Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Маневр служит интересам огня, – поучал он. – Первое, самое главное, – превосходство в высоте. Поэтому во время боя всегда должно быть преимущество в высоте. Одна пара ведет бой, вторая патрулирует сверху. Какие данные у «мессера-109»? Скажи ты!

Ответ того летчика я запомнил на всю жизнь.

– Потолок «мессера» – девять тысяч метров, расчетный – одиннадцать тысяч, набор – пять тысяч метров за пять целых и четыре десятых минуты.

Ответ потряс меня: «мессер» меньше чем за шесть минут набирает пять километров высоты! По ровному месту идти спорым шагом целый час…

Летчики перешли к обсуждению поставленной задачи, я ушел из класса – пора было возвращаться в штаб. Я спускался по лестнице школы на первый этаж и все думал: «Пять километров высоты за шесть минут!» Цифры подействовали на мое воображение, в них было что-то неизбежное, как в тяготении Земли.

Где-то играло пианино… Наверное, в спортзале. Я пошел к спортзалу. Дверь оказалась открытой.

За пианино, выдвинутым к окну, сидела знакомая девчонка Рита Майер. Перед ней лежали ноты, рядом стоял ее дедушка, слепой скрипач. Он, запрокинув голову, отсчитывал такты, притопывая.

– Раз, два, три… Раз, два, три… Минуточку, Риточка, девочка. Прошу сыграть последний вальс Шопена. Нет, нет, не то! Не тот, последний, четырнадцатый. Прошу!

– Дедушка, – сказала девочка грустно, – инструмент расстроен.

– Знаю, знаю! Другого нет – значит, будем работать на этом. И… начали!

Девочка заиграла.

Я спрятался за дверь и слушал… Я видел, как пальцы у Риты бегали по клавишам, лицо у нее было серьезным, как у летчиков, когда они слушали бой по приемнику. Пальцы у девочки жили самостоятельно, и казалось, их очень много, не десять, а пятьдесят или сто. Девочка чем-то очень напоминала летчиков…

И я понял чем: сознанием важности того, что она делала, чувством собственной нужности.

Я еще никогда не ощущал необходимости в себе.

Во дворе стоял сломанный велосипед. Его руль торчал ручкой в небо. Восьмерка на переднем колесе, порванная передача – немые свидетели моей беспомощности.

Что делать с велосипедом?

Я думал… Искал выход. И когда осознал, что выхода нет, он нашелся – дядя Федя, старший сержант с зенитной батареи, он все умеет делать. Я знал, что он работает в колхозной кузнице. Его и двух парней – косая сажень в плечах – временно откомандировали с батареи на кузнечные работы. Они и ночевали в деревне, чтобы не тратить время на переезды.

Я пошел искать кузницу, ведя злополучный велосипед.

Кузница разыскалась за овражком, на краю колхозного сада. Сад охранял знакомый дядька, крестный тети Груни. Охранял сад – понятие символическое: в саду висели переспевшие яблоки, груши. Колхозу не хватало рук убрать урожай фруктов, земля была усыпана падалицей. Любой человек имел право прийти в сад, нарвать яблок, сколько душе угодно, и не только нарвать – унести с собой хоть два мешка антоновки. Но почему-то никто не шел с мешками за антоновкой, лишь козы, раздувшись от обжорства, бегали между деревьев.

Крестный сидел на корточках у порога кузницы. На груде борон примостился Кила, бригадир. В кузнице гремели молоты…

Я положил велосипед около борон, пролез боком мимо крестного в кузницу. Здесь было жарко, полутемно и страшновато. Около горна стоял дядя Федя. Его напарники были раздеты по пояс. Один из них качал мехи. Мехи с шумом набирали воздух в кожаные легкие. Скрипела уключина под закопченным потолком. Мехи выдыхали воздух, и в углу в горне пламенел уголь ярким белым светом. Потом краснел. Язычки пламени уменьшались. Розовели. Усмирялись. Чтобы через минуту, с новым выдохом мехов, взметнуться, заплясать по-скоморошьи.

Крестный сидел на корточках как истукан. Кила крючковатым желтым ногтем безуспешно пытался раскрыть речную раковину, неизвестно какими путями попавшую в кузницу.

