Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Глава 23
Будем пробиваться!
Садыкова Борис нашел в кабинетике Галима Нуржановича. Был здесь и Корчаков, и командиры взводов: Грушин, Бармаш и Воронков. Все сидели, Илья, самый молодой, не забыв дисциплины, стоял. Садыков, энергично-возбужденный, бегал по тесному кабинету, одергивая кургузый китель, и докладывал директору о дороге через горы.
Корчаков выложил на стол руки, сжатые в кулаки.
– Ты меня, Курман Газизыч, не пугай! У меня давление крови может повыситься. А тогда я хуже бешеного бугая. Лучше не пугай!..
– Я не пугаю. Я говорю, не лапшу с бараниной будем кушать. Понимаешь? Дорога строгая!
– Думаете, испугаются люди? – спросил Борис.
– Еще чего! Весь страх мы на войне потеряли, – хмуро откликнулся Бармаш.
– Это ты, обстрелянный солдат, страх потерял, – обернулся к нему Егор Парменович. – Аза баранками у нас в большинстве молодо-зелено, молодая травка. Водители, ну прямо потрясающие! Тридцать шестого и тридцать седьмого года. Даже ругаться по-шоферски стыдятся.
– Моего Яшеньку возьмите, – вмешался деликатно Воронков. – Каждую минуту под носом щупает. Никак не растут усы, хоть ты что!
Командиры добродушно посмеялись. А Садыков нахмурился обиженно: говорили об его учениках.
– Зачем так говоришь? Видал, как под дождем по грязи шли? Дистанцию как на параде держали! Что?
– Вы мне прямо скажите, Курман Газизыч, пройдем? – пристукнул по столу кулаком директор.
– Я говорил – не пройдем? – удивился Садыков. – Трудно, а идти надо. Нельзя на полном разбеге и – тохта, стой! Сердце можно потерять.
– Давайте, товарищи, поговорим с людьми. Должны они знать, на что пойдут, – сказал Грушин.
– Какой разговор? – крепко потер ладонью глаза Садыков. – Солдат приказ не обсуждает. Что? Выполняй! Приказ есть приказ!
– У нас все-таки не армия, – задумчиво покрутил ус директор. – А хоть бы и в армии. Солдат должен знать свой маневр.
– Суворов сказал, Александр Васильевич, – солидно прикашлянул Воронков.
– Ладно. Давай говори с людьми, – согласился неохотно Садыков.
Корчаков, свесившись с кресла, заглянул в столовую и засмеялся:
– Пожаловали уже, гости дорогие? Ну-ну, милости просим! – Потом, понизив голос, добавил: – В столовой полно народу. Пошли, товарищи!
Все вышли из кабинета в столовую.
Там на стульях вдоль стен и на диване сидели водители постарше, посолиднее. Шоферы помоложе сидели на полу, свернув ноги калачиком. В той же позе около двери, ведущей в прихожую, сидели старый Крохалев и Кожагул. А из прихожей густо несло кислятиной новых полушубков. Туда набились ленинградцы и местные молодые механизаторы. Ребята принесли в прихожую скамейки, но скамеек оказалось мало, сидели друг у друга на коленях. И в столовой и в прихожей было напряженно тихо. Ясно доносился из глубины дома, из кухни лай Карабаса, встревоженного нашествием людей.
Борис сел за стол рядом с Корчаковым, положил перед собой записную книжку. Борис гордился ею. За короткое время целинного похода она не раз уже намокала, высыхала и закручивалась уголками страниц. Действительно, походная боевая подруга! Не то, что чистенькие книжечки городского репортажа.
Воронков посмотрел вопросительно на Корчакова и сказал деловым тоном:
– Товарищи целинники! На повестке дня нашего общего собрания вопрос…
– Ладно тебе, Илья! – крикнули из передней. – Ты еще президиум выбери!..
– Можно и в таком разрезе, – не смутился Воронков и снова посмотрел на Егора Парменовича. – А для начала, считаю, мы послушаем доклад директора нашего совхоза…
– На колесах!
