Текст книги "Том 4. Произведения 1857-1865"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
– Неужели же нет дела? неужели нет такого дела, посредством которого можно было прийти в соприкосновение с массой? – спрашивал он себя.
Однажды, в особенно горьком настроении духа, Веригин отправился в театр. Давали «Гугенотов» * , и герой наш, расположившись в пятом ярусе, без особенного внимания следил за оперой, до самого того места, когда некоторый господин, потрясая кинжалом, клянется иступить его об груди еретиков и требует подобной же клятвы от толпы, тут же присутствующей. «Клянемся!» – вопит полудикая, наэлектризованная энергическим словом толпа. «Клянемся!» – вторит ей оркестр, и тут происходит на сцене нечто страшное, возмутительное: решается бойня нескольких десятков тысяч людей, бойня холодно обдуманная, бойня спящих людей. Сцена эта поразила Веригина.
– Нельзя не сознаться, что этот, в мантии, преотвратительная каналья, однако дело свое понимает! – сказал он, инстинктивно обращаясь к своему соседу.
Сосед обернулся: это был такой же молодой человек, как и Веригин.
– Суждение ваше мне нравится, любезный незнакомец! – отвечал сосед, – но, в сущности, я даже не обращаю внимания и на то, в какой степени каналья этот господин в мантии. К совершенному моему удовольствию, я не только не знаю итальянского языка, но даже не интересуюсь содержанием оперы. Знаете ли, что именно меня занимает в этом случае?
– А что?
– Меня занимает собственно толпа и те дикие вопли, которые из нее выходят; посмотрите: все хористы подбежали к рампе; свет ламп прямо ударяет в их лица, и без того уже красные от напряжения; они вопят и клянутся… Я сижу здесь вверху и радуюсь… Меня даже как будто подмывает. Я знать не хочу, что это изуверы-католики, я даже не хочу входить в суждение о том, что энтузиазм, которого мы состоим свидетелями, есть благонамеренная фальшь композитора; я просто воображаю себе, что это рой молодых и добродетельных энтузиастов, которые собрались на бой с насилием и потому клянутся, кричат и вообще производят все, что хореографическими правилами в подобных случаях не возбраняется. Тут главное заключается в музыке и сценической обстановке, а не в том, добродетельные ли люди или канальи снуют и неистовствуют на сцене.
Веригин посмотрел на своего соседа с любопытством; белокурая голова его глядела добродушно, губы мягко и кротко улыбались, только в больших серых глазах искрилось нечто, похожее на иронию.
– Конечно, в вашем замечании много правды, – сказал Веригин, – музыка и сценическая обстановка действительно могут в совершенно различных случаях действовать одинаково возбуждающим образом: но почему же вы думаете, что со стороны композитора тут есть фальшь?
– А то как же? Неужели же вы полагаете, что этому господину в мантии, которого вы, по мнению моему, слишком снисходительно назвали канальей, предстояла надобность возбуждать энтузиазм в своих живодерах? Нет, в подобных случаях дело происходит гораздо проще; господин созывает живодеров и говорит им: ты, Гектор, зарежь столько-то душ, ты, Бенуа, столько-то, а не зарежете – сто палок вам в спину! Энтузиазма никакого нет, дела делаются как по-писаному: режут и свежуют с легким сердцем и в награду избавляются от палок. Как хотите, а ведь музыка-то тут, по-настоящему, должна бы быть не подмывающая, а рассудительная, или, лучше сказать, отвратительная: какой-нибудь безобразный скрип и хрипенье лучше всего были бы тут на месте.
Веригин молчал и мысленно поверял слова соседа.
– Тем-то и дорога музыка, – продолжал между тем сосед, – что всякий может к ней относиться произвольно и находить в ней именно то, что ему по вкусу. А мне, сверх того, знаете ли, что в этом особенно нравится? То вот, что мы здесь сидим с вами, в селениях райских * , и вокруг нас целая пестрая масса людей; споют там какой-нибудь хор из «Нормы» – «Guerra!» [88]88
«Война!»
[Закрыть], что ли, – и ей, этой массе, отнюдь не придет на ум, что это поют какие-то полудикие варвары, до которых ей дела нет, а чувствует она, что сердце в ней закипает… * а от чего?