– Навались! – крикнул дядя Федя у горна и приподнял раскаленную стальную болванку щипцами. Парень, тот, что стоял сбоку, ухватил заготовку щипцами. Второй парень бросил веревку от мехов. Мехи натужно вздохнули, точно испустили дух. Парень играючи поднял тяжеленный молот. Дядя Федя приладил болванку к наковальне. В руках у него оказался легкий молоточек. Он ударил молоточком по жаркому металлу.

И следом на болванку опустился молот.

Тук… Бух!

Тук… Бух!

Это было похоже на игру. Молоточек бежал впереди, указывая сильному и неразворотливому молоту, куда приложить силу. Правой рукой дядя Федя держал щипцы, двигал по наковальне раскаленное железо. Ему это удавалось, потому что основной вес заготовки взял на себя второй напарник. Лицо у парня покраснело, на лбу набухали капельки пота.

Железо остывало, и вырисовывался – вернее, вылеплялся – крюк, квадратный у основания, сходящий на нет к концу, с плавным, точно зализанным изгибом.

Молоточек застучал нервно и часто, молот забил по металлу ласковее, приглаживая вмятины.

Молоточек упал плашмя.

Молот опустился на землю.

Дело сделано!

Дядя Федя подошел к бидону, поднял, напился через край кваса. Напившись, спросил:

– Алик, зачем пришел?

– Велосипед чужой сломал, – сказал я. – Выручи!

– За это нашивку дали? За какое ранение? – Крестный придирчиво осмотрел мою нашивку за тяжелое ранение. – За сломанный велосипед? Я тоже имею полное право такую же носить, – сказал он. – Меня в первую мировую шрапнелью… Вот, гляди! – Он задрал подол рубахи и показал белесый шрам поперек живота.

– Лисапед обработаем, – пообещал дядя Федя. – Подожди минут пяток. Сам-то цел? Лихо помял?

Дядя Федя вернулся к горну. Выкованный крюк белел жаром. Дядя Федя и напарник подхватили крюк, быстро отнесли в дальний угол кузницы и бросили его в огромную каменную лохань с водой.

В потолок ударил столб пара.

Кила засуетился около борон, как барышник на толкучке, погладил их, зачем-то уцепился за одну, приподнял и бросил…

– Где лисапед? – спросил дядя Федя. – Э-э-э… колесо-то гулять просит. Цепь где?

– Когда ж, Федор Варфоломеевич, очередь до борон-то дойдет? – осторожно спросил Кила. – Скоро пар поднимать, надобны бороны-то, без них нельзя, сами знаете…

– Подожди, – ответил дядя Федя. Починка велосипеда была для него вроде отдыха. – Выполню опосля. Меня генерал сюда определил для другой работы. Спросит работу, что отвечу? С боронами проваландался?..

– Понимаю, и меня пойми. Не для себя стараюсь. Для колхоза, тудыть твою… – сказал бригадир.

– Подсоблю, – пообещал дядя Федя, отвинчивая руль у велосипеда.

Один из парней взял цепь передачи, ушел в кузницу. И застучал нежно по наковальне молоток.

– Лемеха бы еще… – опять, заканючил Кила.

Он жужжал надоедливо, как комар, продолжая одновременно задумчиво ковырять толстым желтым ногтем речную ракушку.

– Что за лемеха дашь? – спросил деловито дядя Федя. Расправив усы, он зажал переднее колесо велосипеда между коленок. Так порют ремнем непослушных ребятишек.

– Три барана дам, – ответил Кила. – Жирные бараны, живые…

– Пять!

– Лады, лады! Скажу председательнице, – быстро согласился Кила и отшвырнул ракушку.

– Свезешь на батарею баранов, – приказал дядя Федя, выравнивая восьмерку. – Еще угля раздобудь. И пришлешь кого-нибудь из баб на помощь. Будет бороны растаскивать. Так оно быстрее. Чтоб времени на подсобную работу не тратить.

Через полчаса велосипед можно было демонстрировать на выставке. Чуть заметные трещины эмали на ручке наводили на мысль, что на велосипеде ехал я.

– Еще бы лошадок подковать, – сказал бригадир Кила.

Лицо у бригадира выражало покорность и упрямство.

– В лошадях не понимаю! – ответил дядя Федя. – Что ноешь под руку? Целыми днями торчишь, нервы на барабан мотаешь!

