Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
– Вот з этой рукы, з дэсяты, как сказать, пальцив, маю кажный мисяць тыщу. То, как железо, твердо! А инший мисяць и боле пощаетыть. На высших, как сказать, оборотах роблю! На фотокарточку знималы. Пэрэдовик!
– Оська, он все может! – сказал серьезно Мефодин, а ноздри его задрожали от сдерживаемого смеха.
Борису снова показалось, что между ними есть что-то такое, что надо прятать.
– Ну прямо старший научный сотрудник! Он только на потолке спать не может. Неудобно говорит, одеяло сваливается.
Борис и Мефодин засмеялись, а Шполянский не улыбнулся. Кивнув на шофера, он жалеюще вздохнул:
– Ось возмить Ваську. Грандиёзный, как сказать, шофер. Алэ пенять у нас такых людэй? То нет! Отправили на целину из-под бороны карбованци тягать. А шо он заробыть на той целине? На сто граммов нэ заробыть, о куске хлиба уж нэ говорю. Комэдия!
– Не темни, Шполянский! – весело ворвался в разговор Мефодин. – Я на целину по своему желанию еду. Я просился на целину. Понимаешь?
– Орел! Энтузиаст, как сказать! – добродушно и словно любуясь Мефодиным сказал Шполянский, но в глазах его было острое. – Ты тэпэр, Вася, масштабный человек. 3 высоких этажей на тэбэ смотрят.
– Не в том суть, браток! – весь светясь радостью, перебил его шофер. – Ты пойми, почувствуй, куда мы едем! На новые чистые земли! Видишь, впереди нас машина идет, Пашки Полупанова? Это колхозник один, по фамилии Крохалев, всей семьей тронулся на целину. Из России тронулся! И все свои хундры-мундры с собой везет. Значит, думает окорениться на целине. А мы что, хуже людей? – улыбался Мефодин, сверкая зубами. Он был переполнен легкой, светлой радостью.
– Младство! Щеня ты, Вася. Не работаешь над собой, як Воронков каже, – прижмурил Шполянский птичьи глаза. – А колы пропадать на той целине нэ за цапову душу, га?
Мефодин так высоко поднял брови, что они скрылись под кудрявой челкой.
– Молчи, Шполянский! Ты мне на нервах не играй, не порть мне веселое настроение! Скажи лучше, зачем ты, базарная душа, на целину потянулся, чего найти там думаешь? Рожу воротишь? Нет, ты отвечай!
– Зараз отвечу. Волюю деньгами наволочку набить. 3 раннего, как сказать, детства мечтаю на деньгах спать, – с таким напряжением сказал Шполянский, что это уже не звучало шуткой. И вдруг посыпал мелкой, пискливой скороговоркой: – Кохана мамуля, я живу дуже хорошо! Мы з Ваней зразу получилы комнату на осемьдэсят два метра, з отоплением, освещением, з ванною, радьо и тэлевизором. Кохана мамуля, мы з Ваней заробылы за дви недили дви тыщи денег и аж два вагона хлиба. Снабжают нас дуже хорошо. Мамо, сэрдэнько, швыдэнько пришлить нам одну посылочку з сухарикамы, а наилепше з мукой и цукером. Целую вас, ваша доця Вера.
Шполянский закатился быстреньким, с частыми всхлипами, смехом.
– Что это такое? – насторожился Чупров.
– Разве нэ чулы по радьо? Письма родным и знакомым з целинных земель. Кажно воскресенье в семь годын по местному часу. То как железо! Якый-нэбудь отображающий товарищ вроде вас цю брэхню насочинял, нэ наче.
– Нехорошо вы говорите, – строго сказал Борис. – Лучше бы вам помолчать.
– Як нэ москаль, то и руками нэ плескай? – подался Шполянский на Бориса волчьим лбом. – Рот затыкаете порядным людям? Га?
Ответить Борис не успел. Шполянский отвалился на спинку сиденья и, уставив глаза в потолок кабины, заунывно запел:
Кайданы турэцьки,
Каторга бусурманська…
Песню он перебил долгим затяжным зевком. Потом, не глядя на Бориса, сказал:
– Ваше «помолчать» в зубах настряло. Алэ прошел тот час, колы…
На чорни кудри наступаты,
3 лоба очи козацьки выдираты…—
снова заныл Шполянский.
