Текст книги "Приключения Альберта Козлова"

Автор книги: Михаил Демиденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

в которой Альберт Козлов встречает знакомого человека.

Откровенно говоря, то, что меня неожиданно вызволили с гауптвахты, вернули ремень, поясной ремешок, пригласили в машину, повезли в неизвестном направлении, вначале обрадовало, потом удивило, затем насторожило. К чему бы? Может, перепутали с кем-нибудь?

«Если Прохладный дал четверо суток, – размышлял я, подпрыгивая на сиденье рядом с шофером, когда машину подбрасывало на ухабе, – ты обязан отсидеть их тютелька в тютельку, и никто не имеет права отменять решение ротного. Потом спохватятся. Опять ЧП. Опять я буду виноват».

Я попытался выпрыгнуть на повороте из машины. Меня схватили за шиворот, усадили и предупредили:

– Не трепыхайся!

– Младший лейтенант узнает, – пригрозил я, – и вам попадет. Отпустите! Я арестованный.

– Помолчи!

– Младший лейтенант шуток не любит. Он строгий.

– Мы еще строже.

Что ж… Я замолчал. Я предупредил, теперь моя хата с краю.

Машина остановилась около командирской столовой. Пригласили в столовую. Накормили. До отвала. Чудеса! Угостили кулешом, тушеным картофелем с мясом и компотом. Хлеба сколько хочешь. Я два куска незаметно сунул в карман на черный день.

Меня явно с кем-то путали. Но что бы ни случилось, обед навечно утонул в моем желудке.

После обеда повели через леспромхоз, за бугор, за узел связи, к лесу. Здесь находилось несколько блиндажей. Когда я был рассыльным, дежурный по штабу предупредил:

– У леса без толку не болтайся. Там разведотдел и еще особый отдел. Там не любят посторонних.

Оказывается, любят, раз сюда привели.

Спустились в блиндаж.

Два сержанта чертили на столах схемы. Я уселся на табурете. Горели электрические лампочки. Видно, с аэродрома сюда провели электричество. Богато! На стенах висели занавешенные тряпочками карты. У двери, прислонившись плечом к косяку, замер часовой с новеньким ППШ.

«Кто охраняет разведотдел? – размышлял я. – У штаба своя рота охраны. Бойцов из нее я знаю. Не всех, конечно, по имени, а в лицо всех. Этот парень незнакомый. Выходит, специальная охрана. – И тут я еще подумал: – Наверное, меня привели к особнякам. А за что? Неужели дознались, что не вставил мундштука Полундре в зубы, когда старшина поехал на ней и потопил по дороге?»

Стремительно вошел капитан. Я его сразу узнал. Он летом вез меня и Рогдая с Придачи. Давным-давно, сто лет назад… Вез на заштопанном броневичке, который тогда казался чудом современной военной техники. Потом ловили немецкого летчика. Встретили тетю Клару. Капитан сосватал ее переводчицей.

– Здравия желаю! – вскочил я с табуретки: все-таки приятно встретить знакомого человека в незнакомой обстановке.

– Добрый день! – ответил задушевно капитан. – Как жизнь? Изменился… Вырос, шире в плечах стал. Молодец!

– Рад стараться!

Я решил стать образцовым бойцом. «Козлов, ты не того… Козлов, ты не сего…» Надоело! Стану образцовым бойцом, таким, каких рисуют на плакатах, – бравым, румяным и подтянутым.

Вошли еще несколько человек. В маскхалатах. Пехотинцы. Чувствовалось, что с передовой. Что делала пехота в штабе авиационной дивизии?

– Знакомьтесь! – сказал капитан. – Альберт Козлов. Старый знакомый. Про него шел разговор.

Разведчики оглядели меня, как барышники конягу.

– Как по батюшке? – спросили.

– Терентьевич.

– Значит, Альберт Терентьевич?

– Так точно!

– Присаживайтесь, – предложил капитан. – Алик… виноват, Альберт Терентьевич, бери табурет, пододвигайся к столу, будет разговор.

«Чего это они? – подумал я. – Зачем по имени и отчеству называют? Вроде на полном серьезе говорят. Чудеса!»

– Дайте карту!