– Ему председательша приказала, – объяснил крестный, продолжая сидеть на корточках. – Она сказала: «Ты от кузнеца не отходи. Он свое дело сделает, его командир заберет, что тогда будем делать?»

– Не смыслю я в лошадях, – устало повторил дядя Федя. – Лисапед починю, хочешь, а в скотине не смыслю. Ей копыто почистить, обласкать, в станок завести. Подковы скую. Найди коновала, на пару подкуем.

– Есть человек, он в лошадях разбирается, – сказал я. – Честное слово!

– Кто такой?

– Политрук. Борис Борисович, капитан. У нас политрук новый.

– Будет он с копытами возиться, – сказал крестный.

– Он конник, – сказал я. – Кавалерист.

– Кавалерист?

– Его в Бессарабии стукнуло. Шли на выручку 25-й Чапаевской дивизии. Коня, Ветерка, наповал… Политрука – в госпиталь.

– Ежели конник… – соображал дядя Федя. – Бригадир, завози угля! Настоящий кавалерист от помощи не откажется. Придет на выручку.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой рассказывается о крестинах сына Шуленина.

Неожиданно к Шуленину приехала жена. Рано или поздно к мужьям приезжают жены, но из всех неожиданных приездов этот был самый неожиданный: разыскать воинскую часть по номеру полевой почты было то же самое, что найти иголку в стоге сена. Кого бросало по военным дорогам, тот поймет, что такое в сорок втором году приехать без вызова, без пропуска в действующую армию: станции забиты эшелонами с эвакуированными, воинскими эшелонами, спецсанитарными поездами, эшелонами с оборудованием заводов, вывозимым с территорий, временно занятых врагам. Все это усугублялось бомбежками, отсутствием намека на железнодорожное расписание, нехваткой паровозов. Трудностей не перечесть. И, самое главное, вполне могло случиться, что женщина ехала в пустой след – пока добиралась до полевой почты, ее супруга уже перевели по новому адресу, такому же безадресному, как и первый. Могло случиться, что и вычеркнули из списка живых и зачислили в список мертвых или без вести пропавших.

Шуленин сидел на столе для чистки оружия и чесал затылок. Товарищи по оружию смотрели на него, как на родного брата японского микадо, родство с которым случайно определил особый отдел фронта. Что говорить, случай уникальный! На фронт приехала жена!

– И как она дом-то бросила? – терялись в догадках бойцы. – Как добралась? И как разыскала? Вот кого послать к Прохладному в разведчики. Она у тебя случайно не в уголовном розыске работает?

– Паралик ее знает! – отвечал рядовой Шуленин, не веря, что приехала именно его жена, а не какого-нибудь однофамильца.

Больше всех волновался старшина роты Толик Брагин – у него на целой планете не имелось родственников, жены тем более.

– Тут любовь… роковая, – фантазировал он. – Факт! Если кто кому изменит – нож в сердце. Как в песне поется: «Ты меня забыла, другого полюбила, а теперя финку получай…» Роковая любовь или нет?

– Паралик ее знает! – отвечал Шуленин, продолжая сосредоточенно чесать затылок.

– Детки-то есть?

– Паралик ее знает…

Брагин оторопел… Минут пять глядел на Шуленина не моргая.

– Не знаешь, есть у тебя дети или нет? Говори сразу, кто приехала – жена или дроля?

– Паралик ее знает!

– Дети-то были, когда с ней жил? До войны. Вспомни!

Шуленин, утомленный собственными раздумьями, молчал. Он нетерпеливо поглядывал на палатку младшего лейтенанта Прохладного – там решался вопрос о его свидании с женой. По всей видимости, свидание должны были разрешить – Шуленина сняли с наряда.

Рота томилась… Бойцы гадали в открытую, какая окажется жинка у товарища: высокая, маленькая, толстушка, худоба, брюнетка, шатенка или блондиночка, грымза, миляга, кривлявая, тихоня, певунья, сплетница? Может, рыжая? Может, сорок пятый номер обуви носит? Вдруг беззубая, как баба-яга? Какая она, какая?

– Обыкновенная, – ответил Шуленин.

– Понятно! – успокоились бойцы, и каждый из них тоже задумался.

Я и Рогдай крутились рядом.

