Текст книги "Том 4. Произведения 1857-1865"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)
– Это, наконец, несносно! – говорила ему Мери, когда они оставались вдвоем, – вы теперь мой жених, и, вместо того чтоб ходить с веселым и радостным лицом, на всех только наводите тоску!
– Помилуйте, Марья Петровна, я, кажется, с величайшим удовольствием…
– Вы меня обманули, вы обещали любить меня! вы должны меня любить… я хочу, я требую этого!
– Марья Петровна! если б я смел надеяться, что вы позволите поцеловать мне вашу ручку, то я счел бы себя счастливейшим человеком в целом мире!
– Вы все «ручку»! нет, вы без «ручки» должны любить меня… потому что вы обманули, увлекли меня!
Дело оканчивалось обыкновенно тем, что Мери давала ручку, и чело Яшеньки на минуту прояснялось. Базиль действовал гораздо решительнее.
– Ведь это, однако ж, свинство! – говорил он Яшеньке, – ты должен, – да, ты должен угомонить свою старуху!
– Да ведь она меня не слушается! – отвечал Яшенька.
– Это ничего! еще бы она послушалась! а надо ее заставить слушаться! хочешь, мы завтра поедем вместе и подожжем дом со всех сторон – тогда она поневоле выедет!
Но Яшенька не решался на такую отчаянную меру и только покачивал головой.
Что заставляло Табуркиных искать в Яшеньке – объяснить нетрудно. Во-первых, Мери готовилась уже вступить в сонмище старых дев, и между тем напрасно глаза ее блуждали по безграничному полю жизни, тревожно ища на нем какого-нибудь брачного симптома: поле было голо, как плешь, и ни одного жениха ни холостого, ни вдового не произрастало на ровной поверхности его; во-вторых, Яшенька относительно был богат, потому что имел триста незаложенных душ, у Табуркиных же имение было небольшое и расстроенное, да и то должно было разделиться на несколько частей, из которых на долю Мери приходилась только четырнадцатая, то есть деревня Шипиловка, при въезде в которую надпись на полосатом столбе гласила так: деревня Шипиловка, душ 15, дворов 5; в-третьих, самая ограниченность Яшеньки как нельзя более совпадала с видами Мери: это была девушка в высшей степени суетная, которая уже давно жаждала столичных удовольствий, столичного шума и блеску, и неприятность иметь глупого мужа вполне вознаграждалась, по мнению ее, выгодами, которые представлял муж снисходительный. Она уже заранее видела себя и на бале у гогенцоллерн-гехингенского посланника * (самого мудреного, какого она могла придумать), и в Михайловском театре, где Бертон поражает и поучает русских львов своими прелестными манерами, и за границею на разных водах, где она, в свою очередь, вместе с прочими русскими барынями, поражает грацией иностранцев. «Mais elles n’ont pas l’air si moujik ces petites dames russes» [63]63
А у этих русских барынек не такой уж мужицкий вид.
[Закрыть], – говорит маркиз Ventresaintgris [64]64
Черт возьми.
[Закрыть], указывая на нее и обращаясь к милорду Blockhead’у [65]65
Болвану.
[Закрыть], и оба снисходительно при этом улыбаются. Картины самого заманчивого и горячего свойства беспрестанно сменяли одна другую в ее воображении. Вот она в каком-то восточном киоске… на полу разостланы ковры в два вершка толщиною, стены обтянуты прелестнейшим дама, а воздух напоен благоуханием ess-bouquet… кругом ее теснится густая толпа поклонников… вдали раздаются звуки гитары… из окон видно, как, при мерцающем свете луны, неслышно скользят венециянские гондолы по дремлющим водам Босфора (?). Но вот она и на бале… красота ее в полном блеске… продолжительное девичество, смягченное, впрочем, впоследствии благотворными ласками супружества, придало этой красоте те несколько строгие и твердые тоны, которые так обаятельно действуют на толпу… глухой, но симпатический говор раздается в толпе при ее появлении… как сладко ласкает слух этот говор! как отрадно и успокоительно действует он на нервы; как расширяется от него грудь!.. Разумеется, Яшеньке нет места во всех этих картинах; он остается где-то далеко, даже не на фоне, а как бы за картиной, и жмется к стене, на которой она висит, покрытой пылью и паутиной.
– Его надо непременно принудить жениться на мне, Базиль! – говорит Мери брату, немедленно после изложенных выше размышлений.
