Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ,

которая служит продолжением первой.

В Кольцовском сквере стоят памятники поэтам Кольцову и Никитину. Первому – бюст из мрамора, второму монумент – сидит Никитин, облокотился рукой на колено и думает. Остряки по этому поводу говорили: «Поругался с женой… Вот и решает – то ли пойти выпить, то ли домой идти прощения просить». Деревья в сквере редкие, порубленные осколками. И белые кресты… Иноземных солдат. За оградой площадь обкома. Сам обком взорван. Глыбы бетона и мрамора.

Рядом была моя школа, тридцать четвертая. От нее остались две черные стены. В городе сохранилось лишь одно здание – на Пушкинской, серый дом, построенный в тридцатых годах в манере конструктивистов – мрачное, тяжелое здание. Подобные «дворцы» горят, как спички, но огонь обошел серый дом. Еще кое-где на окраинах остались одноэтажные деревянные домишки. Они попрятались по оврагам, заслонились от смерти яблонями и вишнями, выжили. Правда, в городе сохранилась тюрьма. Но тут никакого чуда нет. И вторая городская баня. Почему она уцелела – никто не знает.

В городе нет ни электричества, ни водопровода, из некоторых развалин ветерком тянет сладковатый запах – где-то под камнями лежит труп. Еще ранняя весна и кругом серо, и голые ветки уцелевших деревьев как бы обрамляют не менее четкие черные проемы в полуобвалившихся развалинах.

Часам к десяти подошли «студебеккеры», сильные американские машины. Из кузовов посыпались солдаты. И сразу галдеж, смех, движение. Офицеры разбили солдат на отделения. Раздали лопаты. Какой-то старший лейтенант колготится больше всех. В руках у него не лопата, а «лейка», фотоаппарат. Он без конца вскидывает «лейку», увековечивает общегородской воскресник.

Нас с Рогдаем влечет к солдатам. Они – свои, саперы. На наших шинелях погонов нет – пришлось срезать. Мы вроде демобилизованных. БАО (батальон аэродромного обслуживания) перебазировался на запад, куда-то под Курск, а нас не взяли, да мы и не просились – захотели остаться в Воронеже. Ушли вслед за врагом, как охотники за белками, командир Прохладный, рядовой Шуленин и старшина Брагин…

Мы надеялись разыскать маму. Она осталась в городе во время боев за Воронеж. Осталась с госпиталем.

И если был шанс из тысячи, что она живая, то единственным шансом найти ее было – поселиться в развалинах Дома артистов, бывшей гостиницы «Гранд-отель» на Фридриха Энгельса, 54.

Солдаты увидели нас с Рогдаем.

– Гляди, служивые!

Здорово, вояки, с какого фронта, какой части?

– По ранению списали?

Рогдай закурил. Ловко свернул цигарку, склеил слюной. Он курит, мой брат, в открытую, со смаком. Может, поэтому и приостановился его рост, а лицо стало желтоватым, как никотин на пальцах, и голос чуть слышно сипит. Когда Рогдай полез за зажигалкой, откинул полу шинели, на гимнастерке сверкнул огонек гвардейского значка. И саперы притихли, многозначительно переглянулись и уступили место мальчишке.

