Текст книги "Том 4. Произведения 1857-1865"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
Клаверов (приближаясь к ней).Принципы, chère… (В сторону.)Черт возьми, однако ж! принципы! (Вслух.)Принципы – это такая вещь, об которой не говорится между влюбленными. Вы знаете ли, Софья Александровна, что ваша ложа сегодня будет рядом с княжеской?
Софья Александровна. Это принцип, Pierre?
Клаверов. Да, это принцип, и называется он принципом необходимости. Но нет, шутки в сторону: князь просто в восторге от… тебя… ведь от тебя,не правда ли?
Софья Александровна улыбается. Ты знаешь ли, Sophie, что я совершенно счастлив, когда ты так улыбаешься?
Софья Александровна. Ну, я всегда буду улыбаться.
Клаверов. Иногда, когда я корплю один дома за этими проклятыми бумагами и когда мне невольно приходит на мысль, как я бываю счастлив, когда ты сидишь подле меня, когда ты глядишь мне в глаза своими добрыми синими глазами… знаешь ли, ведь мне делается очень тяжело! В эти минуты Бобырев мне просто ненавистен.
Софья Александровна. Я понимаю это, Pierre!
Клаверов. Еще бы! Знаешь, ведь я очень серьезно смотрю на мои отношения к тебе! Меня это мучит, волнует, что я поневоле должен делиться своим счастьем! Знаешь ли ты, что весь этот двор, который тебя постоянно окружает, все эти Набойкины, Обтяжновы, которые смотрят тебе в глаза, как будто ждут какой-то подачки… все это иногда невыносимо!
Софья Александровна. Но ведь пойми же, Pierre, что все эти господа более помогают, нежели мешают тебе! Они необходимы нам, чтобы скрыть наши отношения, чтобы развлечь внимание мужа…
Клаверов. Все это я понимаю; понимаю также, что женщина светская и хорошенькая должна быть окружена, но что же мне делать, если я не могу переломить себя? Ведь ты меня любишь, Sophie? Скажи, любишь ли ты меня?
Софья Александровна, вместо ответа, ласкается к нему. Соня! Я думаю, что ты чем-нибудь приворожила меня?
Софья Александровна. Своими добрыми синими глазами, Pierre!
Клаверов (целуя ее глаза).Ну да, ну да. Так я надеюсь, que vous soignerez votre toilette pour ce soir, madame! [139]139
что вы позаботитесь о туалете для сегодняшнего вечера, сударыня.
[Закрыть]
Софья Александровна. Ах, Pierre, мне просто не хочется ехать в этот противный театр! Знаешь ли, даже в тот раз мне было неприятно. Этот князь так гадко смотрел на меня, что мне казалось…
Клаверов. Ну да, ты так и смотри на него, как на гадкого, глупого старикашку. Виновата ли ты, что ты так хороша? Вправе ли ты запретить кому бы то ни было любоваться тобой?
Софья Александровна. Это тоже принцип, Pierre?
Клаверов. Ну нет, это не принцип, а наслаждение. Какие же могут быть принципы там, где есть только наслаждение! Соня! ты заметила, что я беспрестанно противоречу самому себе? ведь ты заметила?
Софья Александровна. Ну, так что ж?
Клаверов. Вот это-то и есть признак любви действительной и страстной. Истинная любовь не может быть последовательна, Sophie! Она и ревнует и в то же время заботится о том, чтоб окружить дорогое существо всеми возможными радостями, чтобы исполнить все его желания, даже капризы… Я нахожусь именно в этом положении: мне и грустно, что ты постоянно окружена, а вместе с тем и весело, что это радует мою милую птичку!..
Софья Александровна. Да это совсем меня не радует. Ты ошибаешься, Pierre!
Клаверов. Ну нет, не ошибаюсь. Признайся, что ты немножко избалована? что тебе будет скучно без поклонников? Ведь правда? ну скажи: правда?
Софья Александровна. Ну, правда!
Клаверов. Вы, женщины, – странные существа! Для вас поклонение и лесть такое наслаждение, против которого вы редко можете устоять. Когда я был молод, я знал одну женщину, которая была прекрасная мать семейства, верная жена…
Софья Александровна. Ах, Pierre, как ты говоришь скучно! Ты лучше… (Внезапно смолкает.)
Клаверов. Что же лучше?
Софья Александровна (конфузясь).…поцелуй меня!