– Еще бы! – отвечает Базиль.
– Я заставлю его заложить имение, – прибавляет Мери.
– И мы отлично покутим!
– Тебе бы только кутить!.. нет, я желаю ехать за границу, я хочу видеть порядочное общество!
– Ну, а я останусь управлять вашим имением… ах, Мери, какую я тройку себе заведу!
Но все эти расчеты разбились о бесхарактерность Яшеньки, которая, в этом случае, послужила ему лучше, нежели самая закаленная твердость. Однажды, идя по аллеям маленького сада Табуркиных, он не без волнения заметил, что за плетнем, отделявшим сад от поля, движется нечто подозрительное: не то робкий любовник, не то вор, выжидающий только удобной минуты, чтобы перелезть через плетень и наворовать в саду яблоков, которые в ту пору были в самой поре их зрелости.
– Яков Федорыч! – послышался из-за плетня робкий голос, как только Яшенька поравнялся с тем местом, где мелькала подозрительная тень.
Яшенька не мог больше сомневаться: то был голос Федьки.
– Что ты, что ты! – сказал он, серьезно струсив, – ступай прочь! ступай прочь!
– Маменька приказала вам кланяться! – продолжал Федька, – они приказали доложить вам, что очень больны: доложи, мол, Якову Федорычу, что я, мол, очень больна, и приказали подать вам письмецо-с…
Тщательно сложенная бумажка просунулась в эту минуту через плетень. Яшенька схватил ее с какою-то лихорадочною жадностью и всем телом вздрогнул.
– Что прикажете сказать маменьке? – послышался за ним голос Федьки.
Но он не слышал; он бежал во весь дух по саду, сам не зная зачем и куда, но сжимая и комкая письмо, которое надрывало его сердце и жгло его руку.
VIII
«Друг души моей, милый Яшенька! – писала Наталья Павловна, – жив ли ты, здоров ли ты? очень меня сие скорбит и сокрушает. Я больна, насилу ноги таскаю: вот как старуха твоя без тебя расклеилась! Что касается до того, что ты меня огорчил, то я тебе сие по-христиански простила, и если бы ты вздумал меня утешить своим возвращением, то будь уверен, мой друг, что я ни слова ни теперь, ни в будущие времена о том тебе не скажу. А как твое есть желание потомство после себя оставить, то я тебе сие намерение благородным манером совершить не препятствую, но ах! не скрываю от тебя, что было бы грустно родительскому сердцу, если бы известная тебе наглянка заняла в сердце твоем то место, которое должна занять девица достойная и честных правил. Итак, приезжай без опасения. Друг и мать твоя
Наталья Агамонова.
P. S. Вчера я целый вечер все думала о тебе и ах! сколь сие прискорбно было моему сердцу!»
Яшенька прочел это письмо и горько заплакал.
«Маменька! милая маменька! – думал он, – как жестоко, о, как жестоко я оскорбил вас!»
И он тут же начал придумывать, каким бы образом вырваться из этого омута, в который он сам себя ввергнул, чтобы возвратиться к ясной безмятежности детского возраста. Однако и здесь дело не обошлось без колебаний. Слабая его душа, постоянно имевшая в виду только одну цель: найти себе господина, мучительно колебалась в выборе между Натальей Павловной и Мери. С одной стороны, симпатии его, несомненно, принадлежали Агамоновке, где и место было у него уже насиженное, но, с другой стороны, жаль было оставить и Табуркиных, потому что здесь впервые забилось его детское сердце, впервые начались для него отношения, которых обаятельной силе он невольно должен был подчиниться. Однако, после непродолжительной борьбы, Агамоновка все-таки одержала решительную победу, и Яшенька решился воспользоваться первою ночью, чтобы устроить ту же самую штуку, какую, две недели тому назад, он удрал над маменькой. Но так как вместе с тем этот день был, по расчету его, последним, который он оставался у Табуркиных, то он и вознамерился провести его как можно приятнее.
– Сегодня уж, так и быть, кутну во все лопатки! – сказал он сам себе, – а то ведь этакого случая после и не дождешься, пожалуй!
С этою целью, как только кончился обед, он подошел к Мери и шепнул ей, что желает сообщить нечто важное в саду.
– Вы, моя Меринька! – сказал он, когда они достигли той самой отдаленной аллеи, где он, за час перед тем, читал письмо Натальи Павловны. Вместе с тем он простер руки, чтобы обнять ее.