Машина резко остановилась. Мефодин зло распахнул дверцу кабины.
– Шо ты, Васька, шо? – испуганно выставил руки Шполянский. – От скаженный! Молчу, молчу!
– Испугался, что из машины выкину? Надо бы тебя!.. Вот так! – Мефодин крепко взял Шполянского за воротник. – Что жмешься? Ладно уж, сиди… – Он встал на подножку и посмотрел вперед. – Опять кто-то застрял.
– А где ночевка будет, не слышали? – спросил Борис.
– На Цыганском дворе будто бы, – ответил шофер.
– Зайдешь на ночевке? – значительно посмотрел на него Шполянский. – Заходь. Чуешь?
– Приказ директора слышал?
– Хо! Прыказ! – засмеялся темным смехом Шполянский. – Падать, так вместях.
– Сволочь ты, Оська, – глухо сказал Мефодин, низко склонившись над рулем.
Борис вылез из кабины, поблагодарил Мефодина и зашагал к голове колонны.
Глава 6
Все чувства наружу!
На этот раз встали перед ручьем с низкими заболоченными берегами. По ручью уже бродил кто-то из шоферов, обутый в резиновые сапоги, выдирая ноги из грязи, как аист. Он неожиданно провалился в яму по пояс, и с берега ему весело закричали:
– Есть такое дело! Сто граммов имеешь, Петя! Особо строгим приказом директора пить во время похода было запрещено. Но людям, намокшим при переправах в холодной весенней воде, выдавали профилактические сто граммов. И сейчас на берегу стояла Квашнина с поллитровкой и мензуркой.
– Вы что же это, в ходячий буфет превратились? – засмеялся, подойдя к ней, Чупров.
– Прямо кафе-поплавок! – засмеялась и Шура. – Искупался – и ко мне.
– Тогда попрошу сто и бутерброд с сыром.
– Сначала искупайтесь да машину потолкайте! – Ого! Подорожала нынче водочка! – с шутливым испугом попятился от девушки Борис.
– На меня будете держать! – закричал шофер, бродивший по топи.
А где-то рядом закричал Садыков:
– Давай туда человек двадцать на страховку!
Не двадцать, а больше ребят, на бегу перешучиваясь, спустились к ручью и здесь, на берегу, смалодушничали, остановились. Перед ними была не добродушная российская грязь, а степная грязища, черная, тяжелая, злая, срывающая с ног сапоги и намертво хватающая за колеса. Но закричал задорно чей-то звонкий голос:
– Чего встали? Кишка тонка? Прошвырнемся!
И ребята побежали в грязь, к застрявшей машине.
Плачуще вскрикивая мотором, она беспомощно топталась на месте, кидаясь то вперед, то в стороны. Ребята толкали ее руками, плечами, спинами и неслаженно, вразноголосицу орали:
– Раз-два взяли!.. Еще раз взяли!..
– Плохо дело идет! Делай, малый, делай! – крикнул сзади Садыков.
Борис обернулся.
– А почему бы не взять на буксир? Ведь без дела стоят, – указал он на машины, уже перебравшиеся на тот берег. – И не будут ребята надрываться!
– Нельзя, нельзя! – испуганно замахал руками Садыков. – Пчихалки, тарахтелки имеем? Мотор имеем? Что?.. Передний мост разболтают! И раму тоже, и вся подвеска к шайтану! Понимаешь? Делай, жигиты, делай! – закричал снова Садыков и побежал к ручью. Но его на полдороге остановил Неуспокоев и что-то сказал, указывая на ручей. Завгар замахал руками, закричал сердито и, задрав полы шинели, полез в грязь. Прораб, глядя на него, засмеялся и пожал плечами.
– Николай Владимирович, идите сюда! Расскажите: в чем дело? – крикнула ему Шура.
Прораб оглянулся, увидел девушку и побежал к ней, не разбирая дороги, обдавая грязью модное свое, пальто. Шура смотрела на него счастливыми, смеющимися глазами.