Появилась карта. Ее развернули на столе. Капитан спросил у пехотинцев о каких-то хозяйствах. Старший очертил толстым ногтем на карте границы участка.

Напрасно Рогдай утверждал, что у меня нет наблюдательности и поэтому из меня никогда не получится разведчик. Я умел замечать разное… Соображал кой-чего. Я украдкой успел прочитать название реки – Воронеж.

Река Воронеж… Сколько раз я переплывал ее! Когда по реке шел катер, мы бросались в воду, плыли наперерез катеру, чтоб успеть удариться о волну. Ходили купаться всем двором. Купались дотемна. Играли в «рули», гоняли мяч по заливному лугу… Конечно, на карте река Воронеж. Справа значок – Чернавский мост, слева – дамба. Ее взорвали, да и Чернавский вряд ли уцелел – подняли его в воздух саперы.

– Разговор ответственный, – предупредил капитан и поскреб затылок. – Альберт Терентьевич, товарищи хотели бы знать: часто ты ходил сюда? Подойди, посмотри, посмотри. Здесь плавал небось? Соображаешь, какое место показываю?

– Так точно!

– Слушай, – поморщился капитан. – Говори человеческим языком.

– Слушаюсь!

– Прошу без этих… Как попка-дурак. Эк тебя, родимого, обработали! Ты не на строевой, у нас душевная беседа.

– Это какое место изображено? – спросил старший в маскхалате. Спросил деловито, точно надоела ему эта самая душевная беседа уже до чертиков.

– Яхт-клуб, – четко ответил я.

– Как догадался?

Я обошел стол, пригляделся.

– На левом берегу между двумя мостами стоит лишь одно здание бывший яхт-клуб Петра Первого.

– Правильно, – обрадовались разведчики, закивали головами, улыбнулись впервые. Они точно обмякли – расстегнули маскхалаты, достали трофейные сигареты, закурили.

– Вот Гусиновка, Монастырщина, Чижовка… Чижовка за дамбой начинается, – продолжал я. – Мы на Чижовку купаться не ходили – там шпана живет, «сухарики» делают, могут и штаны унести.

– Шпана нас не интересует, – сказал капитан. – Ходил ли ты купаться правее Чернавского моста? Расскажи, какой здесь берег, течение, есть ли омуты.

Я сказал:

– Здесь не нарисовано старое русло реки. Оно высохло, в нем редкий камыш растет. Сюда девчонки бегают купальники отжимать. Неточная карта.

– Верно, верно! – подтвердили пехотинцы и с уважением поглядели на меня. – Старое русло не сняли топографы, торопились.

– Папа рассказывал, – продолжал я, – что раньше здесь стоял русский флот, при Петре Первом, вот до чего глубокая река была. Река Воронеж сильно обмелела. Так старики говорят.

– Интересно, интересно…

– Правее от моста берет крутой, можно прямо с него прыгать в воду, сюда, влево, тут гладко. Тихенький берег.

– Мелко?

– Нет, обрыв под водой. Шагов через десять.

– Ага…

– Напротив водокачка. Новая.

– Фарватер знаешь?

– Чего?

– Дно… Глубину. Где с ручками, где с ножками?

– Конечно.

– Так, так, – заерзал на табуретке капитан и поглядел, как учитель на экзамене. – Расскажи… Брод есть?

– Есть.

– Где?

– Напротив водокачки.

– Ты же говорил, что здесь обрыв под водой.

Капитан облизнулся. Странно он себя вел.

– Яма… – сказал я. – Если прямо. Надо с умом… На вашей карте не покажешь. Как вошел в воду, сворачивай влево, немножко… На середине опять правее. Тогда в яму и не угодишь. Река-то не широкая, но ее знать нужно. Знаете, летом каждый день тонут. Честное слово! Идешь, идешь, если не знаешь, где свернуть, тебя течением снесет – и сразу ух!.. И пошло крутить. Я сам тонул…

– Ну, ну, расскажи, расскажи!

– Пошли с ребятами. Решили перейти, чтоб не обходить по мосту. Одежду на голову привязали, чтоб не намочить. Меня сбило течением, и ухнул с головкой, белье-то и перевесило. Надо было сбросить белье, пусть тонет, а я ногами забил. И нахлебался. Тетенька вытащила. Откачивали даже. Дома я не рассказал, а то бы влетело. И ребята не разболтали, потому что перепугались.