Мери вопросительно взглянула на него.
– Что это за медвежьи шутки! – спросила она, ударив его по рукам.
– Вот-с видите… вы сейчас и обижаетесь! вот мне хотелось бы этак взять да обнять… поцеловать вас, а вы обижаетесь!
– Откуда это такая нежность на вас напала?
– А это так-с… я вот сидел за столом и все думал… думал я, как бы хорошо было обнять вас… да-с! на меня это иногда ужасно как находит… особливо после обеда.
– Какие вы глупости говорите!
– По-вашему, все глупости-с… а вы меня лучше приласкайте! Помните вы, как я в ту пору ночью-то пришел! вы мне тогда обещались, что будете любить меня…
– Ну что ж… я и буду любить, когда вы женитесь на мне!
– Это не штука-с… мужа любить… а вы вот теперь бы меня полюбили!
– Какой вы смешной! и глаза у вас какие-то странные!
– Это от любви-с… я желал бы, чтоб вы позволили мне называть вас Меринькой!
– Отчего же вы не хотите называть меня просто Мери, как называют другие?
– Оттого, что я не хочу, как другие… я это сам придумал: «Меринька»… я не при всех, я хочу, чтоб вы один на один мне позволили… Меринька!
– Ах боже мой! да называйте, как хотите!
– А еще бы мне хотелось, чтоб вы позволили мне обнять вас!
– Вы пьяны, мсьё Агамонов!
– Нет-с, я не пьян… я просто влюблен-с!
И он насильно хотел обнять ее, но Мери вооружилась и исцарапала ему лицо ногтями.
– Ну, вот вы и царапаетесь! Разве так любят!
– А то как же? – спросила Мери и засмеялась.
– Любят… значит, целуются… целый день-с… Вот Василий Петрович вам скажет, что я не лгу! – продолжал он, увидев Базиля, шедшего к ним навстречу.
– Что такое? – спросил Базиль.
– Да вот Марья Петровна царапаются… я их обнять хотел, потому что наконец я жених…
– Ах ты, фофан! а ты и струсил… смотри, как порядочные люди поступают!
В одну минуту он схватил сестру за руки и поцеловал ее в губы. Яшенька облизнулся.
– Нет, ты никогда ямщиком не будешь! – продолжал Базиль.
Итак, намерение пожуировать не удалось Яшеньке, и хотя он, в продолжение вечера, и пытался неоднократно возобновить свои домогательства, но безуспешно, потому что Мери и с своей стороны избегала оставаться с ним наедине.
Наконец наступила ночь… На дворе стоял сентябрь в половине, и по ночам уже прихватывало легким морозцем. Ночь была тихая и месячная, небо блистало самою яркою, почти ослепительною синевою; чуткость и прозрачность в воздухе были изумительные; где-где залает на деревне собака, или застучит в чугунную доску сонный сторож – и звуки далеко-далеко разливаются во всей окрестности. Но Яшенька не замечал ни красоты ночи, ни того, что месяц обливал каким-то дремлющим светом и пурпуровую листву дерев, и жниво, и пруд, и белую церковь, стоящую на пригорке, и сообщал всем этим предметам какой-то полупризрачный колорит, как будто бы перед глазами были не дерева, не жниво и проч., а только бестелесные их начала * , о которых проповедовал в свое время Сент-Мартен. Напротив того, Яшеньке даже досадно было на месяц, потому что он мог легко выдать его фигуру, воровски пробирающуюся мимо усадьбы; ему было досадно на прозрачность воздуха, потому что через это делался слышным шум его шагов; ему было, наконец, досадно на самую осень, потому что она покрыла землю пожелтевшими листьями, которые при каждом его движении производили шорох. И хотя в доме все спали без малейшего беспокойства, однако ему виделось во всяком окне по голове, ему чудилось, что вот-вот отпирается окно сперва в Базилевой комнате, потом в Меринькиной и раздается крик: «Держи его! лови его!» Чтобы не быть замеченным, он выбрал дорогу на сад и ловко перелез через плетень, который устроен был из кольев, заостренных сверху. И несмотря на то что сердце в груди его билось сильно, он не дал себе ни минуты отдыха, и едва очутился в поле, как пустился бежать во всю мочь целиком, не разбирая, что у него под ногами, беспрестанно падая и в ту же минуту вновь поднимаясь.
