Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
– Кожаке! – решительно повернулся учитель к Кожагулу.
– Да, да, агай! – понимающе закивал тот головой. – Бегу две лошади седлать. Одевайтесь, агай.
Кожагул тяжело зарысил к конюшне. На Шыбыне снова взлетела ракета, и Варвара завыла толстым, дурным голосом.
Глава 3
«Что ищет он в краю далеком?..»
Казахстанцы и сибиряки помнят, конечно, что вторая целинная весна 1955 года нагрянула так неожиданно и рано, что в нее сначала не поверили. В прошлые годы в эту пору в степи лежал еще снег и гуляли затяжные мокрые бураны, а в этом году снег как-то сразу подъело, как-то сразу ослабли сугробы, в лога бурно скатились талые воды и взломался лед на степных речках и озерах. Весна не входила, а врывалась, вламывалась в степь.
Она, нагрянувшая без спроса и раньше времени, подхватила, не дав опомниться, оглядеться, проверить, вникнуть, и директора новейшего Жангабыльского совхоза Егора Парменовича Корчакова. (В Казахстане и Западной Сибири как-то само собой повелось, что совхозы, заложенные весной 1954 года, называли «новыми», а совхозы, зарождавшиеся весной 1955 года, – «новейшими».) Жангабыльский совхоз получил массив в тридцать две тысячи гектаров, и уже весной ему предстояло распахать и засеять овсом, ячменем, просом, картошкой и яровой пшеницей пять тысяч гектаров целинных земель. Остальной пригодно-пахотный массив отводился под зябь, что тоже потребует и трудов, и хлопот, и беспокойства.
Но, кроме пахоты и сева, была у совхоза и другая, большая и сложная задача: до зимних холодов и буранов выстроить если не все, то во всяком случае неотложно необходимые хозяйственные и жилые здания. Егор Парменович отказался от услуг подчас неаккуратных строительных организаций и решил обстраиваться своими силами.
– Для себя будем строить, – сказал он в министерстве. – Значит, хорошо построим. А главное – быстро.
Это решение пришло Егору Парменовичу в голову в тот же день, когда судьба послала ему опытного и энергичного прораба, ленинградского инженера-строителя Неуспокоева.
Словом, хлопот полон рот! И понесло Егора Парменовича, как в ледоход, в наскакивающие друг на друга неумолимо неотложные дела и надобности. А совхоз, по сути дела, еще не родился, он еще на колесах, частью в пути, а частью и не тронулся еще в степь.
Техника совхоза, новенькие, «с иголочки» тракторы С-80 и ДТ-54 уже прибыли на разгрузочную площадку совхоза, маленькую железнодорожную станцию Турксиба, и оттуда двинулись, под командой главного агронома, на место будущей центральной усадьбы совхоза, в урочище Жангабыл. С тракторами Корчаков отправил наиболее громоздкий груз: пятикорпусные плуги и посевное зерно. Тракторная колонна должна пройти за двое суток сто пятьдесят километров. Она пойдет с востока на запад, а навстречу ей, с запада на восток, из областного города, двинется сам директор с автоколонной в сто тринадцать машин. Автоколонне придется пройти, тоже за двое суток, добрых четыреста километров. Эти огромные расстояния никого здесь не смущали. Что для Казахстана лишняя сотня километров, когда области здесь размахнулись на целые тысячи! Так и будут они мчаться навстречу друг другу. А через двое суток – встреча в целинной долине Жангабыл. Здесь, соединившись, они начнут бой за урожай, за могучий, яростный, как взрыв, целинный урожай! Весна подгоняла, дружная, жаркая весна! Готовая к походу автоколонна, та самая, которая потом застряла на Шыбын-Утмесеких озерках и болотах, выстроилась тремя рядами, тремя автовзводами, на окраинном пустыре областного города. Кузовные машины и самосвалы были загружены всем, в чем мог нуждаться зарождавшийся совхоз и чем щедро снабдила его страна: в первую очередь прицепным инвентарем, сеялками, дисковыми и зубовыми боронами, валами для прикатки, затем новыми, еще в густой тавотной смазке, станками для ремонтных мастерских совхоза и строительными материалами, вплоть до кирпича и извести, чтобы на первых порах, при весенней распутице, не ломать голову над их подвозом. На этом настоял дальновидный и работавший с большим огоньком прораб Неуспокоев. А кроме того – всем, во что людям обуваться, одеваться, на чем спать и чем питаться. На прицепах шли две походные кухни, поставленные на автоходы. Острая на язык молодежь уже прозвала их «фабрикой-кухней». Попади автоколонна и ее пассажиры на необитаемый остров – все есть для жизни! Не забыты были и триста тысяч рублей наличными – в степи банков нет. Захватили даже «двухметровки», огромные деревянные раскоряки для замера пахоты, – в степи каждая палка дорога. Ничего не забыл директор Корчаков! Кроме грузовых машин, в колонне шли бензовозы, автолавка, санитарный автобус и «техничка», походная ремонтная мастерская. Никаких задержек в пути из-за поломки машин! Четыреста километров колонна должна пройти в двое суток, точно по железному графику!