Веригин как-то сомнительно улыбнулся.
– «То кровь кипит, то сил избыток» * , – пробормотал он вполголоса.
Незнакомец взглянул на него серьезно.
– Это неправда, – сказал он почти строго, – то, что вы сказали, есть величайшая несправедливость… даже клевета. Это не «кровь»» и не «сил избыток», а просто жажда дела, и притом не инстинктивная какая-нибудь жажда, а именно родившаяся сознательно, и именно вследствие того, что дело, как зрелый плод, манит жажду… неужели вы этого не понимаете?
– Хотел бы понимать, но не понимаю, – чуть слышно и как-то уныло прошептал Веригин.
– Это еще не важность, что не понимаете; вся сила в том, чтоб «хотеть» понимать, и если вы «хотите» искренно…
– Вы говорите: есть дело, а я вот целый год ищу его и целый год не могу к нему приклеиться.
– Позвольте, об этом после, а теперь надо слушать; тут есть одно место, которое отнюдь пропускать не следует, «ибо оно возбуждает похвальные чувства», как выражается один мой приятель.
Начался дуэт Рауля с Валентиной; публика притихла; томительно скорбные, но вместе с тем полные мужественной силы звуки лились по зале, охватывая зрителей каким-то мучительно-страстным чувством. Как будто всякому чуялось, что на сцене происходит нечто ему близкое, нечто испытанное.
– Это делает ему честь! – сказал молодой человек, когда Рауль вырвался наконец из объятий удерживавшей его Валентины и театр застонал от взрыва рукоплесканий, – знаете ли, как подумаешь, что сзади этакое, в некотором роде, любящее существо, сзади безмятежная и сладкая жизнь где-нибудь в неприступном замке с вековыми аллеями (как в них гулять-то хорошо с любящим существом!), или в королевской гвардии, а впереди свист пуль, сверкание топоров и в заключение верная смерть – как хотите, а это многих может заставить задуматься! Но меня все-таки больше всего занимает публика; я положительно верю, что она сочувствует Раулю, и сочувствует не потому, что он «бедненький! так молод, так хорош собой и так несчастлив!», но потому, что происшествие это шевелит ее собственную рану. В то время как Рауль отбивается от Валентины, публика чувствует, что и у нее есть своя Валентина, простирающая к ней объятия под видом безмятежного прошлого, и что в то же самое время ее нечто зовет, перед нею нечто очеркивается крупными и резкими чертами – это очеркивается и зовет будущее. Что мне делать? думает она: оставаться ли отдыхать под смоковницами прошедшего или же ринуться вперед? И несмотря на всю щекотливость вопроса, все-таки аплодирует Раулю – согласитесь, что это замечательно! *
– В театре, – процедил сквозь зубы Веригин.
– Да, покуда в театре. Но дело в том, что тот, кто сегодня выказывает естественно и непринужденно похвальные чувства, может выказать завтра и похвальную практику. Да вы, кажется, удивляетесь, что я с вами так говорю?
– Как бы вам сказать: удивляться-то я не удивляюсь, но что мы в первый раз видим друг друга – это действительно так.
– Так вы, пожалуйста, не удивляйтесь. Откровенно вам скажу, что я с подобными речами и мыслями обращусь ко всякому здесь сидящему, если у него не идиотская физиономия и если (это главное!) голова его не убелена сединами опыта. По мнению моему, тут даже и риска нет, ибо я наверное знаю, что на десять зрителей я найду девять сочувствующих.
– А десятые?
– Ну, и «десятые» не представляют слишком больших опасений. Народ этот стал нынче осмотрителен; все, знаете, ему чудится, что по лицу ударят, либо с моста в воду столкнут, либо иным образом невзначай жизни лишат. А впрочем, что ж такое, если бы даже и был риск? Ведь Рауль пошел же на верную смерть – ну, и нам порисковать можно. Кстати, вот он на сцене – умирающий…
Представление кончилось; молодые люди пошли из театра вместе. На улицах стояла сырость, темень и слякоть; сверху сыпал частый, мелкий дождь, составляющий непременную принадлежность петербургской осени; газ в уличных фонарях и окнах магазинов мерцал слабо сквозь туман; пешеходы роптали и ругались; экипажи сновали словно тени. Слышалась жизнь, видно было движение, но какая-то подавленная жизнь, какое-то беззвучное движение. Новые знакомцы шли несколько времени молча.
