Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Глава 28
«Слезы шофера»
Просеки, прорубленные в недрах леса, казались узенькими тропками, и Борису с трудом верилось, что по этим щелям пройдет громоздкая автоколонна. А она начала уже свой марш по лесу. В низовом, тяжелом ветре смешались свежий запах смолы и горечь бензиновой гари. А поверху летели в ночь, меж соснами, огромные и сердитые шмели: наплывало гуденье моторов. И вдруг темная стена сосен отворилась, выбросив сноп света. Машины вышли из леса. И тотчас кто-то встал рядом с Борисом. Это была Шура.
– Вы поедете со мной. Хорошо? – просительно сказала она.
Борис молча кивнул, скрывая радость. Все острее и острее чувствовал он необходимость ежеминутно видеть ее, слышать ее голос, просто ощущать ее рядом. Он вздрагивал от нежности, даже когда на него падала ее тень; он безошибочно узнавал ее голос в хоре других голосов по тому волнению, которое охватывало его.
Они на ходу сели в тихо двигавшийся, вернувшийся из рейса в школу санитарный автобус. Там был Неуспокоев, и он подхватил Шуру в дверях. Увидев Бориса, прораб прошел в дальний конец и сел, отвернувшись к окну. Все они расселись в разных местах, как чужие люди, и долго молчали. Шура часто взглядывала на спину отвернувшегося Неуспокоева, и на переносице ее появилась морщинка, какой раньше Борис не видел.
Автобус шел уже полным ходом, его дергало и мотало во все стороны, мелкая щебенка щелкала по кузову. Молчание натягивало нервы, и Борис не выдержал.
– Посмотрите сюда, Александра Карповна, – указал он в окно.
В автобусе не было огней, и горы были еще ясно видны.
– Видите, две жуткие, исковерканные скалы друг против друга? Когда не бывает луны, ночкой потемнее они сходятся и зверски дерутся, калечат друг друга. Не верите? Честное слово! Поэтому они такие исковерканные, изломанные, вывихнутые. Эх, черт, вот бы посмотреть драку скал! Почему они дерутся? Они полюбили одну и ту же девушку.
– Ну и фантазия у вас! – покосилась на него Шура, и глаза ее блеснули в полутьме, засмеялись.
– А теперь вон туда смотрите, – повел Борис пальцем по стеклу, пытаясь указать на угрюмую гору, куполообразная вершина которой блестела как костяная. – Видите, голый череп, низкий лоб, жесткие морщины на щеках? А глаза, подлец, спрятал! Это старый отставной палач или сам Вий. Такое если приснится ночью!.. – Он засмеялся.
Шура тоже засмеялась и крикнула Неуспокоеву:
– А вы видите Вия, Николай Владимирович?
Прораб не обернувшись пожал плечами. Шура нахмурилась и, остро щелкнув замочком сумочки, решительно встала. Покачиваясь на дергающемся полу автобуса, она подбежала к Борису, села рядом, обняла за плечи и горячо зашептала:
– Выпрыгнем, когда до обрушившейся скалы доедем? Хорошо? И встанем там… Покажем машинам край… Борис Иванович, милый, ну пожалуйста! – обжигала она щеку Бориса горячим дыханием.
И Борис, счастливо улыбаясь, молча, медленно опустил ресницы: «Вы еще спрашиваете? С вами куда угодно!»
На шепот Шуры обернулся Неуспокоев, включил свет и посмотрел на них подозрительно и ревниво. Они сидели, как и прежде, далеко друг от друга, но во взглядах, которыми они обменивались, был веселый сговор.
Автобус вошел в горную щель. Свет фар запрыгал по черным с прозеленью скалам. Борис распахнул дверь и выпрыгнул. Ветер сорвал с него шляпу, и она, подпрыгивая, унеслась. Он обернулся на слабый вскрик, успел подхватить выпрыгнувшую Шуру и услышал испуганный, ревнивый голос Неуспокоева:
– Куда вы, сумасшедшая?
