Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой будет рассказано о том, как проходило первое занятие.

Как я уже сказал, группа была весьма пестрой. Отсюда возникли сложности. Красавицу Галю Стражкову прислал военкомат, она числилась вроде мобилизованной в Советскую Армию. Ей обещали выдать военную форму. Жила она у Курского вокзала в землянке с зенитчицами ПВО, стояла у них на котловом довольствии по фронтовой норме. Часть девчонок тоже считалась мобилизованными, но пропустили их через другую дверь, и оказались они в тыловых частях, так что норма у них была чуть-чуть выше, чем у иждивенцев. А Верка, та вообще приехала спасать Воронеж по путевке Борисоглебского райкома ВЛКСМ, так что ей ничего не было положено, кроме грамоты.

Я получил карточку по литеру «А», как инвалид первой группы, и каждое утро мог лишиться инвалидности, ибо ее у меня не было. Валька Белов… Как он жил, никто не знал, по-моему, и он тоже. Кто его прислал на курсы – тоже осталось тайной, потому что Зинченко ничего у него не спросил. Оставил Вальку в группе за находчивость – справился с узлом быстрее всех.

– Когда я работала в сберкассе имени Сакко и Ванцетти, – сказала Верка, – мне выдавали рабочую карточку, а теперь четыреста граммов, как школьнику.

– В честь чего назвали так вашу кассу? – поинтересовался Валька, как всегда вежливо и застенчиво.

– Она стояла на улице Сакко и Ванцетти.

– Кто это такие?

– Не знаю, – ответила Верка. – Улица называлась.

– А если бы вы работали в Пьяном переулке? Был такой переулок. Вы были бы сберкассой имени Пьяницы?

– Не знаю. Как же я теперь без шубы буду? Мне и спать не на чем, – опять заголосила Верка.

– Пойдешь к нам, – сказала Галя. – Девочки не обидят, что-нибудь придумаем. Зенитчицы – мировые девчата. У их батареи боевой счет – четыре «юнкерса».

– Зенитчики народ – во! – я показал большой палец. – Я знаю. Наш аэродром охраняли. Форму мне зенитчик сшил. Эх, были бы они поблизости!

Вопрос о снабжении остался неясным. Зинченко задумался, потом сказал:

– Занятия откладываются. Козлов, распредели работу, пусть наведут девчата порядок в классах, двор подметут, сам найдешь, чем занять людей. Я пошел до начальства, утрясу разнобой. Составь список дневальных. Командуй.

Он ушел, я остался командиром.

Ко мне подошел Валька Белов и, склонив голову набок, сказал вежливо:

– Товарищ начальник, разрешите отлучиться на несколько минут. Дело общее. Я бегом.

– Куда? – оторопел я. – Чего я с ними буду делать? – Я показал на девчат. – Хоть один мужик.

– Отпустите, – еще вежливее попросил Валька. Его шея была тонкая, хрупкая, он улыбнулся ласково и положил руку на мое плечо. – Я быстро, не подведу, бывает, человеку нужно на несколько минут отлучиться. Меня даже с уроков музыки отпускали.

– Если с уроков музыки, – сказал я, – иди, только быстрее возвращайся.

– Айн момент, сенькью, – сказал Валька и испарился.

Я набрал в грудь воздуха, чтоб она была покатистее, кашлянул, прошелся между скамеек, зачем-то закрыл краны.

– Так… Слушай команду, – сказал я и окончательно смутился. Девушки сидели тихо, с интересом наблюдали, что я выкину дальше. – Так, – уже зло сказал я. – Ты… Простите, вы, Вера, идите… В коридоре касса. Здесь будет пост номер один. Будете первой дневальной. Товарищи… Становитесь! – сказал я, подняв руку.

Зачем сказал, не знаю. Но мне почему-то показалось, что перво-наперво требуется выстроиться. И зря показалось.

Пробовали ли вы когда-нибудь построить овец по линии и непременно по ранжиру? Не пробовали? Попробуйте. Я с удовольствием посмотрю, что у вас из этого получится. Потому что я однажды это пытался сделать.

Девушки вскочили, точно голубей спугнул сокол, заспешили, куда-то побежали, потом вернулись, рассыпались.

– Тихо! – рявкнул я. – Тихо! Становись!