– Так, та-ак… – протянул капитан. – Смог бы ты…

Он замолчал и поглядел на разведчиков в маскхалатах. Те кивнули: мол, валяй, говори.

– Смог бы ты показать бродик? Не торопись, взвесь…

– Показать на местности, в натуральном виде, – добавил старший в маскхалате.

– Пожалуйста!

– Берег простреливается, немцы за ним следят. Опасно. Очень опасно. Дело серьезное. От тебя будет зависеть… Как бы сказать?.. Операция, что ль. Жизни будут зависеть.

– А зачем им брод? – спросил я, оглядываясь ка разведчиков. – Плавать, что ли, не умеют?

– Они-то умеют, – засмеялся капитан. – Но… Как бы сказать?..

– В общих чертах можно, – разрешил старший в маскхалате.

– Ты боец, военную тайну обязан хранить, – продолжал капитан. – Не боишься темной ночи? Молодец! Смешно бойцу Красной Армии бояться темноты. Еще совсем недавно наши разведчики проходили в город через улицу 20-летия Октября. Классные были проводники. Сам секретарь райкома возглавлял группы. Брали языков. Офицеров. Героическая была личность.

– Кто был? – спросил я.

– Запомни, Альберт, эту фамилию Куцыгин. Освободим город, мы еще улицу назовем именем этого человека… Так вот… Погиб товарищ. В бою тот проход в город перекрыли. Другой нужно искать. Сможешь ночью найти брод? Поверим. Так вот… На тот берег пойдет группа, маленькая, несколько человек, с грузом… Место-то, сам знаешь, до Придачи ровно как стол. Немец у реки. Промерить не даст, на резиновой лодке хлопотно и заметно. Один человек, самый главный человек, понимаешь, плавать не умеет, плавает, как топор. Между прочим, он тебя рекомендовал, ручался за тебя. Сказал, что лучше тебя лоцмана не найти во всем городе.

– Он меня знает?

– С пеленок. Не ломай голову, кто такой, придет время – увидишь. Нужно выйти на бережок, тихо-тихо спуститься к воде, перевести людей на другой берег. И назад.

– Сейчас вода холоднющая, – сказал я.

– Правильно. Осенняя. Боишься простудиться?

– Я купался. На Первое мая купался, вода ледяная была.

– Тем более не страшно. Ты поведешь, затем осторожненько вернешься.

– А группа?

– Хе… любопытной Варваре нос оторвали.

– Можно, я с ними пойду? – сказал я. – Я все проходные дворы знаю в городе. У меня мама дома осталась. Найду ее…

– Тихо, тихо! – сказал капитан. – Во-первых, в городе никого нет: немцы выгнали население – мертвый город…

– А кто главный? – наседал я, потому что в душе надеялся, что главный возьмет меня.

– Задашь еще хоть один вопрос, – рассердился старший пехотинец, – придется расстаться – любопытные хуже врагов. Вопросы задаем мы. Точка! Кончай базар!

– Ты был на гауптвахте? – вдруг спросил капитан.

– Да, был, – ответил я.

– С дисциплиной, выходит, нелады. Плохо… Но нет худа без добра. Когда вернешься в роту, не распространяйся – пусть думают, что сидел под арестом. Теперь иди отдыхай! Тебя сюрприз ожидает… Тебя ждет близкий человек. Иди, ждут. Счастливо!

Екнуло сердце, промелькнула мысль: «Мама…», но я тут же заглушил эту мысль, потому что она была нереальной – стала бы мать рекомендовать разведчикам меня как лоцмана. Давно бы уже нашла нас, если бы успела выскочить из города. Меня ошеломило другое известие – немцы выгнали из Воронежа жителей. В городе никого не осталось. Мертвый город… Трудно представить такое. Хотя…

За лето произошло многое. Я разучился удивляться. Жизнь диктовала свой ритм, и некогда было вскидывать руки, цокать языком: «Ах, что вы говорите! Да как же так? Неужели в самом деле все сгорели карусели?» Сгорели карусели, и полгорода моего сгорело. И теперь жителей немцы угнали куда-то… Куда? Ох, велика земля! Тысячи людей, миллионы можно угнать и так упрятать, что концов не найдешь. И среди этих миллионов был один человек, которого я обязательно должен был разыскать, если, конечно, он остался живой.