– Моя фамилия Крестников, – первый прервал молчание незнакомый молодой человек. – Я сын довольно зажиточного купца К – ой губернии, слушал курс в К – м университете, но во время бывших там беспорядков из оного исключен. * По этому случаю нахожусь у дражайшего родителя в опале и снискиваю пропитание своим собственным трудом. Теперь позвольте узнать, кто вы?
Веригин сказал ему.
– Наше положение довольно сходно, – заметил Крестников, – разница в вашу пользу, потому что вы кончили курс и имеете права, а я курса не кончил и состою, так сказать, лишенным прав состояния. Если вы хотите, мы можем быть знакомыми.
Веригин пожал ему руку.
– Зайдемте ко мне, – сказал Крестников, – и там побеседуем об вас, а теперь будем говорить о погоде. Знаете ли, я полагаю, что погода, подобная той, какою мы наслаждаемся в настоящую минуту, должна в значительной мере содействовать развитию политической жизни. Возьмите самого равнодушного, одаренного самыми телячьими свойствами человека – и того прорвет. Вот щегольской экипаж мчится; сидит в нем полунагая барыня и спешит на бал или раут там, что ли… а вот магазин Смурова… как хотите, ведь и на это чувство нельзя не рассчитывать! *
Веригин молчал; казалось, вслушиваясь в слова своего нового приятеля, он вслушивался в самого себя.
– Конечно, на нас с вами это не должно таким образом действовать, – продолжал Крестников, – кроме того, что мы должны стоять выше чувства зависти, что действиями нашими должны руководить побуждения высшей сферы, кроме того, говорю я, мы должны быть готовы на все, то есть на всякую тесноту, и в этом смысле не имеем права изнеживать не только тело, но и мысль свою. Ведь мы своего рода опричники * , не правда ли?
– Опричники-то опричники… но какого дела?
– Об деле мы опять-таки поговорим после, а теперь будем просто беседовать о погоде. Итак, мы с вами опричники, и должны воспитывать в себе прежде всего презрение к земным благам. Нам это сделать легко, потому что мы воспитаны уродливо, без всякой гармонии: мы, попросту сказать, в сук растем. Но для масс это презрение невозможно, для масс земные блага всегда будут стоять на первом месте, – и это совершенно законно. Какое заключение должны мы, опричники, вывести для себя из этого предрасположения масс к земным благам?
Веригин улыбнулся.
– Какая, однако ж, у вас таинственность в выражениях! – сказал он.
– Это ничего; это просто следствие привычки скрывать свою мысль. Привычка нехорошая, но вместе с тем сообщившая нашему слову своего рода особенность, которая, коли хотите, имеет свой шик. Для писателей это даже выгодно. У иного идейка с булавочную головку в мозгу сидит, а начнет он ее боковыми движениями развертывать, читателю-то и кажется, что там за строками и черт знает чего нет! И начнет читатель думать, да, пожалуй, и додумается… Итак, нам, людям бескровной мысли, нам, презирающим земные блага, следует из этого обстоятельства необходимо вывести для себя заключение. Но этого мало: нам из каждого обстоятельства необходимо выводить для себя что-либо поучительное, необходимо, так сказать, всякое лыко в строку класть. А так как подобного рода обстоятельства встречаются беспрестанно, то для каждого из них нужны люди, нужен общий план, нужна дисциплина. А как вы думаете: не перешли ли мы незаметным образом от погоды в самое сердце дела?
Долго за полночь тянулась беседа новых приятелей на квартире у Крестникова. Говорил больше хозяин дома; Веригин жадно его слушал. Оказалось, что Крестников, по отцу, имел довольно значительные связи в торговом мире, и сверх того, он лично был дружески знаком со многими молодыми людьми, которые также, в свою очередь, могли помочь Веригину.