– Куда?

Я оторопел. Действительно, куда им было становиться? Кругом лавки, так что если бы они попытались построиться как положено; слева от меня, то у них ничего бы не получилось. Они и так прыгали через лавки, как козы, кто-то взобрался на лавку.

– Отставить, – сообразил я. – Выходи в предбанник.

И что моя жизнь вечно связана с баней? В армии служба началась с заготовки банных веников, и теперь.

Девчонки вывалились в раздевалку. Тут было место, вдоль шкафов, и я вновь попытался их выстроить.

– По линейке! Чтоб носки на линейке, – вспомнил я прописные истины, которые усвоил у Прохладного, командира роты, но, к сожалению, истины были истинами лишь для меня. Девчонки захихикали, заспорили, они перемешивались, как крупа в каше, кто-то сел, кто-то вскрикнул:

– Ой, косынку забыла, – и убежала в другой зал.

– Можно раздеться? Жарко.

– Снимите пальто. Быстрее!

– У меня ватник.

– Ну, сними ватник.

– У меня пальто. Мамино.

– Ну, сними пальто.

– Мне холодно.

– Тогда стой в пальто. Становись. Неужели не понимаете? По росту становись, чтобы носки на одной линии.

– То снимай, то не снимай. Я пить хочу.

– Ох!

– А как на одной линии? Посмотрите, я на одной линии?

– Я с ней стоять не буду.

– С кем?

– С Алкой. Мы с ней не разговариваем.

– Встаньте через одного.

– А она выше меня.

– Зато ты толще.

– А ты… Ты…

– Товарищ командир, подойдите. Ничего, что у меня волосы, коса в узел завязана, если хотите, я распущу.

– Девочки, смирно!

– Маша, выйди из строя, ты не на одной линии.

– Ой, смех, у тебя какие чуни!

– Ты сюда, ты сюда, – я хватал их за руки и расставлял по росту. – Убери грудь.

– Куда же я ее уберу?

– Товарищ командир, ей убрать грудь некуда.

– Ой, смешно! Роза, ты чего в мужских брюках?

– Платья нету. Ничего тут смешного не вижу. Товарищ командир, не буду я с ними стоять. У меня платья нет. Чего они смеются? Разве я виноватая, что у меня юбки нету. У нас все сгорело. Вам бы так.

– Хорошо, хорошо, будет платье, будет юбка, стой. Товарищи! – залез я на лавку. – Помолчите. И не надо друг друга высмеивать. Тихо!

И произошло самое ужасное – я дал петуха. А что такое командир без голоса? Командир без голоса, как без крыльев птица.

Меня уже не слушали, строй нарушился.

– Хватить кричать, – сказала Верка. – Сам на себя посмотри: малолетка, а орешь. Жених.

Она подошла к окну, вынула папироску «Ракета», сунула ее в рот, спросила:

– Девочки, у кого спички есть?

– Оставь сорок, – попросила Галя.

– Ты куришь? – удивился я, забыв команды.

– Во-первых, – ответила холодно, как якутский мороз, Галя, – мы с вами на брудершафт не пили, и ты мал, чтобы мне говорить «ты», во-вторых, не ваше дело, курю или нет. Не вам судить, вы мне не свекор.

Мой авторитет лопнул, как пузыречек на луже в затяжной дождичек. Девчонки заговорили о своем, строй… Строя не было. Я не знал, что предпринять, машинально сунул руку в карман, достал спички, что-то упало на пол. Я протянул спички Верке.

– Прикуривай.

– Это ваша? – раздался голос. Внизу у лавки стояла Роза, похудевшая толстушка. В мужских залатанных клешах, в чунях, из чуней торчали толстые белые шерстяные носки домашней вязки. Вид у нее был какой угодно, только не военный. Особенно нелепо выглядела яркая сатиновая кофточка, опускавшаяся без пояса на брюки, подвязанные обрывком веревки.

На ладони Розы лежала медаль.

– Девочки, поглядите, что у нашего кавалера.

Девчонки повернулись, подошли, молча глядя на мою медаль, как на орден.

– Дай-ка, – сказала Галя. Взяла медаль, бережно погладила, как ребенка. Какие у нее красивые руки! Но что-то в этой девушке было странное, загадочное. Сама нежность, и в то же время в глубине ее изумительно красивых грустных глаз был бездонный омут.