Опять посадили в машину и опять куда-то повезли. Ехали лесом, переезжали мосточки. Ехали в тыл. Понятно. Если бы к фронту, попадались бы военные, и чем ближе к передовой, тем их было бы больше.

Лес уже приготовился к зиме – березы, осины стояли голыми, лишь пламенели клены, а елки точно ощетинились, как ежи.

Никогда не думал, что под Воронежем такие леса.

В одном месте дорогу перебежали два оленя. Это произошло неожиданно. Машина остановилась. Шофер выдернул из-за сиденья автомат, соскочил на землю.

Зверь ушел. И я был рад этому… Зверь летел по воздуху, касался земли, и земля точно отталкивала его. Так мячик прыгает по асфальту.

Шофер вернулся, сунул автомат в машину, сел и сказал:

– Упустил… Не везет! На той неделе ребята медведя завалили. Как дали бронебойной!.. Мясо – во! Красное только. Зверь тут непуганый – заповедник.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

в которой Альберт Козлов встречает еще одного старого знакомого.

Несколько раз останавливали, проверяли документы. Часов в пять мы подъехали к бывшему монастырю – высокая облупленная стена, точно измазанная суриком, широкие, тяжелые ворота, захлопнутые наглухо, у ворот – часовой. Он молча, натужившись, отвалил ворота, мы въехали во двор, сзади тревожно зазвенел звонок.

Громыхая подкованными сапогами по булыжнику, подбежал дежурный командир, заглянул в машину, улыбнулся и сказал шоферу:

– Что долго так? Расход на обед оставили.

– Зря старались, я в штабе порубал, – ответил шофер.

Они еще поговорили о разных разностях… Я огляделся. Справа и слева, метров на двести тянулись одноэтажные, как казармы, здания с массивными решетками на окнах. Монастырь снаружи выглядел жалким и обтрепанным, внутри сверкал той казенной чистотой, которая бывает только в военных подразделениях. В конце двора торчала церковь с высоченной колокольней, с которой, как лианы, свешивались антенны. По монастырским стенам прогуливались часовые.

За церковью к реке спадал сад. Фрукты в нем убрали, не как в колхозном. Здесь красноармейцы постарались.

Меня провели в глубину сада к избенке, не то бывшей келье, не то монастырской кладовой. Она притаилась у самой реки в трескучих, уже голых зарослях малины.

– Иди! До скорой встречи.

В саду стояли странные сооружения – заборы, макеты стен домов, бумы на разных высотах – от низеньких, у самой земли, до поднятых на высоту березки; висели, как повешенные преступники, чучела, набитые ватой, валялись куски колючей проволоки. Я видел войсковые полосы препятствия, здесь было что-то посложнее и позамысловатее.

Скрипнула дверь. На пороге избенки появилась тетя Клара! Она!

Она целовала меня, гладила по голове и, конечно, как положено, плакала. Никак не понять, почему женщины плачут при встречах. Распускают сырость.

– Что ревешь-то? – спросил я. – Чего плачешь?

– Соскучилась, – ответила тетя Клара. – Рогдая не увижу…

Мы вошли в избенку. Внутри было уютно по-мирному. Неплохо окопалась тетя Клара – комод, деревянная кровать, на тумбочке – приемник. Меня заинтересовал приемник, сроду такого не видел – в полированной черной коробке, с «рыбьим глазом». Лампочка такая зеленая, чего-то в ней сходится при настройке на волну. Название «Телефункен». Эмблемочка. Интересный приемник.

– Где достала?

– Немецкий, трофейный, – сказала тетя Клара. – Ну, как вы? Сядь, расскажи. Как изменился! Похудел и вырос, лицо крупное. Взрослеешь. Я не видела тебя в форме. Покажись.

– А где твоя? – спросил я. – Почему ты в гражданском?

На ней была черная узкая юбка, двубортный пиджак с подбитыми плечами, шерстяная зеленая кофточка. Не нашенская одежда, сразу видно, что трофейная.

