Текст книги "Том 4. Произведения 1857-1865"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

VI
Услуга

Веригина ввели в просторную комнату, в которой он более пяти минут должен был дожидаться, прежде нежели появился старик Клочьев. В комнате было светло и опрятно, но убранство ее далеко не отличалось удобством и красотою; стены не были обиты обоями, а просто выкрашены по штукатурке желтою краской; мебель заключалась в тяжелых и неуклюжих красного дерева стульях, обитых кожей, которые рядами стояли вдоль стен; эти стулья были сделаны еще отцом Михея Иванова и с тех пор ни разу не ремонтировались, но были как новенькие; в одном углу в глухом ящике постукивали часы; в другом, обращенном на восток, висела икона в серебряном окладе, с зажженною пред ней лампадой. В доме царствовала такая тишина, что Веригин слышал шелест, производимый каждым его движением; молодой приказчик, худой и бледный малый, в застегнутом длиннополом сюртуке, несколько раз входил и уходил из комнаты, но всегда так осторожно и бесшумно, что можно было подумать, что он был сделан из какой-нибудь мягкой массы. Веригину вновь припомнились рассказы Крестникова и Суковатова о суровом старике, и под влиянием этих воспоминаний холодно-стройная обстановка дома подействовала на него болезненно. Хотя он только и видел, что приказчика, и хотя этот человек, говоря с ним, глядел необыкновенно приветливо, но в самой этой приветливости была своего рода характеристическая особенность, которая замечена уже была Веригиным, несколько дней тому назад, в улыбке, взгляде и движениях Катерины Михеевны. И мысль его невольно перенеслась к этой женщине, и невольно же спросила себя, где-то она теперь и как-то живется ей среди этого строя. И то, что, при первом коротком свидании, прошло незамеченным, в эту минуту вдруг почему-то выдалось чрезвычайно выпукло. Стройная, несмотря на неудобную и некрасивую одежду, хотя, быть может, и следовало пожелать ей несколько менее полноты, фигура девушки встала перед ним как живая, вся освещенная тихою улыбкой послушания, игравшей на ее устах, и тем кротко-задумчивым взором, который, казалось, ласкал и гладил все, на что он ни упадал. А этот вздох, который намеднись вылетел из груди ее при расставанье? Что означал этот вздох? не противоречил ли он и приветливой улыбке девушки, и ее тихо ласкающему взору? Не говорил ли он явно об ином, безрадостном внутреннем мире, не свидетельствовал ли о горьком горе, все еще недостаточно подавленном, все еще порывающемся наружу, несмотря на суровое иго смирения?

«Где-то она? что-то теперь делает?» – вновь спрашивал себя Веригин и чувствовал, что сердце его словно загорается и какая-то необычная и сладкая тревога начинает проникать в его существо.

Мысль Веригина уже начинала проникать во внутренние комнаты дома Клочьевых, уже видела Катю окруженною детьми (она была «мастерицей» и постоянно обучала грамоте детей своих одноверцев) и рисовала при этом те изящно-наивные картины, которые способно нарисовать только очень молодое и очень целомудренное воображение и которых в действительности большею частью не бывает, – как внезапный приход хозяина дома положил конец мечтаниям.

С наружностью Михея Ивановича читатель уже знаком из предыдущей главы; здесь я считаю нужным прибавить только, что высокая, несколько сутуловатая фигура его, а также открытое румяное лицо и голова, обрамленная мягкими, слегка волновавшимися при движении седыми волосами, произвели на Веригина самое выгодное впечатление. Одет был Клочьев в род казакина из легкой шерстяной материи с довольно широкою на груди выемкою, с одной стороны которой пришит был ряд пуговиц, а с другой стороны вырезаны петли; казакинчик застегивался около пояса на крючки; сапоги были высокие, с голенищами, выходящими наружу, как вообще у всех людей старого обычая.

– От Павла Иваныча-с? – спросил старик Клочьев тихим, несколько вкрадчивым голосом, причем румяное лицо его светилось благосклонностью, – просим милости в гостиную! пожалуйте-с! Эй, молодец! приготовьте закусочку для господина чиновника!

– Позвольте отказаться от закуски; сверх того, вы ошиблись, принявши меня за чиновника: я занимаюсь частными делами. Вот и письмо к вам от Павла Иваныча Мурова.

– Так-с; а нам, признаться, думалось, что вы чиновники, потому как до нас и дела-то никому другому нет, окромя своего брата мужика да господ чиновников. Слава богу! слава богу! не оставляют-таки они нас, грешных!

