Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

которая служит продолжением двух первых.

Кресты были добротными. Пила выпиливала дуб по крошке, точно грызла столетний сухарь. Вообще-то весело очищать Кольцовский. Яшка зря беспокоился, что крестов мало – под каждым лежало по нескольку солдат. Тоже ведь были люди… Вроде людей. Почему-то фашистов я за людей не считал, они вроде землетрясения, или дикого пожара, или как саранча – налетала погибель, и если хочешь жить, уничтожай ее и чем больше, тем лучше.

Экскаватор снимает пласты земли аккуратно, затем роют лопатами. Трупы берут вилами, как копны сена. Трое, четверо вил в бока, и в кузов. На свалку.

– Атаманов нам не надо, атаманом буду я, – кричит внезапно Швейк. Он снял гестаповский китель, работает в майке. Мы постепенно рассупониваемся. Солнце греет дружно, по вырытым кучам земли снуют грачи.

Я люблю Кольцовский сквер! В нем я учился ходить. Где мы с Рогдаем спилили очередной дубовый крест, была детская площадка, лежал песок, мелюзга копалась в песке с совочками. А чуть подальше, у памятника Никитину, я впервые скатился на лыжах. Мама подбадривала:

– Не бойся! Будь буденновцем!

Буденновцы скакали на боевых конях, и вряд ли они мчались с гор на лыжах, но тем не менее мамины слова ободрили, я оттолкнулся и скатился с горки. Мне очень хотелось вырасти настоящим буденновцем.

– Товарищи! – доносится женский голос. – Генерал!

Люди бросают лопаты, пилы, вилы, бегут на крик.

В земле лежит чин. Голова забинтована. Видно, помер, не дотянув до госпиталя, его и бросили в солдатскую могилу. Кресты стояли по ниточке, как на смотру, а убитых фрицы бросали как попало – вниз лицом, друг на друга, некоторые оказались даже на попа, и их вытаскивали за ноги, как редиску.

– Во-первых, не генерал, – сказал со знанием дела Швейк. – Полковник вермахта, пехота… Известное дело – гестапо с почетами хоронит, а инфатерия – быдло, серая солдатская скотина.

– А ведь он был еще живым, – произнес тихо Бельский.

Бельский спрыгивает в яму. И как не брезгует падалью! Мог бы шоферу приказать, шишкой ведь работает.

– Глядите, ногти содраны, скребся, во рту земля… Задохнулся.

И нервы не выдерживают… Мне до слез стыдно за слабость, но слезы текут по лицу… Нет, мне не жалко немецкого пехотного полковника, оккупанта, злодея, мне жалко человека, хотя я с трудом смог бы объяснить в ту весну, как первое переплелось и перечеркнуло второе, где начало и где конец жалости и ненависти. Я представляю – раненый пытался повернуться, пытался крикнуть, проклясть, позвать на помощь… Он задохнулся, объелся землею, которую шел завоевывать, которую залил кровью своих солдат и еще большей кровью наших ребят. Мне почудилось, как шуршит земля…

Не у меня одного сдали нервишки Все стоят подавленные, точно раскопали могилу с замученными родными.

– Как они могут жить! – говорит какая-то женщина. – В Германии. Наверное, в ней все трупами пропахло.

Полковника вермахта мы вынули из земли осторожно и положили на машину.

– Везите, хлопцы, – сказал Бельский. – Похороните. Креста не ставьте.

– Если со своими так, то с нашими-то они и вовсе не церемонились, – сказал кто-то из калек.

– Запросто! – заверил Швейк и глупо улыбнулся. – Чего его хоронить? Пес и есть пес. Я бы их всех живыми в землю закопал.

– Парень, – говорит слепой Зиновий. – У меня счеты с ними не меньше твоих, но дело-то не в них, а в тебе. Дальше носа ничего не видишь.

– А чего? – не сдается Швейк с маслозавода. – Зачем нам галоши, лишь бы были гроши хороши. Витамин Ц – сальце, маслице, хлебце, винце…

– И ремень на одно место, – добавляет Яшка.