– И на полном тормозе! – насмешливо добавили из прихожей.
Там коротенько, не зло хохотнули.
– Сначала пускай товарищ Садыков про горы, про дорогу расскажет, – поднявшись, сказал Полупанов и снова сел.
– Точно! – поддержал его Непомнящих. – Душа не на месте, а тут с докладами!
– Давайте, Курман. Газизыч, – посмотрел Трушин на Садыкова. – И чистым весом кладите, без бумаги.
– Какой разговор? Чистым весом положу, – поднялся завгар.
Но говорить ему помешали Неуспокоев и Шура. Они вошли, как входят опоздавшие на собрание: на цыпочках, ни на кого не глядя и почему-то пригнув голову. За ними топала Марфа с денежным ящиком на плече. Шуре уступили стул. Неуспокоев огляделся и сел на подоконник, тесно к Чупрову, за его спиной. Борису показалось, что он сделал это не без тайной цели. Марфа села высокомерно, как на трон, на триста тысяч наличными.
Садыков откашлялся, намереваясь начать, но ему опять помешали. В дверях кабинета показалась Варвара и с встревоженным лицом поманила пальцем и головой Квашнину. По шагам Шуры Борис определил, что она через кабинетик прошла почему-то в спальню.
– Не жди, Курман Газизыч, начинай, – нахмурился Корчаков. – Этим хождениям, видно, конца не будет.
– Я сказал уже – дорога сердится! – начал Садыков. – Уважаемый мугалим, товарищ Нуржанов говорил: в старое время караваны в горах в десять рядов шли. Правду говорил! Проезжая часть широкая, ничего не скажешь. Автострада! Десять верблюдов пройдут, а машина?.. Подъемы крутые есть, на себе будем машины тащить. И спуски крутые тоже есть, как мухи по стенке ползать будем. Вниз головой! Что?.. Крутые повороты есть, пропасти есть.
– Пропасть и кривой увидит, – спокойно сказал Грушин. – А выворотни есть и ямы, заросшие травой? Это настоящая западня для шофера.
– Есть выворотни, ямы тоже есть. А еще, не забыть сказать, придется в лесу делать… как это называется? – затруднительно пошевелил Садыков пальцами. – Да! Просеку в лесу делать, на полкилометра.
– А какой лес? – деловито спросил Неуспокоев. – Мелкий кустарник? Или настоящий?
– Там все настоящее. Очень настоящий лес! Сосна! Еще про одно место скажу. Очень крутой поворот около упавшей скалы и на подъеме. Назови то место «слезы шофера», ошибки не будет. Что? А плакать некогда. На одном колесе вертеться надо. Такая вот дорога. Понимаешь?
Садыков замолчал.
– Всё? – спросил директор.
– А чего еще говорить? – пожал плечами Курман Газизович.
– Это верно: чего еще говорить? – разгладил Корчаков кулаком усы. – А на Жангабыле пахота уже началась сегодня. Давайте не будем об этом забывать. И давайте подсчитаем, – взмахнул он пальцами, будто положил косточки счетов. – За один солнечный весенний день с каждого гектара пашни теряется пятьдесят тонн влаги. Два центнера зерна с гектара теряется! – отмахнулся он, сбрасывая с тех же счетов ребром ладони этот невеселый итог. – Подойди сейчас к пашне, протяни над ней руку. Теплый дух… Дышит земля, живет. А солнце ее задушит, а ветер ее развеет!
– Это что ж получается? – нахмурился Ипат Крохалев. – Народное доверие не оправдаем?
Кто-то протяжно свистнул. Сидевшие в столовой оглянулись. Из прихожей в столовую высунулась голова Сергея Зубкова:
– Работка на ветер? Хм… Карикатура для «Крокодила»!
– Рассвистался! Тут тебе не Обводный! – сердито потянул его Сычев обратно в прихожую.
