Текст книги "Машина путает след. Дневник следователя. Последняя встреча. Повести"

Автор книги: Михаил Гребенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Скорпион, кажется, ответил, почему решил возвратиться в город. Ему кто-то помешал: то ли работники милиции, то ли колхозники.

Одну фразу я запомнил хорошо:

– Черт возьми. Я не думал, что ваша собака напала на мои следы. Если бы не она, я бы теперь был далеко, Впрочем, еще все может измениться.

Когда увели Скорпиона, я успокоился. Мне хотелось обменяться впечатлениями с Розыковым, но едва я задал ему вопрос, как вошла секретарша и доложила о старшем лейтенанте Воронове.

Мы весело переглянулись. Полковник даже встал и громко забарабанил пальцами по стеклу, лежавшему на столе..

Я много слышал о Воронове и даже как-то привязался к этому искреннему человеку и хорошему другу Наташи.

Воронов вошел в кабинет. Это был высокий молодой человек с голубыми глазами и немного вздернутым носом. Он внес в кабинет шум и оживление, я невольно подумал: теперь бы Наташа полюбила его… Сам не знаю, почему эта мысль пришла мне в голову.

– Сколько лет, сколько зим, – воскликнул Исмаилов и схватил Воронова за руку.

– Здравствуйте, товарищ капитан… О, извините, – улыбнулся Воронов, – вы уже…

– Все течет, все изменяется…

Старший лейтенант подошел к Розыкову. Полковник протянул руки и горячо обнял Воронова за плечи.

– Вот ты какой стал!.. Ну, здравствуй, здравствуй! Какими судьбами?

– Разве вы не знаете?.. – Взгляд Воронова потух. – Товарищ полковник… Якуб Розыкович, да как же!.. Ведь Наташа… Ну, зачем вы разрешили ловить ей этого… Якуб Розыкович, – он волновался и не находил нужные слова. – Ах, Якуб Розыкович…

Наташа, увидев нас, улыбнулась. На ее впалых бледных щеках появился легкий румянец. Она была счастлива.

– Алеша, ты?

– Я, Наташа, я, – засиял Воронов. – Ну, как ты? Тебе больно? Наташа…

– Ничего, Алеша… Хорошо…

– Она перевела взгляд на меня:

– Ты у мамы был?

– Не беспокойся, она хорошо себя чувствует. – Я на секунду замер, подавшись вперед, и услышал, как в груди радостно затрепетало сердце. – У тебя хорошая мать, Наташа!

– Спасибо.

– Тебе что-нибудь принести?

– Не надо… Алеша, – позвала она, – ты, кажется, был в Самарканде?

– Приехал… Вот, – он взглянул на меня, потом на Наташу, и ему очевидно стало все ясно. – К тебе… Услышал…

Она слабо кивнула головой:

– Благодарю… Я рада…

– Наташа, знаешь, – громко сказал Воронов. – Поздравь меня: я женюсь!

– На ком? То есть, прости, – прошептала Наташа. – Поздравляю… Надеюсь, пригласишь на свадьбу.

– Приглашу!.. Ты только скорее поправляйся. В палату вошли Розыков и Исмаилов.

– Ну, как, Наташа? Дышим? – весело спросил майор.

– Да, кажется, дышу.

– Ты извини нас, Наташа, – заторопился Розыков. Он положил на тумбочку несколько свертков. – Тут тебе от друзей. Всех не пускают сюда. Ну-ну, не вешай носа. Мы еще повоюем!

Все ушли. Я остался у ее постели один.

…Это было три с половиной года тому назад. О чем мы тогда говорили? Удивительно, я запомнил самые незначительные подробности встречи Наташи с Вороновым, а вот, что делал сам, позабыл.

Может быть, я ничего не говорил? Сидел и молчал? Ей было тяжело, о чем я мог говорить?

– Хорошо, я зайду, Наташа.

Это обещание я помню. Она попросила меня навестить мать и Лукерью Степановну.