– Хватит, – вдруг ярится Швейк. – Наелся. И еще проволокой. И еще прикладами. И еще ножками от табуретки. И еще… Ух, гуманисты! – кричит он, точно выкрикивает грязное ругательство.

Он хватает китель, на ходу напяливает форму гестаповца. Клифт у него шикарный.

Люди молча смотрят вслед. Даже слепой Зиновий повернул на звук удаляющихся шагов голову, задрав ее вверх, как все слепые.

– И все-таки похороните, – говорит Бельский.

Он вылезал из разрытой могилы, но оступился, обвалил край, покачнулся и схватился за торчащую из земли полосу железа. На его руке выступила кровь.

– Черт возьми, – ругается Бельский. – Как пирог грибами начинили землю железом, ступить некуда.

Он высасывает из руки кровь, оплевывает.

– Йода! Йода принесите! – раздаются голоса.

– До свадьбы заживет, – шутит Бельский.

– Ржавчина, попадет какая-нибудь бацилла столбняка.

– Э-э-э… Если от каждой царапины столбняком болеть, вся бы наша армия в госпитале оказалась. Заживет. Перекур.

Он достает из кармана пачку «Казбека», открывает, протягивает. К желанным папиросам тянутся десятки рук, закуривают и женщины. Пачка пустая.

– Вам не осталось.

– Я не курю.

Бельский худой до невозможности. Глаза глубоко запали, скулы выпирают, как ключицы, а ключицы торчат под офицерской гимнастеркой, как прорезывающиеся крылышки у молодого ангела. До войны он тоже был кожа да кости, а теперь шкелет, точно ленинградский блокадник. Люди садятся на камни, на оставшиеся чудом в сквере скамейки, облупленные, с двумя-тремя рейками. Замечательные парковые скамейки! Их вчетвером с места не сдвинешь, а уничтожить можно только путем прямого попадания пятидесятикилограммового снаряда. Их свободно можно было бы ставить вместо противотанковых ежей.

– А где ж остальное начальство? – спрашивают исполкомовцев. – Губернатора не видно, товарища Тищенко, Мирошниченко…

– На левом берегу, – объясняют им. – На Вогрэсе все порвано. Электричество необходимо, как вода.

– Это что, прием в исполкоме? Так считать? У нас вопрос. Когда город разминируют?

– Уже двадцать тысяч мин сняли. Военные уйдут. Придется самим работать.

– На Чижовке старуха подорвалась и внучку подорвала. Нашла итальянское яйцо, красивую гранату, подлюги, сробили. Думала, игрушка, принесла внучке поцацкаться, та и доцацкалась.

– Отлично, что собрались на воскресник, – говорит Бельский. – Обязательно проводите беседы, особенно с пацанами, чтобы ничего не трогали и по развалинам не шлялись. Немцы специально заминировали город, чтоб отбросить нас на триста лет, до татарского ига. Снег сойдет, всякие сюрпризики вылезут. Дружины нужны. Постой, ты, кажется, Козлов, – узнает Рогдая Бельский.

Рогдай стоит и курит дармовую папиросу.

– Я вас тоже признал, – отвечает непринужденно брат.

– А батя где?

– Пропал.

– Мать?

– Пропала.

– А где старшой?

– Вон стоит, он стеснительный.

Бельский встает, подходит ко мне, рассматривает…

– Медаль. У меня и то нет. Молодец. За что?

– Пофартило, – вместо меня отвечает Рогдай.

Бельский искоса поглядывает на него, как он лихо затягивается.

– А ты что, не куришь?

– Не особенно, – отвечаю я. Я стесняюсь ответить, что папиросы просто не досталось, я, как всегда, пока протиснулся, протянул руку, опоздал, – расхватали более расторопные.

– Правильно делаешь, ваш отец тоже не курил. Тебя, кажется, Альбертом зовут? Приходи в исполком, у нас пока еще нет постоянного здания, найдешь?

– Да, знаю.