– Маменька! маменька! – закричал он, едва завиден кровлю отческого дома.
Наталья Павловна, как бы предчувствуя ожидающую ее радость, еще не улеглась спать, хотя был уже второй час ночи. Заслышав на дворе шум шагов, лай собак, а вслед за тем и голос Яшеньки, она мгновенно очутилась на крыльце и через секунду уже держала Яшеньку в своих объятиях.
– Ты что ж это хотел со мной сделать? ты в гроб, что ли, хотел меня вогнать, Яшенька! – говорила Наталья Павловна, всхлипывая и обливаясь слезами.
– Маменька! я заблуждался! я был недостоин называться вашим сыном! я забыл, что первый долг детей – почитать своих родителей; но теперь завеса спала с моих глаз! Смею вас уверить, милая маменька, что на будущее время вы найдете во мне самого покорного исполнителя всех ваших приказаний!
После взаимных и долгих объятий Наталья Павловна повела Яшеньку в свою спальню и приказала подать туда самовар, потому что Яшенька, несмотря на горячность родительских объятий, весь издрог от страха и холода.
– А я, душечка, приказала Митьке, чтобы тебя во всякое время впускали на конный двор и чтобы он беспрекословно исполнял все твои приказания, – сказала Наталья Павловна, нежно глядя ему в глаза.
– Милости ваши ко мне, милая маменька, так велики, что я не смею даже удостоверить вас, достанет ли у меня силы, чтоб оправдать ваше доверие!
– То-то, душенька! вот ты и сам видишь теперь, что значит материнское-то сердце! оно, душенька, все забывает, даром что ему наносят иногда оскорбления… ах, как бывает тяжело, друг мой, переносить незаслуженное!..
Наталья Павловна вновь залилась слезами.
– Маменька! я не нахожу слов, чтоб выразить, сколько я преступен пред вами! Я могу сказать, что даже вовсе не знал вас до настоящей минуты и что только теперь завеса спала с глаз моих!
– Ну, вот видишь ли, дружок, ты и сам теперь сознаешься, что не прав передо мной.
– Маменька! позвольте мне на коленях испросить у вас прощение моего проступка!
– Ах, душечка, нет, не нужно! Я, друг мой, мать, я давно тебя простила!.. Мать, друг мой, это не то, что другая женщина… мать… ты не можешь себе представить, что это такое… это даже ужасно – вот что значит иногда мать!
– Вы, маменька, неразгаданная женщина! – сказал Яшенька, внезапно вспомнив, что Мери употребляла иногда этот оборот речи, и желая блеснуть перед маменькой приобретенными познаниями.
– Ну, вот видишь ли! стало быть, и я еще не совсем из ума выжила… А я тебе и другой еще сюрприз приготовила, и если ты будешь почтительным сыном, то я тебе все открою!
– Маменька! позвольте вас просить открыть мне этот сюрприз теперь же, потому что душа моя не может вынести секрета!
Наталья Павловна улыбнулась и потрепала Яшеньку по щечке, сказав свое обычное: «Ах ты, дурушка моя!»
– Сделайте милость, добрая маменька! – приставал Яшенька.
– Вот я без тебя все думала, как бы утешить тебя, – начала Наталья Павловна, – и так теперь сужу, что тебе со мной, старухой, одному жить скучно!
– Можете ли вы это думать, милая маменька?
– Конечно, ты этого не выразишь мне, друг мой, потому что не захочешь меня обидеть, но материнское сердце прозорливо… оно видит, чего нужно дитяти…
Яшенька покраснел, но глаза его как-то добродушно и весело при этом засмеялись. Он чувствовал, что дело идет о чем-то очень хорошем…
– И вот, душечка, как мне ни прискорбно, что ты будешь любить не меня одну, но я решилась пожертвовать собой и выбрала уже тебе достойную девицу…
Мысль Яшеньки инстинктивно перенесла его в Табуркино, в комнату Мери.
– У нашего соседа, Ивана Васильича Нежникова, есть дочь… она, друг мой, девушка солидная и с состояньицем…
Яшенька ничего не отвечал, но сердце его болезненно забилось; образ Мери, ее волнующая походка, ее быстрые глаза и эта белая круглая и полная рука, которую ему неоднократно удавалось целовать, – все это было еще слишком свежо в его памяти, чтоб уступить место какой-то солидной девице Нежниковой.