– Я не пользуюсь всем этим для себя, – прибавил Крестников, – потому собственно, что мое дело здесь. Не стану из ложной скромности скрывать от вас: я пользуюсь доверием многих и на многих имею значительное влияние. Следовательно, мне ехать отсюда неловко. Здесь все-таки центр; хоть гнилой, хоть искусственный, но центр. Но вместе с тем я очень хорошо понимаю, что настоящее дело не здесь, а там, в глубине, и что там необходимо иметь людей * . Нам удалось уже пристроить к делу некоторых молодых людей; надеюсь, что и относительно вас успех будет не меньший.
Веригин с увлечением бросился к Крестникову. Его вдруг охватил тот жгучий и сладкий энтузиазм, который понятен только очень молодым и очень восторженным натурам; ему показалось, что «дело» уже в руках у него, что он полагает в него всю свою душу, что страдает и даже преследуется из-за него…
– Не странно ли, однако ж, мы с вами познакомились? – сказал Крестников, прощаясь с своим гостем, – подумайте: лет пять тому назад возможны ли были такие сближения? * И каким же образом после этого утверждать, что плод не созрел? А все-таки многим может показаться смешным, что вот мы, два молодых человека, без силы, без значения, сидим здесь в конурке четвертого этажа и что-то решаем, и кажется нам, что и мир-то нам тесен, и земля-то горит под ногами?
И, помолчав с минуту, с какой-то горькою иронией прибавил:
– Нет, это не смешно! Тут не комедией отзывается! Знаете ли, как кончают самонадеянные мальчишки, подобные нам? Они кончают или самоубийством, или… *
III
Меценат
Несколько дней спустя Крестников ввел Веригина в свой кружок. Это была довольно многочисленная семья молодых людей, живших одною мыслью или, по крайней мере, шедших под одним знаменем. Перед ними открывались разнообразнейшие поприща, но, собственно, путь для всех предстоял один – это путь простой, чернорабочей деятельности. Молодое общество с энтузиазмом говорило об идеалах, о тех вечных началах правды, добра и справедливости, к осуществлению которых стремится человечество, но, переходя от этих более или менее грядущих дней к насущным потребностям жизни, оно сознавало, что в отношении к последним задача мысли и живой деятельности сокращалась значительно. Здесь идеалы, не переставая служить путеводного звездою для деятельности, не должны, однако же, заслонять собой тот тернистый путь, который лежит между ними и жизнью; здесь вся задача сводилась к тому, чтобы приготовить почву для осуществления идеалов. Исходя из этой мысли, кружок пришел к заключению, что чем строже он ограничит сферу своих притязаний к обществу, чем ближе он будет держаться земли, не уносясь вверх, тем более у него будет данных для успеха, тем сильнее он не только сам укоренится в обществе, но и найдет возможность укоренить в нем веру в идеалы. На этом основании он полагал: действовать на всех поприщах, на всех путях, прислушиваться к требованиям и инстинктам масс и, не отступая от этих данных, основывать новое здание общественного устройства.
– Но если общество растленно, если общество до того порабощено, что само не чувствует тяжести лежащего на них ига? – возражали нетерпеливые головы.
– Во-первых, общество никогда не бывает растленно, – отвечал обыкновенно на подобные выходки Крестников, – может быть растленною только часть общества, и притом та именно, которая, так сказать, играет на поверхности его, но чтобы могла быть растленною масса общества, никогда не принимавшая в жизни деятельного участия, никогда не пользовавшаяся правами, – это дело несбыточное. Масса слишком девственна; она в целости сохранила всю чистоту мысли, всю ясность и неприхотливость жизненных запросов. Снимите с нее только ярмо безмолвия, дайте возможность высказаться, и вы удивитесь сами как мудрой ее прозорливости, так и простоте и непритязательности ее отношений к жизни. Но допустим самое худое; допустим, что масса действительно растленна – что ж из этого следует? уж не то ли, что ее надо комкать, вертеть и вообще обращаться с нею, как с негодною тряпкой? Признаюсь откровенно, такое предположение было бы слишком противно мне. Я не сознаю ни за собой и ни за кем другим таких прав, в силу которых мог бы дозволить себе нецеремонное обхождение не только с целым обществом, но даже и с отдельным лицом. В таком горестном обстоятельстве я предпочту лучше выйти честно на бой с развратным обществом, я буду постоянно и неустанно подкапываться под его пороки, пробуждать в нем лучшие инстинкты, буду на каждом шагу ставить его в противоречие с самим собой, буду колоть и язвить его; но гнуть его в бараний рог, но исправлять административным путем – это не только противно, но даже и совершенно бесполезно.