– Наверняка, – митинговал Рогдай, – привезла меда и ватрушек. Зачем ей тогда ехать? Когда к нам приезжали отец с матерью в пионерский лагерь, они столько вкусного привозили… Я, дурак, ничего есть не хотел. Привезет пирожные, я не хочу. Алик, подтверди, что пирожные есть не хотел. Что она тебе привезла, Шур-Мур?

Шур-Мур… У моего брата неожиданно прорезался талант приклеивать людям прозвища. С его легкой руки старшина роты превратился в Сивку-Бурку, Шуленин – в Шур-Мура, Борис Борисович Иванов, политрук роты, – в Быр-Быра, а дядя Боря Сепп получил самую презрительную кличку – Пацифист. Что такое пацифист, Рогдай не знал, но по тому, как произносили это слово, было оно, очевидно, весьма ругательным.

Шур-Мур подумал и ответил:

– Паралик ее знает!

– Живут же люди! – мечтательно произнес Толик Брагин. И вдруг запел сиплым голосом беспризорника – «Твои страстные поцелуи довели меня до греха. Мать забыла, отца бросила…» Я много песен знаю, – похвастался он ни к селу ни к городу. – Душевные! Хотя бы эту… «Жили-были два громилы: ун-дзын, дзын-дзын…» Не та! Стой, вспомнил! «Как на кладбище Серафимовском отец дочку зарезал свою…»

– Заткнись! – сказали ему.

Старшина подумал и согласился, потому что ни одна песня из его репертуара почему-то не подходила к данному моменту.

Из палатки вышли ротный и политрук. У Прохладного алел на щеке шрам. Шуленин сник – покрасневший шрам на щеке командира роты обещал мало приятного.

Борис Борисович не торопясь пристегнул полог палатки и подошел к столам для чистки оружия.

Шуленин соскочил со стола и встал по стойке «смирно».

– Дела следующие, – сказал политрук, улыбаясь. – Идите на КПП, ведите жену сюда, в роту. Другого выхода нет – отпустить вас в деревню не в нашей власти. В общем, ведите ее сюда. Надеюсь, что товарищи, живущие с вами в палатке, не будут в обиде, переночуют в свободных. Кто с вами живет?

– Они, – показал на нас с братом Шуленин.

– Тем более, – сказал политрук.

Шуленин почему-то не двигался с места, не спешил на КПП. Он покосился на товарищей, поморщился… Набравшись храбрости, прошептал что-то политруку на ухо.

– Не понял, – сказал политрук. – Говорите громче. Скрывать нечего. Все равно не скроешь. В чем дело?

– Она с ребенком, – сказал Шуленин и с опаской оглянулся на старшину роты Брагина.

– Как? – не понял капитан Иванов.

– С ребятенком, говорю, приехала, – повторит Шуленин и почему-то опять покосился на старшину.

– Сколько ребенку лет? – задал вопрос политрук.

– Сейчас!

Шуленин закатил глаза и стал загибать пальцы – считать. Пальцев ему не хватило, он зашевелил губами.

– Пять месяцев, пятый должон, – сказал он. – После первого ранения я заезжал домой… Пять месяцев аккурат.

– Та-ак… – протянул капитан. – Да-а-а… Загвоздка! – Он повернулся и пошел разыскивать Прохладного для продолжения таинственных переговоров – как поступить с рядовым Шулениным, к которому не только прибыла жена, но, как выяснилось, с грудным младенцем.

– Тихарь! – возмутился старшина Брагин. – Темнил… «Не знаю… Есть ли дети или нет». Чего темнил? Может, она еще бабку с дедом привезла? Говори сразу! Всю деревню с собой захватила? Коровку в подоле принесла, курей, свинку? Рота! Чего расселись? Готовьсь к строевой подготовке! Я, что ли, один за всех на занятия пойду? Для меня, что ли, одного приказы пишутся? Через десять минут построение.

В армии существует байка о том, как генерал приказал построить полк в десять часов. Командир полка на всякий случай приказал выстроить на плацу полк в девять тридцать. Командиры батальонов, чтоб не опростоволоситься, отдали приказы построить солдат в девять. Ротные решили вывести роты в восемь тридцать – соответственно, командиры взводов упредили начальство еще на полчаса, а старшины вывели солдат из казарм в шесть.

– И никаких разговоров!