С колонной ехало без малого триста человек: и люди, завербованные в колхозах, и свои городские добровольцы, и ленинградцы, в большинстве комсомольцы, приехавшие по комсомольским путевкам. Их черные, необмятые еще полушубки дружески перемешивались с черными же шинелями местных ребят и девчат, выпускников городских ремесленных училищ и школ механизации сельского хозяйства. А кроме строителей, механизаторов, хлеборобов, ехали в степь два повара, портной, сапожник, бухгалтер и счетовод, ревниво охранявшие ящики с солидным запасом канцелярских принадлежностей, врач и, наконец, корреспондент местной областной комсомольской газеты. Умело подобрал людей Егор Парменович! А сейчас все эти люди, как всегда бывает перед самым отъездом, бегали, суетились, лезли на машины, что-то тащили, укладывали, опять куда-то убегали и перекликались возбужденно и озабоченно. От этого шума, криков, суеты всем уезжавшим было тревожно и весело, как бывает в ожидании чего-то большого и неизвестного.
Сопровождавший колонну врач, Александра Карповна Квашнина, стояла около санитарного автобуса, новенькой, сияющей лаком и никелем машины. Шура только что прибыла в колонну, успела лишь бросить в автобус чемодан, как уже попала в «розыгрыш». Около соседней машины стояли три молодых парня, судя по ватникам, пропахшим бензином, шоферы. К одному из них, низкому, кряжистому парню с бедовыми глазами и челкой, выпущенной на лоб, Шура обратилась с вопросом:
– Скажите, где шофер санитарного автобуса?
Парень медленно осмотрел ее с головы до ног и повернулся к своим приятелям.
– Вот это девочка! Эт-то да-а! И в кино ходить не надо.
– Ничо-о, – тоже ощупывая Шуру взглядом, лениво и пренебрежительно ответил второй парень, с модной стиляжьей бородкой и шерлокхолмской трубкой в зубах. Он поправил канареечного цвета шарф, повязанный крупным узлом поверх ватника, и галантно изогнулся: – Вадим Неверов! Ленинградец, учтите. Будем знакомы.
Лицо девушки лихорадочно порозовело. Парень с челкой заметил это и неуклюже повторил галантный поклон ленинградца:
– Тысячу раз пардон! Вам нужен шофер этого зеркального шкафа на пневматиках? – кивнул он на санавтобус. – Костя Непомнящих то есть?
– Не беспокойтесь, сама найду! – резко сказала Шура и отошла к своему автобусу.
Но ребята, переглянувшись, поулыбавшись, двинулись за нею.
– Какой же это зеркальный шкаф, Вася? – серьезно сказал парень с бородкой и трубкой. – Это кафе-ресторан на колесах. Гляди, и шелковые занавесочки на окнах.