– Или ты мною недоволен, друг мой? – сказала Наталья Павловна, против воли принимая несколько суровый тон.
– Я употреблю все усилия, милая маменька, чтобы не огорчать вас! – скороговоркою произнес Яшенька.
– Нет, ты недоволен мной! – продолжала Наталья Павловна, пристально смотря ему в глаза и качая головой. И, быть может, между ними вновь поднялась бы едва улегшаяся буря, если б Наталья Павловна кстати не вспомнила, что Яшеньке следует с дороги отдохнуть.
На другой день, часов в одиннадцать, Яшенька еще спал, как от Базиля Табуркина пришла к нему следующая записка.
«Лихо ты меня надул, подлец Яшка! Однако будь уверен, что где бы я тебя ни встретил… изуродую!
Василий Петров Табуркин.
Станция Табуркино».
Само собою разумеется, что Наталья Павловна скрыла это письмо от Яшеньки.
IX
Яшенька, однако ж, решился воспротивиться намерению Натальи Павловны относительно девицы Нежниковой. Кроме того, что его смущал еще образ Мери, он чувствовал вообще какую-то тупую боязнь к браку. Как все натуры сонливые, он тщательно избегал всего, что заключало в себе намек на какую-либо перемену, даже и в таком случае, если эта перемена касалась самого мелочного, самого ничтожного обстоятельства. Устроив для себя однажды навсегда известную обстановку в жизни, он не только сжился, но как бы сросся с нею до такой степени, что малейшее изменение болезненно отзывалось во всем его организме. У него было любимое насиженное им кресло, любимый стакан, из которого он пил воду за обедом, даже любимая половица, по которой он считал непременным долгом пройтись несколько раз после обеда. Скажу более: с каждым явлением его обыденной жизни в уме его была соединена какая-нибудь примета, какое-нибудь предзнаменование, делавшее его печальным или веселым до тех пор, покуда новая примета не перевертывала вверх дном все его соображения. Одним словом, он создал себе свой собственный мир, мир мнимый и крайне бедный, но тем не менее удовлетворявший вполне его незамысловатым потребностям. Однажды только он почувствовал какой-то неясный порыв выйти из обычной колеи, но и тут сколько горестей, сколько беспокойств повела за собой его дерзкая выходка! Уже одно то, что он первую ночь, проведенную в доме Табуркиных, совершенно не спал, другую тоже почти сплошь проворочался с боку на бок, по непривычке к новому месту, что он должен был целый день ходить одетым «точно как в гостях», приводило его в неописанное уныние. Что же будет, если его еще жениться заставят? Ведь тогда он ни одной минуты не будет принадлежать самому себе, тогда вся жизнь его пойдет, так сказать, наизворот, не будет ни любимого кресла, ни любимого стакана, потому что бог знает, какая еще попадется жена -навяжется, помилуй бог, озорница какая-нибудь: так, пожалуй, еще языком дразниться будет!.. Нет, бог с ней, и с женитьбой!
Приняв такое решение, Яшенька вознамерился сообщить его маменьке.
– Я надеюсь, милая маменька, – сказал он, – что вам угодно будет благосклонно меня выслушать.
– Что ж тебе, друг мой, нужно?
– Вы были так милостивы, добрая маменька, что изволили принять на себя заботу о моем устройстве… и я был так невежлив, что даже забыл поблагодарить вас за ваши материнские обо мне попечения…
Яшенька подошел к маменьке и поцеловал у нее ручку. Хотя Наталья Павловна и привыкла к подобным выходкам со стороны Яшеньки, но, услышав эту новую речь, в которой, как нарочно, были подобраны самые скучные слова из всех лексиконов в мире, даже не могла сдержать чувства досады, которое накипело в ее сердце.
– Господи! – сказала она, – да перестанешь ли ты когда-нибудь говорить глупости… ведь только маленькие дети так говорят!
– Если я, милая маменька, чем-нибудь провинился перед вами, – отвечал Яшенька, – то чистосердечно прошу вас простить меня и постараюсь на будущее время не огорчать вас!
Наталья Павловна с какою-то отчаянною решимостью махнула рукой.
– Тебе что-нибудь нужно? – спросила она.
– Я вижу, милая маменька, что я имел несчастье огорчить вас, и потому в настоящее время желал бы только испросить ваше милостивое прощение и уверить вас, что как ни велика моя вина, но она неумышленна…
– Вон! – закричала Наталья Павловна, приходя в беспредельное неистовство.