– Надо, – ответила она. – Я теперь буду так, в форме мне нельзя.

И я наконец-то сообразил… Наконец дошло, о ком говорил капитан в блиндаже, о каком самом главном в группе, которого я должен перевести через реку Воронеж, о главном, который меня знает с пеленок и плавать не умеет. Выходит, главный – тетя Клара. Точно!

Наверное, я побледнел, потому что тетя Клара засуетилась и предложила ложиться спать. По-моему, она боялась, что я начну задавать вопросы, на которые нельзя отвечать. Она настойчиво требовала, чтоб я лег спать.

– Рано!

– День – наша ночь, ночь – наш день, – сказала она.

Вдруг открылась дверь и вошел немец в зеленом мундире.

– Спокойно, спокойно – сказала тетя Клара. – Познакомься. Ваня… никак не привыкну, Вилли. – Она что-то добавила по-немецки. – Это Алик.

– Здорово! – сказал по-русски немец и улыбнулся.

– Здравствуйте, – ответил я, плохо соображая, что происходит.

– Испугался? – спросил «немец». – Я сам, брат, боюсь. Привыкаю. Чего глаза выпучил? Клара, включи приемник. Любопытное выступление. Включи, послушай! Последние установки.

Тетя Клара включила «Телефункен», раздался щелчок, и загорелась зеленая лампа настройки – «рыбий глаз». Через секунду из приемника вырвался рев. Рев заполнил все пространство в хатке. Грохот усиливался. И вдруг звуки смолкли. Заговорил человек. С надтреснутым голосом. Немец. Заговорил спокойно, вкрадчиво. Он произнес несколько фраз и внезапно заорал, точно ему всадили сзади вилку.

И опять как будто что-то взорвалось.

Оратор говорил долго.

Тетя Клара и человек в форме немецкого офицера внимательно слушали радио, изредка переглядывались между собой.

– Кто это? – спросил я, когда затих очередной рев.

– Гитлер, – просто ответила тетя Клара.

Слово «Гитлер» было для меня целым понятием, и странно было слышать, как говорил один человек. Кончался сорок второй год. Немцы вышли к Сталинграду. И жутко было слышать фашистов – казалось, они рядом, за стенами монастыря.

Затем заиграли марши. Звенели трубы. Гремели барабаны. Раздавались команды – там, где-то далеко-далеко, маршировали, а под Воронежем от поступи немцев дребезжала пепельница на комоде.

Тетя Клара выключила приемник.

– Что он говорил? – спросил я.

– Хвастался, – сказала тетя Клара и подула на руки, точно они замерзли. – Хвастался. Грозился.

Сорок второй год… Сейчас, когда прошло много времени, можно подумать: что страшного было в крике Гитлера? Он ведь войну проиграет, отравится, и его труп сожгут эсэсовцы. Это теперь он не страшен, как не страшен Чингисхан. Помню, больше всего поразило, что Гитлер говорит, как человек, человек из плоти, – значит, у него бывают болезни, он может бояться мышей или пауков. Странно!

Спать меня уложили на топчане. На мягкой перине, под теплым одеялом я разомлел и заснул беспробудно.

Встал чуть свет, потому что привык вставать с петухами. В домике никого не было. Я оделся, нашел полотенце и кусок пахучего немецкого мыла, вышел в сад.

На улице почему-то белым-бело, голые яблони, красные листья, кленов, дубы и рябины поседели.

Иней посеребрил землю. Было звонко. И хотя стояла тишина, казалось, что земля звенела, как тонкая фарфоровая чашка.

«Предсказывают синоптики! – подумал я. – Обещают дождь – выпадает иней».

Возле огромных сооружений шевелились люди – парни лет по двадцати пяти, поджарые, голые по пояс. Перепрыгивали через канавы. Как белки, взбирались на макеты пятиэтажных стен, легко и цепко подсаживая друг друга с этажа на этаж. Интересное упражнение – на карнизе замерли бойцы, целое отделение. Ужасно трудно прицепиться к стенке и не двигаться. Видно, затекли руки, бойцы спрыгивали на землю и делали разминку. Больше всех выстоял невысокого роста паренек, очень похожий на Толика Брагина, старшину нашей роты.