– Интересно, с подачей или без подачи «этого самого»? – щелкнул себя во воротнику третий, с лицом, в крупных рябинах, и покосился на Шуру. – Спросим, братцы, обслуживающий персонал? И насчет меню выясним.
Шура растерялась. Она воображала людей, едущих на целину, совсем другими, – суровыми, озабоченными, молчаливыми. А эти стоят и зубоскалят, на знакомство навязываются. Взять хотя бы того, что с челкой! Разве такие бывают целинники! Пышные кудри, на них крошечная «бобочка», лихо сдвинутая набекрень, а из-под «бобочки» спущена на лоб наглая челочка. На ногах мягкие сапожки, с голенищами, отвернутыми белой подкладкой наружу. Такие стоят компаниями около входа в городские парки или кино и, пересмеиваясь, перемигиваясь, переталкиваясь локтями, обшаривают каждую девушку наглыми взглядами и провожают пошлыми остротами. Разве такому место на целине? И сейчас он, словно у входа в кино, пытается острить. Поглядывая то на автобус, то на Шуру и копируя Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», он кричит:
– Нет, скажи, почему я в тебя такой влюбленный? Жалко мне, братцы шоферня, этой роскошной красоты! Жалкая копия от нее в степи останется!
А за ним, как по нотам, вступал второй, в канареечном шарфе:
– Про чью красоту говоришь, Вася? Про автобус или про что другое?
– Братцы, – ломался кудрявый, – я б такую в карманчике носил, вот здесь, как зеркальце. Нет, почему я такой влюбленный?
Шура теперь только поняла с испугом, что говорят уже не о машине, а о ней самой, о ее бежевых брючках, о ее ярко-красном с белыми оленями на груди свитере, модной шапочке из цветной шерсти и белых резиновых ботах. А перламутровый маникюр на пальчиках! И дернул же ее черт вырядиться так, собираясь в целинный поход!
Неподалеку от санавтобуса стоял и корреспондент комсомольской газеты Борис Чупров. Он с удивлением разглядывал странный груз одной из машин. Из кузова ее торчали ножки столов, стульев, разобранных кроватей. Как в мебельном магазине, стояли в ряд шкаф, пузатый комод, диван и сундук, обшитый искрящимся, «с морозом» железом. А рядом – ведра, корыто, кадушки, даже ухват и кочерга и большой фикус. Под фикусом на диване сидел паренек с лицом, удивительно похожим на спелый помидор. Но помидор украшали огромные черные очки в толстой белой оправе. Паренек аппетитно жевал колбасу с булкой, кидая кусочки хлеба в прикрученную к борту большую деревянную клетку, тесно набитую снежно-белыми рослыми курами. К машине была прицеплена одна из «фабрик-кухонь». Борис хотел было спросить похожего на помидор паренька, чья эта машина, но услышал «розыгрыш» доктора шоферами и улыбнулся.
Он знал Квашнину. Познакомился он с ней во Дворце шахтера, на новогоднем вечере. Начало этого памятного вечера было для Бориса неприятным и даже обидным. Он пригласил Шуру танцевать, она отказалась, через час пригласил снова, и снова отказ с нелепым объяснением, что ей якобы не хочется танцевать. Борис обиделся было, но вдруг вообразил свой толстый, широкий нос на костлявом лице, длинную кадыкастую шею, а главное, свой рост, от которого поистине страдал. Он был Шуре едва по плечи. Какой же из него кавалер для танцев! Куда уж там! И, как всегда в таких случаях, он начал удивительно ярко, видеть себя со стороны, а потому замыкался и мрачнел.