– Чего не носишь? – спросила она тихо. – Кавалер.

– Как-то так… Чего хвастаться? Я… Не надел, и все.

– Носи, – сказала она, потом добавила. – Можешь говорить мне «ты». Девки, кончай бардак, становись. Совсем обнаглели, парня в краску вогнали. Только не ори, покажи, что хочешь, поймем. Я-то знаю, а девки… – Непуганые. Разбирайся, становись!

И строй получился.

Строй молчал, я не знал, что делать дальше. Когда молчание стало тягостным настолько, что мы заметили, как на улице наступает вечер, я сказал:

– Одно ведро. Тряпки… Поищите. Баня-то большая. Напротив – мужское отделение. Внизу дверь заколочена. Еще пацаном с отцом ходил и ни разу не видел, как дверь открывается, на втором этаже по лестнице вход, на лестнице очередь стояла. Слева от нее солдаты всегда мылись. Посмотрите. Зинченко приказал вымыть, почистить классы. Сами распределите роли. Разойдись.

– Роза, Светлана, Нона!.. – начала командовать Верка. – Обойдите ближайшие дворы, поищите ведра и тряпки.

– Никуда не ходить, – сказал я. – Район не разминирован.

– Ничего не случится, – сказала Галя. Инициатива руководства перешла к ней, и Верка сникла.

– Напротив канава, колодец есть, – вспомнил я. – Выйдете во двор, мимо котельной, там был дровяной склад. Будут домики, частные – кое-что, что от них осталось, – там был колодец. До войны тут знакомый отца жил, он жаловался, что у соседа в колодце вода вкуснее, чем в водопроводе. Найдите.

И машина завертелась. Весело и дружно. Оказывается, не нужно кричать. Правда, распоряжался не я, а Галя, но, видно, в том-то и заключается искусство руководства, что нужно вовремя переложить исполнение обязанностей со своих плеч на чужие, чтобы инициативу не глушить, как глушитель; а самому расхаживать и осуществлять общее направление, изредка говорить:

– Правильно. Неправильно. И я так думаю… Нет, я так не думаю. Решай сама. На твою ответственность.

Дышать стало намного легче.

– Возьмите таз, – сказал я. И опять сказал необдуманную мысль, я забыл, что в тазах был песок, а на песке запалы.

Трах-тарарах, и визг. Я врываюсь в парную, стоят Алла и Светлана бледные, как туман, на цементном полу груда песка, из него торчат запалы. Как они не взорвались?

– Не стучи ногами, – говорит шепотом Алла.

– Кто велел здесь брать? – спросил я. – В мужском отделении взяли бы, туда вас направил.

– Мы не догадались, – шепотом ответила Светлана.

– Уходите, – сказал я тоже шепотом, взял таз и начал горстями собирать в него лесок, запалы откладывать в сторону, чтоб привести в первоначальный вид, чтобы старший сержант ни о чем не догадался.

– Ура, ура! – ворвалась в парную Роза и налетела на меня, опрокинув на песок.

– Дура! – зашипели Алла и Светлана. – Взорвется.

– Мама, – перешла на шепот Роза. – Больше не буду.

– Что у тебя?

– Девочки, простите, товарищ командир, мы нашли вошебойку.

– Она всегда там была, под деревянным переходом во дворе, там солдаты мылись.

– На заднем дворе дрова лежат. Осиновые. Наносим дров, воды, колодец нашли, помоемся. И белье прожарим, а то, простите, есть… эти, не сердитесь, есть эти…

– Вши?

– Никто не виноват. Я больше не буду.

– Мыло есть?

– Мыла нет, мочалка есть.

– Как же мыться?

– Песком потремся.

– Можно, конечно.

– Главное, прожарим белье, – оживилась Роза. – Это прекрасно. Так красиво!

– Давай, давай, уходите, скажи Гале, что я согласен.

– Она уже приказала дрова носить и воду. В тазах. Там бочки стоят. Тазы в печь поставим, нагреем воду. И вы помоетесь с нами.

– …Я?

– Ничего, не стесняйтесь, подумаешь; темно, электричества нет, никто не обидит. Мы в вашу сторону не будем смотреть.