Захотелось с ними поупражняться. Нельзя – они проходят специальную подготовку, а я здесь гость, вольношатающийся.

Затем начались упражнения по самозащите. Э… Некоторые приемчики я знал – Прохладный научил.

– Алик, – послышался голос тети Клары. Она стояла с кофейником, накрытым концом шали, чтоб не остыл. – Умывайся на реке, быстрее возвращайся, кофе остынет.

Завтракали втроем – тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, уже не в немецкой форме, в гражданской, и я. Ели яичницу. Класс! Тетя Клара расставила на скатерти тарелочки, положила приборы – вилка слева, нож справа. Наконец-то она могла показать, как положено сидеть за столом. Смешно! Как во сне… Рядом со мной сидел, может быть, настоящий немец. Чинно-благородно, не спеша ел с тарелочки вилочкой, за ворот куртки заложена салфетка. Чудеса в решете! Разговаривал он с тетей Кларой по-немецки. Изредка она его поправляла, он краснел, как ученик на контрольной, повторял слова.

– Не путайте баварский диалект с берлинским, – поучала тетя Клара. – Волжанин не чавкает по-воронежски. Неаполитанский ансамбль тамбовской песни и пляски.

– Я, я, – кивал головой дядя Ваня-Вилли.

На меня все это так подействовало, что после завтрака я сказал:

– Данке шен!

Во, до чего дело дошло! Я по-русски-то после обеда забывал говорить «спасибо», а тут «данке шен»!

Целый день они разговаривали. Я пытался понять, о чем они толкуют, но так ничего и не понял. Мне делать было совершенно нечего. Спасибо, обнаружились немецкие журналы, целая кипа. Я смотрел на картинки. Все улыбались, улыбался Гитлер, Геринг, Геббельс, было множество снимков разных городов. Русские военнопленные. Снятые снизу лица русских выглядели уродливыми. Специально так фотографировали, чтобы был невыгодный для съемки ракурс.

Потом чинно обедал. Не жизнь – сказка!

А за окнами во дворе монастыря шла напряженная жизнь – вернее, учеба, еще вернее – тренировка.

Я видел, как целый день у спортивных сооружений натаскивали людей. Уходили одни, приходили другие. Сколько их? Не знаю, да и никто не ответил бы на подобный вопрос. Здесь нельзя было задавать вопросы. Украдкой я поглядывал в окно, выходил из избушки.

Ребята работали, именно работали, настойчиво. Я понял одно: они вырабатывали производственные навыки. Да! Чтоб, не раздумывая, отпрянуть, прижаться к земле, стене, крыше товарного вагона, пропустить мимо пулю, нож, камень, чтоб подобное было таким же обыденным, как наколоть дров для печи, запрячь лошадь в телегу. Здесь учили работе тяжелой и беспредельной, смысл которой заключался в том, чтобы не выдать себя врагу как можно дольше, чтоб сохранить то, что называется внезапностью, чтоб благодаря смелости, инициативе, инстинкту самосохранения, навыку, сообразительности, удаче выжить – и тем победить врага, который хочет выжить сам.

Фашисты как чума. Правильно говорили, навалились на землю, на поселки и деревни. Эти ребята учились быть санитарами. Они обязаны были все уметь делать, бороться с эпидемией чумы. Романтика санитаров.

И люди учились. Терпеливо, потно, не думая о том, останутся ли они живы, кого наградят золотой звездочкой, кому не поставят даже березового креста. Надо! Надо! И тебе, и мне, и ему. Всем надо! Кто-то должен. Кто-то должен был выполнять и эту работу. Кто-то был токарем, лудильщиком, кто-то механиком или артиллеристом, ну, а им выпало стать разведчиками, хотя могли они выучиться и на пехотинца, и на связиста. Они были трудягами войны.

Конечно, я всего этого еще не мог тогда так четко понять, я запоминал, чтобы в будущем осмыслить.

Люди бегали, ползали, пороли финками чучела… Работали.

Преступно соблазнять людей на подвиг, как девушку – на первое падение. На подвиг идут, потому что другого пути нет, потому что иначе немыслима жизнь. Это мне ясно, до тоски.