Но Шура сумела мягко, не обидно разомкнуть его самолюбивую застенчивость, Борис разошелся, а она слушала его внимательно и сочувственно, весело смеялась его остротам и весь тот новогодний вечер провела с ним. Борис проводил ее, уже на рассвете, домой. Шура охотно согласилась погулять еще немного в сквере, и Борис отчаянно влюбился в нее. Впрочем, он быстро и отчаянно влюблялся во всех знакомых хорошеньких девушек, и всегда безответно. И никогда не требовал он объяснений. За внешней его развязностью газетчика скрывалась застарелая, запущенная застенчивость. А доброта и широта натуры не давали ходу темным, ревнивым чувствам или обидам. Сердечные раны его залечивались, и он забывал свое увлечение так же быстро, как и влюблялся. Но чувствовал он, что все это ненастоящее, непрочное, а сердце его не покидало смутное, отрадное предчувствие и ожидание какой-то необыкновенной, всю жизнь определяющей встречи. А с Шурой было совсем другое. Чувство к ней, как песня, спетая вполголоса, было негромким, без восторгов и восхищений, но особенно задушевным и незаметно захватывало целиком. Вот и сейчас, когда он увидел Шуру, его охватило чувство непонятной радости. Он зашагал было к ней и остановился. Безжалостными глазами увидел он рядом с ней, нарядной и красивой, себя, в захватанной шляпе над толстым носом и порыжевшем «разъездном» пальто, с какими-то идиотскими большими пуговицами, с потрепанным портфелем, из уголка которого торчала фарфоровая с проволочным прижимом пробка молочной бутылки. Он стоял в нерешительности, но шофер с челкой заметил его.
– Шоферня, смывайся! Наш собственный корреспондент сюда нацелился! – шепнул он своим дружкам.
Шоферы «смылись», разойдясь по своим машинам. Шура оглянулась, увидела Чупрова и закричала обрадованно:
– Борис Иванович, здравствуйте! Идите-ка сюда!
Пряча за спину портфель, Чупров подошел к Шуре.
– Ну как, прощай любимый город? – здороваясь с ней, шутливо спросил он.
У Бориса был низкий, глуховатый басок, и говорил он, слегка оттопыривая книзу губы. Это для солидности. Он решил, что важно оттопыренные губы и при его незавидном росте придадут ему значительность и основательность.
– Прощай, любимый город!.. – вместо ответа пропела Шура, глядя на Бориса смеющимися глазами.
– А надолго ли – прощай? – тоже заулыбался Борис. – Вы только провожаете колонну или останетесь работать в совхозе?
– А вы только как корреспондент этим интересуетесь? – лукаво спросила Квашнина, покосилась на свое отражение в зеркальном темно-синем кузове автобуса и поправила шапочку.
– Не только как корреспондент, – серьезно ответил Борис, тоже посмотрел на себя в кузове машины и помрачнел.
Квашнина вздохнула:
– Ох, не знаю! Останься в совхозе, так будешь и за терапевта, и за хирурга, и за зубного, и за акушерку, пожалуй.
– И за акушерку, это обязательно, – засмеялся Борис. – А разве это плохо? Очень человеческая какая-то профессия.
– Это неплохо, а справлюсь ли? Ведь я пока еще без пяти минут врач. Всего только субординатор. Это во-первых. Значит, осенью я должна вернуться на учебу, на последний, шестой курс. А во-вторых…
Она замолчала и, улыбаясь, помахала кому-то приветственно рукой. Глаза ее стали теплыми, лучистыми и чуточку тревожными одновременно.
– А во-вторых? – спросил Борис.
– Борис Иванович, милый, есть и во-вторых, – смущенно ответила она и покраснела тонко и ало, как краснеют блондинки. Глаза ее по-прежнему следили за кем-то, находившимся за спиной Бориса.
Он оглянулся.
Слегка рисуясь, кокетливо переламываясь в талии, к ним подходил прораб Неуспокоев. Борис знал его только понаслышке, от Шуры, которая случайно познакомилась с прорабом чуть ли не в первый день его приезда из Ленинграда. Поэтому он спросил:
– Прораб совхоза, кажется?
– Да. Николай Владимирович Неуспокоев. Очень интересный человек. И странный очень! – быстро ответила Шура.
– Нравится он вам? – ревниво, косясь в сторону прораба, спросил Борис.
– Нравится, – на этот раз не сразу ответила Шура и не узнала своего голоса: в нем что-то невесело надломилось.
– Чем?