Рогдай показал значок случайно… В этом сейчас я был уверен. Он не хотел «брать на гоп-стоп» – зачем? Свои. Вообще-то Рогдай не терялся ни при каких обстоятельствах. Мозг у него был устроен иначе, чем у меня. «У тебя солдатская смекалка», – говорил когда-то брату командир роты охраны Прохладный. А у меня со смекалкой не ладилось. Например, если я шел в очередь за хлебом, а хлеба не привезли, я становился в конец очереди. У магазина, слепленного в проеме сгоревшего дома, стояли женщины, стояли подростки, девчонки и старики… Люди с уважением смотрели на меня. Постепенно очередь привыкла к пареньку в солдатском обмундировании. Мало ли кто ходит в военной форме? Тем более погон у меня не было, значит, я был не в действующей и даже не на действительной, а так, чей-нибудь сынок. И если стоял, значит, не было права брать хлеб без очереди, как, например, брали хлеб инвалиды. Калеки не маячили у прилавков. Подходили и совали карточки. Когда их оказывалось несколько человек, они отсчитывали пятерку, и через пять человек ставили своего. Привилегию инвалиды блюли свято и ревностно. Рогдай тоже уверенно подходил. Если кто-то бросал косой взгляд, он лез в карман за деньгами, и как бы невзначай на гимнастерке сверкал огонек гвардейского значка. Недовольный замолкал, с почтением улыбался. Даже инвалиды пропускали первым моего брата. Они его любили. «Братишка!», «Гвардеец», «Герой» – вот как величали его фронтовики. Про меня отзывались снисходительно, однажды даже спросили, есть ли у меня тубик.

– Что? – не понял я.

– Туберкулез? Чахотка?

– Ни того и ни другого у меня нет, – ответил я.

– Здоровый! – удивились инвалиды. – А чего ж такой смирный? Чего тогда по очередям толкаешься, звание порочишь? Ты право завоевал, понял? Кровь проливал… Жизнь не щадил. Тебе можно без очереди проходить. Всех нас подводишь.

– Почему? – ответил я и пожал плечами: стоять в очередях я не любил с глубокого детства, и если подвертывался случай, не задумываясь им пользовался, проскакивал, просто я не умел небрежно, но убедительно показать нашивку за ранение, медаль «За боевые заслуги» и тот же значок… Попробовал однажды, получилось нарочито, точно я перед беззубыми грыз орехи. У меня явно не хватало солдатской смекалки, а ее за тридцатку не купишь.

Наконец на специальном катке привезли, как танк, экскаватор. Единственный на город. Он сполз по сходням на тротуар, чихнул гарью и, ворча, прополз, как гигантский майский жук, через поваленную чугунную ограду в сад, к памятнику Кольцову. Земляк Кольцов бесстрастно взирал мраморными глазами на всю эту возню. Мне вдруг показалось, что вокруг памятника певцу воронежских степей уже сто лет стоят деревянные кресты.

– Обязательно сейчас нужно выкопать трупы, пока холодно, чтоб запаха не было! – сказал военврач, руководитель воскресника. – Начинай!

– Маловато крестов, – сказал с наигранной грустью Яшка.

– Очумел, что ли! – ответили ему. – За одно воскресенье не справишься. Гляди, тут сотен пять.

– Будем работать ночью, – сказал военврач. – Надо убрать заразу. Сейчас земля мерзлая, гробы тоже промерзли, вони не будет и микробов… А обдаст землю теплом, пиши пропало. Мясо «высшей расы» гниет так же, как и «низшей». В противогазах придется работать. Спасибо, еще народа в городе нет, а если бы были жители? Дети…

Стальной ковш экскаватора откусил пласт земли. И откуда-то из-под дерна выскочила сытая, огромная крыса. Она побежала, как собака, увертываясь от ударов лопат. Поднялся шум, крыса нырнула в нору у ближайшей могилы.

– Черт возьми! – выругался военврач. – Зараза на четырех ногах. Не было бы эпидемии.

Ковш подхватил труп немецкого солдата. Видно, фрицев хоронили уже в мерзлую землю, зима заглушила тление, лишь лицо у трупа обглодали крысы.

– Разрешите, барышня, с вами познакомиться! – заорал Швейк с маслозавода, но на него прикрикнул Николай, слепой инвалид. Швейк заулыбался и замолчал.

– Маловато крестов, – повторил свою мысль Яшка-артиллерист. – Побольше бы… Глядишь, быстрее до Берлина дойдем.

– Товарищи, за работу! За работу! До конца войны далеко, а чистить землю надо. Нам жить на этой земле.

– Советская власть едет! – крикнул кто-то.