Я растерялся, не знал, что ответить. Вдруг донесся глухой взрыв.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой топят по-черному.

Немцы все же были азиатами, в том смысле, что они коварны, как все враги. Минировали они город не как-нибудь, а со смыслом, большие были выдумщики насчет смерти, профессора, настоящие гиммлеры. В городе обезвредили десятки тысяч мин, а сколько еще осталось, не знали даже в Берлине. Дрова тоже были заминированными. Когда фрицы бежали из города, им грозил небольшой Сталинград, и если он не получился, то благодаря прыткости фрицев, они успели выскочить, как окуни из бредня без мотни. Убегая, они нашкодили. Они точно рассчитали, что баня вроде тюрьмы – необходимая для города вещь, так что рано или поздно сюда придут за дровами, чтобы смыть с тела трудовую грязь, и мину установили не в первой поленнице, которую проверили саперы фронтовых частей, а в третьей. Несчастья не произошло лишь потому, что немцы были мужчинами, соответственно мыслили и рассчитывали отправить на тот свет тоже мужчин. Мужчины брали бы поленья добросовестно, подряд, а я послал на дровяной двор девчонок. Известно, как женщины берут дрова. Вроде куриц, когда им высыпят мешок пшена. Кинутся, где много, набьют зоб, потом пошли по окружности, там клюнут, здесь подберут. Девчонки тоже – тут схватили, там выщипали, им казалось, что самые лучшие дрова в дальней поленнице, и брали не с краю, а вытаскивали из середины, где, по их соображению, были не осиновые плахи, а вроде антрацита. Поленница не выдержала подобного надругательства, наклонилась и осела, посыпалась. Мина и рванула. Курсантке Маше засветило в лоб единственным березовым чурбаном. Она стояла, как сирота, и вместо того, чтобы держаться за лоб, показывала чурбан.

– Как даст… Спасибо, не в глаз.

Дровяной склад напоминал пустырь. От котельной тянулся сгнивший дощатый забор, напоминавший старую расческу с выломанными зубьями. Солнце здесь похозяйничало, убрало снег, но плешины еще не подернулись зеленой травой, вместо лопухов и крапивы радостно блестели лужи. За забором торчали трубы. Этот район считался когда-то окраиной, за несколько кварталов находилась застава, на ней заканчивались главные трамвайные маршруты. Пустые трамваи делали круг почета и спешили к центру, к пассажирам. Заставу поставил еще Петр I. На ней бравые гренадеры проверяли возы крестьян, искали беглых с судоверфи, стригли боярам бороды и взымали пошлины на пушки. То было давным-давно, может, и не так, как мне представлялось, но было. Перед самой войной город шагнул далеко за прежнюю свою границу, поднялся завод имени Коминтерна, многоэтажные жилые дома, но между ними и центром бушевала морем садов слободка, где дома принадлежали частным лицам и лишь два здания школы – железнодорожной и девятой – принадлежали государству. Теперь тут ничто никому не принадлежало, потому что ничего не сохранилось, кроме колодца, откуда девчонки в тазах носили воду.

Мои подчиненные, перепуганные взрывом, плотно столпились за моей спиной, как за каменной стеною, но это было далеко не так, как они думали. Я себя не ощущал каменной стеной, скорее я чувствовал себя дощатым забором, который грозил повалиться при первом же порыве ветра. И тем не менее…

«На тебя смотрит вся Европа», – сказал я сам себе. На Европу мне было наплевать, даже на всю, включая Гибралтар и Британские острова, но тем не менее я был властью, мужским началом, на которое и рассчитывали фрицы, а сейчас слепо верили наши девчата, и мне нужно было установить, что и как, степень опасности, количество мин, или еще что-то, что устанавливают в подобных случаях. Идти к заминированной поленнице оказалось значительно труднее, чем распутывать узлы славного сержанта товарища Зинченко. Я бы не пошел, но, как на грех, на пятую, самую последнюю поленницу, залезла Галя.

– Не шевелись, – крикнул я. – А то… Поедут дрова… Жди меня.

– И я вернусь, – грустно сказал кто-то за моей спиной.

– А вы не ходите, тоже стойте, – сказал я, не поворачивая головы.