– А за какое время, Курмаи Газизыч, вы считаете можно пройти Султан-Тау? – посмотрел на завтара Егор Парменович.
– Зачем так говоришь – за какое время? – недовольно поморщившись, поднялся Садыков. – Пройдем за одну ночь! Какой разговор? Надо пройти! Спешить надо! Мы с танками маршала Рыбалко на Прагу спешили – за один день Судеты проскочили. Восьмого мая это было…
– Плюсквамперфектум! Давно прошедшие времена! – сухо сказал Неуспокоев. – А вы поближе к текущему моменту, Садыков.
– У водителей руки судорогой сводило на рычагах! – не обращая внимания на прораба, продолжал Курман Газизович. – Без памяти на рычаги падали! Прошли! Надо! Какой разговор! – положил он ладонь на орденскую планку на кителе.
Встрепенувшийся Чупров записал в книжку первые за это время фразы:
«Завгар вспоминает танковый бросок на Прагу через Судеты. На его орденской планке красно-белые цвета старейшего и славнейшего боевого ордена Красного Знамени, и два раза повторяются желто-черные цвета ордена Славы. Остальные мне не известны».
До этого он не записал ни строчки, скучливо рисуя в книжке домики и елочки. Это мучило его, и он подводил невеселые итоги. Где же «глубокое вторжение в нашу действительность»? Неужели он ограничится первым очерком, написанным впопыхах, под первым впечатлением, а действительность не подтвердит его искренние, но непроверенные чувства? Пока ему встречаются люди только обычные и даже с червоточинкой. Едят, пьют, танцуют, поют. Даже выпивают, дерутся, хулиганят. Про Мефодина, например, и вспомнить стыдно! Кого из них можно сравнить с Темиром? Можно их назвать гордым именем целинника? А целиною должны определяться все мысли и чувства, а значит, и поступки людей. Целина должна чувствоваться уже сейчас, как чувствуется за сотню километров океан, по свежему, могучему дыханию, выметающему из души всю шелуху и весь сор…
Борис нарисовал в книжке женский профиль и подумал: «Как Пушкин». Профиль вышел похожим на Шуру.
«А где же романтика необыкновенных, самоотверженных дел и необыкновенных людей?» – вернулся он к своим невеселым мыслям. И здесь все тот же «быточек»! Писать о пьяницах, о лодырях или о хамском поступке Неуспокоева, когда он мечтал писать о героях, писать страницы, полные романтики? А на этих страницах вот, извольте: домики, елочки и милый Шурин профиль.
Борис положил ручку. А может быть, все это есть? И самоотверженные дела, и яркие люди, и даже романтика, а он этого не видит, не умеет «глубоко вторгаться в нашу действительность»?
Борис провел взглядом по лицам людей, набившихся в столовую, и его удивил блеск в глазах молодежи. У Яшеньки вон даже нос лоснится не то от напряженного внимания, не то от восторга. И на лице Марфы играли не только кровь и здоровье, но и волнение. И лежавшие на коленях руки старого Кроха-лева то сжимались в кулаки, то разжимались, совсем как перед дракой. Что их так взволновало? Ах, да, Садыков рассказывал о танковом броске через Судеты.
А завгар, все еще не севший, кричал, сердито обводя шоферов болезненно пожелтевшими, шальными от бессонных ночей глазами.
– А по текущему моменту у меня всё! Теперь говори, кто испугался! Что?.. Прямо говори! В глаза смотри!
Но все молчали. Лишь Костя Непомнящих бросил неопределенно, отводя глаза:
– Дорожка для смелых, ничего не скажешь.
– Тут так: либо рыбку съесть, либо раком сесть, – тоже глядя в землю, сказал водитель с крупными рябинами.
– И сядем, – негромко, но слезливо откликнулась жена Крохалева, стоявшая в дверях кабинета. – Сядем раком на горах этих. Завез, старый бес! – покосилась она на мужа.
– Тетя Дуня, не по существу! – остановил ее, привстав, Воронков.