В сквер въехал «виллис», в нем сидело несколько человек в гражданском. Приехали исполкомовские работники. Одного, худощавого, с болезненным лицом, я, кажется, знал. Он учился с отцом в архитектурном институте. Отец не доучился, ушел в прорабы. Отец работал на стройках до начала войны и прямо со стройки ушел в военкомат и записался добровольцем, а потом пропал без вести, потомственный солдат России Козлов Терентий Васильевич. Этого дядьку я точно знал. Кажется, фамилия его Бельский, зовут дядя Коля. Я хотел было подойти и признаться, но Рогдай толкнул в спину:

– Бери пилу!

Мы спиливали кресты. Отличные. Дубовые. Два бруска. Им цены нет. Они пойдут на проемы для дверей и косяки для рам, для стола. Самое дефицитное в городе – стройматериалы. За кусок оконного стекла могут отвалить полтысячи. И еще нет кошек. Одна кошка тоже стоит полтысячи. Торговля кошками оказалась у нас с Рогдаем первым делом, шахер-махером, или, как говорят в Америке, мы с ним провернули кошачий бизнес. Об этом нужно рассказать особо, ибо история поучительна и, прочитав ее, вы лучше поймете, как и на что мы жили весной сорок третьего года.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой рассказывается о «солдатской смекалке» моего брата и Чингисхане.

У каждого человека, безусловно, есть инициатива, только она у всех разная. Лучше всех про инициативу написал дедушка Крылов в своей знаменитой басне «Однажды лебедь, рак да щука…»: каждый тянет, и каждый в свою сторону. Мне, например, хотелось, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Возможно, я был вялым, скорее идеалистом, потому что то и другое, как ни странно, очень близко друг к другу. Мой брат мыслил конкретными категориями.

Мы поселились в подвале Дома артистов. Восемь месяцев назад мы прятались в нем от бомбежки, перепуганные и бестолковые, как козлята. Это было невероятно давно. В правом углу сидел какой-то дядька и угрюмо вещал, точно каркал, о предстоящих несчастьях. У входа две сестренки-близнецы нахально просили у собственной бабушки хлеба, в левом углу тетя Люба, актриса из ТЮЗа (она играла Василису Прекрасную в пьесе «Финист – Ясный сокол») пела под аккомпанемент гитары старинный романс «Гори, гори, моя звезда». Посредине подвала сидела на скамейке тетя Клара. Она теперь была где-то в тылу врага. Стала разведчицей. Каких только чудес не бывает на войне. Я сам перевел ее ледяной и мокрой осенью через реку Воронеж на правый берег у водокачки, рядом с улицей Дурова. За это мне и вручили медаль.

Рогдай позеленел от зависти, когда меня наградили боевой медалью. Странный человек! Если бы его наградили орденом, я бы радовался, гордился, а он шипел, как испорченное радио: «Подлиза! Карьерист…» – и говорил более ругательные и обидные слова. Когда мы остались с ним наедине после вручения награды, он сорвал с моей груди медаль и бросил на землю.

– Ты против народа! – закричал я. Конечно, Рогдай был не против народа, это я просто так закричал, от обиды, но тогда мне хотелось думать, что брат оскорбил в моем лице весь могучий и свободолюбивый советский народ. Я бросился на него с кулаками и впервые узнал, что братишка, которого я раньше в любое время щелкал по лбу, стал сильным и умеет драться.

Нас примирило вручение дивизии гвардейского знамени. Офицерам, солдатам, даже охране вручили гвардейские значки.

Зимой ввели погоны. К ним привыкали с трудом. Борис Борисович, комиссар роты, долго ворчал под нос: «Белая гвардия…» Поначалу погоны раздражали. Плечи как будто намазали скипидаром. Противный вид. И офицеры… Вместо командиров. Мне лично мерещилось, что, надев погоны, я предал батьку, рядового Красной Армии Козлова Терентия Васильевича. Потом обошлось. Когда привезли из Москвы гвардейское знамя, выстроили летчиков, техников и нас, солдат БАО. На взлетной полосе распоряжался большой начальник, на плечах его горели золотом погоны. Наш генерал встал на колено, поцеловал знамя… Мы дали клятву.