Впереди протянулось жизненное пространство метров в двадцать. Жизненное ли? Я сделал первый шаг. Остановился, внимательно поглядел под ноги.

– Иди, иди, – ободрили меня девчонки. – Мы ходили, и никого не убило.

– Спасибо, – сказал я и сделал второй шаг, потом третий и… Застыл, как аист, на одной ноге. На второй ноге висела проволока. Нахальная и цепкая, как репейник.

Как ее снять?

В сердце появился холод, на лбу испарина. Я стоял на одной ноге. Глупо умирать на дровяном складе, но где-то ведь придется. Разве умнее умирать на скотном дворе или в открытом поле?

– Чего стоишь? – спросили меня.

– Проволока, – ответил я сдавленным голосом и показал пальцами на кончик поднятого сапога.

Вдруг глухо бабахнуло.

– Ложись! – крикнула самая догадливая девчонка, Роза, и мои подчиненные дружно упали в лужи.

Я где-то читал, что один тип в Индии дал обет, поклялся точно не знаю кому, может невесте, может соседям, может еще кому, проходить три года с поднятой рукой. И проходил. Спал даже с вытянутой рукой, ел левой, и когда захотел через три года опустить руку, она у него не опустилась – суставы заклинило. Возможно, нечто подобное случилось бы и со мной, если бы я простоял с поднятой ногой три года, но подобного не случилось по простой причине – из-за поленницы вышел Валька Белов. Он улыбался в три рта.

– Ой, трусы! – сказал он. – Чего разлеглись? Это я вас попугал. «Катюшу» бросил.

Что такое «катюша», все знали – брался патрон, вынималась пуля, отсыпалась часть пороха, пуля вбивалась в гильзу, досыпался по потребности порох, затем поджигался, и данный снаряд подбрасывался, например, под стул впечатлительного человека, хотя бы инвалида Муравского. Происходил звонкий выстрел, весьма безобидный, если пуля не впивалась в лодыжку. Но «убойная сила» у нее была маленькой, метра на три, не больше, и то, если повезет.

– Обормот! – поднялись с мокрой земли девчата. – Фашист! Ловите его! Мы тебе сейчас устроим харакири. Ловите его!

– А как же тогда мне в лоб ударило вот это? – спросила наивно Маша и показала березовый чурбан.

– Белов, – строго сказал я и страшным усилием воли опустил ногу. – Твои шутки… В военное время… Вот. Два наряда вне очереди.

– Один, – сказал вежливо Белов.

– Не пререкаться! – рявкнул я.

– Простите, товарищ начальник, один я уже выполнил, – ответил Белов и поднял над головой Веркину шубу. – Бегал, вернул. Так что один наряд остался.

– Ой, Валечка, – сразу сменили гнев на милость девчата. – Откуда ее принес? Как ты ее нашел?

– Так, – ответил скромно Валька. – Догнал… Объяснил. По ошибке взяли. Вовка Шкода сказал, что больше никогда не будет так шутить, честное слово дал. Он хороший мальчик, вежливый.

– Один наряд, – согласился я. – Разбросали проволоку. Двор захламили. Черт ногу сломит.

Я нагнулся, схватил ненавистную проволоку и дернул…

Вначале меня свалило, потом ударило по ушам взрывом, потом на мою спину опустились с неба несколько хороших осиновых поленьев. Хорошо, что не дубовых. Поленница-то, оказывается, на самом деле была заминирована. Теперь уж никаких сомнений не осталось. Я понял.

– Валька, перестань дурака валять, – закричала Роза, поднимаясь с земли, но, увидев, что Валька тоже лежит, укрывшись полушубком, добавила: – Прости, Валя.

– Честное слово, это не я, – сел Валька и отряхнул мокрые комья земли с полушубка. – Теперь порядок. Поздравляю вас от лица командования с удачным выполнением первого боевого задания. Небо чистое.

Теперь я и сам знал, что поленница разминирована.

– Берите дрова отсюда, – сказал я. – К другим не прикасаться.

– Да хва… Да хва… Хватит за глаза, – сказали девчата. – Мы уже наносили. Пошли отсюда, девочки, что-то холодно стало.

– Помогите слезть, – донесся голос.