– Как раз по существу! – крикнула Тоня, тоже стоявшая рядом с матерью в дверях кабинета. – Завезли, пусть и вывозят! – повела она дерзкими глазами на сидевшее за столом начальство. – Поворачивать надо! Пропасти да горы, разве это дорога?
Отец Крохалев багрово покраснел и толкнул локтем сидевшего рядом сына: выручай!
Виктор вздохнул:
– Эх, дурак я, не пошел с нашими, с тракторной колонной. Был бы уже в Жангабыле, пахал бы, а не сидел бы вот так…
– А ты зачем на целину поехал? – Борода отца задрожала, а веселые глаза его озлились. – Девок брюхатить или государственное задание выполнять?
– Папаня, да вы что? – испуганно посмотрел Виктор на отца.
Воронков стучал по столу какой-то тайкой, недовольно глядя на Ипата, а тот, не обращая внимания, кричал зло и обиженно:
– Молчи, щенок! Взялся за настоящее дело, держи его крепко в руках! Хозяином будь, а не пассажиром! Он, вишь, пахал бы! Без тебя напашут! А ты вот теперь помогай, не умом, так горбом! – Он неожиданно замолчал и добавил обычным, ровным голосом: – Я, конечно, извиняюсь.
– А может быть, Витя прав, – обвела всех Лида умоляющими глазами. – Телеграмму нельзя послать? Бульдозер, что ли, вызвать? Хоть бы немного нам дорогу подровнять.
– Тю! Одна думала? – набросился теперь Виктор на девушку.
– Трусы! Неужели здесь одни только трусы? – соскочил с подоконника Неуспокоев. – Нас к подвигу зовут! Вы часто и много говорите о подвигах на целине, я слышал. Но вы оригинально понимаете подвиг. Как съемку у базарного фотографа. Просунь только голову в прорез декорации, а вздыбившийся конь над пропастью, или разрывы снарядов, или там лодка на бушующих волнах – это все заранее нарисовано. А вам остается только геройское лицо сделать?
– Это надо еще доказать! – высунулась из двери прихожей голова Зубкова и тотчас скрылась.
– Вот вам подвиг! – указал Неуспокоев на окно, за которым виднелись горы. Борис заметил вдруг, что прораб дрожит от необыкновенного возбуждения. – Сейчас у нас эпоха подвигов. Великолепная, роскошная эпоха для смелых людей! Дерзайте! И, черт возьми, когда же и выскакивать в генералы, в маршалы, если не сейчас, не сегодня? Родина зовет нас к подвигам, товарищи!
Он медленно, с видом превосходства обвел всех умными, властными, жадными глазами. Он ждал горячего одобрения, громких аплодисментов, может быть. Видимо, он привык, что его последние слова всегда заглушались аплодисментами. А люди смотрели на него равнодушно, разве что с любопытством.
– Не понял я вас, товарищ прораб, к чему же нас родина зовет? – обычным, будничным тоном, каким на всех собраниях задаются вопросы, спросил Грушин. – Вот вы лично, значит, приехали на целину ордена хватать?
– Совершенно верно, – спокойно, но задрожав нехорошо ноздрями, ответил Неуспокоев. – Я уже и дырочки в пиджаке провертел.
– Приехали подвиги совершать, а на колхозника казаха кулаками замахиваетесь! – ломая голос, стараясь, чтобы он был спокойным, звонко сказал Яшенька.
Неуспокоев откинулся назад, будто его дернули сзади за плечи, попятился и сел на подоконник.
Борис улыбнулся и начал рисовать летящего сокола.
– К делу, к делу ближе, товарищи! – постучал по столу пальцем Егор Парменович. Он ни разу не взглянул на прораба во время его речи. – Давайте о дороге говорить. Ну-с, как на это старые степные волки смотрят? – улыбнулся он сидевшим на диване водителям. – Ваше решающее слово, мастера дальних рейсов.