– Направим учиться на курсы минеров. Комсомолец?

– Нет.

– Как так? – Бельский обводит всех удивленным взглядом. – В армии был, а в комсомол не вступил?

– Так у нас, товарищ начальник, – встревает Рогдай, – в роте одно старье, неполноценные, с госпиталей, вроде бы на курорте.

– Шустрый парень, – говорит в стороне безрукий Николай. – Чего лезешь в разговор, когда не спрашивают?

– Сосиски с капустой вкуснее всех блюд, – доносится от развалин гостиницы. Через ограду перепрыгивает Швейк с маслозавода, в руке у него губная гармошка. Он подходит к слепому Зиновию, сует гармошку. – Чем зря поучать, сиди играй, веселее будет.

Слепой повертел гармошку.

– Я ж не фриц, не умею.

– Тогда пой.

– Это завсегда, – смеется Зиновий, потом становится серьезным. – Спою нашу, по заявке. Воронежская Каховка.

И он запел:

 
Мы вспомним Чижовку, как помним Каховку…
 

Очень сожалею, что запомнил не все слова той далекой песни, привожу, что осталось в памяти:

 
На миг, на минуточку вспомним, товарищ,
Как бой за Чижовку вели…
 

Несколько голосов подхватили песню, сочиненную в окопах на окраине города, где в сентябре прошлого года шли бои.

 
Мы шли в наступленье при свете пожарищ,
То склады горели вдали.
Предместье Чижовки, задание ясно…
Брать штурмом пришлось каждый дом.
На улице Светлой, на улице Красной
Врага мы встречали огнем.
 

Люди разбирают лопаты, кирки, пилы… На этот раз нам достаются лопаты. Мы закапываем гнездо немецкого зенитного пулемета около памятника Никитину, оно вырыто в той когда-то для меня огромной горе, с которой я первый раз в жизни скатился на лыжах.

А вечером мы, пацаны, стащили кресты и обломки деревьев на площадь обкома. Никто не захотел брать дуб для дома. А материал отличный: и на переплеты годный, и на столы, на все, что угодно, тем более за доску платили триста рублей.

Костер получился богатый. Пламя поднялось выше развалин, и мы бегали вокруг костра, орали что-то: казалось, что войне почти наступил конец.

 
В каюте класса первого «Садко» – богатый гость,—
 

затянул довольно неприличную песню Швейк, но Рогдай дал подножку, он упал, ударился об асфальт и только тогда сообразил, что этой песне не место здесь, на нашей площади. Как памятник, стояли несколько оставшихся колонн бывшего обкома. Потом колонны снесли, а зря. Я бы их оставил. Они нужны были бы будущим поколениям.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой наш герой учится не ошибаться.

«Человек может ошибаться много раз, сапер однажды», – эту истину я усвоил, как только увидел старшего сержанта Зинченко, руководителя краткосрочных курсов по минированию и разминированию. Зинченко представлял одновременно начальника курсов, преподавателя, завхоза, т. е. он имел право заявить: «Курсы – это я». Был старший сержант, как подавляющее число младших командиров, у которых фамилия оканчивается на «ко», подтянутым, исполнительным и лишенным юмора. Хотя что же юмор? В разных странах и у разных народов он свой. Юмор – понятие условное.

Я знаю факт – в конце лета сорок первого года в районе Минеральных Вод немецкие летчики вместо бомбы сбросили старого еврея. Наверное, они хохотали до слез, восхищаясь своим остроумием. А у нас в классе была девчонка, Марта, покажи палец, она от смеха присядет и не встанет. Так что юмор – дело сугубо индивидуальное. Зинченко, например, засмеялся, когда Роза, дивчина лет семнадцати, тоже курсантка, не имея понятия, что такое винтовка и как из нее целятся, вместо того, чтобы приложиться щекой к прикладу, сунула голову под приклад (мы изучали прицеливание, винтовка была закреплена на специальном станке, чтобы старший сержант через специальное зеркальце эффективно и наглядно контролировал точность прицела). Действия Розы были крайне глупы и несуразны.