Клочьев прочитал письмо Мурова и на минуту задумался, как будто бы находился в недоумении.

– Я еще Павла-то Иваныча в загоне в большом знал-с, – сказал он наконец, кладя письмо на стол, – он у нас здесь от купца Прокудина управляющим откупом был, прибыл к нам почесть что без исподнего платьишка, однако со временем столь изрядно дела свои поисправил, что уж и от своего лица начал кой около чего поторговывать.

Клочьев улыбнулся и ласково взглянул в глаза своему собеседнику.

– Да, кажется, он здешний край хорошо знает, – заметил Веригин, чтобы что-нибудь заметить.

– У нас, сударь, такая сторона, что живет больше кузнец да кожевник. Вот Павел Иваныч заприметил это и начал помаленьку да помаленьку расчет свой вести; свел, знаете, сначала знакомство на соседнем казенном заводе, стали ему оттуда чугунчику за вино поваживать; потом между татарами нашел по лошадиной части таких мастерков, которые кожи ему доставляли. И пошло у него, сударь, такое дело, что через два года нашего Павла Иваныча и не узнать, а через три года, глядим, уж катит к нам – да не управляющим, а хозяином. И стал он из лица полный да белый, и начал такой рукой дела делать, что многих здешних торговцев, кои послабее, даже совсем от торговли отбил. Бульвар-то, что около городнического дома, изволите знать? ну, это все он строил! и богадельню солдатскую он тоже выстроил, и на общественный банк десять тысяч пожертвовал! Да, благотворителем, именно благотворителем был граду сему! И когда уезжал-то от нас, так все только о том и говорил: ничего, говорит, я не хочу, окромя того, чтоб вы за меня богу молили!

Клочьев опять улыбнулся и опять ласково взглянул в глаза своему собеседнику, но Веригин понял, что в голосе и словах его звучала ирония.

– Вы хорошо были знакомы с Муровым? – спросил он.

– Я-то? Да как бы вам, сударь, сказать? Знакомства нашего с ним только и было, что совался он во все стороны, ну, и в нашу часть вгрызться хотел… только жиденек, сударь, жиденек еще паренек-от был. Наше дело капитала требует, да и опять-таки оно не сейчас, а десятками, может, годов заведено, так тут с одним удальством да бахвальством не много поделаешь! Указал было я ему в те поры, что каждому человеку своя линия от начала определена, да уж больно дошлый он парень-то! сам догадался, да и дал стречка отселева!

«Что ж это, однако, Муров мне хвастался, что они приятели!» – подумал про себя Веригин; он ждал, что Клочьев заговорит наконец о том, что составляло содержание письма Мурова, но словоохотливый старик словно позабыл об нем.

– Хороший человек, нечего и говорить, что хороший, а кабы поменьше таких хороших людей, так, пожалуй, хуже бы не было. А уж как ко всякому делу завистлив, так этакого ревнителя, кажется, и днем с огнем не отыщешь! Здешнее общество, доложу вам, почесть что все еще исстари к древнему благочестию приверженность имеет, а коли и есть какие колотырники, так это именно народ самый неосновательный. Ну, разумеется, откупщику это не с руки; смотрит, который человек позажиточнее – не пьет, а голи-то и хочется, пожалуй, выпить, так не на что. Вот и задумал он своему кабацкому делу послужить, да и господа бога кстати тут же припутал. Улестил он здешние гражданские и духовные власти, да и в губернию тоже слетал, да и нагрянул на нас. Верите ли, сударь, богу, что мы целый год словно в котле здесь кипели! Одними обысками душу-то всю вымотали: так, бывало, и не ложатся по ночам обыватели, в чаянье незваных гостей!

– Чем же все это кончилось?

– Да тем и кончилось, что накормил он власти земные досыта. Не знал он здешнего обычая, сударь, да и алчба-то уж сильно одолела его. Ревнителя-то из себя представить хочется, медаль, значит, получить, а денег-то на эту механику жаль. Однако поистрясся-таки; церковь тоже единоверческую на свой счет выстроил ^* , так она и доднесь пуста стоит… ох, да и одно ли он это у нас напрокуратил, однако, спасибо-таки ему, отъехал от нас ни с чем.

– Как ни с чем! да ведь основание-то своему капиталу он здесь положил? А судя по вашим словам, ему только того и надобно было.