Вспомнилась картина: генерал Скобелев (дальний родственник тети Клары) несется на коне перед строем солдат, героями Шипки… Традиции. Оказывается, традиции русской армии теплились в моем сознании, хотя я и родился при Советской власти, – мой прадед воевал с турками, дед сложил голову на сопках Маньчжурии, все это, оказывается, имело непосредственное отношение ко мне.

«Я русский! И горжусь этим! И готов умереть за Россию!» – думал я, когда мы давали клятву.

Потом наша гвардейская часть ушла на запад вслед за врагом, а мы поселились в подвале Дома артистов. Подвал был огромен, мы забились в одну из его клетушек. Поставили «буржуйку», трубу вывели через отдушину, сколотили увесистую скрипучую дверь, перехватили ее стальной полосой. Когда уходили из «дома», вешали замок. Амбарный. Замок открывался без ключа. Воровать у нас было нечего. Замок висел как символ. Вместо кроватей служили скамейки. Они стояли с сорок второго года, когда город был еще целым, и никто не мог предполагать, что от Воронежа останется одно воспоминание.

Со снабжением дела были хорошие: командир части написал бумагу, Прохладный и старшина Брагин приехали с нами в город на машине. Облвоенкомат разыскали на середине Петровского спуска, рядом с бывшим Петровским арсеналом. Нам выдали паек по литеру «А». Но денег не было. И негде было заработать. Я бы пошел учеником куда-нибудь на завод, но заводы в городе лежали под сугробами. Положение оказалось безнадежным, мы отчаялись и не знали, что предпринять.

Выручил Чингисхан – рыжий, полудикий кот. Если говорить по-честному, то хозяином подвала был он; в городе существовал неписаный закон: кто первый занимал развалину, тот считался хозяином. От нашего дома остались три черные стены, через проемы бывших окон блестело солнце. Мы разгребли снег, постучали по кирпичам и угомонились – стучи не стучи, только весной можно будет растащить балки обвалившихся верхних этажей. Почему-то казалось, что под балками лежат какие-нибудь вещи. Или отцовские удочки, или мамина швейная машинка.

Я стоял в развалине, и странное чувство охватило меня, точно я смотрел на себя со стороны, и я был не я, а кто-то другой, и не верилось, что наш дом, где мы жили всю жизнь, сгорел. Теплилась надежда – мой-то дом остался цел… Рогдай реагировал иначе.

– Давай в подвал заглянем! – предложил он. – Может, кто и живет.

Тропку прокладывал лейтенант Прохладный, замыкал шествие старшина Брагин.

На снегу петляли следы кошек. Мы разбросали снег, спустились в подвал. Кто-то уже побывал здесь – земля по углам была вскопана.

– «Минеры» разминировали, – сказал Брагин.

В военкомате нам рассказали, что в городе орудуют грабители. Они шарят по подвалам.

– У человека мозг устроен по шаблону, – глядя на вырытые ямы, разглагольствовал старшина Брагин. – Например, сдачу мужики всегда суют в левый верхний карман пиджака. Бабы деньги и серьги хранят в левом верхнем углу комода под бельем. Думают, что там самое надежное место. Дурачки! Закопай во дворе под каштан свое барахло, никто не найдет… Нет, тащат в подвал и в правый дальний угол. Бери щуп, тырк – есть, копай и забирай трофей.

– Не учи ребят мародерству, – оборвал Брагина Прохладный.

– Так я не учу, а думаю, – возразил старшина. – Врач, товарищ Павлов, делал с собаками опыты – вставит им в печенку трубку… Собака сидит, в трубке ни шиша. Принесут бульон, в трубке слюна потекла: привычка.

– Рефлекс, – поправил я.

– Нехай рефлекс, – согласился Брагин. Потом понюхал воздух и добавил: – Воняет. Как у тигра в клетке.