Брагин построил нас на строевую подготовку. Прошло полчаса. Прохладного не было. Дело нашлось: проверяли, у кого как начищена обувь. Шуленину влетело по первое число – на его бутсах засохли комки глины: видно, не успел очистить ее, придя с караула. Потом проверяли воротнички… Потом еще что-то…

Прохладный появился, как всегда, неожиданно и с тыла.

– Смирно!

– Вольно! Рядовой Шуленин, выйти из строя!

Прохладный не желал смотреть в сторону Шуленина.

Прохладный был в плохом настроении.

– Иди к комиссару, – сказал Прохладный. – Сено-солома! Развели детский сад, комнату матери и ребенка. Он тебе объяснит, что делать. Стой! Как хочешь, чтоб писку не было слышно. У меня не родильный дом, здесь армия, фронтовая часть. И чтоб баба не шлялась, где попало. В общем, иди, иди!.. Брюхо только подтяни, вояка липовый!

Начались занятия по строевой подготовке. Ротный прочитал легкую нотацию о том, что кадровых военных видно и в штатской одежде, что строевая выправка – залог дисциплины, после чего мы разделились на группки по три-четыре человека, ходили друг около друга и лихо печатали строевой шаг, соответственно приветствуя друг друга, как высшее начальство.

Прохладный тосковал. Он сидел в сторонке на поваленной полусгнившей осинке, чертил на земле прутиком замысловатые геометрические фигуры и часто сплевывал.

После обеда ушли бойцы, заступающие в наряд. Осталось меньше взвода. Нам предстояло особое задание – строить проволочные заграждения в три кола. Я и Рогдай таскали колья. Кол от кола в семи метрах. Колья забивались деревянной кувалдой в землю, на толстой палке несли моток колючей проволоки – разматывали ее и прикрепляли к кольям. Аэродром одевался заграждениями. Как вскоре выяснилось, не зря. Мы преодолели бугор, долго чавкали в болотце, потому что пришлось заготовлять особенно длинные колья, чтоб поглубже загнать их в трясучую, неестественно зеленую для осени землю. На кочках доспевала клюква. Ее было много, но есть ее было рано – свой особый кислый вкус она приобретает после заморозков. Говорят, что особенно хороша клюква после первого снега.

Люди работали вяло. Работа не ладилась. Мы потихоньку ссорились между собой. Командовал Брагин. Его почему-то не хотели слушаться, пререкались, даже посылали сквозь зубы кое-куда. Толик отвечал тем же… Он умел.

Объявили перекур. Перекур затянулся. Лишь Рогдай продолжал растаскивать колья: он отличался особым пристрастием к службе.

– Нет, бабу нельзя пускать в войска, – сказал кто-то. – Если к одному приехала, почему же к другому не может? К кому не может, завидки берут, хочется в самоволку вбегать, к зазнобе на хутор. У кого хутора нет…

– Пусть бабочек ловит, – досказал кто-то.

– Гонишь от себя мысли разные, письмо получишь: «Хорошо! Сыты… Одеты». Брешут, конечно, не хотят расстраивать. Видим по другим, как сыты, одеты, обуты. А тут приперлась. Да с ребятенком! Вообще-то молодец тетка! Приехала и приехала, гнать не будешь. И Шуленину подфартило…

– Выпить бы что-нибудь по случаю…

– Керосинчику бы граммов двести.

– Слушай, Брагин, ходят слухи, у тебя в заначке четверть самогонки припрятана?

– Кто брехню пустил? – рассвирепел старшина. – Язык ему вырву.

Неожиданно прибежал дежурный по роте.

– Братва! – закричал шагов за сорок дежурный. – Братва! Бра-атва!

– С кола, что ли, сорвался? – сказал кто-то, лежа на земле.

– Похоже.

– Братва!

– Чего, родимый? Отдышись, сердечный, загонишь себя, раньше времени похоронную жене пошлют.

– Что расскажу!..

– Давай рассказывай!

– Смех!

– И с этим ты спешил к нам? – спросил Толик.

– Подождите, не перебивайте. Ой! – Дневальный опустился на землю, взял у товарища из рук цигарку, затянулся до кишок и продолжал: – Кончай работу!

– Пожалуйста!

– Кто приказал?

– Смех!

