно!

– Теперь запомните мой. Ищите троих. К сожалению, поиск возглавляю не я. На-пра-во! Прямо бегом марш! Козловы, Козловы, вон из строя! Сено-солома, детский сад! Остаться в расположении. Дежурный, дежурный по роте, прими на подмогу. И построже. Чтоб не играли в куколки на посту.

Рота убежала… В ночь, в лес, в поля искать врага, убийц-фашистов. И сразу стало тихо в соснячке, и сразу стало слышно, как шумят верхушками деревья. Они шумели и вчера, и позавчера, они шумели здесь на ветру вечность. На столе лежал дядя Боря, мой друг, мой солдатский дядька. Мы понимали друг друга без слов…

Странная штука смерть! Что-то нарушили в человеке, самую малость, и он еще есть, человек, и его уже нет и никогда не будет. Не повторится. Я понимал, когда убивали врагов, но я не мог понять, как умирают друзья. Это вроде бы как умер я сам. Мой мир, мое восприятие мира, то, что вижу, слышу, чувствую, – мое «я» неспособно примириться с тем, что вдруг перестанет слышать, видеть, чувствовать… Тогда бы не стало моего мира, он погиб и никогда не возникнет вновь, сколько бы людей ни появилось на земле. Обидно! Когда я умру, мир пусть на самую крошечку, малость обеднеет, потому что из него выпадет мое мироощущение.

Мертвый не страшил – не верилось, что, если его позвать, дядя Боря не откликнется. Теперь мы никогда не поговорим с ним о книгах, о Стешке… Он вчера работал на пару со Стешкой. Они так похожи друг на друга. Это он для нее вырезал гномика. Для нее! Где гномик?

«Обязательно раздобуду гномика и отнесу Стешке», – решил я.

– Козловы! – позвал дежурный по роте. – Четверо, вас двое, всего шестеро. Вот и держи оборону неполным отделением. Давай-ка, берите ракетницы, на вас оружия нет, ракет наберите побольше, по две ракетницы возьмите. Сядьте у навеса и не мозольте глаза, а то еще подстрелят ненароком свои. Кто идет, значит, кричите: «Стой, стрелять буду!» – и ракету вверх. Если бежит или прет на тебя, валяй ракетой, как из охотничьего ружья жаканом. В лес не заходите. Страшно? Ежели страшно, то марш в палатку.

– А тебе страшно? – спросил Рогдай.

– Как сказать! – ответил дежурный по роте.

Мы пошли к навесу. Под навесом стоял спортивный конь. Прохладный доставил его в роту из школьного спортзала, чтоб крутить на нем разные упражнения, закаляться физически. К счастью, при транспортировке у спортивного снаряда кто-то открутил ручки. Ручки затерялись.

Я сел на коня.

– Зачем вылез? – зашипел Рогдай. – В темноте-то, запомни, видно силуэт на фоне неба. Плохой ты разведчик, никогда из тебя разведчика не получится.

– Верно, – согласился я, но с коня не слез.

Брат залег, как в траншею, между пустыми ящиками из-под колючей проволоки, притаился.

Серая мгла ползла с болота. Пронизывающий липкий туман накрыл палатки, звуки тонули, вязли в тумане. Голос Рогдая стерся, отдельные слова слились в неясное бормотание:

– Бы-бы-бы-бы…

«Мне сейчас на шестнадцать потянуло, – думал я. – Пятнадцать лет! Скоро паспорт дадут. Буду ходить голосовать на выборах».

Враги ходили где-то рядом. Наверно, я потому и не боялся их, что еще не свыкся с мыслью, что дядю Борю зарезали.

Я соскочил с коня и пошел к столам для чистки оружия. Глупо лежал человек на столе… Я подошел, откинул полу шинели с лица Сеппа. Глаза закрыты… Спит, что ли?

Нет, я не понимал, что такое смерть!

Подошел дневальный с лопатой. Винтовка за плечами.

– Алик, – сказал он, – бери лопату. Пошли копать.

– Чего копать?.

– Могилу.

– Кому?

– Да ему… Похороним. Жалко парня. Глупая смерть. Конечно, кто знал, что фрицы рядом? Зазря погиб.

Мы рыли могилу у дороги. Перерубали корни деревьев, земля попалась сухая, с песочком.

– Шикарное место, – сказал со знанием дела дневальный. – Сухое.

Я не сознавал, что мы роем могилу. Двое дневальных взяли тело под голову, за ноги, завернули в шинель.

Я очнулся. Закружилась голова.

А когда они опустили дядю Борю в яму, взялись за лопаты и бросили первые комья земли в яму, я закричал:

– Перестаньте! Не дам!

Я спрыгнул в яму.

– Вставай! Вставай! Перестань притворяться… – тряс я за плечи дядю Борю.

Меня выволокли из могилы, дали по шее. Я бился, кусался, потом затих. Примирился…

Его закопали.

У дороги вырос холмик. И все?

Как просто! Холмик… Смерть отвратительна в своей оголенной откровенности.

Из тумана выкатился комок. Комок залаял, запрыгал, стараясь лизнуть в лицо.

– Глянь, Бульба объявилась, – сказал радостно кто-то из бойцов. – Бульба! В хозяйстве прибыло.

– Она. Нашла. Вернулась! Псина, ты откуда? Ох ты, псина! Вернулась. Сколько ее не было – две недели пропадала. Нашла дорогу.