Неожиданно в ответ кто-то истошно завопил. Рык был угрожающим. Звуки отталкивались от потолка и стен, точно нас посадили в огромную гитару.

Брагин выхватил пистолет.

Лейтенант Прохладный осветил карманным фонариком подвал. На ящике с песком сидел кот. Огромный, как рысь, и лохматый, как спаниель. Глаза у него вытянулись в щелку. Он нахально облизывался, точно собирался нами закусить.

– Бандюга! – выругался Брагин. – Чингисхан… Ей-богу! Гляди, бородку приделать, капилавку на голову, халат надеть – вылитый Чингисхан.

– Пристрели! – приказал Прохладный. – Стреляй!

– Зачем экземпляр дикой природы изводить? – запротестовал Брагин, которого еще мучила совесть за Полундру.

– Здесь не заповедник, – сказал командир.

– Надо от окон мусор отбросить, – добавил Рогдай.

Брагин поднял пистолет, но кота точно сдуло.

– Стреляный, – с уважением произнес Брагин. – У нас в детдоме водилась собака… На нее палкой нацелишься, сразу линяет, только пыль столбом. Кот с понятием.

– У нас был случай, – вспомнил Прохладный. – В деревне дед спал. Кот в сторонке дремал. Спит дед, молодость во сне видит, захрапел, кадык туда-сюда… Кот как прыгнет, схватил – и каюк, пиши рапорт, и расследования не потребовалось.

Тот кот, из деревни Прохладного, оказался щенком по сравнению с нашим котом. Что там дед… Дед и со страху мог помереть. Не будем говорить о стариках – мы с братом, двое молодых людей, были запуганы, сломлены, терроризированы рыжим бандитом с первой же минуты нашего знакомства. Кот начал партизанскую войну, то есть не давал покоя ни днем, ни ночью. В этой войне не было ни логики, ни правил, ни жалости и тем более спасения.

Мы клали хлеб под бочку, старый таз, ящики… Бесполезно! Кот воровал хлеб, муку, мыло. Это было какое-то всеядное животное. Я уверен, если бы мы спрятали от него мешок битого стекла, он бы нашел мешок и слопал битое стекло. Казалось, что он торгует, ворованным на базаре. Он воровал все в доме, даже спер однажды полкилограмма столовой соли. Она лежала в мешке. Зачем коту понадобилась соль, я не знаю и по сей день.

Он партизанил нахально и безнаказанно. Стоило отлучиться, как он оставлял метку на постели. Приходилось проветривать подвал, а матрац и одеяло выносить на свежий воздух.

Ночью он действовал и в открытую. Идешь, возвращаешься домой в кромешной темноте – в городе-то не восстановили электростанцию, подходишь к дому и вдруг: «А-а-а-а…» – привидение сваливается с неба.

И пока ты лихорадочно ищешь половинку кирпича, чтоб проломить череп хулигану, он уже убежал, затаился в другом месте, чтоб выскочить, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Когда у нас пропали талоны на керосин, терпению наступил конец. Мы сели у «буржуйки», закурили и стали соображать.

– Или мы, – сказал я, – или он.

– Пусть лучше будет он, – твердо заявил Рогдай.

– Такое впечатление, – сказал я, – что его немцы специально оставили вроде мин замедленного действия, чтобы жизнь советским людям превратить в пытку. Скоро наступит лето, люди будут возвращаться. Нужно подумать и о них.

– Да, мы обязаны, – согласился Рогдай, потом вспомнил заповедь ротного, – сам погибай, а товарища выручай.

Идея созрела простая, как и все гениальные идеи. Мы раздобыли кусок колбасы. Ароматной, аппетитной, даже кончиками пальцев мы чувствовали ее вкус, но мы сознательно пожертвовали колбасу на благое дело – мы ее заминировали. И зря.