– Эту важную новость мы уже слышали. Может, еще что-нибудь знаешь?

– Пришла… Честное слово!

– Ну и какая?

– Обыкновенная… Во и во! – Дневальный развел два раза руки в стороны. – Но приятная. С ребятенком. Первым долгом – бух в ноги политруку.

– Не врешь?

– Не перебивай. Оказывается, она привезла ребятенка, чтоб отцу показать, Шуленину, значит… Жили они долго лет пятнадцать, детей не было; приехал он в отпуск, думали – ничего, а она родила.

– Это нас всех ожидает… Кто вернется домой, конечно, живым.

– Я и говорю… Родила. Подумала: всякое может случиться, отец может и не вернуться, она сына в охапку, на поезд – и с ребятенком, как с пропуском, по всем путям ей «зеленый свет». Привезла показать отцу. Как думаете, братва, молодец аль дура?

– Стоящая жинка! Но если бы моя каждый раз ко мне детей возила, я бы без порток ходил.

– Не о тебе речь!

– Привезла. Шуленина не узнать. Важный стал, как полковник. Приперла с собой два мешка жратвы. Значит, бух в ноги политруку, говорит: «Товарищ командир, я была комсомолкой, я – ворошиловский стрелок, я туда, я сюда, привезла сына к отцу, будьте крестным отцом».

– Врешь!

– Было бы ради чего врать! Борис Борисович, капитан, значит, политрук, рот раскрыл: «Я, – говорит, – член партии». Она ему: «Мы по-нашему, по-советски крестины устроим. Прошу крестины советские устроить, потому что война войной, а сын родился».

– Кто крестной матерью?

– Прохладного позвала…

– Ха-ха-ха!..

– И что решили?

– Я и пришел. Давайте посылайте троих на пищеблок, забирайте ужин, несите в роту. Будут крестины сына роты – так сказал капитан Иванов.

Приказ есть приказ, плохой тот командир, у которого солдатам нужно повторять приказ дважды, мы привыкли понимать с полуслова. Дружно поднялись с земли, еще дружнее бросили мотки проволоки, колотушки; инструмент – кусачки, молотки, пилы, топоры – рассовали по валежнику, так что днем с огнем не наймешь, и двинулись гурьбой, как рыбаки с удачной рыбалки.

Старшина Брагин разошелся не на шутку; он строил весьма смелые прогнозы, смахивающие на директивы:

– Рубанем компот, братцы!

– Еще как! – согласились мы.

– Будем лопать от пуза, – пообещал Толик.

– Спрашиваешь! – обрадовались мы.

Нас догнал Рогдай. Он обиделся.

– Хотя бы предупредили, что уходите, – сказал он.

– Мы думали, что ты будешь строить колючую проволоку до вечера, – ответили ему. – Тебе нравится. Валяй! Труд – дело чести.

– Дело доблести и геройства, – добавил старшина и, подумав немного, еще добавил: – Разберись в колонну, ненароком на коменданта аэродрома нарвемся, будет тогда семейный вечер на орехи.

Готовились к торжествам серьезно: чистились, драились, брились, терли шеи лыковыми мочалками, расправляли усы, гыгыкали и умышленно не заглядывали в палатку к Шуленину. Столы для чистки оружия накрыли новенькими мишенями, фашистом вниз к столу, чтобы фашист не портил мерзким силуэтом настроение людям. Брагин расстарался, сбегал и принес гроздья рябины, ветки сунули в гильзу из-под мелкокалиберного снаряда, поставили гильзу вместо вазы в заглавие среднего стола, где, по предварительным расчетам, должна была сесть героиня торжества. Неожиданно выяснилось, что сидеть в роте не на чем: в роте числилось по описи три табуретки и ни одного стула.

И потянулись к бане, как муравьи, за плахами.

– Нельзя! Не дам! Кто приказал? – бегал вокруг бани санинструктор. – Мне баню топить нечем. Чей приказ?

– Генерала.

– Зачем плахи?

– На пионерский костер.

К девяти часам сборы закончились. Рота села за столы. Перед каждым бойцом стоял котелок или крышка от котелка, стояли алюминиевые колпачки-стаканчики немецкого производства. Никто стаканчики ставить на столы не приказывал, но и никто не приказывал убирать. Пусть стоят!

– Встать!