Мы забыли про Галю. Она лежала на последней поленнице. И я пошел к ней. И забыл про всякие проволоки. Протянул к ней руки.

– Иди сюда!

Она оказалась тяжелой. Вначале я почувствовал, а когда взял на руки… Обдало теплом. Я прижал ее к себе. Она обняла меня за шею. Ее лицо было рядом, я видел веснушку на ее шее. Стало трудно дышать. И какая-то незнакомая, еще никогда не изведанная сила разлилась по телу. Прядь ее волос щекотала мой лоб. Потом я увидел ее губы. Совсем близко.

– Так и будем стоять? – спросила она.

Я перевел взгляд на ее глаза… В ее глазах я увидел… Я и сейчас помню эти глаза. Они были равнодушными. Именно равнодушными до усталости. Такой взгляд бывает у древних-предревних старушек, которые все изведали, все забыли и устали жить.

Я чуть не выронил ее. Она сумела упасть на ноги, отошла, отряхнула почему-то сзади юбку и пошла, не оборачиваясь, ничего не сказав. Я был для нее пустым местом, вроде деревца, на которое опираются, когда переходят по кочкам через ручей.

– Наш-то командир из молодых, да ранний, – сказал кто-то из девчат. – Мы его недооценили.

Девчата захихикали, а Маша произнесла:

– Нет ли у кого пятака или медной пряжки? Синяк будет. Некрасиво. Была бы пудра, я припудрила бы. И буду ходить, как пугало. Девочки, может, у кого пудра есть, дайте в долг.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой пойдет разговор о любви.

Душевая остывала с катастрофической быстротой. В ней было хоть глаз выколи, от этого теплее не становилось, скорее наоборот. Зябкий ветерок обдул щиколотки, потом колени… Я не Жюль Верн, но все-таки попытаюсь популярно объяснить, почему подобное происходило. Баня, как предприятие, отапливалась из единой котельной, но вошебойка, где калили белье, чтобы в тропической жаре нажарить насекомых, столь обильных во все войны и недороды, топилась персонально. По баням, как вы догадались, во время войны я стал большим специалистом, так что секретов производства для меня почти не осталось. Топить котельную мы не смогли по двум причинам: котельная не работала, и даже если бы и работала, топить ее дело весьма неблагодарное, так как она простыла до последней трубы и трубы порвала замерзшая вода. Мы топили печь вошебойки. В камере нагнали должную температуру, от которой дымились волосы. Развесили бельишко. Все развесили. И девчонки, и Валька Белов, и старший сержант товарищ Зинченко, и я. Мероприятие было своевременным, ибо чесалось, откровенно говоря, здорово. Единственный в городе санпропускник был на вокзале, но туда не находишься, тем более без билета не мыли, а билет полагался по специальному пропуску, который выдавался по специальному вызову или командировке. Может, бесстыдно – мыться женщинам и мужчинам вместе, но мы почему-то об этом не думали, нам было не до эротических нюансов.

Нагрели в тазах воду, натаскали в душевую, которая чуть-чуть нагрелась, мужчины забрались в один угол, девчата – в другой, и начали плескаться. Женщины любят воду, известно. Смеялись, острили, порой довольно смело. Верка порывалась непременно потереть спину старшему сержанту. Я давно заметил, что голые очень демократичны. Старший сержант терпел ее шутки.

– Отстань, бесстыжая, – отбивался Зинченко. – Бог послал курсантов. Как шлепну по одному месту.

– Шлепни, может, будет приятно, – отзывалась из темноты Верка.

Роза восхищалась. Она была восторженным человеком. Слышался ее голос:

– Водичка… Кипяточек… Голову щиплет. Хорошо! Прекрасно!

– Мужикам мыть нечего. Сержант, начальник, усы не забудь выстирать.

На всех выдали кусок хозяйственного мыла. Зинченко дал из запасов. Мыло передавали из рук в руки, как золото, мылили по-братски. Мне остался обмывок, и тот отобрала Алла.

– Имей совесть. Хватит, у тебя одни кости. Где ты? Дай-ка я тебя… Не вырывайся. Костями зашиб.

– Не забирайтесь на чужую территорию, – сказал Валька. – Кто стоит, подвиньтесь. Девчонки, холодно становится. Может, заберем бельишко? Давайте сбегаю.