Веригин был принят радушно. Легко жилось, свободно дышалось в этой молодой семье, которой члены с таким искренним энтузиазмом готовы были броситься в засасывающий омут жизни – и зачем? затем, быть может, чтоб насильственно погибнуть в нем!
О могучая, о живоносная, все наполняющая сила молодости! жалок тот, кто не изведал тебя, кто с детскою доверчивостью не приникал к тебе всем существом своим, кто всецело не покорялся тебе! Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? * Нет ни цепей, ни тесноты тюремной, широко-широко стелется мир перед умственным взором, и свободно, неудержимо парит по нем мысль!
Месяц спустя Крестников сообщил Веригину, что с ним желает познакомиться некто Муров, богатый откупщик и вместе с тем основатель многих акционерных компаний.
– Человек он плохой, – сказал при этом Крестников, – но для нас может быть полезен.
Муров был ловкий и смышленый русский человек, который, пройдя все степени откупной иерархии, разными правдами и неправдами нажил себе огромное состояние и, всеконечно, до настоящей минуты безмятежно наслаждался бы почетным званием содержателя многочисленных акцизно-откупных комиссионерств * , если б не случилось одно обстоятельство, значительно умерившее рьяность его и обратившее его деятельность в другую сторону. Известно, что у нас начиная с 1856 года в обществе появилась смутная реакция против откупов, и в то же время раздались сильные голоса, требовавшие большей свободы для промышленных предприятий, указывавшие на неисчерпаемые источники богатств, составлявших мертвый капитал и требовавших только рук и немного внимания, чтобы пролить довольство и благосостояние во все классы народа. Муров понял это направление, и хотя неизвестно, поверил ли ему, но, во всяком случае, сказал себе: «Что ж, я уж сыт!» – и нашел выгодным воспользоваться общественным настроением. Он отказался от откупов (враги его, однако ж, уверяли, что это не мешало ему на торгах брать срывы с бывших своих сотоварищей по ремеслу), и всецело бросился в акционерные компании. Дела пошли отлично; акционерная лихорадка держалась более года и дала неслыханные барыши поборникам ажиотажа, впервые еще появившегося в это время на нашей бирже. Муров вырос; свергнув с себя постыдное иго откупщичества, он не только не потерял от этого, но еще выиграл. Он начал задумываться, он начал мечтать. Ему показалось недостаточно идти старыми, торными дорогами; ему представлялось, что Россия – что-то вроде огромного пузыря, где, куда ни ткни – везде или брызнет источник живой воды, или вырастет удивительный хмель, или заляжет толстый пласт такого каменного угля, о каком и понятия не имеют англичане. Воду мы не умеем закупоривать, хмель не умеем прессовать, каменным углем просто преступно небрежем. Все это надлежало устроить и обновить, везде нужен был глаз да и глаз. Муров решился взять на себя роль преобразователя и обновителя промышленности в своем отечестве; размышляя об этом, он впадал в какую-то меланхолическую восторженность, он сознавал себя благодетелем рода человеческого, он даже плакал, чего с ним никогда не бывало в то время, когда он был откупщиком. Фонтаны живой воды струятся и не только доставляют дешевое исцеление бедному мужику, но и заменяют ему водку; хмель, отлично прессованный, в щегольских жестянках с надписью, сделанною славянскою вязью: «Русского товарищества сырообработанные произведения. Выгонка 1-я; хмель», посылается англичанам, которые взамен того шлют нам свои сукна и хлопчатобумажные произведения; разработка огромных залежей каменного угля сохраняет наши леса, устраняет обмеление рек и порчу климата, ведет за собой пароходство в неслыханных размерах; с своей стороны, пароходы везут огромные грузы дешевого киргизского сала и казанской юфти, которые также вымениваются англичанам на ножички и дешевые бритвы… И посреди этого движения, этой суеты, он, Муров, верхом на белом коне, в сюртучке из дешевого английского сукна, окруженный краснощекими русскими парнями в хлопчатобумажных английских изделиях. Таковы были мечтания Мурова.