– Где твоя винтовка? – опросил старший сержант и сам же отметил: – Оборону в окопе держит. Хе-хе-хе…

Смешки его были сухими. Видя, что мы не поняли, о чем идет речь, он перестал смеяться и объяснил:

– Это я анекдот рассказал. Не дошло?

Оказывается, он тоже считал, что у нас отсутствует чувство юмора. Сержанта мы боготворили, поэтому, чтобы не обидеть, – засмеялись.

Старшего сержанта нельзя было не боготворить – это был самый блестящий сержант, которых я когда-либо встречал: гимнастерка шерстяная, офицерская, погоны ровненькие, натянутые на фибру, лычки из золотой фольги, ремень комсоставский, довоенный, с резной звездой, галифе… Поэма, а не гали! Бока у них висели, как бакенбарды у царского сановника времен отмены крепостного права, выутюженные не меньше, как катком для асфальта, а стрелки были острее плотницкого топора. Шапка напоминала кубанку – ее верх был квадратным, и как достигался подобный квадрат, не знал даже Рогдай. Еще старший сержант носил усики, которые смело назывались усами – подстриженные, пшеничного цвета, чуть-чуть, в меру подкрученные, казалось, что они подпирали молодецкие щеки.

Рогдая сержант забраковал. Когда мы пришли из исполкома в здание второй бани на Кольцовской улице, по непонятным причинам оставшееся целым, вручили записку от Бельского, он прочел, сложил записку и спрятал в бумажник.

Вторая баня, мастодонт довоенного Воронежа, не работала – водокачку не восстановили, а без воды еще никто не научился мыться. В женском отделении на первом этаже были оборудованы классы.

В предбаннике каждому выделили персональный шкафчик, куда когда-то складывали белье.

– Номерки брать? – спросил паренек, худенький, интеллигентный мальчик в плюшевой спортивной куртке неопределенного цвета. Он спросил и застеснялся.

– Не брать, – на полном серьезе объяснил Зинченко. – А то еще потеряете, а баня на мне числится.

Мы прошли в помывочное отделение. Белели эмалированные щитки у кранов, стояли лавки на железных ножках. Лавки отлили от специального бетона с мраморной крошкой, вид у них был приглядный, но слишком официальный.

– Ваши парты, – сказал старший сержант. – Садитесь. Встать, сесть! Нет воинской подготовки.

В парной находился склад военного снаряжения. В тазах с песком лежали запалы. На полках разлеглись мины – деревянные, в металлических коробках, натяжные, нажимные, прыгающие, с сюрпризами. Торчали, как бутылки с квасом, снаряды, мины от минометов; в углу стояла настоящая авиационная бомба. В печи, куда плескали ковшом кипяток, расположились ящики с толовыми шашками, вместо шлангов на стенах висели мотки бикфордова шнура.

– Добра хватит за глаза, – похвастался старший сержант и любовно обвел глазами военное имущество. – Квартал разнести можно.

– Зачем столько много на одного? – спросил мальчик в спортивной куртке. – Чтобы голову оторвать, сто граммов тола хватит.

– Запас есть не просит, – коротко и ясно объяснил старший сержант.

Больше ему вопросов не задавали.

– Без разрешения не прикасаться, – сказал строго старший сержант. – Увижу, по уху дам.

– Неужели у вас поднимется рука на женщину? – спросила девушка в армейском белом овчинном полушубке.

– Объяснять некогда, – пояснил начальник. – Пока будешь заикаться, мокрое место останется. Недисциплинированных выгоню в три шеи. А теперь первое задание.

Он протянул множество веревок, завязанных умопомрачительными узлами.

– Засекаю время. – Сержант достал секундомер. – Берите узлы, на скорость развязать.

Мы начали стараться. Я потянул узел за конец, второй затянулся, как живой. Я присел на край лавки, задумался, осторожно потянул за середину. Говорят, самые сложные – морские узлы, это были тихоокеанские. Рогдай ногтями и зубами вцепился в веревку, он старался изо всех сил, нервничал, оборачивался в сторону начальника курсов. Зря торопился.