Клаверов целует ее. Скажи, а ты много любил женщин?
Клаверов. А! ревность!
Софья Александровна. Совсем не ревность, а просто любопытство. Мне бы хотелось знать, так ли ты их любил, как любишь меня?
Клаверов. Ну, а еще что бы хотелось тебе знать?
Софья Александровна. А еще хотелось бы знать, так ли они тебя любили, как я люблю?
Клаверов. Нет, Соня! Зачем же тревожить старые воспоминания! Ведь того не воротишь, что было… а было много… да, много хорошего!
Софья Александровна. Как это мило говорить такие вещи в глаза женщине, которая вас любит!
Клаверов. Да ведь оно прошло, глупенькая девочка! А ведь прошло-то оно именно потому, что настоящее слишком хорошо!
Софья Александровна (задумчиво).Вот, может быть, и я когда-нибудь сделаюсь старым воспоминанием! Так мы совсем остаемся в Петербурге, Pierre?
Клаверов. Да, это уж улажено.
Софья Александровна. Как я счастлива! Я вдвойне счастлива: во-первых, тем, что буду жить в одном городе с тобой, во-вторых, тем, что все это устроил для меня ты!
Клаверов. Только ты уж, пожалуйста, слушайся меня, моя девочка!
Софья Александровна. Буду, буду… хоть этот князь и противный!
Клаверов. Нельзя, mon ange! [140]140
ангел мой.
[Закрыть]От этого зависит будущность твоего мужа; от этого, наконец, зависит наше собственное счастье.
За сценой слышится голос Ольги Дмитриевны: «Соня! Соня!»
Софья Александровна. Ах, maman, какие вы несносные! Что вам нужно!
Ольга Дмитриевна (за сценой).Да поди же сюда, Sophie!
Софья Александровна. Ну, да хорошо, иду! Ах, какая скука! Вы позволите, Pierre? (Уходит.)
Сцена IV
Клаверов (один).Покамест дело устраивается лучше, нежели даже я мог ожидать. Князь в восторге от Бобыревой, и если мне удастся моя маленькая комбинация, то я могу надеяться, что будущее не обманет меня. Во всяком случае, уж и это значительная победа, что два больших скандала устранены; не далее как сегодня Шалимов извинялся предо мной и объявил, что он изменяет свое мнение обо мне. Странное дело! кажется, что такое все эти Шалимовы, все эти обыватели, которые копошатся где-то там вдали, что-то устраивают, рассуждают о каких-то азбуках * , а как подумаешь, что все это глядит на тебя, все следит за тобою… не то чтобы робость, а так какое-то скверное чувство невольно овладевает: точно ножом по тарелке полоснули. И ведь с какою ядовитостью он высказался передо мной; почти что бросил мне прямо в глаза: извини, дескать, мы думали, что ты подлец! И я должен был замолчать; я должен был замолчать именно потому, что эти господа не хуже нашего поняли, что нахальство есть самое верное средство, чтоб не затонуть в болоте, которое мы называем жизнью. Что ж, мы и промолчим, мы сумеем и снести!; мы сделаем это не потому, чтоб в нас недостало духу отвечать на дерзость даже чем-нибудь похуже, нежели просто дерзостью, а потому, что жизнь еще обладает нами и мы надеемся со временем сами овладеть ею! Однако что ж это за жизнь, господа! что это за жизнь! Ведь нет места, которое можно бы назвать целым, которое бы не было составлено из мелочей! Тут пронесся слух, что князь непрочен, – беспокойство; там другой слух, что на место князя Лакрицкин, – еще беспокойство. И все это шушукает, все это скрывается. Вот угадывай тут, умей составлять целые фразы из разрозненных слов, схваченных на лету!
Сцена V
Клаверов, Софья Александровнаи Ольга Дмитриевна.
Софья Александровна. (входит быстро с большим букетом в руках).Да посмотрите же, Клаверов, какая это прелесть!
Клаверов. (рассматривая букет).Да, это очень мило. Ай да Обтяжнов! честь и слава ему!.. А может быть, и Набойкин помогал – честь и слава Набойкину!
Ольга Дмитриевна. Да нет, это не Обтяжнов: представьте себе, Петр Сергеич, что букет принесли от князя Тараканова!
Клаверов. Князь? однако я не подозревал, чтоб он повернул так круто!.. (Иронически.)Верно, работа Николая Дмитрича до такой степени на него подействовала, что он, на радостях, счел необходимым и Софью Александровну благодарить за то, что она подарила ему такого мужа!