– Видели? Первое боевое крещение. Грязью! – с недоброй иронией сказал прораб, глядя на ребят, толкавших машину. – Азиатчина! Бестолковщина! Вот как у нас делают историю! Опять все тот же Федька Умойся грязью! Я сейчас сказал Садыкову, что не – суйся, мол, в воду, не зная броду, что надо было за день-два до похода сделать разведку дороги. А теперь нам на переправах скаты пообрывает. Рассвирепел, закричал, руками замахал и сам полез в болото. А что толку?
– А почему он не хочет вытаскивать машины буксиром? На мой взгляд, людей мучают напрасно, – сердито сказал Борис.
– А-а, и вы здесь? – обернулся Неуспокоев и окинул Бориса невнимательным взглядом. – Воспеваете эту бестолковщину? Ну-ну. А вы бы Садыкову и сказали про буксир.
– Сказал.
– Любопытно, и что же?
– Тоже закричал и руками замахал: «Передний мост разболтается! Вся подвеска к шайтану!» Ему передний мост дороже людей.
Неуспокоев подумал, сцепив пальцы, и сказал, строго глядя на Бориса:
– А он, пожалуй, прав! Если мы покалечим машины, положение у нас будет аховое! Нет, этого нельзя допустить! Нам гнать надо вовсю!
Он снова посмотрел на ручей, где ребята раздраженно переругивались около застрявшей машины.
– Кажется, я тоже полезу сейчас в грязь толкать проклятую машину!
– Не глупите! – положила Шура руку ему на рукав. – Ну чем вы можете помочь?
– Вот этими руками! – широко развел руки прораб и поднял их, выжимая невидимую штангу. – Имейте в виду, у меня жим – девяносто, рывок сто десять. А здесь не столько руки нужны, сколько голова. Голова нужна!
– Да что с вами, Николай Владимирович? – послышалась в голосе Шуры ласковая тревога. – Почему вы так волнуетесь?
– Сам не знаю, что со мной, – доверчиво посмотрел на нее Неуспокоев. Глаза его, в длинных девичьих ресницах, блестели чересчур ярко, лихорадочно, как у изголодавшегося или азартного игрока. – Я сейчас как наизнанку вывернутый. Все чувства наружу! Ехать нужно, работать начинать нужно, дорогая Александра Карповна, а мы без толку в грязи валандаемся! Нет, вы посмотрите на эту дикость! Расстановка людей неправильная! Вое кричат, все командуют, а команду никто не слушает. Не могу! – возмущенно крикнул прораб. Обрывая пуговицы, он расстегнул пальто и сунул его Шуре, пахнув приторными духами. – Держите! Надоест держать – бросьте. И приготовьте ваши сто граммов.
– Там уже Садыков, – с хмурой насмешкой сказал Борис. – Есть кому командовать.
– Шляпа ваш Садыков! – резко бросил Неуспокоев и, повернувшись, помчался к реке, легко и высоко прыгая через лужи, согнув по-спортсменски руки в локтях.
– Сумасшедший! Правда, Борис Иванович? – посмотрела Шура горячими глазами на Чупрова.
– Не согласен, – спокойно ответил Борис. – У него же все «по велению ума».
А прораб ворвался уже в толпу ребят и расставил их по-другому – не только к заднему, но и к боковым бортам, и к кабине, и к передним крыльям. И машина пошла, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, выбрасывая в обе стороны веера жидкой грязи. Кипела, бултыхала, чавкала тяжелая грязь, ревел мотор, ребята кричали, теперь уже дружно и весело:
– Раз-два, взяли!..
Кричал вместе с ними и Неуспокоев, а солнце, зажигая в грязных брызгах мгновенную, но яркую радугу, превращало тяжелую, грязную работу в смешную, веселую игру.
– Я поняла, в чем тут дело, – воскликнула Шура. Лицо у нее было счастливое и нежное. – Нужен пример, веселый, зажигающий, чтобы работа за душу взяла! И тогда самая тяжелая и неприятная работа становится красивой и веселой.