Первым развязал довольно оригинальным способом свой узел парнишка интеллигентного вида. Он вынул из кармана спичечный коробок, из него вынул лезвие безопасной бритвы и полоснул по узлу.

– Лихо! – сказал старший сержант. – Артист.

Мы замерли…

– Время идет, – сказал старший сержант.

– Готово, – произнесла девушка в полушубке – Вера. Она непонятным образом распутала задачку.

– Хвалю, – сказал старший сержант. – Пальцы пианиста, смекалка летчика, находчивость врача, в общем, хвалю.

Рогдай совсем растерялся, и веревка опутала его, как удав.

– Хватит, малец, – сказал старший сержант.

– Я сейчас! Я сейчас! – чуть не заревел брат.

– Кончай, тебе говорят, – грубо оборвал Зинченко. – Тебе нельзя дело с минами иметь. Я тебя отчисляю.

– За что?

– Хотя на тебе военная форма, хотя ты, видно, служил, не знаю, в каких войсках… Я вас проверял. Сапер, тем более минер… должен быть терпеливым, как дед столетний. Рано тебе со смертью играть. Иди, иди! И ты… И ты… И ты, – он показал на Галю, самую красивую девушку.

Галя выделялась среди других. Она была плавная. Руки у нее были белые и гладкие. Я почему-то увидел ее, и мне стало тепло, захотелось сесть рядом где-нибудь у реки и молчать. Вокруг нее точно пели соловьи.

– Не, не пойду, – сказала Галя.

– Как не пойдешь?

– Меня военкомат прислал, я призвана в армию, меня сюда направили. Вы читали предписание. Не буду нарушать приказа.

– Я отпишу. Пусть направят в другое место, на связистов.

– Я хотела в школу снайперов, – сказала Галя.

– Чего? – оторопел старший сержант и как-то странно посмотрел. – Куда, куда просилась, голуба?

– Я хотела снайпером, а меня… к вам.

– Дура, – сказал доверительно старший сержант. – Понимаешь, кто такой снайпер, голуба?

– Да.

– Ты будешь охотиться на людей, убивать.

– Фашистов.

– Так они же тоже… Были детьми, пока из них гадов Гитлер не сделал.

– Нет, они фашисты.

– Да… А… Ты откуда?

Какое имеет значение.

– Родные целы?

– Их сожгли.

– Живых?

– Да.

– Ты видела?

– Ага. На глазах.

– А как уцелела?

– Так… Не будем об этом. Я останусь.

– И я тоже, – сказал Рогдай.

– Ты останешься! – указал на Галю старший сержант. – Остальные названные, очистить помещение.

– Не пойду, – упрямо повторил Рогдай.

– Слушай, – металлическим голосом сказал старший сержант и покрутил, точно отряхнул от крошек, усы. – Дважды не говорю.

– Заставил веревку развязывать. Я уже в бане работал. Служил банщиком, прачку хочешь из меня сделать, – зашелся брат. Он распалялся все больше и больше и уже кричал, как инвалид в очереди: – Кровь проливали. За что? С бабами чикается, а меня, меня… Фронтовика. Гвардейца. Да ты…

– Контра, – вставил тихо мальчик интеллигентного вида.

Рогдай выставил грудь с гвардейским значком.

– Гвардию! Тыловая крыса. Ташкентский фронтовик. У тебя нашивки за ранения нет. Отъелся. Ты на кого кричишь, да я сейчас приведу вояк, они тебе докажут, кто я такой. Кто тебя знает? Кто за тебя слово скажет? Кто ты? Кто? Отвечай? Ты, дешевка!

Он попер на старшего сержанта, оскалив зубы, точно хотел вцепиться в глотку…

– С такими нервами… – усмехнулся старший сержант. – Я не беру на свою ответственность твою жизнь. Иди, браток, выпей валерьянки. Имей совесть. Можешь жаловаться, конечно, но вначале подлечись. Ты не контуженый?