Софья Александровна. Ах, боже мой! ведь я об этом и не подумала! Да нет, вы не шутите, Клаверов; скажите лучше, ловко ли мне принять этот букет?
Клаверов. Право, не знаю, как и отвечать вам. Конечно, это уж как-то чересчур бесцеремонно, но, с другой стороны, как же не принять?
Ольга Дмитриевна. Человек князя уж ушел.
Клаверов. Ну, стало быть, тем более надобно принять… черт возьми, однако, как эти господа быстры в своих движениях!
Софья Александровна. Этот Nicolas! – вечно его нет, когда нужно!
Клаверов. А я так нахожу, что это хорошо, что его нет. Согласитесь сами, что ж бы он стал делать?
Софья Александровна. Я не знаю… да нет, я отошлю… посмотрите, однако ж, какой прелестный букет! Maman, как вы думаете: отослать?
Ольга Дмитриевна. Я тебе сказала, ma chère, что человек князя ушел.
Софья Александровна. Да ведь он не имеет права… в самом деле, что ж это такое? Maman! вы никогда ничего, кроме глупостей, не делаете!
Клаверов. Позвольте остановить вас, Софья Александровна: вы совершенно напрасно ссоритесь с Ольгой Дмитриевной! Конечно, я никогда не стану оправдывать князя: он поступил глупо, но ведь, с другой стороны, княгиня Тараканова, его мать, ни перед кем и не обязывалась произвести на свет умного сына… Но если вы в самом деле думаете, что князь не имел права сделать вам неучтивость, то очень ошибаетесь! Эти господа считают себя вправе делать все, что им придет в голову; да если рассудить хладнокровно, то и действительно имеют это право. Кто может противоречить им? Кто может им запретить делать что бы то ни было? Вы подумайте когда-нибудь об этом, Софья Александровна, хотя это такой страшный вопрос, от которого может закружиться любая голова! Скажите, ну что же вы сделаете? что сделаете и вы, и Ольга Дмитриевна, и даже ваш муж? Ведь как ни глуп князь, но он понимает отлично, что в его руках вся будущность вашего мужа, он знает наверное, что, прежде чем подумать с ним спорить, Николай Дмитрич пройдет через тысячи нравственных мук, через тысячи ножей! Тут даже не борьба, тут просто подлая уверенность в своей не могущей встретить противоречия силе! Ах! Софья Александровна! Софья Александровна! надобно пожить так, как я пожил между этими господами, чтобы понять, до какой глубины может дойти чувство ненависти и злобы! Мало того что оно может сделаться содержанием всей жизни человека, оно вместе с тем становится каким-то жгучим мучительным наслаждением, которое поддержит его силы, когда они начнут ослабевать, которое, быть может, источит капля по капле все его существование, но не даст ни на минуту забыться прежде, нежели жажда мести будет удовлетворена! О господа либералы, вам нечем хвалиться в этом отношении перед нами, бюрократами! мы не только сходимся с вами, но даже далеко вас превосходим!.. Вы подумайте только, что ведь мы сплелись с этими людьми, что вся наша жизнь в их руках, что мы можем дышать только под условием совершенной безгласности, что мы сами приняли это положение, что мы ни на минуту не можем выйти из-под гнета его! Ведь это самая чудовищная барщина, какую только может придумать воображение самое развращенное! Сколько тут есть причин для злобы, каких вам и не снилось, вам, поглядывающим на этот гнусный мир из вашего прекрасного далека! * (Смеется.)А впрочем, я, кажется, пустился в красноречие, и все по поводу букета! Букет этот вам положительно следует принять, Софья Александровна, и не по тем причинам, которые я сейчас высказал (надеюсь, что вы не приняли их серьезно), а просто потому, что вам следует смотреть на князя, как на глупого gros-papa, который в самом деле так восхитился вашим мужем, что счел нужным уделить часть этого восхищения и вам.
Софья Александровна. A Nicolas? вы думаете, что он примет это так легко?
Клаверов. Я уверен, что он взглянет на это маленькое происшествие с той же точки зрения, как и я. Поверьте, Софья Александровна, ни одной жизни недостанет, если мы будем волноваться всеми человеческими глупостями, которые вокруг нас и по поводу нас делаются. (Иронически.)Николай Дмитрич довольно благоразумен, чтоб понять это.