– Подождите, Егор Парменович. Не с того конца начинаете, – шепнул ему Грушин и громко сказал сидевшим на полу молодым шоферам: – Мы вашего слова ждем, ребята. Партия большое дело молодежи поручила. Она сказала: молодежь – хозяева на целине! Ну и вот, хозяйствуйте.
Ему долго никто не отвечал.
– Долго хозяева думают, – насмешливо покачал головой Ипат. – Долгонько!
– Зачем молчишь? – вскинул Кожагул на молодежь единственный глаз. – Овца язык отжевала?
Вадим, сидевший у самых ног Бориса, внимательно слушал всех говоривших, задумчиво постукивая по зубам шерлокхолмской трубкой. И вдруг лихо крикнул:
– Чего там балакать? Дочапаем! Одно колесо здесь, другое там!
Он вскочил и бросил руки по швам.
– Товарищ директор, истребители бензина на-скрозь целинной, непромокаемой, совхозно-жан-габыльской автоколонны к выполнению боевого задания готовы! Разрешите выполнять? – Он сунул трубку в зубы и молодцевато откинул голову.
Егор Парменович зашевелил усами.
– Ты мне брось петрушку ломать, – сказал он опасным голосом. – Ты трёп не разводи!
– А если это трёп, пусть начальники думают, – обиженно сел Вадим. – Чего они за нас прячутся? А наше дело телячье.
– Телешок! – с веселым презрением сказал кто-то в прихожей. – А свой ум в тряпочку завязал? Серьезно говорить надо.
– Серьезный разговор у директора имеется, – не глядя на Корчакова, старательно наматывая на палец поднятый с пола проводок, сказал Садыков. – Он за молодых шоферов боится. Молодая, говорит, травка, зелень! Это серьезный разговор.
– Да, это меня смущает, – открыто, не тая, заговорил директор. – Много у нас молодняка! Только что с курсов. Настоящую трудную дорогу вы еще не видели, – опустил он глаза на сидевших на полу молодых шоферов. – Мы можем на вас опереться? Не подведете? Голову с нас не снимете? Что голова! Партийные билеты не заставите выложить? – медленно и тихо, загустевшим голосом закончил Егор Парменович.
Молодые шоферы автоколонны, выпускники садыковских курсов, справляли медовый месяц. Наконец-то они мчатся на упругих шинах по степи, наконец-то они познали волнующую власть человека над мощной и умной машиной. Они как-то сразу повзрослели, эти, в сущности, мальчики еще! И вот им открыто не доверяют! Сказаны были такие слова, на которые надо ответить. И ответить по-настоящему!
– Вопросик, – тихо сказал Непомнящих. – Молодежь – хозяева целины, а хозяев вроде просят в сторонку отойти. Не годны к употреблению.
– Ребята, комсомольцы! – страдающе крикнул Воронков. – Неужели нам нечего сказать товарищу директору?
С пола поднялся забившийся в угол маленький, хрупкий мальчуган с нежным девичьим лицом и сердитыми серыми глазами под растрепанными бровками. Его не знали ни директор, ни Чупров. Мальчишку всунули в огромные валенки, оклеенные по низу ярко-красной автомобильной резиной, запеленали в добротный полушубок и вложили под мышки большие рукавицы.
– «Мужичок с ноготок», – шепнул улыбаясь Борис Корчакову.
Тот дернул левым усом.
– Давайте тогда я скажу, – начал неуверенно «мужичок с ноготок». И голос у него был тоже девичий, грудной, негромкий. – Очень вы нас сбили с толку, товарищ директор, когда о партбилете заговорили. Нам вроде неловко призывать вас рисковать партбилетом.
Корчаков не ответил, вычерчивая что-то пальцем по столу. Воронков решил выручить его.
– И не призывай! Тебе отвечать не придется!
– Почему мне отвечать не придется? – обиделся и удивился «мужичок с ноготок». – И мы тоже за все в ответе, за все, что было и что будет. Мы ведь не кирпичи или доски, которые везем.
– Комсомолец? – строго спросил Воронков.