– Уведите Алика.

– Не для пацанов война.

– Не привык еще…

– Было бы к чему привыкать. «Не привык»… Пошли, сынок! Сынок, опирайся на плечо. Пойдем. Не поправишь дела. Мертвых не воскресишь.

– Крест бы поставить на могилку.

– По-теперешнему крестов не ставят. Дощечку. Или пропеллер.

– Я вырежу дощечку, поставлю. Надпись сделать? Ежели чернилами, то дождь смоет, выжечь бы каленой проволокой.

И все? Это и есть смерть?

Отощавшая Бульба носилась по лагерю, обнюхивала палатки. Она вернулась из далекого тыла, куда ее отправили на попутной машине по приказу Прохладного. Бульба проверяла владения – не появилась ли в роте другая псина? У нее были свои заботы – конкретные, собачьи.

Бойцы сели на столы, закурили, продолжая переговариваться короткими фразами:

– Секретные приборы, выходит, отвинтили с «яка», стибрили фашисты.

– Выходит, стибрили.

– Как узнали-то, где ераплан лежит?

– «Костыль», говорят, выглядел, куда села подбитая машина. Засек, известно.

– Чисто сработали.

– Они мастаки. Обучились…

– У нас под Стрием, в Западной Украине, целый взвод вырезали ночью. В первую неделю войны.

– Немец?

– Не… Местные бандиты. Бандеровцы.

– В Латвии тоже в спину стреляли.

– Эх, и где не гниют русские косточки!

– Сепп-то не русский, эстонец вроде.

– Я не про то, я про русскую армию. Он в русской армии службу нес. Считай, русский! Суворов в Италии воевал. И там русские кости легли.

– Если подумать, вот назови хоть одну войну, в которую Россия вступила подготовленной? Не придумаешь. Нет такой войны.

– Есть, наверное… Должна быть.

– Какая? – спросил дежурный по роте. – С татарами? Иль с французами? Может, с япошками? Или в первую мировую?

– Наверное, есть, если подумать, – не согласился боец.

Их разговор был до обидного спокойный, размеренный.

От навеса взвились в небо ракеты. Через секунду еще две. Они запрыгали по земле, ударяясь в березы, шипя и разбрызгивая огонь.

Стрелял Рогдай. Схватив наперевес винтовки, бойцы побежали к навесу. Я пошел следом, даже не взведя курки у ракетниц. Наплевать! Перед глазами стояло белое лицо дяди Бори и черные Комья земли, которые сыпались на его закрытые глаза, на рот, волосы…

Бульба заливалась колокольцем, кто-то громко, от души матерился в кустах.

Оказывается, Рогдай обстрелял ракетами старшину роты Брагина. Толик приехал в подразделение на огромном неповоротливом рыжем битюге.

«Рыжий красного спросил, где он бороду красил?» – почему-то пришла на ум детская дразнилка.

– Слушай, земляк, – спросили у рыжего старшины, – где ты такого Геринга раздобыл? Куда Полундру-то спровадил? Вроде на ней уезжал, а вернулся на Геринге.

– Заменили, – уклончиво ответил старшина роты. – Смотри, какой бугай! Во! Глянь – правда, на Геринга смахивает. Силища! Вагон зараз везет. У, глянь, ноги, глянь! Теперь зараз на землянки слег привезем.

Толик обежал вокруг битюга, тыча кулаками в его ляжки, как в стену, обитую войлоком. Геринг (кличка привилась) не чувствовал ударов. Не животное – гора мяса, щетины и копыт. Он тупо смотрел на людей.

«Привели, ну и привели, – было написано на его квадратной морде. – Главное, чтоб жрать дали – ячменя или овса, отрубей…»

– Во силища! – напористо восхищался Толик, требуя сочувствия. – Полундра-то слабосильная. О, глянь, какой Геринг! Я раздобыл.

– Тьфу! – сплюнули бойцы. – Он за три дня объест. Фашистская морда! На колбасу бы… Кто дал?

– Нашлись, – ответил Толик. – Трофей…

– Политрук задаст на орехи, – пообещали бойцы. – Веди назад, пока не поздно, возвращай футболистку монгольскую: у них с политруком дружба.

Я не слушал, о чем говорят. Я пошел к палатке. Здесь спал дядя Боря. Спал…

Я лег на свою кровать, схватил подушку, накрыл голову… Хотелось плакать.

Что-то лежало под подушкой. Книга «Герой нашего времени». Дядя Боря советовал прочитать…

Я открыл первую страницу. Читал и не соображал, что читаю. Читал, читал… О каком-то Максиме Максимовиче, Печорине…

Где происходят события-то? На Кавказе.

«…Верст шесть от крепости жил один мирный князь, – читал я. – Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день бывал то за тем, то за другим. И уж точно – избаловали мы его с Григорием Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрельнуть. Одно в нем было нехорошо: ужасно падок был на деньги…»

Я представил себе шпану-головореза Азамата… Ему было столько же лет, сколько мне. Жалко, я не умел скакать на лошадях, а то бы тоже стрелял на скаку из ружья. К деньгам, по-честному, тяги я не испытывал.

Я отложил книгу… Затем опять взял ее, открыл на первой странице.

«Я ехал на перекладных из Тифлиса», – прочитал я начало повести. И понял смысл написанного.

Письмо корнета лейб-гвардии гусарского полка Михаила Юрьевича Лермонтова открылось мне…