Колбаса пролежала посредине подвала несколько дней. Перед сном мы смотрели на нее, как верующие на икону, и наши животы пели псалмы, прославляя колбасников во всем мире. Но Чингис не притронулся. Видно, он имел высшее саперное образование. Он смеялся над нами. Он хохотал над нами. Мы были бессильны. Подорвался на мине инвалид Муравский Владимир Семенович.

Инвалид Муравский был профессиональным гипертоником. И хотя ни разу не оказался ближе к фронту, чем на радиус действия тяжелого бомбардировщика, тем не менее он ходил, глубоко припадая на костыль.

Муравский числился в закоренелых холостяках, жил с мамой, тихой и едкой старушкой. Обитали Муравские под лестницей дома № 52. Сложили две стены из кирпичей, раздобыли где-то дверь, смастерили что-то наподобие окна, вместо стекла блестела промасленная бумага. Он зачастил к нам в гости. И надоел не меньше Чингисхана. Гипертоник Муравский любил поучать.

– Я ел мамалыгу! – восклицал он и глядел на нас, точно мы отдали ему кашу из кукурузной муки. – Я ходил босиком…

– Летом?

– Не острите… У вас счастливое детство! Вы, как сыр в масле катаетесь, – и он показывал на чайник, что означало – Муравский желает выпить кружку чая.

В свой последний визит Муравский удобно уселся на чурбане, заменявшем табурет, поставил костыль между ног и завел шарманку:

– Когда беляки наступали, я целую ночь просидел в погребе…

– Испугались? – спросил вежливо Рогдай.

– Стреляли, – ответил Муравский.

– Из наганов? – спросил еще вежливей Рогдай.

– Щенок! – ответил инвалид Муравский. – За что вам паек дают по литеру «А»? По блату?

– За то, что мы не сидели целую ночь на бочках с солеными огурцами, – необыкновенно вежливо ответил Рогдай, что на него было мало похоже.

– Остряк, – отозвался гипертоник и положил подбородок на руки, которые, в свою очередь, лежали на костыле. О, это был изумительный костыль! Красный, сучковатый, с костяной ручкой, напоминающей дверную.

– Люди за вас кровь проливают, – опять завелся инвалид и вдруг замолчал на полуслове. На его лице появилась улыбка. Я видел в учебнике истории фотографию статуи французского ученого Вольтера – он тоже сидел, кажется, в кресле, но только не на чурбане, это точно, и в руках у него был тоже костыль, и старик улыбался… Не знаю, по какому поводу, может, он что-то такое увидел, отчего ему стало и больно и смешно, может, по другому поводу. Когда Муравский улыбнулся, мы насторожились, не понимая еще, что происходит с гипертоником, а когда поняли, было поздно…

Владимир Семенович медленно встал, побагровел…

– Зажрались! Зажра… – выдохнул он и пхнул костылем в колбасу.

Естественно, раздался взрыв и от костыля осталась ручка… Красивая, костяная, похожая на дверную.

Взрыв очень странно подействовал на самого Владимира Семеновича. Он постоял без опоры минуток пяток, потом поднял над головой, как Данко сердце, костяную ручку и вышел. Не простился. Чая не выпил. И не хромал.

Правда, на второй день он опять хромал. Мы попытались остановить его, объяснить, что приманка была поставлена на дикого кота, но Муравский шарахнулся в боковую улицу и уковылял. Оказывается, он торопился на медицинскую комиссию. Комиссия осмотрела его и дала на месяц путевку в Дом отдыха Министерства обороны.

Долгожданный мир с Чингисханом, как все миры и перемирия, наступил неожиданно. Мы подстерегали врага на улице. Посредине улицы петляла единственная тропинка. Чингис сидел на тропке, я и Рогдай подбирались к нему с двух сторон. Потом мы задумались… Так бывает перед атакой, когда солдаты или вспоминают, что-то, или раскаиваются в чем-либо.

– Хлопцы! – раздался чей-то голос. – Что вы собираетесь делать? Кота хотите обидеть? Как не стыдно!