Меня оттащил от Наташи помощник главного врача– сухой старичок в очках.

– Идите, идите, уже поздно… – сказал он, закрыв за мною дверь.

У подъезда меня ждали Розыков и Воронов. Исмаилов уехал раньше – у него, кажется, были какие-то дела в аэропорту.

…Гульчехра встретила нас во дворе дома и сразу захлопотала у дастархана. Мы сели на курпачу.

– Вы извините, у нас просто, – почему-то извинилась она. – Сейчас будет чай. Мы говорили о Наташе.

– Ничего, ничего, не беспокойтесь, – успокаивал нас Розыков. – Наташа выздоровеет. Она сильная, Не может быть, чтобы… Где это видно, чтобы…

Воронов глухо поддакивал:

– Да-да, вы правы. Потом горячился:

– Якуб Розыкович, поймите, ей всего двадцать семь лет! Неужели другие не могли поехать вместо нее?

– Так получилось, – оправдывался полковник. – Она действовала по собственной воле.

Дастархан был заставлен тарелками с фруктами, салатом, сделанным по-узбекски, сладостями.

Полковник наполнил небольшие граненые рюмки сухим виноградным вином, подал мне, Воронову, поставил одну на дастархан, перед Гульчехрой.

– За что же будем пить? – спросила она.

– За Алешу, – сказал полковник. – За его будущее. Он женится.

Воронов обвел всех требовательным взглядом:

– За меня выпьем потом. Я предлагаю тост за Наташу! Закусывали молча. У всех были угрюмые, озабоченные лица.

Неожиданно Воронов заговорил о своей женитьбе.

– Такая девушка у меня, Якуб Розыкович… Это такая девушка!.. Нет, я буду ослом, если не женюсь в этом году!.. Чего ждать – не буду ждать!.. К черту!.. Выпьем за Варьку!..

Старший лейтенант пьянел – Розыков подмигнул жене. Она взяла пиалу и, налив густого черного чаю, подала Воронову. Он отпил несколько глотков, непонимающим, чужим взглядом окинул нас, потом внезапно заплакал:

– Наташка!.. Наташка!!. Якуб Розыкович, дорогой, неужели она умрет?

– Ну, что ты, что ты, – растерялся Розыков. – Мне главный врач…

– Нет, она умрет, – упрямо сказал Воронов. – Я тоже говорил с главным врачом, и он сказал… Эх, какая это девушка!.. Нет, ты не понимаешь, кто тебя любит! – Он схватил меня за руку. – Вообще, конечно… Я любил… Любил ли? Люблю!!

Гульчехра подсела к Воронову. Ее смуглое, покрытое мелкими морщинами лицо, словно помолодело. Она взъерошила густые вороновские волосы, упавшие на лоб.

– Алеша, милый, да что ты?

Я еле сдержался – к горлу подступил комок. Мне стало трудно дышать. Сердце сжалось в какой-то мучительной судороге.

– Гульчехра-апа, ведь я… Ах, да что говорить об этом, – оборвал самого себя Воронов. – Якуб Розыкович, вы не можете дать мне еще стопку вина?

Мы выпили все.

Обычно «последняя» рюмка пьянит человека. С нами произошло обратное – Воронов вдруг отрезвел и, пододвинувшись ко мне, запел:

 
Ревела буря, гром гремел,
Во мраке молнии блистали…
 

Я взглянул на Розыкова, потом на Гульчехру и подтянул тоже:

 
И беспрерывно дождь шумел,
И ветры в дебрях бушевали…
 

Якуб Розыкович и Гульчехра поддержали нас. У Гульчехры оказался хороший, чистый голос. Она пела, безотчетно водя вилкой по пустой тарелке и глядя не то на мужа, не то в угол, где висел портрет сына.

На улице дул ветер. Дерево, стоявшее у окна, стучало лапками сучьев по стеклам. Где-то – я это отчетливо слышал – захлебывалась лаем собака.