– Это точно так; да не там он его взял, капитал-то свой, куда руку запускал. Не такой у него плант был; хотелось ему наше христианство уничтожить, хотелось все наши капитали в свой карман перевести – вот что на уме-то у него было. И ко мне тоже подлипал: соединимся, говорит, мне ведь все равно! Да мне-то не равно, коли тебе равно, душа твоя жадная! Ну, он видит, что тут ему не рука, и начал около своих же, кабачников, щечиться! И что только народу он по миру пустил! Народ-то, знаете, все мелкий да малосильный, выдержать-то этакого продувного соперника не может – просто хоть весь торг бросай! всякую, то есть, штуку в свои руки Павел Иваныч забрал! Так поверите ли, сударь, почти в один год все, что получше из кабачников-то были, все к нам перешли. Вот за это ему спасибо: поревновал.

– Скажите, пожалуйста, отчего ж, если уж деятельность Мурова имела такое вредное влияние на дела здешних торговых людей вообще, то почему же только вы и вашимогли ускользнуть от этого влияния?

– Это, сударь, дело обширное. Скажу одно: мы старый обычай держим, а потому и дела ведем по-старинному промежду себя, по-любезному то есть. Проходимцам-то к нам ни с которой стороны подойти-то и нельзя.

– Оттого-то, видно, вы так крепко и держитесь?

– Да, кабы не это… Ох, сударь, да ведь и глумление же творили над нами… истинное глумление! Теперь вот, кажется, и полегчило малость, так и тут как вспомнишь, что годков с десяток тому поменьше бывало, так все нутро-то у тебя словно огнем выжжет! ^* Как наедут, бывало, гости незваные да почнут народ христианский по духовным правлениям да по консисториям таскать ^* , так истинно вам говорю, столь ли день-то деньской намаешься, что как, бывало, воротишься домой, так точно после погрому татарского словно пьяный шатаешься! И ество-то тебе в горло нейдет!

– Ну, а нынче полегче?

Михей Иваныч потупился.

– Оно полегче, – сказал он с расстановкой, – оно хоть бы и тем полегче, что вот я с тобой, сударь, об этом самом предмете без страху побеседовать могу. А настоящего все-таки нет. Да больше тебе скажу: от этого «полегче» труднее для нас стало. Вот как.

– Это каким же образом?

– Да рознь, сударь, между нами пошла. Прежде, как свету-то нам не было, мы все в куче были: и теснота, и беда всякая – все за любовь принималось. А теперь уж много и таких выискивается, которые говорят: чего же нам еще желать надо! Ан, смотришь, оно и изгибнет, божье-то дело, промежду приказных да чиновников. А все Москва б…т. Исстари она Русской земле прежестокая лиходейница была ^* , исстари эта блудница все земское строение пакостила!

– А ведь сказывают, что Москва – сердце Русской земли? – заметил Веригин и рассмеялся.

Михей Иваныч тоже рассмеялся, и даже, в знак удовольствия, взял Веригина за коленку.

– Ну, так, сударь, так. У нас тут помещичек есть один, паренек еще молоденький да больно уж глупенькой, так тот даже надоел мне: в Москву, говорит, Михей Иваныч, пойдем, в Москву! А что я там забыл? говорю я ему-то. Москва, говорит, сердце земли Русской, Москва, говорит, всем нам мать! Вот и поди ты с ними! А тоже русским притворяется: и в поддевке ходит, и бородку отпустил!

– Эти люди, Михей Иваныч, на московском языке славянофилами называются.

– Ну, вот; и он мне, сударь, насчет этого много толковал, да мало я чего-то понял. Треск-от слышишь, словно и невесть какие дубы валятся, а посмотришь, ан и нет ничего.

– Эти люди, Михей Иваныч, именно потому и называются славянофилами, что у них только и света в окошке, что Москва.

– Ну, так. И я своему молодчику уж сказывал: али, мол, ты Киев-то с Новгородом и в счет покладать не хочешь? Только он все свое брешет: и Киев, говорит, златоверхий, и дом Софии Премудрости!

– Все это «Москва»?

– Должно быть. Так я ему на это прямо сказал: как себя-то, баринок, ты исковеркал, так и землю-то Русскую исковеркать мнишь! Ничего, посмеивается.

– А не мешает с ним познакомиться.

– С баринком-то? не стоит: трещотка московская – одно слово. Что москвич, что грек – все одно, льстивый народ; языком лебезит, хвостом махает, а все так и глядит, как бы тебя оплести да в свое пустое дело втравить. Исстари это так. Да что, сударь, и в самом деле не закусить ли тебе?

– А коли хотите, так пожалуй.

– Ну и хорошо; Аннушка! а Аннушка! закуску подайте!

Вошла Аннушка, молодая и красивая женщина, и поставила на стол закуску.