Разумеется, это не мешало ему на досуге смотреть на дело и с другой, более практической, или, лучше сказать, карманной точки зрения. Приняв себе за правило благодетельствовать человечеству возможно дешевым образом, он очень хорошо понимал, что, находясь в самом сердце дела, будет иметь возможность следить шаг за шагом за его ходом и на случай неуспеха уже заранее приготовлять для себя лазейку. И в самом деле, публика у нас такая восторженная, так жаждет употребить свои капиталы, до сих пор спокойно лежавшие, как у Христа за пазушкой, в опекунском совете да в приказах общественного призрения! * Отчего же, например, не подслужиться ей, не облагодетельствовать ее, уступивши свои акции, особливо вовремя, особливо тогда, когда предчувствуешь, что предприятие должно разрешиться мыльным пузырем? «Можно!» – мысленно отвечал себе Муров и как-то безмятежно при этом улыбался. Таковы были мечтания Мурова. Затеи из всего этого вышли не малые, а для исполнения их потребовались люди. Молодые люди, к которым преимущественно обращался Муров (и в этом случае он действовал с расчетом: во-первых, он привлекал к себе сердца молодого поколения, во-вторых, выбором людей порядочных, не искусившихся в откупных интригах, поселял в публике доверие к себе), охотно принимали на себя поручения по различным отраслям промышленности, как потому, что это давало им случай вырваться из душной атмосферы города на свежий воздух, так и потому, что здесь представлялся им единственный, быть может, случай для непосредственных живых наблюдений над народом.
Когда Веригин явился к Мурову, его не заставили долго дожидаться и попросили в кабинет к хозяину.
– Милости просим! милости просим! давно искал случая познакомиться! – вскричал Муров, простирая к Веригину объятия, и тут же три раза облобызал его.
Веригин взглянул на своего мецената. Это был приземистый, пухленький человек с круглым, чисто русским лицом, с румяными щеками, пухлыми губками, веселыми голубыми глазками и белокурыми кудрями на голове. Все эти частности, взятые вместе, подействовали на Веригина довольно приятно.
– Весь ваш! весь к услугам молодого поколения! – продолжал между тем хозяин, усаживая Веригина в покойное кресло и потчуя его дорогой сигарой, – ведь вы наша надежда, вы зерно, из которого должен прозябнуть и процвести первый побег нашего особного, нашего народного самовозрастия! (Муров любил выражаться оригинально и с таким расчетом, чтоб слово выражало именно ту самую мысль, которая прозябала в голове его.)
Веригин наклонил голову в ответ на комплимент.
– Вам, конечно, не менее меня известно, что Россия находится в переходном состоянии, – ораторствовал Муров, – мы теперь, так сказать, везде постукиваем, точь-в-точь вот как постукивают на железной дороге люди, лазящие под вагонами… Конечно, вам случалось слышать…
– Да… разумеется.
– Ну, вот-с, мы и постукиваем. Куда ни стукнем, все плохо, все нет ничего. То есть не то чтобы ничего не было, а взяться нечем, уменья в нас нет. Промышленность в младенчестве – а отчего? пути сообщения и говорить нечего – а отчего? Сельское хозяйство ничтожное – а отчего? Мужик не только не имеет чарки доброго вина за обедом, но часто считает за роскошь соль – а отчего? Этих «отчего» наберется множество, и это-то вот самое и называется постукиваньем.
Веригин наклонился в знак сочувствия.
– Все эти, так сказать, изверженности, таившиеся доселе под покрывалищем сокровенности, ныне въяве, у всех на глазах! Отчего? а оттого опять-таки, что постукиванье началось! Куда ни стукнешь – везде мягкоуступаемость, везде изверженность! И опять-таки говорю, и не перестану говорить до конца: хвала вам, молодым людям! Вы первые глазомером наблюдательности подметили эту повсюдную уступаемость и, проведя ее сквозь ростила прозорливости, предъявили на всеобщее позорище! *
«Чудак, однако ж, мой меценат!» – подумал Веригин и взглянул на Мурова почти с недоумением.