Ольга Дмитриевна. Я совершенно согласна с Петром Сергеичем. Я даже не нахожу ничего необыкновенного в поступке князя. Конечно, он где-нибудь тебя видел, и, как старик… что же тут может быть обидного?
Клаверов. Ну да, конечно… Вот видите ли, Софья Александровна! и maman совершенно со мной согласна.
Софья Александровна. Но с каким же лицом я буду сегодня сидеть в театре! Maman! ведь князь будет подле нашей ложи!
Ольга Дмитриевна. Что ж, это очень любезно с его стороны… Разумеется, этого не надо сказывать Николаю Дмитричу, хотя, быть может, это делается и для его же пользы…
Клаверов. Я уверен, что он поймет.
ОльгаДмитриевна. Да, но вы знаете, условия света… надо все-таки делать возможное, чтоб, как говорят французы, sauver les apparences [141]141
соблюсти приличия.
[Закрыть].
В передней раздается звонок.
Софья Александровна. Вот и он! (Бросает букет на диван.)
Клаверов. Софья Александровна! У меня сейчас блеснула мысль… я вас выручу!
Сцена VI
Те же, Бобыреви Свистиков(последний, увидев Клаверова, заметно конфузится и останавливается у дверей).
Бобырев. А вот и я! Ба! да ты здесь, Клаверов! (Жмет ему руку, жену целует в лоб, у Ольги Дмитриевны целует руку.)Ну-с, поздравьте меня с победой, mesdames! Лавры Геродота не давали спать Фукидиду * – так, кажется? – и Фукидид добился-таки своего! Я тоже несколько ночей сряду почти не спал, и тоже добился своего – c’est justice! [142]142
справедливость торжествует!
[Закрыть]Клаверов! всем этим я обязан тебе, я этого никогда не забуду! (Снова жмет ему руку.)Соня! я счастлив сегодня и потому целую тебя вторично! (Целует ее несколько раз сряду; Софья Александровна слегка отбивается.)Да где же Иван Михеич? (Оборачивается и видит Свистикова у дверей.)Иван Михеич! что это вы как будто застыдились! ползите к нам!
Свистиков приближается. Mesdames! это наш будущий благодетель, который даже ныше начал ряд своих благодеяний тем, что выдал мне за полмесяца жалованье вперед!
Клаверов (шутливо).А вот я произведу вам внезапную ревизию, Иван Михеич!
Свистиков. Это упаси бог-с!
Ольга Дмитриевна. Нет, нет, нет! мы принимаем Ивана Михеича под свое покровительство!
Свистиков. Да их превосходительство шутят-с, сударыня! С ихним добродетельным сердцем да такую учинить жестокость!
Клаверов. Ладно, вот я вас припугну! Да где это ты, Бобырев, шатался о сю пору! Ведь сегодня у тебя не могло быть работы!
Бобырев. А все ходил по канцелярии, и, веришь ли, хоть ничего не делал, а точно я десятки пудов на себе целое утро провозил!
Свистиков. Это уж у нас в канцеляриях особенная немочь такая есть, Николай Дмитрич, так канцелярскою и прозывается. Сидишь, кажется, сложа руки или ходишь от стола к столу «комман санте» спрашиваешь, а словно горы ворочаешь: во рту, это, пересохнет, даже спину всю расшибет!
Клаверов. Так вот чем вы занимаетесь? Будем знать.
Свистиков. Помилуйте, ваше превосходительство, будто вам и неизвестно! А уж начальнику, Николай Дмитрич, да особенно строгому, как тяжко, так это и вообразить трудно! Почнут, это, ходить, кричать, повелевать, – кажется, невелик труд, а преутомительный-с.
Клаверов. Вы, верно, по себе судите?
Свистиков. А как же-с. У меня тоже курьеры, сторожа… кричу-с!
Клаверов (Бобыреву).Ну что, как тебе понравился князь?
Бобырев. Mon cher! Я в восторге! Какая деликатность, и вместе с тем какой ум! Это просто прелестный человек!
Свистиков. Да-с, они у нас прелестные!
Клаверов. Вы, Иван Михеич, не забывайте, что говорят об вашем начальнике! (Бобыреву.)Стало быть, вы взаимно в восторге друг от друга, потому что князь целое утро расспрашивал меня об тебе, о твоем семейном положении, и даже узнав, что ты женат…
Софья Александровна (берет букет с дивана).Да, Nicolas, посмотри, какой прелестный букет прислал князь!