Яшенька удалился, но Наталья Павловна так была взволнована, что долгое время губы у нее дрожали. В самом деле, ее положение было ужасно. Целую жизнь быть осужденною на ежеминутное выслушивание детских прописей, на целование руки после чаю, завтрака, обеда и ужина, целую жизнь никаких других слов не слышать, кроме «милая и добрая маменька», «если вы будете так милостивы» и проч., – нет, воля ваша, это невыносимо!
– Нет, прости господи, лучше жить на каторге, чем в этаком аду! – сказала она, в волнении прохаживаясь по комнате, – лучше черт знает где быть, нежели слушать эти пошлости!
Однако спустя некоторое время она таки опамятовалась и, почувствовав в сердце сильное сострадание к Яшеньке, послала узнать, что он делает.
– Плачут! – доложила Василиса, исполнив поручение. «Вот, прости господи, дитятко-то навязался!» – подумала
Наталья Павловна, однако скрепя сердце пошла утешать Яшеньку.
– Что ж ты плачешь-то! – сказала она ему, – хоть бы вспомнил, что ты уж не семилетний ребенок!
Но Яшенька был безутешен.
– Ну, что ж ты хотел мне сказать? – продолжала она более ласковым голосом, садясь подле него, – ну, говори же… ты ведь знаешь, друг мой, что я не люблю, когда на меня губы дуют!
– Я, милая маменька, хотел поговорить с вами насчет предполагаемой вами моей женитьбы…
– Ну, так бы и объяснил, а то ведь ты знаешь, друг мой, что у меня есть занятия… стало быть, тебе нужно иногда пощадить меня… не очень развлекать своими разговорами… Так что же ты хотел мне сказать?
– Позвольте мне, во-первых, милая маменька, принести вам чувствительную мою благодарность…
– Ах нет, душенька… ты это оставь… Я знаю, что для тебя тяжело, но ты принудь себя… попробуй сказать прямо, чего ты желаешь… ну, попробуй!
– Я, милая маменька, так счастлив, живя с вами…
– Ах, да нет, это все не то! говори, говори прямо!
– Я не хочу жениться на Нежниковой! – бухнул Яшенька.
Наталья Павловна несколько оторопела; во-первых, ее поразила решительная форма ответа, а во-вторых, в ее уме сейчас возникло воспоминание об этой наглянке Машке, от которой, по ее мнению, происходили «все эти штуки».
– Это ты, верно, у Табуркиных научился так говорить с матерью? – спросила она, переходя от благосклонности к суровому тону.
– Помилуйте, милая маменька, вы сами изволили желать, чтоб я высказался прямо…
– «Я не хочу»! Наперед еще надо спроситься у матери, как она скажет… «я не хочу»!
– Я, милая маменька, хотел только объяснить вам, что желал бы представить на ваше благоусмотрение…
– Пожалуйста, не забрасывай меня словами… я и без того от твоего крика оглохла… С тех пор как ты побывал у этих проклятых Табуркиных, ты сделался совсем другой: из скромного и молчаливого стал самонадеянным и болтуном!.. Отчего ж ты, однако, не хочешь жениться на Нежниковой?
– Я, милая маменька, не чувствую в себе призвания к семейной жизни…
– Терпеть не могу я лицемеров! По мне, будь лучше грубияном, наговори мне дерзостей, только не лицемерь! Я понимаю, что ты хочешь сказать: тебе вскружила голову твоя наглянка Машка!
– Позвольте мне, милая маменька, доложить вам, что я не имею намерения ни на ком жениться…
– Ну, что ж, поди, беги, целуйся с ней, с своей любезной! Только если ты думаешь, что я пущу тебя к себе на глаза, то очень ошибаешься… живи где хочешь!
Наталья Павловна с сердцем хлопнула дверью и удалилась. Однако с этих пор между ними не было речи о женитьбе. В сущности, Наталья Павловна и не желала ее, хотя подчас ее и тревожила мысль, что род Агамоновых должен угаснуть с смертью Яшеньки. Самый выбор ее пал на девицу Нежникову потому собственно, что она была девица хилая, хворая и постоянно страдавшая золотухой.