– Я вижу, что вы удивляетесь. Вы удивляетесь тому, что вот я, человек простой, дошел, так сказать, до той точки, с которой виден весь небосклон государственности. На это я вам скажу: я человек русский, а русскому человеку, чтоб обмять предметы самые высокие, ничего не нужно, кроме простого глазомера и сметки. Науки полезны – об этом ни слова, но глазомер и сметка важнее всего. Там прикинул, тут сообразил, ан дело и в картузе. Так-то-с!
Муров ласково похлопал Веригина по коленке и не то весело, не то лукаво взглянул ему в глаза. Веригин не мог удержаться, чтоб не улыбнуться.
– Однако, – сказал он, – молодое поколение, которое вы сами осыпаете такими похвалами, едва ли верит в сметку и в глазомер.
– Что об этом говорить! вы люди ученые – вам и книги в руки! Но опытность-то, но практика-то все-таки останется за нами, стариками, хоть вы и называете нас старыми, выдохшимися дрожжами! Выдохлись-выдохлись, а все-таки бродим подчас. Вы вот постукивать будете, а мы будем указывать вам, где именно стучать нужно: так-то оно и пойдет у нас в совокупной общности, с поддержанием взаимнодоверия и любви.
В таком тоне и духе поддерживался разговор довольно долгое время, но наконец-таки хозяин удостоил объяснить своему будущему клиенту цель назначенного свидания. Оказалось, что в голове Мурова созрела мысль об устройстве обширного общества лесопромышленности. По мнению его, эта часть находилась в самом грустном младенчестве. Лесные офицеры отчасти не понимают своих обязанностей; отчасти же употребляют во зло доверие к ним правительства; промышленники, заодно с чиновниками, обкрадывают казну, но выгод от этого для себя не получают ровно никаких, потому что все расходится по карманам; лес истребляется зря, без всякой экономии, без малейшего расчета («Об липе уж и говорить нечего, – прибавлял Муров, – скоро она у нас только в парках богатых вельмож расти будет!»); топливо становится с каждым днем дороже и дороже, а эта дороговизна всею тяжестью падает на поселянина; отсюда самовольные порубки и кража леса, пороки, как известно, имеющие пагубное влияние на нравственность поселян. Устранить такое печальное положение вещей можно было, по мнению Мурова, только безусловно отдавши государственные леса в частные руки. Вообще Муров полагал, что в словах «отдать в частные руки» заключалось что-то магическое; что, придя к такому заключению, оставалось только разинуть рот и лечь спать: там, дескать, сделается само собою. В этом отношении он был один из самых неистовых адептов школы laissez passer, laissez faire. *
– Какая же будет моя роль в этом деле? – спросил Веригин.
– А вот вы именно и будете постукивать; вы отправитесь в К – ую губернию и поселитесь там в одном из центров лесных операций, из которого можете действовать и в другие местности вашего района. Там вы познакомитесь с промышленниками, разузнаете, в чем заключаются их приемы и какие можно иметь виды в будущем; словом, будете действовать вполне по вашему усмотрению. Что касается до издержек, то вы можете быть уверены, что будете вполне обеспечены во всем.
Веригин хотел уже раскланяться, но Муров остановил его.
– Об одном еще буду просить вас, – сказал он, – к местным властям будьте внимательны… ну их!
Когда Веригин сообщил о результате своих переговоров Крестникову, последний очень обрадовался.
– Вот и прекрасно! – сказал он. – Срывный местность весьма замечательная, и в особенности тем, что там упорнее, нежели в других местах, засела старинная наша Русь, не подавленная и не развращенная крепостным правом. Кстати, там у меня даже родственники по матери есть, Клочьевы, капиталисты весьма значительные, которые, однако ж, и моего отца уж антихристом величают (ведь отец мой, в молодости-то, по старой вере был!), а меня и подавно. Вы с ними сблизьтесь; между ними есть очень умные и дельные купцы; особливо есть там старик Михей Иваныч: это едва ли не самый сильный лесопромышленник в целом краю. Да вот еще: найдите вы там некоего Суковатова; он тоже мне дальний родственник, и в детстве мы вместе росли, но потом как-то упустили друг друга из виду. Он тоже в ученые пошел, и тоже терпит горькую участь от родственников. Если он там, адресуйтесь к нему от моего имени, а в случае надобности и завербуйте: он может вам помочь.
Через неделю Веригин уже простился с новыми своими товарищами, а через три недели был на месте, в Срывном.