За Рогдаем стояла женщина, разодетая для сорок третьего года с вызывающей роскошью – в ватнике с меховым воротником, в валенках, на валенках настоящие калоши, а не чуни из покрышки, на голове пуховый платок, про который много лет спустя будут петь песни…

– Вам-то какое дело? – огрызнулся Рогдай.

– Это же домашнее животное! – сказала женщина, точно мы не знали, кто сидит на тропке.

– Домашнее… – сказал Рогдай.

– В городе крысы. Мыши. Кошки на вес золота, а вы его обижаете.

– Что ж делать, – ответил Рогдай и вздохнул. – Мама приказала убить.

– Боже мой, как ей не стыдно! – всплеснула руками женщина. – У нее сердца нет.

– Вот так… – ответил Рогдай. – Приходится.

– За что же его?.. Такого красавца!

– Кормить нечем, – объяснил Рогдай. – Крыс и мышей мама ему не разрешает ловить. Потому что мама боится мышей.

Брат плел что-то несусветное, в подобных случаях я не мешал, старался подыграть как мог, правда, не всегда удачно.

– Несчастное животное! – замурлыкала женщина. – Кис-кис-кис… Мур-мур-мур… Иди ко мне. Иди к маме. Иди к твоей новой мамочке.

– Не мешайте! – отрезвил ее Рогдай. – Как будем убивать? Сразу или задушим? Ремешком, а может, четвертуем?

– Я бы его, как Гитлера, – ответил я со сладострастием в голосе.

– Перестаньте! Перестаньте! – завопила женщина. – Садисты какие-то! Я его куплю. Сколько хотите?

– Пятьсот рублей, – сказал Рогдай.

– Нате, нате! – Женщина расстегнула ватник, отвернула угол кофты, запустила руку куда-то в глубину и вынула платок, развязала узел.

– Теперь он мой! Не смейте замахиваться на него. Отойдите!

– Берите, – засмеялся Рогдай и отошел на расстояние. – Ловите!

Мы предвкушали потеху. Но произошло невероятное! Чингис выгнул спину, замурлыкал так, что из развалин вылетели галки, подошел к женщине, потерся о ее ногу…

– Пусенька, Кусенька! – зашлась женщина от нежности. – Признал маму! Мамочку свою! Ты, красавец, не студи лапки.

Она взяла Чингиса, бандюгу, рецидивиста, у которого было бы не меньше десяти судимостей, имей он паспорт, Чингисхана, мародера и немецкого шпиона, она взяла его на руки, а он нахально глядел рыжими глазами… Когда она проносила Чингиса мимо меня, кот замурлыкал еще громче. Я даже зашатался, как инвалид Муравский. Захотелось броситься за теткой и дать в глаз коту, хоть раз душу отвести, но теперь он был не наш, и мы не хотели нарушать сделки.

– Порядок, – услышал я голос Рогдая. – Карточки с собой? Пошли паек выкупать. А ты, дурочка, боялась. Из всякого безвыходного положения есть два выхода. Кроме особого случая…

– Какого такого особого случая? – спросил я.

– Когда попадешь на обед к людоеду, – поучительно заключил Рогдай.

Наконец-то мы приобрели покой. Это было такое счастье, такое счастье, что даже стало немного грустно. Мы отоварились в военторге около стадиона, за Гармошкой (здание такое, построенное каким-то чудаком в виде гармошки), нам выдали вместо мяса американскую консервированную колбасу, вместо муки крупу, вместо крупы яичный порошок. Зато вместо яичного порошка отвесили сухого молока, продуктов оказалось много, и это тоже радовало, к тому же у нас осталось сто рублей, так что жизнь впереди казалась безоблачной и очень человечной.

Но устроены люди так, что им в минуты счастья не хватает немножко несчастья. Наверное, для контраста. Например, Яшка-артиллерист утверждал, что не умеет жить без долгов. Торговал он лихо. Деньги у него не переводились. Махра шла бойко, с налета. И тем не менее он обязательно занимал хотя бы у той же тети Вари, торговки газетами, рублей тридцать, красненькую, которую тут же пропивал, хотя в собственном кармане шуршали сотенные.