Бобырев. Князь? (Смущенным голосом.)По какому же случаю?
Клаверов. Да просто, любезный друг, потому, что я ему сказал, что ты женат и – pardon, Софья Александровна! – что у тебя жена красавица!
Бобырев. Помилуй, Клаверов! зачем же тебе было говорить князю о моих семейных делах? какое ему до этого дело?
Клаверов. Ах, боже! ну да просто пришлось к слову! Да уж ты не обижаешься ли? Неужели ты не хочешь понять, что князь хотел этим сделать galanterie [143]143
любезность.
[Закрыть]тебе самому?
Софья Александровна. Я, Nicolas, хотела отослать букет, да человек князя ушел так скоро, что мы не успели вернуть его.
Бобырев вращает кругом изумленными глазами. Какой ты смешной, Nicolas! как ты странно смотришь! Если хочешь, я сейчас же отошлю букет назад!
Бобырев. Нет, нет… так ты думаешь, Клаверов, что букет следует принять?
Клаверов. Еще бы! Конечно, князь, для своих лет, поступил немного ветрено, но ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Бобырев. Букет… незнакомой женщине…
Ольга Дмитриевна. Да ведь нельзя же строго взыскивать с старика!
Клаверов. Mon cher! ты вспомни, что он тебе в отцы годится! Ведь ты сам давеча видел, с какою любезностью он принял тебя!
Софья Александровна. Nicolas! я заплачу, если ты не перестанешь!
Клаверов. А я кстати и ложу на сегодняшний спектакль привез. Таким образом, день твоего торжества будет праздником и для Софьи Александровны.
Бобырев. Ну да! и прекрасно! Стало быть, мы сегодня в театре, и жена с букетом… от князя!
Софья Александровна. Ах, Nicolas, как ты глупо смотришь!
Бобырев. Ну да! так, следовательно, букет надо принять? Ну что ж – и примем, и в театр поедем: ведь ложа-то от тебя, Клаверов? Иван Михеич! понюхайте же букет!
Свистиков (приближаясь к Софье Александровне и нюхая).Пахнет-с!
Бобырев. Еще бы! Ну, так мы, значит, сегодня веселимся! Соня! ведь Иван Михеич сегодня у нас обедает, так не мешало бы, знаешь, распорядиться. Вы по части мадер или хересов, Иван Михеич?
Свистиков. Мы en gros-c; [144]144
всё вместе.
[Закрыть]по части целого прейскуранта!
Ольга Дмитриевна. У нас еще Савва Семеныч с Павлом Николаичем буду! обедать!
Софья Александровна. Ах, Савва Семеныч… я и забыла! ведь он тоже поехал за букетом!
Бобырев. Как, и он будет с букетом! стало быть, сегодня у нас решительно букетный день! Как это приятно!
Свистиков. Про Савву Семеныча можно выразиться, что они, как откупщик, всегда букет с собой носят!
Клаверов. Браво, Свистиков! Mesdames, Свистикову грош!
Бобырев. А ты, Клаверов, у нас обедаешь?
Клаверов. Не могу, меня пригласил князь, но я буду с вами в ложе.
Бобырев. Ну, в ложе так в ложе. А воля твоя, Софья Александровна, этот проклятый букет князя не выходит у меня из головы!
Клаверов. Я тебя решительно не понимаю, Бобырев!
Ольга Дмитриевна. Вы, Nicolas, просто ребенок!
Софья Александровна. Nicolas! я не знаю, что же тут было делать?
Свистиков. Уж не упорствуйте, Николай Дмитрич! Они ведь заплачут-с!
Бобырев. Стало быть, все находят, что это дело обыкновенное. Ну, если так, следовательно, и я должен… черт возьми, однако ж, не всегда приятно положение государственного человека en herbe! [145]145
еще только начинающего карьеру!
[Закрыть]
Занавес опускается.
Действие III
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Бобырев.
Софья Александровна.
Ольга Дмитриевна.
Клаверов.
Князь Тараканов.
Обтяжнов.
Набойкин.
Апрянин.
Камаржинцев.
Свистиков.
Лакей.
Декорация второго действия, только убранство лучше; прибавились бронза, фарфор и другие довольно дорогие безделицы. Между вторым и третьим действием прошел еще месяц; при поднятии занавеса бьет девять часов.