– Как бы полушубок опять не сперли, – донесся голос Верки.

В тот вечер, перед общей баней, Зинченко пришел поздно: он заблудился.

– Опросить дороги не у кого, – пожаловался он. – Ни души на улицах. Кабель валяется, трамваи горелые… Я по рельсам шел. Шел, шел – тупик, назад повернул, мост прошел через железную дорогу и оказался на окраине.

– Вы в СХИ забрели, – объяснил Валька. – Стадион не видели?

– В городе, как в горелом лесу, ничего не видел. Повернул, зашел на вокзал, там рельс нужный показали. Дошел до канавы, думаю, дома. И точно. Сразу отыскал.

Старший сержант вернулся с хорошими вестями. Нам выписали ватники, сапоги, картошку, морковку, электрические фонарики; обещали рабочие карточки по высшей норме. Зинченко побывал в комендатуре, в исполкоме, в военкомате, и нигде не отказали. И он руководствовался, правилом – запас есть не просит.

– Еще бы мочалок добыл, – подсказали ему.

– В следующий раз, – пообещал начальник курсов.

Холод крепчал: для убийства насекомых требовалось определенное время, и мы его выдерживали.

– Остался кипяток, – донесся голос Гали. – Налейте в тазы, ноги отпустите, теплее будет.

И мы встали в тазы.

– Свет бы загорелся, посмотрели бы на себя, – сказал кто-то.

– Не надо.

– Глядеть-то на вас, – отозвался Зинченко, – больно охота. Невидаль. После войны буду разбираться, искать особенную.

– Нахал, старший сержант, – возмутилась Верка, – а чем мы хуже других? Выйдем, причешемся, да если обувь модную… Погонялся бы за мной, не одну тропку проложил.

– Если бы да кабы, во рту росли грибы.

– Разумеется, – поддержал девушек Валька. – Красавицы что надо. Вы, как начальник, не замечаете подчиненных. Девчонки, на танцы пойдем?

– Куда? – загалдели девчонки. – Сходить бы. Сто лет не танцевали. А подо что танцуют?

– Под аккордеон и радиолу.

– Пошли! Пошли на танцы!

– Я не умею танцевать.

– Я тоже разучилась.

– Я научу, я водить умею.

– Интересно с тобой.

– Стой тогда, протирай стену.

– Я и так стою.

– Голая.

– А ты-то в чем? На себя посмотри.

– Смотрю, ничего не вижу.

– Смотреть и не на что.

– Подумаешь, из себя строит. Если коса.

– Перестаньте! – сказал строго старший сержант. – А то я стану женоненавистником.

– Зарекался козел капусту есть.

– Девчонки, давайте о чем-нибудь рассказывать. Вода остынет. Про что-нибудь интересное.

– Подумаем коллективно.

– Надоело. Пусть лошадь думает, у нее голова большая.

– Про любовь расскажите, – предложил Валька.

– Верно, бабы, им только про любовь. Разве других тем нет? Про учебу, про… про… Что-нибудь такое патриотическое. Про храбрость или про то, что видели, – сказал Зинченко.

– Про любовь интереснее.

– Пусть говорят. Пройдут годы, и буду рассказывать, как мы здесь стояли, и никто не поверит, – сказал Валька.

– Договоримся, каждый расскажет про первую любовь.

– Да, да… В темноте и не видно, кто говорит, не стыдно.

– Голос-то слышно. По голосу догадаешься.

– Подумаешь, завтра отрекусь, скажу, не я.

– Пойду посмотрю печку, – сказал Зинченко и двинулся к двери. Я за ним.

Мы выскочили к печке. Тут совсем было холодно. Мы, подпрыгивая, как неврастеники, подбежали, сунули в топку несколько поленьев и опрометью ворвались в душевую.

– Ух, холодрыга!

– Хочешь, Зинченко, погрею? – донесся глухой голос Верки.

– Завтра же займусь строевой подготовкой, дурь из головы вылетит.

– Не… Не вылетит. Не прячься от меня, старший сержант, все равно не спрячешься.

– Она тебя запеленговала.

– Не мешайте. Дайте рассказать.

Мы пробрались в свой угол, нащупали ногами тазы, влезли в них. Вода показалась горячей.