 
Кучум – презренный царь Сибири —
Пробрался тайною тропою,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина, —
 

пел я, так же, как и Гульчехра, вооружившись вилкой и ни на кого не глядя.

Воронов снова заговорил:

– Я понимаю, – моя милиция – меня бережет… Черт побери, почему мы так опошлили милицию… Нас никто не слушает… Недавно к одному милиционеру подходит, извиняюсь за выражение, пьяная свинья и показывает… дулю… Кругом народу – хоть пруд пруди… Милиционер и говорит: «Иди, иди, нечего дурака валять!» Тогда он плюнул ему в лицо… Ясно, после такого никто не стерпит… Милиционер приводит его в отдел, и что же? Дежурный отпустил… Нет, – сверкнул глазами старший лейтенант, – если бы я был… я дал бы большие права работникам милиции. Меньше бы стреляли в нас!..

– Может быть, – задумался Розыков.

– Работники милиции шутят, – решил и я высказать свое мнение, – говорят, носим оружие, чтобы пугать неврастеников. Преступник вооружается, чтобы защищать себя и не бояться милицию!..

– Может быть… – снова повторил Розыков. Воронов с волнением спросил:

– Скорпион сознался?..

Полковник помедлил, словно подумал, отвечать или нет:

– Пока не сознался.

– Сознается?

– Сознается, куда он денется!.. Это действительно, Скорпион. Жалит, никого не щадя! Знаете, – обратился полковник ко мне, – сегодня мы снова его допрашивали. Я еле сдержал себя: так и хотелось встать и отхлестать за всех.

– Надо бы отхлестать, – зло проговорил Воронов. – За Наташу надо бы!.. Я ведь не женюсь! – Он посмотрел на нас виноватым взглядом. Я прикусил губы: столько было печали в его глазах. – Это я так выдумал… Для нее. Пусть думает, что я счастлив.

Розыков взял пиалу с чаем, но пить не стал – пиала застыла в его жилистых больших руках, он смотрел перед собой, в темный проем открытого окна.

* * *

К тяжело больным без разрешения заходить нельзя, поэтому я миновал палату, в которой лежала Наташа и постучал в кабинет главного врача.

– Вы приехали? Она вас ждет, пойдемте, – не ответив на мое приветствие, сказал он.

Я взглянул в его тревожные, покрасневшие глаза:

– Денис Борисович, скажите, что случилось?

– Ничего… Просто она захотела вас видеть… Степанида Александровна у нее. Мы вышли в коридор.

– Вы что-то скрываете от меня?

– Нет! – Он прошел несколько шагов, затем остановился. – Она в очень тяжелом состоянии… Степаниде Александровне ничего не говорите. Все может окончиться благополучно.

– Спасибо, Денис Борисович.

Благодарят ли в таких случаях? Я отвернулся и, обогнав врача, заторопился к палате.

Степанида Александровна сидела у кровати Наташи, подперев руками голову. Около нее, немного позади, стояли сестра, та, что в первый день разговаривала со мной, и лечащий врач.

Я присел рядом со Степанидой Александровной.

…Наташа, Наташа!.. Как мало я тебя знаю, и как дорога ты мне! Я полюбил тебя и буду любить всегда. Ты только выздоравливай поскорее. Мы должны снова увидеть твою улыбку, снова слышать твой голос… Наташа, ну, что же ты ничего не говоришь мне? Открой глаза, я здесь, Наташа!!.

Она узнала меня.

– Ой, как же долго тебя не было!

Я припал губами к ее руке, беспомощно лежащей на груди,

– Наташа, родная, как ты себя чувствуешь?

– Мне хорошо… Все хорошо… Я так рада… Мама, ну не плачь, зачем ты!.. Я не люблю, когда ты плачешь. – Наташа говорила тихо, с трудом двигая губами.

Степанида Александровна поспешно вытерла слезы:

– Ты ведь у меня одна, доченька.

– Я выживу, мама… Доктор, – позвала. Наташа главного врача, – скажите маме, что я буду жить. Вы это умеете. У меня не получается. Не привыкла.