Встали. Замерли. Повернули головы налево те, кто сидел напротив повернувших головы направо. К оружейным пирамидам приближалось шествие – впереди политрук, за ним облагородившийся Шуленин и женщина, жена Шуленина, с ребенком на руках. Прохладный появился позднее. Никто не заметил, откуда и когда он появился сразу за столом. Он так умел.

– Вольно! Садись!

Мы стояли. Мы разглядывали. Женщина была невысокого роста, квадратненькая, темно-русая, одета в серый костюм, на груди значки – «Ворошиловского стрелка», «ГТО II ступени», «Значок донора» и еще какие-то значки с красными крестами и полумесяцами.

Мы сели. Дневальные разнесли тонко нарезанные ломти хлеба, пшенную кашу и по ведру сладкого морковного чая на стол. Ведра портили вид столов, их сняли и поставили на землю рядом со столами. Гостье принесли большую эмалированную миску с кашей.

Толик Брагин занервничал, заелозил на плахе, украдкой взглянул под стол. Под столом были ноги.

– Кто сказал, что два мешка жратвы привезла? – спросил старшина шепотом.

– Дневальный.

– Я ему припомню! Запоет за распространение ложных слухов в военное время! – зловеще пообещал старшина.

– Товарищи! – сказал политрук и встал из-за стола. – Сегодня к нам приехала жена боевого товарища. У него произошло большое и радостное событие в семье – родился первенец, сын Олег. Сейчас идет война, и, казалось бы, нам, фронтовикам, нужно забыть про домашние радости. – Политрук посмотрел на Прохладного и продолжал: – По-моему, наоборот, мы должны помнить каждую минуту о своих родных, любимых, сыновьях и дочерях. Иначе за что же идти в бой, если не за семьи, народ, землю, за Родину? Мы призваны защитить Родину-мать от страшной напасти – от нашествия лютого, безжалостного, коварного фашизма. Жалко, что в бокалах, – он поднял алюминиевую крышечку немецкого производства, напоминающую стакан, – нет вина. Чай – вода, много не выпьешь. Но мы обещаем Нине Сергеевне, – он улыбнулся жене Шуленина, – что после победы выпьем в наших семьях за здоровье ее сына полной мерой. Согласны со мной?

– Согласны! – уныло ответили бойцы, с презрением поглядев в сторону остывающего морковного чая.

Настроение скисло. Праздник чем-то напомнил скучное собрание, докладчик был не виноват – застолица требует другой жидкости, не морковного чая. Зачем тогда садиться за столы, покрытые белоснежными мишенями.

– Нина Сергеевна привезла приветы от односельчан – вернее, от земляков. Она как бы делегат от жен фронтовиков. Она возглавляет женский комитет…

– К нам в часть, в которой я раньше служил, – вспомнил кто-то, – приезжали делегаты от казахского народа. Три вагона колбасы привезли… Концерт был…

– Они ведут большую работу, – продолжал капитан Иванов. – Куют в тылу оружие победы…

Затем слово дали Нине Сергеевне. Она передала ребенка Шуленину. Тот сидел с каменным лицом, все еще не придя в себя от неожиданного визита жены.

– Дорогие товарищи! – радостно сказала Нина Сергеевна. – Я не ожидала, что так встретите. Большое спасибо! Извините, что мы с мужем не можем пригласить вас всех в гости – дом далеко, и… он сгорел во время бомбежки…

– Минуточку! – встал Прохладный и поманил пальцем старшину.

Брагин съежился, попытался сделать вид, что не замечает знаков ротного.

– Сейчас Толика раскулачат, – сказал кто-то с надеждой.

– Мы в тылу… – продолжала Нина Сергеевна.

Жалко, что я не запомнил, что она говорила, потому что с интересом наблюдал за командиром роты и старшиной. Прохладный что-то говорил сквозь зубы, Брагин хватался за грудь, закатывая глаза, клялся…

– Мы, не покладая рук… – продолжала Нина Сергеевна.

Толик сник, махнул безнадежно рукой и засеменил рысцой к своей палатке. Жил он один, так как в его палатке хранилось ротное имущество – лежали пилотки, простыни, патроны.

Каша остыла, чай простыл. Нина Сергеевна взволнованно продолжала рассказывать об общественной работе женского комитета.

– Раскулачили!