– Я не могу жить, как буржуй, – утверждал Яшка. – У меня был дядя в Гомеле. Богатый. Имел собственную сапожную мастерскую… Он никогда ни у кого в долг не брал и сам не давал. Чтоб врагов не заводить. Таких врагов он не имел и друзей тоже. Хочешь, дам полста, только вместо процентов по носу щелкну?

Мы сидели в нашем доме, сидели по-хорошему, хлестали восстановленное молоко из котелка, жевали вместо котлет американскую колбасу, вместо пирогов кашу из сечки, вместо каши месиво, по конспиративным целям называемое омлетом, курили махру (нам выдавали по литеру), в общем, жизнь была чистой и теплой, как свежевыглаженная рубашка. И тем не менее почему-то было грустно. Видно, мирная жизнь ценится лишь когда идет война.

– А вообще-то он был парень свой, – выразил общую мысль Рогдай. – Жалко, что из чужого лагеря.

– С ним не соскучишься, – поддакнул я. – Только зачем он водил уличных кошек? Противно.

– А на моей постели… – сказал Рогдай и не договорил, уставился вдаль. Я испугался. Что-то обречённое светилось во взоре брата, безнадежное. Я проследил за его взглядом и тоже впал в оцепенение – на ящике с песком сидел Чингис.

– Легок на помине! – с суеверным ужасом сказал Рогдай.

– О-о-о-о! – застонал я.

– Мур-мур-мур, – ответил беззлобно кот.

Выглядел он странно, раздулся, вроде бы его надули наподобие детского воздушного шарика. Он потянулся, как деревенская красавица в полдень, спрыгнул с ящика, подошел, взобрался на чурбан, заменявший кресло, понюхал с презрением, мол, чего едите, дураки, жить не умеете, учи вас на старости лет.

– Здравствуйте, я ваша тетя, – сказал Рогдай. – А хочешь… хвост оторву? – спросил просто так, для очищения совести.

Кот поморщился… Посмотрел сонно одним глазом и ушел спать на кровать.

В ту ночь я спал с Рогдаем, а на свободной постели нежился наш заступник и благодетель – Чингис, по должности хан.

С того вечера наши финансы уже не пели романсы, в том смысле, что денег стало не меньше, чем у Яшки-артиллериста.

Утром мы шли на базар. Кот бежал следом. Мы становились на толкучке в стороне, около дяди Васи-китайца. Дядя Вася был настоящим китайцем. До войны работал у отца на стройке маляром. Замечательным маляром. Теперь дядя Вася торговал замками, гвоздями, шурум-бурум. Кот сидел смирно. Рогдай демонстрировал его умственные способности – Чингис прыгал через руки, если их сделать кольцом, ходил на задних лапах, ложился на снег по команде… С таким умником не стыдно было бы выступать самому Дурову. Вокруг собирались люди. Первыми прибегали барыги. Поднимался шум. Помогали. Торговались до хрипоты: «А у тебя денег нет». Кота кто-нибудь покупал, у кого деньги водились, из чужих. Кот мурлыкал, охотно шел в руки, на прощание подмигивал, мол, не горюйте, братва. Барыги тоже начинали подмигивать, требовали с покупателя магарыч. И веселье прекращалось. Базар начинал жить своей безжалостной военной жизнью. А вечером в подвале появлялся Чингисхан, сытый и самодовольный, как все чингисы. И нужно отметить, что ни разу никто из любителей домашних животных не обращался к нам с претензиями и не требовал денег назад.

Кончились золотые дни неожиданно: Чингис заболел – то ли поймал и съел крысу, больную туляремией, то ли объелся на дармовых харчах недоброкачественными продуктами, – он захворал и пропал… Помер где-нибудь в развалинах. Целую неделю мы не закрывали дверь, ждали, надеялись, что хан объявится, но он не объявился.