– Ну полноте, полноте, Наташа, – смутился главный врач. – Вы проживете еще сто лет.

– Видите, какая я живучая, – улыбнулась Наташа. Я зачем-то сообщил:

– А ведь Алексей обманул тебя. Он не думает жениться.

– Я знаю.

– Он у тебя был сегодня.

– Нет… Ну, как у тебя дела с книгой. Пишешь? – спросила она.

– Пока не пишу, вот поправишься – будем писать вместе.

– Ты не жди, я хочу увидеть ее. Я кивнул головой:

– Хорошо.

– Мама, там у меня в столе лежит дневник, отдай его. – Она перевела взгляд на меня. – Может быть, пригодится… Ты как назвал книгу?

– «Друзья, рискующие жизнью».

– Не надо так… Это уже было, – она слабо улыбнулась. – Я не помню автора… Или нет, так назывался сборник… Ты назови по-другому… Чтобы… например… «Анютины глазки». Хорошо? Мне нравится.

– Мне тоже… Но…

– Ничего… Конечно, если нельзя… – Наташа закрыла глаза и долго лежала молча. – Я люблю эти цветы… Помню, когда была маленькой… Я ведь родилась в деревне… У нас было много цветов… На поскотине… Это такое поле… Ах, как я хочу побыть там… Ты бы поехал со мной? – вдруг спросила она, открыв глаза.

Я взял ее руку и прижал к своей щеке. У меня не было слов, которые бы я мог сейчас произнести, да и нужно ли было говорить?

Мы сидели молча.

Вдруг Наташа тихо спросила:

– Ты еще не ушел?

– Я буду с тобой все время, – наклонился я над нею.

– Не надо… Мама, идите домой.

– Ты спи, спи, – ласково сказала Степанида Александровна.

Я привалился к спинке стула.

…Мне пять или шесть лет. В маленькой низкой комнатушке – чадно и шумно. Люди идут и идут. На лавке у окна на лежит мать. Почему она не встает? Какая-то старушка прижимает меня к себе и плачет: «Да на кого же ты нас па-а-акинула!» Я вырываюсь и бегу во двор – здесь хорошо. Нет ни старух, ни щемящего глаза чада.

…По улице несут гроб. Впереди отец и та старушка. В гробу моя мать. Я не вижу ее – сижу в соседском доме и смотрю в окно. Около меня мои двоюродные брат и сестра. Они звонко смеются. Мне страшно. Хочется плакать…

Годы… Годы… Годы…

…В доме другая мать. Злая, своенравная. Кормит свою дочь, а меня и сестренку морит голодом. Я сижу на печке, мотаю на кулак слезы. Над моей головой в два ряда висят связки лука. Я отрываю одну луковицу, бросаю в женщину,

Визг, ругань, ремень – жесткий, горячий, вьется перед глазами, как змея. Я не успеваю отбиваться – больно…

…Наташа заметалась:

– Вот и все… Ты не печалься… Ну…

Я задохнулся. Губы сжались в какой-то судороге. Степанида Александровна подбежала к врачу.

– Господи, да неужто ничего нельзя сделать?

– Не надо, мама… Не надо…

Сестра вышла из палаты, главный врач взял Наташину руку, нащупал пульс. Почему-то побледнел.

– Не волнуйтесь, мы сделаем все, что возможно.

В окно ворвался яркий луч солнца. Тучи рассеялись – небо светлело. Откуда-то издалека доносилась музыка.

…Врачи уходили и подходили. Они что-то говорили и что-то делали. Я и Степанида Александровна сидели в стороне, глядя на Наташу. На улице потухал день. На стене играли розовые зайчики – солнце лилось в палату через густую листву молодых деревьев, выстроившихся у окон,

Наташа умерла на следующий день в четыре часа утра.

В десять гроб с ее телом стоял в клубе управления милиции.

Люди шли и шли.

Полковник Розыков и старший лейтенант Воронов не отходили ох гроба. Воронов был бледен и взлохмачен. Он ни на кого не обращал внимания и стоял, сложа руки на груди, словно статуя.