Толик вынес из палатки немецкую канистру. Шум за столами смутил Нину Сергеевну: она замолчала, растерянно огляделась и покраснела.

– Продолжайте! Продолжайте! – сказал политрук Иванов.

Прохладный взял канистру и сделал еще какой-то таинственный знак старшине.

– Товарищ командир! – завопил старшина во весь голос.

– Неси, неси! – приказал ротный. – Я не умею говорить тосты за косым столом. Шагом марш!

Никто не подозревал, что у Толика хранилось богатство – канистра спирта и два ящика американской консервированной колбасы. Где он это раздобыл, осталось тайной. Да нас, собственно, это и не интересовало. На то и существует старшина, чтоб иметь запасы.

И сразу почувствовали, как хорошо, что к боевому товарищу приехала в гости жинка…

По колпачкам-стаканчикам разлили разведенный водой спирт, на двоих досталось по банке консервов. Баночки открывались по-особенному, не ножом или топором, а сбоку торчал маленький беленький язычок из жести, он подцеплялся специальным ключиком, накручивался, и баночка аккуратно открывалась.

– Банки не зажиливать, – предупредил старшина. – Отдадите. Для пуговиц пригодятся, для выстреленных гильз.

В банках лежала колбаса! Красная, пахучая, отдающая почему-то фосфором.

– Ой, я совсем забыла! – сказала Нина Сергеевна. – У меня подарки. Наши женщины собрали… Вася! – обратилась она к мужу. – Сбегай принеси!

Оказывается, Шуленина звали Васей. В присутствии жены он выпрямился, посолиднел, не чадил беспрерывно самокруткой.

Шуленин принес два мешка.

– Вот! – сказала счастливая Нина Сергеевна и вынула из мешка маленький мешочек и положила перед капитаном Ивановым. Потом она положила такой же маленький мешочек перед младшим лейтенантом, пошла вдоль стола и перед каждым бойцом клала мешочки.

– От наших женщин. Простите, что скромные подарки…

Она на самом деле была счастлива. Она мечтала увидеть мужа, познакомиться с его командирами, товарищами, ее подруги собирали подарки, провожали ее в путь, давали наказы…

– Мальчики, я про вас знаю, – сказала она и дала нам с Рогдаем по мешочку.

– Спасибо!

В мешочке оказался еще мешочек. Я долго крутил его, пока не догадался, что это кисет для табака. Еще лежали теплые носки из белой шерсти и джемпер-безрукавка домашней вязки.

Рядом сидел Брагин и крутил в руках большой носовой платок. На уголке красовалась вышивка: «Возвращайся живым!»

– Живым, – размышлял он. – Если убьют, как же мертвым вернусь? Что это за тряпочка? Если портянка, то почему одна?

– В нее сморкаются, – объяснили ему. – В платок сморкаются. Если будешь спать зимой на снегу и схватишь насморк.

Толик сроду не употреблял носовых платков, да и насморка, наверное, у него никогда не было.

– Тихо! – поднялся Прохладный. – Я хочу выпить, друзья-братья, мензурку со спиртом за то, чтоб победа была как можно скорее, и за то, чтоб мы жили как можно дольше. Остальное приложится. Ура!

– Ура! – закричали, поднимаясь с плах, бойцы нашей роты.

Я пить не стал, отдал спирт товарищам. Рогдай выпил, как большой. Мне не понравилась его смелость. В тринадцать лет спирт пить – пусть ему налили даже немного – рановато. Был бы жив отец, он бы такое не позволил.

Закусывали колбасой. Америка – страна богатая, если в войну объедается подобными консервами.

– А что у вас во втором мешке? – не утерпел и спросил через стол Брагин.

– Табак. Опять я забыла, – ответила Нина Сергеевна. – Там письма. Девушки с фабрики написали письма молодым бойцам.

– Сколько курева?

– Килограммов двадцать.

– Дайте сюда, распределим, а то ваш муж за один присест выкурит. И письма давайте. Бородачам, – показал старшина на бойцов, – хватает писем из дому. Я один неженатый. Буду письма читать, не пропадать же добру. В жизни не получал ни одного письма.

Под общий смех и шутки письма девушек с подмосковной фабрики передали старшине. Начались разговоры… Предложили спеть. И запели: «Ревела буря, гром гремел».