Затем мигнул красным глазом уходивший автобус, и они остались вдвоем в угрюмом ветреном ущелье. Взявшись за руки и раскачивая ими на ходу, как расшалившиеся дети, они, смеясь, пошли в сторону «Слез шофера». Шура, сбросив неудобные боты, была в туфлях на толстой подошве. Она шла легко, радостно припрыгивая, порываясь бежать, и Борис робко и жадно косился на ее фигуру, проступавшую под облепляемой ветром одеждой, на ее круглые колени, обнажаемые раскинутыми полами.
Вышла молодая, озорная луна, и стало видно, что дорога качнулась не крутым, но длинным уклоном. Лес внизу смутно чернел под луной густой щеткой. Здесь и нагнала их очередная машина. Испуганно повизгивая тормозами и скуля мотором прошел большой самосвал. За ним осторожно, как на цыпочках, прокрался бензовоз. А шедшая за ним кузовная машина, тяжело нагруженная станками, пошла неверно, налезая правым крылом на скалы и обдирая об них борт. Задний ее скат пополз к уклону. Шура вскрикнула и кинулась к машине. Борис успел схватить ее за локоть и рвануть к себе.
– Нет уж, не мешайте! – сердито крикнул он. Машина выровнялась, вцепилась в дорогу всеми четырьмя колесами и, пахнув горячим ветром, скрылась в темноте. Отброшенные ею камни бесшумно полетели вниз.
Лицо Шуры было бледно при луне.
– Дайте мне руку, – сказала она.
Руки их снова встретились. Борис вздрогнул и нахмурился.
– Вы не обращайте внимания, что у меня рука дрожит, – засмеялась она вздрагивающим смехом. – Думаете, от страха? Страшно, конечно, но почему дрожу – и сама не знаю.
Борис смятенно молчал. Трудно быть спокойным, когда влажный весенний ветер плещется в камнях, как река в половодье, когда лукавая весенняя луна то спрячется за тонкое облачко, то снова выглянет, то отдалив, то приблизив милое побледневшее лицо, и когда в руке твоей вздрагивает узкая теплая девичья рука.
Они шли молча, обгоняемые машинами. Ущелье сделало поворот, они увидели обрушившуюся скалу и остановились, удивленные. Дорога со стороны пропасти была обставлена железными бочками с растительным маслом, деревянными бочатами с селедкой, поставленными на-попа ящиками с консервами и папиросами. На бочке с селедкой, равнодушно спустив ноги в пропасть, сидел статный парень в туго подпоясанном широким армейским ремнем белом полушубке, в галифе, сапогах и аккуратной шапке-ушанке. Такими наши художники рисовали во время Отечественной войны молодецких офицеров и сержантов.
Он скучающе покачивал ногой и насвистывал «друзей-однополчан».
– Что здесь происходит? – подходя, спросил Борис.
Человек в полушубке быстро обернулся и чуть было не свалился в пропасть со своего пахучего сиденья, увидев в голубом лунном дыме мужчину с длинными волосами, вставшими от ветра дыбом, и девушку, закусившую зубами рвущуюся с головы косынку. Испуганно разглядывал он городское пальто мужчины, щегольской, с оленями на груди свитер девушки и ее белую лаковую сумочку. Как занесло этих явно городских людей в безлюдные горы в шальную ветреную ночь? А Борис уже узнал завхоза, недавно демобилизованного старшину, я закричал командирским разносным голосом:
– Так-то вы, товарищ старшина, несете караульную службу? Подпустили посторонних людей вплотную к охраняемому объекту?
– Товарищ корреспондент? Вы? А это вы, товарищ доктор? – облегченно засмеялся завхоз. – Ох, и напугали! Я подумал было, не диверсанты ли какие, а я без оружия.
– А вы что, селедками фарватер отмечаете? – тронул Борис бочку.
– Здо́рово придумано? Теперь шофер как за перилки руками держится, – гордо ухмыльнулся завхоз.
– Выдумка неплохая. А чья?
– Тут не разбери-поймешь! – засмеялся завхоз. – Начал этот сабантуй Воронков. Знаете такого? Бывший сержант, мы с ним из одной части. Поговорил Илюшка с комсомольцами, встанем, мол, по краям обрыва, чтобы указывать шоферам опасный рубеж. Одним словом, как на фронте: здесь «разминировано», а здесь «берегись, мины!» Ребятам лестно, конечно, в герои попасть, они сейчас же посылают к деду, к товарищу директору то есть, делегацию: так, мол, и так, разрешите нам этот акт самопожертвования! Мы под танки, обвязавшись гранатами, не бросались, амбразуры в дотах своей грудью не закрывали, так разрешите нам хоть на краю пропасти вместо столбов встать.