Борис самолюбиво насупился и не ответил. Он с завистью и даже вспыхнувшей враждебностью, которую тотчас же постарался заглушить, думал о Неуспокоеве: сделал на копейку – полез в грязь, только и всего, а как ярко и красиво у него это получилось. И сам он, красивый, ловкий, нарядный, и в грязную работу ворвался весело, азартно, и солнце зажигает над ним ликующие радуги, и с берега глядят на него ласковые девичьи глаза.
Делая вид, что жмурится от солнца, Борис исподтишка посмотрел на Шуру. Ну конечно, он для нее сейчас не существует, все ее внимание отдано одному Неуспокоеву. Она смотрела на ручей, а когда доносился оттуда голос Неуспокоева, затаенно улыбалась и, сама того не замечая, прижимала к груди его модное пальто.
Позабыв жмуриться, Борис смотрел на нее уже открыто и жадно. И, непонятно взволнованный, видел, словно впервые и по-настоящему, ее узкие, длинные, подтянутые к вискам глаза, ее жестковатые выступающие скулы, широкий, чуть приплюснутый нос и припухшие, как неумело нарисованные, губы. Совсем китаянка, но светлокожая и светловолосая, с гладкими лакированно-блестящими русыми волосами. Бориса волновала и трогала ее доверчивость к людям, ее очень правдивые глаза и та милая простота во всем облике, которой нельзя подражать: получится фальшь.
Шура почувствовала, что Борис на нее смотрит, и ответила лукавым, изучающим взглядом. Борис смутился, как пойманный во время подглядывания.
– Извините, вспомнил… спешное дело, – пробормотал он и торопливо отошел, сделав озабоченное лицо.
Выйдя на дорогу, он оглянулся и посмотрел на ручей. Завязшая машина уже поднималась на противоположный берег, а к ручью спускались очередные машины. Ребята ждали их на опасном, топком месте. Они кричали, гоготали, пинали друг друга под бока, а лица их – блестели от горячего молодого пота. Среди них стояли прораб и Садыков. Они тоже кричали, гоготали и с размаху били друг друга по плечам. Прораб был заляпан грязью выше колен, в грязи были и его руки до локтей. А глаза – яркие и горячие, как у игрока, дорвавшегося до игры.
«Вот чертушка! – с вернувшейся симпатией к прорабу, улыбаясь, подумал Борис. – А все-таки он хороший парень. И вообще все хорошо!..»
На дороге, где стоял Борис, было безлюдно и тихо. Слышно стало порханье ветра и птичьи голоса в небе. Пахло ожившей землей, молодыми травами, свежим ветром. Борис поднял лицо к небу, забыв на губах улыбку. От солнца, от ветра, от запахов весны в теле было горячо и звонко…
* * *
Переправившись через ручей, колонна снова устремилась на восток, оставляя на коротких стоянках затоптанные костры, окурки, консервные банки, запах пролитого бензина. Придет сюда степной рыжеватый волк, опасливо понюхает и, учуяв злой бензиновый запах, порскнет ошалело в сторону.
К концу дня, когда степь задумалась, задымилась сумерками, когда на западе раскинулся ослепительный, охватывающий полнеба закат, колонна подошла к Цыганскому двору.
В первый день было пройдено двести километров – точно по графику завгара Садыкова.
Глава 7
Цыганский двор
Под булькающие печальные звоны верблюжьих колокольцев шли пыльные караваны из Китая, Ирана, Афганистана, Индии. На верблюжьих горбах качались купцы, пилигримы, ученые, послы, невольники и тюки товаров. Потом караванная дорога стала почтовым трактом, и под залихватский звон и бряк поддужных колокольчиков помчались российские тройки с ямщиками казахами на облучках. В те годы и вырос здесь, на берегу небольшого озерка, шумный постоялый двор, с трактиром, конюшнями, крепкими амбарами для купецких товаров. Держал этот двор, видимо, цыган, поэтому и теперь, когда тракт заглох и затравенел, а в бывших амбарах табунились волчьи свадьбы, оставляя клоки шерсти и помет, сохранилось за этими полуразвалившимися постройками название – Цыганский двор.