«А впрочем, кто ее знает, какая она? – думала Наталья Павловна, – в душу-то к ней никто не ходил!.. Нет, да какова же будет штука, если она да сбросит вдруг с себя личину и скажет: извольте, мол, милая маменька, жить где вам угодно, а я в одном с вами доме оставаться не могу… ведь фофан-то небось не защитит в ту пору!»
И к величайшему моему сожалению, я не могу скрыть, что под «фофаном» разумелся здесь не кто иной, как сам Яшенька.
И вот снова началось для них прежнее их бесшумное существование. Яшенька сделался еще молчаливее и безответнее; казалось, что последняя искра жизни покинула его; он не ходил даже в погреб, не только на конный двор, несмотря на данное ему разрешение. Целые дни или валялся он на постели, или раскладывал засаленными картами пасьянс. Порой пролетал перед ним в каком-то радужном сиянии знакомый образ Мери, вызывая на щеки его румянец не то робкого желания, не то стыдливости, но и этот образ начал мало-помалу тускнеть, покуда совершенно не расплылся на сером горизонте его однообразной жизни. Господи! как скучно и даже тяжело было ему жить! Даже воображение, которое до побега к Табуркиным так благосклонно создавало для него разные приятные образы и целые замысловатые истории, теперь притупило свою творческую силу и мало-помалу окончательно отказалось от всякой деятельности… Господи! если бы они еще существовали, эти мнимые, но тем не менее дорогие его сердцу интересы, с которыми ему так легко было жить! Если б они могли являться вновь, эти милые образы, которые так легко даются человеку, изолированному от живого мира! Но их источник иссяк, и вместо них перед Яшенькой раскинулась какая-то безобразно голая степь, которую он обречен был называть своею жизнью. И он мало-помалу впал в какое-то безнадежное, почти бессмысленное уныние, свидетельствовавшее о совершенном отсутствии жизни. Голова его была горяча, взор сделался сонлив, и какая-то тупая боль гнездилась в спинной кости. Вздумал было он раза два украдкой напиться, но и это не помогло, а только увеличило тоску, которая овладела им…
И вот в одно прекрасное утро Василиса доложила барыне, что Яков Федорыч не совсем здоровы. Встревоженная Наталья Павловна бросилась в «детскую» (так по привычке величали в доме комнату Яшеньки) и увидела зрелище.
Яшенька бледный и худой лежал на кровати и едва дышал. Руки его были скрещены на груди, и взор выражал все ту же безграничную покорность, которой он был столь верным представителем в течение всей своей жизни.
– Головка, что ли, у тебя болит? – заботливо спросила Наталья Павловна.
– Нет, маменька, – отвечал он едва слышно, – что-то в груди… это ничего, маменька!
– Не послать ли, душечка, в город за лекарем?
– Нет… не нужно!.. Маменька! поцелуйте меня… голубушка!
Наталья Павловна поцеловала его в лоб и заметила, что он покрыт холодной испариной.
– Бальзамцем не потереть ли? – спросила она робким голосом, – у меня, душечка, есть отличный бальзам… от всяких болезней вылечивает!
– Да… бальзамчиком хорошо бы! – отвечал Яшенька и улыбнулся.
Наталья Павловна увидела эту улыбку и заплакала.
– Вы не плачьте, голубушка моя, это ничего… это пройдет… Посмотрите, каким еще молодцом буду!.. Это, маменька, от того со мной сделалось, что я осмелился вас ослушаться!
«Господи! я не переживу этого!» – подумала Наталья Павловна.
Потерли Яшеньку бальзамчиком, но лучше не было. Напротив того, к вечеру Наталья Павловна вынуждена была послать за священником.
– Вы меня, милая маменька, простите! – говорил Яшенька все более и более слабеющим голосом, – иногда я вас огорчал… иногда я забывал, что первый долг сына утешать родителей своим хорошим поведением…
Наталья Павловна неутешно рыдала.
– Мне, милая маменька, теперь очень спокойно и весело. Жаль только, что вам не с кем будет время разделить… Я, маменька, хоть и не одарен большими способностями, однако все-таки в доме живой человек был…
– Господи!.. Яшенька! да не оставляй же, не оставляй же ты меня, друг мой! – закричала Наталья Павловна неестественным голосом.
– Нет, маменька… я, конечно, был бы готов исполнить ваше милостивое приказание… Ах, маменька, маменька!..
Яшенька вздрогнул и перекрестился. Через секунду в объятиях Натальи Павловны был уже труп его.