«Мужичок» ответил так же строго:
– Ясно! А если коммунист будет бояться ответственность на себя брать, то кто же ее будет брать? Я свой партбилет, если получу, в сейф запирать не буду. Нет, вот здесь, в карманчике, пусть лежит. – Он дотронулся до груди против сердца. – Пусть со мной работает, а если ошибемся, пусть со мной и отвечает.
– Один – ноль в нашу пользу! – высунув голову в столовую, громким шепотом сказал Зубков.
В столовой засмеялись.
– Да подождите вы, ребята! – укоризненно покачал головой Ипат Крохалев. – Человек красивую инициативу проявляет. Ишь какой огневой паренек, хоть спички об него зажигай. Давай дальше, сынок!
«Мужичок с ноготок» улыбнулся ему и заговорил, все так же не в такт размахивая руками, то и дело оттягивая вниз верхнюю губу. У него, оказывается, был маленький недостаток – щербинка на верхнем зубе, и он, вспомнив об этом, смущался и натягивал губу на изъян.
– И почему бы вам, товарищ директор, не опереться на нас, молодых? Может быть, и не подведем. Нет, не подведем! – с тихой уверенностью и застенчивой гордостью сказал «мужичок с ноготок». – Крутые подъемы, крутые спуски, повороты крутые? А велика ли честь по гладкой дороге машину вести? Мы эту трудную дорогу за честь себе будем считать. А честь свою кто захочет замарать? – обвел он водителей гордым, суровым взглядом.
– В маршалы думаешь выскочить? – обиделся почему-то пожилой водитель, сидевший на диване.
– Не говорите глупостей, папаша, – не оборачиваясь ответил «мужичок».
– Эй, не трогай! – крикнул сердито Кожагул. – Хорошая кровь, сердце крепкий!
«Мужичок с ноготок» постоял, закусив губы. Напряжённо поднятые брови его дрожали. Затем оказал медленно, напористо:
– Вношу, значит, предложение. Будем пробиваться через горы!
– Два – ноль в нашу пользу. Окончательный результат! – опять высунулся из передней Зубков.
И опять захохотала вся столовая, весело, облегченно, благодарно. Громче всех хохотала Марфа, держа ладонь у рта.
– Цыц вы, баловни! – прикрикнул Ипат, делая сердитые глаза. – Тут серьезное дело, а не хаханьки!
– А ты не трогай нас, товарищ Крохалев, – певуче сказала Марфа. – Нам, молодым, не посмеяться, что хлеба не покушать. А смех делу не вредит, – снова фыркнула она в горстку.
Садыков бросил на стол скрученный спиралью проводок и посмотрел торжествующе на Егора Парменовича:
– Теперь твое слово, директор. Идем через горы? Что?.. Говори!
– Я ему сначала отвечу, – кивнул директор на «мужичка». – Убедил ты меня, парень. Попробую вам, молодым, поверить. А с партбилетом ты правильно думаешь поступить. Давай ему жизни. Пусть и работает и ответственность во всю силу несет!
– Тогда, жигиты, по коням! Айда! Сейчас выступаем. И чтоб не звякало, не брякало! Делай, делай! – поднялся Садыков и, схватившись за голову, закричал ужасным голосом: – Ой, камня боюсь! За резину боюсь! Разуем машины! Что?.. Босиком в Жангабыл придем!
– Зачем нам резина? Мы на одном, как сказать, энтузиязме дойдем! – послышалось из прихожей, и Борис оглянулся, отыскивая замасленную телогрейку.
Люди начали подниматься, но не уходили, столпились в дверях, интересуясь, что такое Воронков говорит вполголоса Корчакову. А тот кивал, соглашаясь, потом сказал громко:
– Я считаю, что дело это надо отложить до Жангабыла. Там соберем общее собрание. А сейчас скомкаем вопрос. У людей другое в голове. Но ты объяви об этом, пусть люди знают, что дело это мы так не оставим.
Неуспокоев, уже шедший к дверям, остановился.