– Это сноха моя, меньшего сына жена, – сказал Клочьев, – муж-то у нее все больше по делам ездит, а она в доме хозяйствовать мне помогает.

Аннушка, впрочем, тотчас же скрылась опять за дверь.

– Ну, а как же насчет письма Мурова, Михей Иваныч? – спросил Веригин.

– Да что, сударь, полно, говорить ли нам об этом письме?

– Отчего ж не говорить? Ведь язык у нас не отвалится!

– Оно точно что не отвалится, да пустое это дело, так о пустом-то деле и толковать-то словно зазрит. Только для того эти дела и затеваются, чтоб народу теснота была.

– Позвольте, Михей Иваныч. Вам Муров делает два предложения: во-первых, сделаться вместе с ним основателем общества…

– Какого общества?

– Общества лесопромышленности и торговли лесными матерьялами и продуктами.

– Мы, сударь, торгуем по старине; обществ этих не знаем, да и знать-то нам не желательно.

– Это ведь не ответ, Михей Иваныч.

– А какого тебе еще ответа нужно? Сказано тебе, что мы торг по старине ведем; значит, в этом деле не токма что барыши свои наблюдаем, а и занятие для себя видим. Мне, сударь, только то дело дорого, об котором у меня сердце болит да на которое я какой ни на есть, да все же не чужой, а собственный свой умишко поиздержу. А эти канпании, мерекаю я, именно только для тунеядцев устраиваются; положил, значит, деньги, словно как в ланбарт, и ступай с богом; да хорошо еще, как дело-то в честные руки попадет, а то навяжутся этакие же Павлы Иванычи, – ну, и ахай тогда об денежках! Тут ведь тоже пронырством, да горлом, да лестью вверх-то выплывают, а мы люди простые, бесхитростные, не нашего ума это дело.

– Согласитесь, однако ж, что частный человек никогда не может располагать такими значительными средствами, какие имеет в своем распоряжении обширное и хорошо организованное промышленное общество.

– Ну, и пущай; а нам такое дело не рука.

– Точно то же и относительно риска; никакое предприятие. без риска невозможно, а частному человеку и благоразумие запрещает рисковать часто и много.

– Не рука нам, не рука.

– Для потребителей тоже прямая выгода…

– Нет уж, сударь, ты не трудись. Меня, старого, с толку сбить трудно, да и нет для тебя пользы никакой. Для покупателя точно, что на первое время, может, повыгоднее будет,

а потом, как взойдет в силу ваша канпания да убьет мелких-то торговцев, так как ты думаешь, много она станет об покупателе-то болезновать? Да еще поди Муров, чай, в Питере, и пороги-то все обобьет за привилегиями за разными, пожалуй, и леса-то казенные даром выпросит. Нет, не след нам в эти извороты соваться, да и не таково наше дело исстари. Наше-то ружье, сударь, двух зайцев бьет, так нам от своего дела устранить себя невозможно. Напрасные будут твои слова.

– Ну, а второе-то предложение?

– Это насчет содействия-то, что ли? Павел-то Иваныч, никак, меня за малого ребенка считает!

– Стало быть, и на это надеяться нельзя?

– Нет, нельзя, потому что я себе не враг. Хоть и знаю я доподлинно, что ничего у вас не выйдет, однако знаю и то, что, если вы дело это пустите в ход, все же настолько-то напутать в нем можете, чтоб нас с расчету сбить. Следственно, выгода моя одна: вести ваше дело в оттяжку.

Веригину сделалось не совсем ловко. Кроме того, что его на первом же шагу встретила неудача, в уме его с новой силой возник вопрос о самой сущности дела, за которое он взялся. Он дал себе слово еще раз внимательно размыслить об нем и положительно разъяснить себе как самое дело, так и в особенности свои отношения к нему.

– Ну-с, по крайней мере надеюсь, что вы не сетуете на меня за посещение, – сказал он, вставая.

– За что сетовать! И напредки бы просил, да человек-то я старый; боюсь, мало занятного со мной будет. А сынок у меня все в разъездах.

Веригин простился и вышел. Но на лестнице им опять овладело то тревожное чувство любопытства, которое он испытал уже, покуда выжидал в зале появления Клочьева. Наверху, на лестницу, а также внизу, в сени, выходило несколько дверей: куда ведут эти двери?

– У хозяина много детей? – спросил Веригин приказчика, надеясь, что он случайно проговорится.

– Два сына-с: Кондратий Михеич и Данило Михеич-с. Дочка Катерина Михевна.