Она снова помолчала, опустив глаза и сама себя тревожно спрашивая: «Чем же?.. Чем?..»
– Непохожестью! – наконец воскликнула она, радуясь точному и искренне сказанному слову. Она снова подняла глаза на Бориса, потеплевшие и засиявшие. – Он не похож на обычных людей. Приехал на целину из Ленинграда месяц назад, один. В Облсельхозуправлении ему дали направление в один из новых совхозов, основанных еще в прошлом году. Он отказался. Предложили другой такой же совхоз. Он опять отказался. Такой странный человек! – оживлялась счастливо Шура с каждым сказанным словом. – Его спрашивают: «Чего вы копаетесь? Что вам нужно?» А он отвечает: «Мне нужно самое трудное. Ищу, где будет особенно трудно!» И выбрал Жангабыльский совхоз. Вы что-нибудь понимаете, Борис Иванович? У Жангабыла впереди такие трудности! А в прошлогодних совхозах, вы же знаете, самое трудное уже позади, там уже нормальная жизнь налаживается. Непонятный человек! Но очень интересный. Познакомить?
– Так и так знакомиться придется, – пожал плечами Борис, с любопытством глядя на подходившего Неуспокоева. И ему прораб понравился.
Но он и не мог не нравиться, с лицом, сразу запоминающимся, умным, чуть насмешливым и тонким, словно прочерченным острым карандашом. Узенькие подбритые усики, похожие на летящую птичку, как рисуют ее дети, не портили лица, не делали его слащавым и фатоватым, а, наоборот, придавали ему энергичную, мужскую красоту. В модном пальто, похожем на теплый большой халат не по росту, черном берете, черных же лайковых перчатках и не с прозаичным деловым портфелем, а с изящным заграничным несессером, он среди добротно, но неуклюже одетых целинников вылеплялся элегантностью, но не резкой, а скромной и опрятной. И странно, его городского изящества не портили даже грубые, высокие, до колен, резиновые рабочие сапоги.
– Узнал от директора, что вы прибыли в наш караван, и бросился вас искать! – подойдя, сказал он Квашниной, и на Бориса пахнуло какими-то дорогими, вкрадчивыми духами.
Низкий рокочущий голос Неуспокоева все же нельзя было назвать баритоном, мужественным и твердым. Скорее это был, как говорится, баритончик, мягкие, сочные переливы которого так нравятся женщинам, да и у мужчин возникает уважение к такому интеллигентному голосу.
Он взял руку Шуры и красиво, уверенно поцеловал в запястье, отвернув ее перчатку. Квашнина чуть смутилась от этого смелого поцелуя и, положив руки на плечи Бориса и прораба, шутливо подтолкнула их друг к другу:
– Знакомьтесь, товарищи попутчики. Прораб снял перчатку и, протягивая Борису руку, окинул его затаенно-внимательным взглядом.
– Инженер Неуспокоев. Очень приятно. Но… с кем имею честь?
– Чупров. Корреспондент, – ответил Борис. Рука у прораба была сухая, крепкая. Не выпуская руки Бориса, продолжая пожимать ее, он сказал, дружески улыбаясь:
– Читал – ваш очерк. «Беспокойные сердца», так, кажется, он называется? Хорошо написан! Не с огоньком даже, а прямо-таки пламенно! Боевой энтузиазм, жажда подвига, хорошее беспокойство в сердцах! Все как полагается. А неужели вы верите, что все это есть, ну хотя бы вон в том товарище, что и булку жует как по обязанности, – кивнул прораб на паренька под фикусом.
Шура засмеялась, взглянув на лениво жевавшего парня. Чувствуя, что первые слова, которые он скажет, дадут тон их будущим отношениям, Борис тоже улыбнулся и ответил весело, без обиды:
– О ком же я писал? Я не выдумал этих людей.
– Вы писали о самом себе, – посмотрел прораб на Бориса прямо, дружелюбно, но в то же время как-то не подпуская его к себе. – О своем беспокойном сердце вы писали. И боевой энтузиазм, и жажда подвига – все это ваше собственное.