– Товарищи, минуточку! – закричал Воронков. – Надо бы, пользуясь случаем, поскольку мы все сюда собрались, обсудить поступок прораба Неуспокоева!..
Столпившиеся в дверях подались вперед, а те, кто уже вышел, с топотом вернулись и тесно, в давку, набились в дверь. Задние встали на скамейки, все хотели видеть прораба.
– На всех ленинградцев черный стыд наложил, – сказал в прихожей юношеский бас. – В «Ленинградскую правду» написать бы!
Не глядя на людей, но чувствуя на себе их взгляды, прораб медленно улыбнулся. Не малых сил стоила ему эта улыбка.
– А что он сделал? – крикнул Садыков.
– Коленце выкинул в таком разрезе, что одним словом не определишь, – ответил Воронков. – Одним словом, пятно на целинниках! Но поскольку мы сейчас разойдемся по нашим повседневным делам, к походу готовиться, то дело откладываем до Жангабыла. А вы пока продумайте вопрос и какие нам сделать выводы на основании имеющегося материала. Ясно?
В прихожей вдруг загрохотало: сломалась скамья, не выдержав нагрузки. Но никто не засмеялся, не оглянулся. От грохота проснулся задремавший к концу собрания Кожагул и спросил тревожно:
– Султан-Тау полезем?
– Обязательно! – сочно, со вкусом ответил Кро-халев-старший. – Ты нас и поведешь. Понял?
– Давай. Вести буду, – доверчиво согласился Кожагул.
Разошлись в недоброй тишине, с тихим разговором, и только на улице заговорили сердито, во весь голос.
Прораб по-прежнему стоял среди столовой и бережно, нежно, двумя пальцами ласкал щегольские усики. Глаза его притухли, насторожились. Борис обошел его, как столб, и через кабинетик направился в спальню, откуда слышались голоса Корчакова и Квашниной. Но, заглянув в открытую дверь, он увидел только Галима Нуржановича. Старый учитель ходил по спальне, поглаживая под пиджаком сердце. Лежавший около кровати Карабас следил за ним тревожным взглядом. На ночном столике лежала черная горьковская шляпа учителя, и, как от внутреннего толчка, в памяти Бориса всплыло: они с Неуспокоевым вцепились друг другу в плечи, а рядом стоят Шура и Галим Нуржанович, закрыв лицо ладонями. Борис шагнул в спальню. Учитель, увидев его, успокаивающе замахал руками:
– Ничего, ничего! Кто захочет ударить, тот найдет палку. А что изменилось от этого? Ничего!
На лице его мелькнула гримаска боли, но темные глаза были спокойны и приветливы, как у человека, у которого тихо и светло на душе.
– Лучше все же вам лечь, Галим Нуржанович, – подошла к нему Шура. – И я решительно против того, чтобы вы шли с нами в поход. Решительно! Ваше сердце…
Широкие брови Галима Нуржановича жалобно, совсем по-детски опустились:
– Доктор-жан, мне шестьдесят семь лет. Тень от меня все слабее ложится на землю. Но я хочу до конца пройти по дороге Темира. Я очень прошу… Я заболею по-настоящему, если не возьмете. Правда, правда! Мне нужно видеть, как вы пройдете горы! – с силой сказал он.
Егор Парменович поймал зубом ус, пожевал и посмотрел на Шуру. Квашнина нахмурилась и показала глазами на дверь в кабинет. Они вышли из спальни, и Борис вместе с ними.
– Я слушала его утром, – сказала встревоженно Шура. – Коронарная недостаточность. Этим не шутят.
Она опустила глаза:
– Случай на дворе, я говорю про безобразный поступок товарища Неуспокоева, вызвал у него сильнейший приступ.
В столовой кто-то сильно двинул стулом, будто вскочил человек. Шура, повернув в ту сторону голову, прислушалась. Но там было тихо, и она докончила:
– А вы хотите тащить его по горам.
– Мы его в кабину посадим и не выпустим всю дорогу.