– Дочь…

– Так точно-с, – отвечал приказчик кратко, отворяя парадное крыльцо.

Проходя мимо дома, Веригин напрасно заглядывал в окна нижнего этажа; там никого и ничего не было видно сквозь подернутые зеленоватою плесенью стекла. Был уже второй час дня, на улице стояла жара; город, очевидно; уж пообедал и отдыхал; только приказные, красные, словно каторжные, выползали из присутственных мест и брели по домам. У ворот одного дома два каменщика сверлили середку у жернова и спорили между собой.

– Ишь ты ведь какой задался! и не продолбишь! – говорил один, весь покрытый каплями пота от усилий.

– Продолбим! – спокойно отвечал другой.

Веригин остановился около них и стал смотреть на работу.

– Я тебе говорю, не продолбишь! ишь у него раковина в сердцевине-то задалась, – продолжал первый.

– Знай долби! – еще спокойнее отвечал другой.

«Знай долби»! – повторил мысленно Веригин, – что ж, долбить так долбить – будем!»

– Прогуливаетесь? – вдруг прозвучал чей-то голос над самым его ухом.

Веригин обернулся; перед ним стоял стряпчий Веприков, очевидно уж позавтракавший.

– Иду домой, – отвечал он.

– Были у Клочьевых?

– Да; у меня к нему было письмо от Мурова.

– Ну что, каков старичина?

Веригин решительно не знал, что ему отвечать на подобный вопрос, и потому счел более благоразумным промолчать.

– Старик важный; это наш архиерей; так его все и называют. Дочка у него прекрасная.

– Не видал, – солгал Веригин.

– То-то вы в окошки-то посматривали. Только не здесь она живет, а в антресолях.

– Я повторяю вам, что никогда ее не видал.

– Ну, не сердитесь; я ведь шучу. А что вы у нас не бываете?

– Ведь вы знаете, что я только что устроился здесь; да и зачем мне мешать вам?

– Ничего; вечерком можно; в стуколку сразимся.

– Я и в карты-то не играю.

– Ничего; промежду нас поживете, станете играть.

Собеседники шли некоторое время молча.

– Вот вы человек ученый, статистикой занимаетесь, так хотите сегодня в другой раз у Клочьевых побывать и Дульцинею вашу, как есть, в самом неглиже видеть? – спросил вдруг Веприков.

– Какое же отношение между статистикой, Клочьевыми и Дульцинеей в неглиже?

– А вот ужо увидите, коли с нами пойдете.

– Да что такое у вас ужо будет?

– Да уж приходите часов этак в десять вечера, раскаиваться не будете; всего насмотритесь.

Веригин почувствовал, что сердце у него упало; он понаслышке знал об обысках, но не имел еще ясного понятия об этом деле. Из слов стряпчего ясно было, что на ночь готовится что-нибудь подобное.

– Дайте подумать, – сказал он стряпчему, подавляя смущение, овладевшее им.

– Ну, думайте; мне хочется, чтоб вам не скучно у нас было. По крайности, на развлечения наши посмотрите. И то Никанор Семеныч (городничий) такие случаи балами своими называет.

– Да ловко ли мне будет с вами?

– Ничего; с нами везде ловко. Вы только нами-то не гнушайтесь, так и не увидите, как у вас время здесь лихо пройдет. Воротитесь в Петербург, статистику нашу в подробности опишете. Прощайте-с.

Собеседники расстались. Первою мыслью Веригина было дать знать Клочьеву о предстоящей опасности. Поэтому он, не заходя домой, обогнул несколько переулков и наконец опять вышел на большую улицу с противоположной стороны.

Михей Иваныч уж сидел за обедом, и потому встретил непрошеного гостя почти с неудовольствием.

– Сейчас я встретился случайно с стряпчим, – сказал ему Веригин, – и он звал меня сегодня вечером к вам. Не знаю, так ли я понял, но из слов его мне показалось, что у вас будет обыск.

В продолжение этой речи Клочьев несколько раз менялся в лице. Веригин видел, как бледные губы старика дрожали и как лицо его внезапно потускнело и осунулось.

– Спасибо тебе, барин! – сказал он наконец, с глубоким вздохом, и опустился в кресло, в припадке слабости.

– Я приду с ними, Михей Иваныч!

Старик ничего не отвечал; опустивши на грудь седую голову, он шептал про себя какую-то молитву. Но в соседней комнате уже, очевидно, слышали весь разговор, и поднявшаяся вдруг суета показала Веригину, что в доме Клочьевых даром терять время не любят.