И вот снова ожил старый постоялый двор, зашумел людскими голосами, смехом, песнями. Первое, что увидел Борис, войдя на Цыганский двор, была автолавка. Будка ее была обклеена неожиданными плакатами: «Пейте советское шампанское!» При свете карбидового фонаря бойкая продавщица ловко орудовала длинным ножом и щебетала:
– Стимулируем вас, дорогие товарищи целинники, рулетом и языковой колбасой. Подходите, не стесняйтесь, на всех хватит!
– Заманивают… Обходным, как сказать, маневром бэруть, – подмигнул стоявший здесь же Шполянский водителю с лицом в крупных и частых, точно наклеванных курицей рябинах.
Тот, укладывая в полу тужурки толстые куски рулета, горько вздыхал:
– Эх, и богатая же закуска пропадает!
– А мабуть, и не пропадеть! – скользко бросил Шполянский.
– Ну-у? – жадно посмотрел на него шофер. – Да ведь дед Корчаков сухой закон объявил. Грозился: сто раз подумайте сто граммов выпить.
Увидев Шполянского, Борис невольно начал искать и Мефодина. Ну конечно, и он здесь, стоит рядом со Шполяйеким, щурится от яркого света фонаря и хохочет:
– Сухой закон, по-американски – прогибишен! А по-русски – погибишен!
Он удало трясет кудрями. Они вьются у него сейчас как-то особенно пышно, празднично, а на лице его такая радость, такая доброта, будто он всему белому свету хочет сделать что-нибудь приятное.
– Чтой-то ты, Васька, сегодня такой веселый? – заулыбался и рябой шофер. – Сто тысяч, что ли, выиграл?
– Выиграл! И не сто, а больше! Нет, ты скажи, почему я в тебя такой влюбленный?
Они, хохоча, отошли от лавки.
В дальнем конце двора, в большом здании с развалившимся крыльцом и остатками тесовой крыши, в бывшем трактире светились пустые оконные проемы и слышались голоса. Борис подошел и заглянул. Прямо на полу, кто сидя, кто полулежа, кто на корточках, расположились своею компанией водители. Горел большой карбидный фонарь, и от его едкого света на стены и потолок легли угольно-черные тени. Водители закусывали и разговаривали сразу в несколько голосов:
– Доберемся за двое суток до Жангабыла?
– Раз надо, то какой разговор?
– Пчихалки, тарахтелки имеем? Моторы имеем! – передразнил кто-то Садыкова.
Водители дружно захохотали.
– А далеко, ребята, до Балхаша?
– Это кто же сморозил?
– Вадим. Кто же еще!
– Сразу видно ленинградца. Хватил! Мы от Балхаша в обратную сторону едем. А зачем тебе, Вадя, Балхаш?
– Интересуюсь балхашской ондатрой, – ответил Неверов.
– Это же вроде крысы. Дрессировать будешь, или в Ленинграде крысы перевелись?
– Нинка заказала шапочку из ондатры, вот в чем вопрос.
Под насмешливыми взглядами водителей он смутился и запыхтел усиленно трубкой.
– За этим сюда и приехал?
– За этим. Из-за этого и родную Каменностровскую автобазу оставил, и квартиру около троллейбусной остановки. Четвертый этаж, лифт, газ и все прочее! – сердито, но с насмешливым огоньком в глазах ответил Вадим.
– Не жалей, Вадя, лифт и газ! Обживем и степь. Будем здесь такие песни петь, что черт зажмурится! Ты Нинку свою сюда зови.
– Погожу, пока песни не начнем петь.
В трактир шумно вошла новая группа водителей, возбужденно переговариваясь усталыми, сердитыми голосами. Среди них был Полупанов, Бармаш, Мефодин, Шполянский и рябой водитель. Борис вошел вслед за ними.
Мефодин и токарь сели в сторонке. Шполянский расстелил на полу свою телогрейку и выложил на нее колбасу, хлеб, яйца. Облупливая яйцо, он вздохнул:
– Бэз ста граммов нэма ниякого настроения кушать. Скажи, как набаловались!
Он выжидательно посмотрел на водителей, но никто не откликнулся.
– Взглянул я на спидометр: оказывается, двести километров мы сегодня прошли! – ворвался в общий шум громкий, веселый голос Полупанова.