Кто-то рассказывал про первую любовь, кажется, Маша.

– Он грит: «Пошли запишемся. Нас оформят, потому что ухожу добровольно, до призыва». Я ему: «Куда торопиться? Я только паспорт получила, не распишут. Вернешься с победой и пойдем. И маме скажу». Так и ушел. Мы с ним раз только и поцеловались. Стыдоба. При народе, перед отправкой эшелона. Не знала, не ведала. Сейчас увидела бы… Прижалась и…

– Молодая.

– На фронт, вместе. Только не разлучаться. И чего ломалась? Глупая была, все ждала и прождала. Пришло извещение. Похоронили его. Под Тулой бой был. Героем, пишут, погиб. Три танка поджег. И верю, была бы рядом, сто штук сожгли и живыми бы остались. Такая во мне сила, я чувствую. От любой пули заговорю. Вот история, моя любовь, первая и единственная.

– У меня немножко лучше, – сказал кто-то. – Немец-то пришел, пригнали пленных. Загнали за проволоку у Куцего яра, страшно на них смотреть, и картошки не дают передать. Как стреканут из автоматов. Кого-то и убили. Потом… значит, у нас в хате ихний офицер остановился. Тощий, как Альберт.

– Алла, меня не трожь, – сказал я, догадавшись, кто говорит. – Не тебе мои кости считать.

– Чуть жирнее, – безобидно ответила Алла. – Мать к нему, к офицеру. Говорила, говорила, их переводчик объясняет, что если сын или муж мой, то выпустят. Муж, говорит, и зять. Пошли. Она увидела самого пострадавшего и говорит: «Вот мой супруг». Тот встал, молчит. Его вперед вытолкали. Отпустили. Мать меня толкает в спину: «Выбирай быстрее!» Я на какого-то указала. Они вроде там на одно лицо. Привели. Офицер спрашивает: «Почему родные, а радости нет?» Изобразили радость. Идти спать надо. Пошли. Не знаю, как у матери получилось, вроде сошлись, хороший дядька попался, ласковый. Отца-то у меня нет, убили кулаки. А мой-то вроде меня – сопляк. Спали, как брат и сестра. Я даже обиделась. Хотя бы для приличия руку взял. А он: «Не сердись, невеста есть, ждет. И вообще прощай!» Ушел через неделю. Сказал, что пойдет, партизан найдет. А за то, что ушел, второго схватили и в лагерь угнали. Мать убивалась. Кричала: «Я честная! Столько лет память берегла. Нашла мужа. По любви… Отдайте». Ее избили. А отчим, папой я его не могу назвать, сгинул. Так, как в яму – концов не найдешь.

– Выходит на поверку, вы девицы, – не утерпел Зинченко.

– Так в этом мы не виноваты, – отозвались несколько голосов.

– Я их хвалю, – удивился Зинченко, – а они обижаются.

– Нашел… Хвалить. Моя мать меня уже в моем возрасте имела.

– Непонятливый, сержант, – сказала Верка. – Наш бабий век короткий, счастья хочется. Любить хочется… Чтобы по-настоящему.

– Мечты, мечты, где ваша сладость? – сказал Валька.

– Ну, у тебя какая была первая любовь, Вера, забыл фамилию? – опросил Зинченко.

– Фамилия Маркова, а любовь… Не было, но будет. Я решила.

– Нашла жениха?

– Представь, нашла.

– Где же ты его раскопала?

– Здесь.

– Как понимать?

– Ты будешь моим мужем, сержант.

– Товарищ старший сержант, – поправил Валька.

– Товарищ Маркова, – рявкнул старший сержант. – Не двигаться. Безобразие! Отставить! Не нарушать субординацию.

– Не ори как резаный. Поймаю. И возьму. Слово даю!

– Ну, Верка, – засмеялись девушки. – Придумала. Ну, отчудила.

– Правду говорю, – сказала Верка. – Полюбит. Хотя и стоит в тазу. Усы у него хорошие.

На этой шутке и окончилось наше великое стояние.

Роза сказала:

– Время вышло. Пусть мужчины первые забирают белье, их мало, потом мы. Только, мужчины, не подсматривать, оденетесь, стукните в дверь.

Мне почему-то не хотелось уходить. Я ждал рассказа Гали.