Майор Исмаилов побыл в клубе несколько минут. Поговорив о чем-то с участковым Каримовым, он ушел за сцену, где находился духовой оркестр.

Степанида Александровна сидела у изголовья Наташи, Как и Воронов, она ни разу ни на кого не посмотрела и не ответила ни на один вопрос. Она не плакала. Прядь седых волос, упавшая на ее сморщенный лоб, то шевелилась, то застывала, закрывая левую бровь.

Ветер шумел листвой. Справа слышались обрывки фраз – говорили двое: мужчина и женщина. Где-то надсадно выла машина. Деревья окутывала густая тьма.

Все давно ушли. Степанида Александровна уехала с полковником Розыковым. Я стоял у могилы, привалившись к плакучей иве, неизвестно каким путем забравшейся сюда. В голове то возникали картины похорон, то появлялась живая Наташа. Она ласково улыбалась мне; я никак не мог представить себе, что ее больше нет, что бугорок земли, около которого я стоял, укрыл ее навсегда.

Из темноты вышел Алексей Воронов. Увидев меня, он скупо улыбнулся, словно хотел сказать: «Вот и все», потом достал портсигар, но не закурил – остановился напротив меня, сдвинув светлые густые брови.

– Пошли!..

Я одел кепку.

– Да-да…

Кладбищенская площадь встретила нас глухим молчанием. Две машины, стоявшие в стороне, слабо вырисовывались на фоне темного забора.

По тротуару семенила какая-то старушка – она казалась сухим, скрюченным грибком.

– Вот живет же! Зачем? – озлобленно сказал Воронов.

– Жизнь – борьба, – некстати пробормотал я.

– К черту такую борьбу! – выругался старший лейтенант. Он преградил мне дорогу. – Кому нужна такая борьба? Вон какой человек погиб!

– Случайность, – неуверенно произнес я.

– Случайность, – передразнил Воронов. – Нет, не случайность. Нацеленный удар. И никто не смог его отразить!.. Какой толк, что на мне эта форма? Меня может убить всякая сволочь, а я… Не имею права даже заикнуться… Чуть чего – нарушил соцзаконность… Преувеличил власть!..

Доехав на автобусе до курантов, я зашел в сквер. Здесь было много света. Он привлекал меня, успокаивал. Люди сидели на скамейках, расставленных вдоль осенних клумб, толпились у киосков с водой и мороженым, прогуливались неторопливо по тенистым аллеям.

Я сел напротив павильона «Цветы». На соседней скамейке смеялись девушки, очевидно, студентки. Одна из них чем-то напоминала Наташу. Я закурил и стал наблюдать за ними. Внезапно все – и девушки, и павильон, и цветы – потонуло в темноте: в сквере потух свет. Я вздрогнул – прямо надо мной, в провале деревьев, далеко-далеко, вспыхнула яркая красная звезда. От нее, будто иголки, тянулись к глазам тонкие лучики. Они то укорачивались, то становились длиннее. Я напряг зрение – тире-тире-точка, тире-точка-точка… «Где ты, Сын Неба? Где ты, Сын Неба?» Невидимый далекий морзист, преодолевая глубины Вселенной, разыскивал друга Аэлиты.

Снова та же мысль. Когда, прочитав дневник Наташи, я вышел на улицу и увидел в небе Марс, мне вспомнились именно эти слова чудесной книги. Тогда я полюбил Наташу, теперь я расставался с нею. Инженер Лось мог снова встретиться с Аэлитой – построить корабль и полететь на Марс, я же потерял все. Уже ничто не сможет возвратить мне Наташу. Она ушла навсегда. Я еще долго, всю свою жизнь буду звать ее, но никогда ни разу не услышу ее голоса…

В сквере давно горел свет. На соседней скамейке уже никого не было. Я сидел один и смотрел на черное небо, по которому бежали беспрерывные черточки: тире-тире-точка, тире-точка-точка, точка…