– Спасибо, но… – покраснел Борис, удивляясь и злясь, откуда этот черт узнал, что он действительно писал о своих чувствах? Но тотчас все в нем запротестовало и он сказал тихо, но сильно и с подкупающей искренностью: – Я верю и в этого жующего парня. Человеку, совести его нужны, именно нужны, даже необходимы благородные, высокие поступки! Должна же существовать вера в человека?
– Вера в человека должна быть, но и сомнение в человеке – тоже вещь весьма полезная. – возразил Неуспокоев, и вдруг в глазах его мелькнуло, озорство. – Ваш брат, газетчики, настоящие гудошники Скула и Брошка! Умеете вы вовремя ударить в колокола: «Радость нам! Радость нам!..» – пропел он из «Князя Игоря» и сразу же улыбнулся дружески, просительно. – Борис Иванович, голубчик, не обижайтесь на мои глупые слова. Глупо сказал, признаюсь. Да ну же! Улыбнитесь, ну?
– Я и не обижаюсь, – улыбнулся Борис, но на душе стало нехорошо, неудобно.
А прораб, не дожидаясь ответа Чупрова, повернулся уже к Квашниной:
– Итак, едем в азиатские дебри? Жангабыл – это звучит уже экзотикой. По дороге сюда меня усиленно оставляли – работать в Перми и Вятке. Но я сказал: «Нет! Только Азия! Мои масштабы только в Азии!»
– Николай Владимирович, объясните ради бога, что погнало вас из Ленинграда сюда, в Азию? – спросила серьезно Шура.
Неуспокоев помолчал, сунув руки в карманы и глядя задумчиво в небо. Потом улыбнулся Шуре и тихо пропел:
Что ищет он в краю далеком,
Что кинул он в краю родном?..
Что погнало меня в Азию? – продолжал он улыбаться Квашниной. – А вы разве не знаете, что специалисты, приехавшие сюда из центра, получают десять процентов надбавки к зарплате. За Азию! Приехал на «ловлю денег и чинов»! Не поправляйте, Борис Иванович, знаю, что переврал строку.
– О господи! – с комическим испугом воскликнула Квашнина и замахала руками. – Выдумщик! Сам на себя выдумывает!
– Шучу, шучу, конечно! – поймал ее руки Неуспокоев и, не выпуская их, сказал – Рубль, правда, основной двигатель прогресса, но «кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Сделать крутой поворот, сломать накатанную, привычную жизнь, и ради чего, ради рубля? Можно ли после этого уважать себя? А потерял самоуважение – конец!
– Вы комсомолец? Приехали по комсомольской путевке? – спросил Борис.
– Последний год в комсомоле. Подал уже заявление в партию. Целина покажет, достоин ли я этой высокой чести. По комсомольской путевке, говорите? А зачем она мне? – искренне удивился Неуспокоев.
Глядя на прораба, снова розовея, Шура сказала горячо, но как-то не слишком убежденно:
– Николай Владимирович приехал сюда по велению сердца! Мне это ясно!
– По ве-ле-нию серд-ца! – с иронией проскандировал прораб. – Модные слова! А я терпеть не могу жить по моде. И ненадежная штука – сердце. Голова – это другое дело! Целину необходимо поднять, я понял это до конца, я буквально осязаю эту необходимость, – пошевелил он пальцами. – От этого очень хорошо будет всем нам. Я приехал по велению ума!
– Делать самое трудное? Искать, где будет особенно трудно? Так, кажется?
В вопросе девушки звучали и просьба и требование уверить ее в этих мыслях. И глаза ее благодарно и доверчиво распахнулись, когда прораб ответил серьезно и просто:
– Вот это верно: делать самое трудное. Собираюсь работать так, что кости будут трещать.
«Хорошо сказано! – подумал Борис. – А все же странные у них отношения. Она хочет найти что-то в нем, найти и поверить в это… А ведь не веришь ты, Шурочка, как ни розовей лицом, как ни сияй глазами! Чувствую, тревожно тебе. Милая…» Борис искоса глядел на девушку и наполнялся сладкой, нежной жалостью.