– Двести, как одна копеечка, – скромно подтвердил Бармаш.
– Так чего же вы нас, ленинградцев, пугаете? Степь… распутица… поплывут дороги… Мы на фронте и в распутицу так на железку жали, только немецкие километры мелькали да ветровое стекло ветром выгибалось.
– Ай да ну! – восхищенно откликнулся Мефодин. Полупанов покосился в его сторону, помолчал, жуя колбасу, потом сказал твердо:
– Я лично собираюсь завтра в Жангабыле быть. С одной заправочкой до Жангабыла вашего доберусь.
– Ишь как – «до вашего», – снова откликнулся Мефодин. – Значит, Жангабыл только наш, а ты в стороне?
– Не цепляйся, Мефодин, оговорился, – хмуро ответил ленинградец.
– Может, и будем завтра в Жангабыле, а может, и в грязи поплаваем, и поползаем, и на спине под машиной полежим, – тихо, примирительно сказал Бармаш. – Всяко бывает.
– Бывает, Паша, и так, что и мотор по дороге обронишь. Говорят же тебе – степь! Это не чаевые на такси собирать.
– Кто чаевые на такси собирает? – оскорбленно вскинул голову Полупанов.
– Я на такси не ездил, – невинно ответил Мефодин.
– Вот что, Мефодин, – начал подниматься Полупанов.
Бармаш положил успокаивающе руку ему на плечо, но ленинградец стряхнул ее и подошел к Мефодину:
– Вот что, друг. Я на фронте Пинские и Мазурские болота форсировал и ни разу на дифере не сидел. И если посажу я машину здесь, в степи, – кладу права. А ты посадишь – тоже клади. Согласен, степняк?
– Согласен, ленинградец! На! – весело вскочил Мефодин и протянул Полупанову ладонь.
Тот крепко, зло ударил по ней своей ладонью.
– Ой любо, колы козакы от так гарцують! – вскочил и Шполянский и ребром ладони разнял руки спорщиков. – Такэ дило намочить трэба. От она, кохануля! – выхватил он из кармана поллитровку.
Разговоры разом смолкли. Все смотрели на бутылку с алмазно переливающейся жидкостью. Даже тени на стенах перестали шевелиться.
– Где взял? – строго спросил Бармаш. – Запрещено брать в рейс водку.
– Кто ищет, тот всегда найдет! – озорно улыбнулся Мефодин.
– Нэ турбуйся, друже коханый, – ловко ударил в донышко токарь. – Докторша персонально заправила. Медицинськой микстурой, как сказать. Усе бациллы убивает.
– Да ты же в грязь не лазил!
– Боже мий! А прохилактичеськи?
– И здесь блат! – завистливо покачал головой рябой водитель.
Шполянский поднял посудину на уровень глаз, любуясь прозрачностью. И, явно поддразнивая окружающих, ловко раскрутив ее, сделал такой глоток, что сидевший напротив Яшенька охнул:
– Ну и пьет! Как земснаряд!
– Васек, глотай. Будэшь? – протянул Шполянский бутылку Мефодину.
Шофер, ни на кого не глядя, потянулся к посудине, но его остановил Бармаш:
– Это что ж, Васька, его же царствию не будет конца? Ты это… Не пил бы. Ты же у руля. Если ты правильного шоферского засола, не пил бы, а?
Бармаш трудно складывал слова, будто громоздил тяжелые камни или продирался через бурелом. А говоря, опускал стеснительно глаза и смешно втирал что-то большим пальцем правой руки в ладонь левой.
– Дядя Федя, ты на меня не сердись. Коли бы ты знал, за что я пью, и ты бы со мной выпил! – просительно и виновато посмотрел Мефодин на Бармаша.
– Э, глупство! – важно сказал Шполянский и собрал морщинки в презрительной гримасе. – Для шофера сто километров нэ путь, сто граммов нэ выпивка. А мабуть, Вася, колы такая мэтушня, колы такый гвалт, лучше тоби нэ пыть? – потянул он к себе бутылку и каким-то особенным тоном добавил: – Смотры, товарищ Мефодин!