– Ладно… – сказал Рогдай и замолчал, видя, что его крик не возымел действия. Он хлопнул дверью так, что в кранах заурчало, но вода не потекла.

Несколько лет спустя, вспоминая эту сцену, я поймал себя на мысли, что, наверное, зря не вмешался в происходящее. Рогдая оставили бы на курсах, но он обозвал такого красивого старшего сержанта «тыловой крысой», «дешевкой»; хулиганом стал мой брат, дружба с калеками пошла не на пользу, есть такие калеки, что по любому поводу стучат в грудь, орут о пролитой крови, а то еще костыль в ход пускают. Права иногда порождают бесправие, набирая скорость, не забывай о тормозах, а то врежешься на повороте в столб. «Берегись юза», – так любил повторять слепой Зиновий. Я к нему и его дружку Кольке заглядывал. Хорошие ребята. Один безрукий, другой слепой. Они дополняли друг друга. И не юродствовали. Тогда, правда, я не знал этого слова.

У старшего сержанта не было ни одной боевой заслуги. В сорок третьем мало у кого были награды. Медали «За Бухарест», «За Берлин» и так далее еще не отлили. Я запустил руку под полу, расстегнул заколку у колодочки медали «За боевые заслуги», снял медаль, уколол палец. Когда мы разделись, старший сержант увидел лишь мой значок «Гвардия». Он опросил:

– У вас что, гвардейцы – все такие нервные?

– Он мой брат, – ответил я.

Мой ответ удовлетворил, как ни странно, начальника курсов.

– У нас в деревне был ветеринар, очень похож, – сказал старший сержант. – Увидит больную корову и пошел нести стадо. Потом его под суд отдали, у свиней эхинококк проглядел, проштамповал мясо для продажи, целую партию, люди заболели, а в городе обнаружили. А вообще-то я из Сибири, может, слышали Кузьминку?

Дома меня ожидала истерика, я-то знал. Начнет брат волынку: «Карьерист! Предатель! Подлиза. Только о себе думаешь, я бы на твоем месте тоже ушел». Что правда, то правда, стадное чувство у Рогдая было развито. Нас и так выпирали отовсюду… Первого меня. Выставляли сразу, а с Рогдаем считались. Идя в присутствие, он брал мою медаль, как новые сапоги, которые были у нас на двоих. У него была солдатская смекалка, но тут он явно переборщил. Пока я раздумывал, что предпринять – остаться или хлопнуть дверью так, чтоб из кранов выжать хотя бы две капли ржавой воды, старший сержант сказал:

– Треба составить список личного состава. Старшим назначаю тебя, – он ткнул пальцем в мою сторону. – Будешь старшиной курсов. Моим прямым и непосредственным заместителем. Слушаться его, как меня, даже больше. Давай, Альберт… имечко, Терентьевич, Терентьич, приступай к несению службы, ознакомься с контингентом, представь подробный список – кто, что, откуда, сколько лет, семейное положение и адрес близких, куда похоронные посылать.

Да, юмор начальника курсов был минерский.

Группа оказалась пестрой. Двадцать девчонок по семнадцати-девятнадцати лет, двое парней, я и Валька Белов, так звали интеллигентного вида парнишку. Через час нас оказалось трое парней – пришел Вовка Шкода.

– Привет! – сказал он вкрадчиво с порога. – Вам кассиры не требуются?

В руках он держал табличку, которую снял в коридоре бани, – «Касса».

Зинченко покосился на него и почему-то не предложил развязать узел. Спросил только:

– Откуда?

– Шел мимо, – ответил Шкода.

Прозанимался он у нас часа полтора – украл у Верки полушубок и смылся. Верка плакала навзрыд, ее утешали как могли. И постановили: выставлять круглосуточно дневального. Правда, старший сержант внес еще одно дельное предложение – при входе в баню под тяжелой каменной аркой поставил надпись: «Проверено. Мины».