А Шура уже смеялась облегченно и всплескивала с веселым ужасом руками:
– Боже, какая проза! А я думала, что вы приехали сюда искать романтику.
– Романтику палатки и костра? В палатке жить, змей каблуком давить, лепешки на костре печь. А если еще волчий вой вдали, тогда хоть стихи пиши? Избави бог! – искренне воскликнул Неуспокоев. – Стар я для этого, двадцать шесть лет стукнуло. А помните, Чернышевский говорил о «романтиках до двадцати пяти лет»?
– Вы говорите грустные вещи, – сказала Шура, и глаза ее погрустнели. – Без романтики, как без кислорода, трудно дышать.
– Александра Карповна, да она же мешает, романтика! – улыбнулся ей, как обиженному ребенку, Неуспокоев. – Холодная палатка, дымный костер, комарье! А у нас впереди много работы. Вот, посмотрите! – вытащил он из кармана газетную вырезку и развернул. Это была схематическая карта области, размеченная крестиками, синим и красным карандашами. – Тридцать два крестика! Половина красных – это новые совхозы, и половина синих – новейшие. А вот и наш Жангабыл. Огромные дела у нас впереди!
– От про шо и я кажу. Грандиёзное дило! – раздался где-то рядом голос.
Все оглянулись. У радиатора санавтобуса стоял человек, ни прорабу, ни Чупрову, ни Шуре не знакомый. Он восторженно смотрел на Неуспокоева смешными, желтыми и такими выпуклыми глазами, что они походили на крупные бусины, пришитые к лицу.
– А вы тоже едете на целину? – посмотрел прораб на его замазанную мазутом и машинным маслом телогрейку.
– Объязательно, – вежливо наклонил голову желтоглазый. – Энтузияст. Добровольно рванулся до целины.
– И вы согласны со мной, товарищ энтузиаст? – приятельски улыбнулся ему прораб.
В глазах-бусинах опять появился неподдельный восторг:
– Мы з вамы в едну точку! В едну точку! От так! – крепко ударил он с размаху кулаком в ладонь. – От!
– Вот видите? – довольно сказал прораб. – Это же история, товарищи! Где-то там, – показал Неуспокоев уверенным жестом на видневшиеся за последними городскими домами, дрожавшие и струившиеся под солнцем степные дали, – где-то в степях Азии сейчас делается история. Восемь миллионов гектаров целины! А в этом году еще девять миллионов! Исторические масштабы! И как не отдать этому великому делу всего себя, ни капельки не спрятав!
– Ни капельки не спрятав… – взволнованно прошептала Шура, горячо блестя глазами.
Борис молчал, сжав умные губы. Он завидовал прорабу. За его словами ощущалась продуманная система взглядов, цель жизни. Хотелось Борису и самому, вот так же упорядочить свои мысли. Но в душе почему-то снова стало тесно, неудобно. Медленно, вдумываясь, он тоже повторил последние слова Неуспокоева:
– Отдать всего себя, ни капельки не спрятав… По велению ума? – посмотрел он пристально на прораба.
– Вам больше нравятся «беспокойные сердца»? – улыбнулся прораб, но в улыбке его промелькнула досада. – А мне нравится спокойный ум. Но мы оба едем по зову партии и делать будем общее дело. И отлично, черт возьми, сделаем его! С этим вы согласны?
– Тут, видите ли… – по-прежнему медленно ответил Борис, все еще занятый своими мыслями, – есть или нет в тебе настоящее? Так, что ли, его назовем. Вот что важно.
– О, уверяю вас, что этого самого настоящего в нас сколько угодно! – воскликнул Неуспокоев и повернулся к человеку, стоявшему у радиатора. – Вы и на этот раз согласны со мной, товарищ энтузиаст?
Но около радиатора никого не было. Человек с глазами-бусинами ушел так же незаметно, как и появился.