Сцена I
Бобырев (входит из внутренних комнат, потягиваясь).Фу! как устал! Только два месяца, как мы в Петербурге, а как много воды утекло: просто не узнаю ни себя, ни окружающих! Хорошо ли я сделал, что взбаламутился и бросил Семиозерск – вот вопрос, который часто приходит мне на мысль и который, надо сознаться, начал посещать меня довольно рано. С каждым днем Семиозерск кажется мне все более и более привлекательным, словно землею обетованного; и квартира моя тамошняя представляется, и приволье, и спокойствие… Да, там я был спокоен; я не должен был ежеминутно мучиться мыслью, как взглянет на меня Григорий Иваныч, что подумает обо мне Надежда Яковлевна, между тем как здесь все именно вертится на личных отношениях. Господи! одно искание места чего стоило! Как вспомнишь, просто вся кровь бросается в голову! Этих часовых простаиваний у дверей, этих явных вздохов и тайных проклятий, этих дружелюбных разговоров с курьерами и сторожами сколько было! (Вздрагивает.)Какой срам! какой срам! Кажется, и чиновники-то все указывают на тебя пальцами, как проходишь сквозь эти нравственные мытарства, кажется, нет того существа в мире, чье лицо так и не говорило бы тебе в глаза: срамец! срамец! срамец! Неужели я не довольно силен для этой жизни? неужели сила познается только в равнодушии, измеряется только крепостью лба? Как бы то ни было, но бывают минуты, когда меня просто томит страстное желание опять возвратиться к тому ничтожеству, из которого я попытался выйти. Чего я желал? чего я искал? Если спросить меня по совести, я и сам едва ли буду знать, что ответить. Какое чувство шевелилось в моей груди, когда я рвался из Семиозерска? Было ли то чувство честолюбия – нет, я не честолюбив! Было ли то какое-то нерасчетливое, но все-таки почтенное чувство правды, заставляющее человека идти вперед, не видя перед собой никакой определенной цели, не имея за собой никакого ясного побуждения, кроме инстинкта, который подталкивает и шепчет: вперед! Нет, и этого не было, потому что, в сущности, что же я такое? Я просто смирный человек, ищущий одного спокойствия! Да полно, рвался ли я? Не лгу ли я перед своей совестью, говоря, что рвался? (Задумывается.)Правда, что я женат, правда, что жена моя хороша и молода, что я обязан… (с горечью)не изнывать же ей, в самом деле, в Семиозерске! Ведь если б я вздумал утверждать, что жить в Семиозерске не значит еще изнывать и что муж вовсе не обязан убивать свою душу для удовлетворения прихотей жены, не закричали ли бы все в один голос, что я тиран, что я черствый себялюбец, что я, наконец, не имею права лишать жену тех радостей, которые так естественно требовать молодости и красоте! В действительности, стало быть, я только променял трактир малого размера на трактир более обширный – вот моя семейная жизнь и ее наслаждения! И в Семиозерске с утра до ночи толклись у нас разные приятные индивидуумы, и здесь толкутся, с тою только разницею, что здесь жены часто не бывает дома. Странное дело! сначала эти частые отсутствия огорчали меня, а теперь… право, даже перед самим собой горько и страшно обнажить мысль свою! Что такое все эти прихлебатели, которые во всякое время дня и ночи врываются в мой дом, как в охальный, которые курят, болтают, бесцеремонно стучатся в двери нашей спальни, переговариваются с женой, покуда она одевается… что это такое? Где же я, где же я, господи! Но всего ненавистнее Клаверов, этот Клаверов, которому я доверил все свое будущее и который, как паук муху, всего меня опутал своими сетями. Чего он хочет с своими гнусными бюрократическими нежностями? что он делает в моем доме? Я еще ничего не знаю, я даже боюсь спросить самого себя, что такое тут совершается, но весь дрожу при одной мысли об этом человеке! Страшно подумать, но я боюсь его! Точно я попал в трущобу, в которой копошится гадина, и не знаю, где она кроется и куда хочет направить свое ядовитое жало! И не то чтобы я ревновал, чтобы я сгорал страстью к жене, – нет, уж какая же тут страсть, когда нам взаимно нет дела друг до друга! страсть прошла давно, да и длилась-то очень недолго… Я положительно не знаю даже, зачем я женился? Разве для симметрии? Но ведь обидно то, что каждое его слово как будто так и говорит тебе: дурак, дурак, дурак! но обидны эти подлые, презрительно-покровительственные взгляды, которые он мещет! Да, я смирен, я слишком смирен… но кажется, что у нас не обойдется без схватки!