– Но волноваться он все же будет.
– Волнений у нас всех хватит. А вы слышали, как он просился? Из чего скроены эти старики, доктор? Откуда у них такая сила?
Шура поглядела на седые кудри директора и задумчиво, уступая, сказала:
– Иногда, больной лучше всяких докторов знает, что ему нужно.
Корчаков засмеялся и крикнул весело в спальню:
– Собирайтесь, Галим Нуржанович, поехали!
Улыбающийся учитель появился на пороге, благодарно прижимая к груди ладонь, но Шура опять увела его в спальню.
Директор и Борис пошли на улицу. В столовой сидел в одиночестве, прячась за этажеркой, Неуспоко-ев. Он поднялся при входе Корчакова.
– Егор Парменович, попрошу вас на минуточку. Признаться, я не ждал такого тарарама! – весело и чуточку недоумевающе засмеялся он. – Что я ужасного сделал? За что меня собираются «прорабатывать»?
– Вы совершили антиобщественный поступок, – сказал Егор Парменович. – С общественностью и объясняйтесь. А я здесь при чем?
– Да это просто жулики! Они кирпичи воровали! – закричал Неуспокоев, отмахиваясь короткими, раздраженными взмахами, как от дыма или комаров. – А я строитель, кирпич мой материал! Не выдержал!
– Кирпич дали им наши ребята, показать в ауле, – глядя в сторону, сказал Борис.
– Не знал, честно говорю, не знал! – развел руки прораб. – Но в чем я все же виноват? Ведь не ударил же я этого… туземца?
– Потому что Борис Иванович не позволил вам этого. И вы затеваете опасный разговор. Мы можем обидеть друг друга, – устало и сердито сказал Егор Парменович. – Давайте прекратим.
– Хорошо, прекратим, – подавшись снова в угол, за этажерку, вздохнул прораб раздраженно и недовольно.
Директор и Борис двинулись к дверям. В прихожей Корчаков сказал:
– Утром вы хотели поговорить со мной.
– Теперь не требуется, – нахмурился Борис.
– Что так? Уже не требуется? А вы не судите о людях только по их ошибкам. Он опять, кажется, накуролесил? Мефодин наш?
Борис насупился и не ответил.
На крыльце Егор Парменович остановился.
– Вы все же напомните мне о Мефодине, когда приедем на Жангабыл. – Он сел на перила и обнял крылечный столб. – Мефодин парень яркий, но может и удила закусить. Надо будет дать ему такую работу, чтобы вздохнуть было некогда. Чтобы прекратил он свои прыжки в сторону. Вы уж не забудьте напомнить. Я ведь закрутиться могу. Хорошо?
– Пожалуйста! – с деланым равнодушием пожал плечами Борис и поспешил перевести разговор. – Какое у вас впечатление от записок Темира Нуржанова? Практически они дадут вам что-нибудь?
– И что это вы, молодежь, так практицизмом заразились? – поморщился Егор Парменович. – Обязательно вам – практически! Практически большой ценности его записки не представляют. Это для нас пройденный этап. И в мечтах его много наивного. Но он глубоко прав в одном: надо было разбудить степь. Довольно ей потягиваться. А дорого нам другое. Сам Темир! Как умел он обострить в себе ответственность за дело, которое считал народным! И в этом его сила. Учиться нам надо у него! Не похож он на многих боязливых, смирных, заранее готовых уступить. Очень беспокойный человек!.. А слова-то какие хорошие: золотая цепочка! А вы – «что практически дадут?» Мечтать надо, мечтать, молодежь!
Директор спрыгнул с перил и начал натягивать перчатки.
– Постойте! – шлепнул он по ладони еще не надетой перчаткой. – Как это наш «мужичок с ноготок» сказал?.. А вы заметили: глазенки у мальчугана сердитые, брови взъерошил, а сердце небось замирает. Еще бы, такие всем нам слова сказал… Вспомнил!
И он с удовольствием повторил совсем военные слова:
– Будем пробиваться!