Борис понял, что Шполянский передразнил Садыкова.
Мефодин рванул к себе бутылку:
– Давай сюда! Учат-учат со всех сторон, спасенья нет!
Он поднес поллитровку к губам и замер, глядя через пустой оконный проем на потемневшую степь.
– Эх, здраствуй, целина-матинька, родине – золотой пласт, Ваське Мефодину – новая жизнь! – ликующе выкрикнул он, протягивая к окну посудину.
А глотнул он так звонко, что сидевший к нему спиной водитель санитарного автобуса Костя Непомнящих оглянулся. Узнав Мефодина, он подмигнул остальным: – Вася козу пропивает!
Водители захохотали, хлопая ладонями по коленям.
– Что за коза? – спросил Борис Костю. – Второй раз о ней сегодня слышу.
– Можно рассказать, Вася? – крикнул Костя Мефодину.
– Валяй! Вали все на мою голову! – разудало ответил Василий и кивком отбросил прядку со лба. Глаза его уже заблестели от – водки.
– Тогда слушайте! Едет, значит, Вася по степи на пустой машине, на самосвале, это учтите, а на дороге казах с козой. Голосует. Вася прицелился в козу снайперским глазом и кудрями тряхнул. «Садись, жолдас!» Не калым он хотел сорвать, нет, у него другое на уме было. Пассажир полез в кабину, а Вася заорал: «С козой в кабину?! Соображать надо! Полезай в самосвал!» Полез тот в самосвал, козу за собой втянул. А Вася бегает кругом, оказывает внимание: «Козу привяжи! Выпрыгнет на ходу!..»
Рассказчика прорвало хохотом. Он смеялся, закрывая глаза, тряся головой, хватаясь за бока:
– Ох, батюшки!.. Ох, не могу!..
Смеялись и все остальные. Мефодин сидел с неподвижным, напряженным лицом, глядя в одну точку, словно разговор был не о нем. Только в углах плотно сжатых губ жалко дергались две морщинки.
– Привязали они козу, – отдышавшись, продолжал Непомнящих. – Вася сам узел проверил, поехали. Сколько они там проехали, не знаю, и начал Вася на ходу самосвал опрокидывать. Пассажир орет, за борта цепляется, коза на веревке висит, тоже надрывается. Картиночка! Тут, как на грех, ухаб! Тряхнуло машину, ну и вывалился бедняга пассажир на дорогу. А Вася ему вот этак рукой сделал: махну, мол, серебряным тебе крылом, – поднял самосвал и ходу с козой! Только пыль столбом! Было такое дело, Вася?
– Было, все было! – ответил Вася несмелой, виноватой улыбкой.
– Это что ж получается, братцы? – ненавидяще глядя на Мефодина отвердевшими, повзрослевшими глазами, выкрикнул Яшенька. – Получается, что всякая грязь сплошь на целину полезла!
Мефодин повернул голову в его сторону, но промолчал.
– Это ты врешь, Яшенька, – сказал Полупанов. Он незаметно подошел к Мефодину и стоял за его спиной. – Грязь далеко не уплывает. На новые земли старую грязь не пустим! Нет!
– Подначиваешь, сволочь? – прохрипел Мефодин, оборачиваясь.
Полупанов молча отошел.
После гневного выкрика Яшеньки всем стало как-то неловко: ведь прав, пожалуй, мальчишка, грязное это дело; какие могут быть смех и шутки? И разогнал эту неловкость, эту виноватую тишину хрипловатый тенорок, запевший неизвестно кем сочиненную, но быстро всем понравившуюся песню:
По диким степям Казахстана
Шоферы машину ведут…
Хор подхватил негромко, но дружно, в едином вздохе:
Их жжет раскаленное солнце,
Бураны им песню поют…
Поющие смотрели на звездное небо за окнами, но видели раскинувшуюся под звездами весеннюю степь, необжитые ее просторы.
Придется, быть может, шоферу
С машиной в овраге лежать.
Иль долго с заглохшим мотором
В безлюдной степи «загорать»…
Пел вместе со всеми и Борис, знавший эту песню, пел сладеньким голосом и Шполянский, но не пел Мефодин. Он слушал и улыбался виновато.