Входит лакей.
Лакей (подавая письмо).Письмо, сударь, с городской почты.
Бобырев (берет письмо; не распечатывая его).Что, брат Иван, в Семиозерске лучше было?
Лакей. Не знаю-с, нам все одно где служить!
Бобырев. Экой ты, брат, чудак! Ведь у тебя там родные!
Лакей. Родные всякий при своем месте… тоже при службе находятся.
Бобырев. Так тебе не хочется назад, в Семиозерск?
Лакей смотрит на него с недоумением. Ну, ступай себе!
Лакей уходит. Какой он угрюмый, этот Иван! Черт его знает, никогда ему ничего не хочется! От кого бы, однако, это письмо? (Распечатывает и смотрит на подпись.)Ба! от Шалимова! что бы это значило? (Читает.)«Пишу к тебе, любезный Бобырев, не от своего единственно лица, но от лица тех немногих товарищей, которых убеждения остались еще не зараженными всеобщим растлением, господствующим в известных рядах современного общества». (Прерывает чтение.)Черт возьми, этот Шалимов, как он это так странно выражается… все у них какое-то растление да зараза на языке! Просто деловое направление – и все тут! (Продолжает.)«Не знаю, хорошо ли будет принято мое письмо, но, во всяком случае, полагаю, что ты настолько честен, чтоб не делиться им с твоими новыми товарищами и не издеваться над нашею первою и последнею попыткой. Несмотря на то что ты, приехав из Семиозерска, не счел нужным побывать ни у кого из нас, самый тот факт, что мы считаем возможным обратиться к тебе, уже достаточно показывает, что мы надеемся и что воспоминание о Бобыреве, которого мы знали в школе милым, честным и благородным малым, еще не изгладилось из нашей памяти. Итак, приступаю к делу прямо и откровенно. Мы думаем, любезный друг, что ты находишься на ложной дороге и что чем дальше пойдешь ты по ней вперед, тем труднее и невозможнее будет для тебя выход. Меняя свою провинциальную службу на петербургскую, ты не просто переехал из Семиозерска в Петербург, ты сделал поступок, ты изменил все направление твоей жизни. Не обольщай себя на этот счет, не думай, что ты остался там же, где был прежде, тем же, чем был прежде. Там, где ты был прежде, ты мог оставаться свободным, ты мог сохранить свои собственные убеждения. Провинциальная жизнь и даже служба терпят многое. Конечно, и там твое обоняние и слух не могли не быть поражены диссонансами довольно резкими, но тебе нужно было только на время зажимать нос и уши, чтобы освободиться от скучных призраков, а не постоянно притворяться глухим и слепым. Там ты ни к чему не обязывался, но даже мог быть полезен в частных случаях, потому что мог дать защиту угнетенному и оказать справедливость обиженному (извини, что, быть может, впадаю в сентиментальность); в крайнем же случае, ты уподоблялся работнику, который делает механически свое механическое дело и в то же время думает свою свободную, никем не стесняемую думу. Здесь, напротив того, ты встретился с системой, ты не только исполняешь (ты сам, по опыту, очень хорошо понимаешь, какой широкий смысл заключается в слове «исполнять» и как мало оно обязывает убеждения), но и выдумываешь, ты свою душу, свое сердце, ты все существо свое порабощаешь известному принципу, не свободно тобою избранному, но насильно тебе навязанному. Ты делаешься похож на бойкого рецензента, который нанимается к кулаку журналисту, чтоб иметь его мнения, исполнять его mots d’ordre [146]146
приказы.
[Закрыть]и преследовать его ненависти. Это очень любопытная и даже увлекательная по своей трудности гимнастика ума, но берегись ее: она может довести мысль до последних пределов распутства. Предаваясь ей, ты не только огадишь и развратишь свою мысль, но даже мало-помалу вовсе отучишься мыслить. Но, что всего важнее, эта гимнастика в практическом смысле не дает тех результатов, которых от нее ожидают. Друг, подумал ли ты, что надо быть Клаверовым (о котором ниже), чтоб извлечь из нее какие-нибудь выгоды? Подумал ли ты, что когда-нибудь может же прийти такая минута, когда и ум и сердце с отвращением отвернутся от того дела, за которое ты взялся, что может же выискаться такой случай, от которого тебя разорвет всего, прежде нежели ты решишься оказать свое обязательное содействие к благополучному исполнению гнусных предначертаний? Что ты предпримешь тогда? Если ты решишься – с какими глазами выйдешь ты на свет божий? Если не решишься – не думаешь ли ты, что тебя погладят по головке, не думаешь ли, что тебе скажут: cher Бобырев! у вас слишком беленькие ручки, чтоб мараться вместе с нами: пойдите, занимайтесь спокойно вашим беленьким делом! Подумал ли ты, что тут тоже есть своего рода система, и система эта заключается в том, чтоб человека, который добровольно решился пойти на каторгу, сразу до такой степени обесчестить, чтоб он не смел пискнуть! Когда твое прошедшее будет загажено, когда вся твоя жизнь будет погублена, когда срам и отвержение густым слоем лягут тебе на лоб, тогда тебя преспокойно запишут в ряды Свистиковых (это еще не худшее, потому что он, в сущности, занимается ватерклозетами, а следовательно, никого не убивает), или же выкинут вон, как истрепанную тряпку, в которой никто(пойми это: «никто») не нуждается. Куда ты пойдешь тогда? Ты скажешь мне, что никакой нет выгоды поступить с тобой таким образом, что это бесчестит тех, которые употребляют тебя, и без всякой пользы подрывает доверие к ним. Еще бы, мой милый! Да разве они понимают, что делают, разве они смотрят на свою деятельность иначе как на средство, дающее им возможность прожить спокойно следующую минуту, и разве они видят будущее, разве они рассчитывают? Захотел ты от них! И с кем ты связался, кем окружил ты себя, Бобырев! Клаверов! Набойкин! да разве ты не чувствуешь, каким от них разит тлением, разве в тебе до такой уже степени притупилась способность разгадывать людей, что ты не можешь понять, что эти люди не представляют даже залогов жизни! Уж я не говорю о Набойкине: это жалкая дрянь, о которой и упоминать-то не стоит, но ведь и Клаверов весь сшит живыми нитками – неужели это секрет для тебя? Если это секрет, то выслушай же следующее. Поприще свое Клаверов начал тем, что пристал к нашему маленькому обществу; признаться, мы никогда не были особенно расположены принять его, потому что еще в школе в нем бросалась в глаза какая-то неприятная юркость, какое-то молодеческое желание блеснуть изворотливостью совести. Однако ж мы терпели его, терпели, как товарища, которого трудно было отогнать от себя без явного оскорбления. Но скоро он сам вывел нас из затруднения; как волчонок, которого, несмотря на приволье, все тянет в лес, он вдруг исчез из наших глаз, чтоб появиться в другом лагере. С тех пор вся жизнь его есть ряд постыдных подвигов, среди которых гениями-покровительницами Клаверова являются женщины вольного обращения. Он и прежде был шутом, но шутом по натуре, шутом, так сказать, своим собственным, однако этого показалось ему недостаточно; лавры Свистикова не давали спать ему, и он возымел дерзкую мысль превзойти его и в искусстве веселить своих добрых начальников, и в искусстве сводничать им любовниц. Весь город знает, какую подлую роль играл он перед пресловутой Кларой Федоровной, как он сначала подольстился к ней, свел ее с князем Таракановым и потом заставил нелепого старика бросить ее… для кого, Бобырев! для кого?» (В испуге прерывает чтение.)Да для кого же, господи, для кого? (Хватается за голову руками и несколько времени сидит в безмолвии.)Что, если в самом деле подлость может дойти до таких громадных размеров? что, если она до того утонченна, что ей уже мало завлечь, а необходимо еще и развратить? Эти букеты… эти подарки, ложи… эта предупредительность ко мне… Да куда же я попал, боже мой! не во сне ли я? не горячечный ли бред все эти Клаверовы, Таракановы, Обтяжновы! Что такое, наконец, мой дом? (Продолжает.)«И этот гнусный проходимец воображает себе, что он очень искусен, что он обманывает нас! Он думает, что, отделавшись какими-нибудь подлыми средствами от Нарукавниковых, Артамоновых и т. д., он имеет право подать нам свою подлую, оскверненную руку!»… Нет, не имею сил продолжать дальше! (В отчаянье рвет на себе волосы.)Все это правда, весь этот срам, вся эта гнусность… все, все красным клеймом выпечатано на лбу моем!