Но крепко лежит на штурвале
Шофера стальная рука.
Ах, где вы, целинные земли?
А даль далека-далека…
Песню спели до конца, а потом помолчали, слушая, как шумит за окнами ветер. Мефодин вздыхал и дергал головой, рассыпая по лбу кудри.
– То да, писня! Пид таку писню ще выпыть трэба! – вытащил Шполянский вторую поллитровку. – А шоб шоферяге та нэ выпыть, не-ет, так нэ можна!
– Плесни-ка и мне чуть-чуть, – прошептал рябой шофер и придвинул к Шполянокому кружку, накрытую шапкой.
– Чего ты закрываешься? – закричал Мефодин и, сорвав с головы «бобочку», с пьяной удалью хлестнул ею по колену. – Эх, кутить так кутить! Наливай ему, Оська, полную порцию!
Шполянский быстро налил в кружку рябого. Пил рябой смешно. Опрокинув кружку, он, не закрывая рта, похлопал по щекам:
– Ух! Динамит!
Никто не улыбнулся, и все молчали.
– Хто следующий, подходи! – поднял Шполянский поллитровку. Он был уже пьян, весело и хитро. – Братцы шоферы, хватить з нас подвигов, пора отдохнуть от подвигов! Ходьтэ до нас!
Он снова налил в кружку и протянул ее Мефодину. Тот выпил медленно, отрываясь, угрюмо опустив глаза в пол.
– Надо, ребята, воду из радиаторов вылить. Ночью непременно приморозит, – поднялся Бармаш.
Начали подниматься и водители и пошли к дверям. Но Федор не двинулся. Он стоял, прикусив губу, и тер переносицу. Он трудно думал о чем-то, а заговорив, снова медленно и нерешительно начал складывать слова, будто подкидывал каждое, проверяя, на ладошке.
– Ведь оно как выходит?.. Никто, ни одна окаянная душа никому не скажет об этой пьянке-гулянке. Это как понимать? Хорошо это? И я не скажу. Как же, шоферская круговая порука! Стена!
– Как в бандитской шайке? – обвел всех глазами Полупанов. – У нас в Ленинграде таких правил нет!
Он решительно застегнул на все крючки черный свой полушубок и пошел к дверям.
– Стучать идешь, гад? – начал подниматься угрожающе Мефодин.
– Сидай, сидай! – испуганно потянул его за рукав Шполянский. – Черт зна що! Шкандала нэ хватало!!
Полупанов ушел.
Бармаш постоял, подумал, поглядел на Мефодин а и тоже пошел к дверям.
– Дядя Федя, постой! Слушай, что скажу! – закричал отчаянно Мефодин, но Бармаш уже скрылся за дверью.
Мефодин вытер ладонью распустившийся, слюнявый рот, потянулся было к бутылке и встретился взглядом с Чупровым.
– Молочко пьете? – с издевкой спросил он.
– Молочко, товарищ Мефодин, – спокойно ответил Борис, закрывая пустую бутылку. И сердечно добавил: – Нехорошо у вас получилось, Вася. Неприятности теперь вам будут.
– Будут! Законно! – вяло, пропаще махнул рукой шофер и вдруг резко вскинул голову. – И нечего нас разглядывать! У нас от этого нервы портятся. Понятно?
– Брось, Вася. Отображающий, как сказать, товарищ нас нэ поймет, – тронул его за плечо Шполянский и указал глазами на поллитровку. – Заседание продолжается, Вася.
– Не пейте, товарищ Мефодин, – искренне, тепло сказал Борис, и добрые его глаза просительно посмотрели на шофера. – Не по-целинному получается.
– А як это по-целинному? – прищурился издевательски Шполянский.
– А вот как! – вырвал у него из рук бутылку Мефодин и швырнул ее об землю. – Понял, как по-целинному?
Бутылка разбилась. Резко запахло водкой.
– А бодай тэбэ, гадюку, в рэбра, – заныл Шполянский. – Замучився я з тобой, з байстрюком!
Борис поднялся и пошел к дверям.
– На добра ничь! – дружески крикнул ему вслед Шполянский.