– Сочиняете, старшина! – подмигнул Борис завхозу.
– Самую малость если. Я их слов не слышал, но считаю, что геройское дело и слов геройских требует! А по-вашему, как? А дед покрутил усы да как жахнет по ним и фронтальным, и кинжальным, и косоприцельным! Да вы что, говорит, психически больные? Неужели мы пустим машины по краю гибели без техники безопасности? Мы уже послали людей обставить по способу товарища Садыкова бочками и ящиками вое опасные и подозрительные места. Спасибо вам, но пока вашего геройства не требуется. А вот на целине-потребуется!.. Видите, как получилось? Разберись тут, чья выдумка? – Завхоз полез в карман и вытащил пачку «Дели». – Получка еле-еле, а курим «Дели». Закуривайте, товарищ корреспондент. А вы как на дороге очутились, не пойму я что-то?
Борис гмыкнул:
– Отстали. Случайно.
– Бывает, – деликатно отвел глаза завхоз, явно подумав о чем-то очень веселом.
Шура села на ящик, сразу почувствовав усталость, пустоту и холод в душе. Что-то отнято, что-то погасло. Исчезло в душе летящее чувство, и опять все стало будничным. И она рассердилась на себя, когда от вкусного селедочного запаха у нее вдруг разыгрался хороший аппетит.
А мимо шли машины: с прицепным инвентарем, станками, телогрейками, сапогами, матрацами, кирпичом, лесом, книгами, папиросами, консервами. Они шли уверенно, и лишь один раз, когда одна из них так чиркнула бортом по скале, что затрещало дерево, Шура запоздало ахнула, но ее успокоил завхоз:
– Напрасно нервничаете, товарищ доктор. Теперь у них дорожка верная.
Шура встала. Ей стало скучно и досадно на что-то. Она раздраженно крикнула Борису:
– Борис Иванович, вы нанялись селедочные бочки охранять? Я пошла!
Досаду, пожалуй, она чувствовала именно на Бориса. Водит большим носом по записной книжке, записывая что-то при луне, и не замечает, как двусмысленно поглядывает на них завхоз. Борис поспешно захлопнул книжку, но уйти им не удалось.
Из-за скалы выскочил на дорогу весь «большой хурултай». Крохалевых: отец, мать, Виктор и Тоня. Некоторое время люди удивленно смотрели друг на друга, потом Ипат спросил с трепетной надеждой в голосе:
– Петуха не встречали?
– Какого петуха? – обалдело посмотрел на него завхоз. – Да вы чего, правда?
– Петушок у нас из клетки вырвался и залился по дороге. Такое горе! – расстроенно объяснила мать.
– Пропала моя птицеферма местного значения! – сокрушенно шлепнул по бедрам Ипат. – Ты гляди, какая неудача!
Завхоз странно икнул и захохотал, застонал, схватившись за голову:
– Лиса вашим петухом закусила!.. Ой боженька, вчетвером за одним петухом гоняются!..
Теперь засмеялись все, даже Крохалевы, кроме Тони. Она надменно вскинула голову:
– Довольно глупый смех!
– Ух ты… какая! – оборвав смех, восхищенно прошептал завхоз. – Да вы не горюйте, девушка, я вам десяток петухов доставлю.
– Даром не надо твоих петухов, дитенок, – вздохнул горько Ипат. – Тут настоящего петуха нет. Ни хвоста, ни кукареку, ни ухажерского таланту. Наш-то забияка был и ворюга, каких поискать еще. А голос – что у дьякона!
– Наш-то хоть маленький был, а ё-ёрник! – вздохнула и мать.
Завхоз снова заикал, но захохотать не успел. Из-за скалы вышел Неуепокоев.
Он подошел к Шуре и спросил спокойно, но кривя некрасиво рот:
– Зачем вы выпрыгнули из машины?
Шура виновато улыбнулась и в смущении подняла плечо к наклонившейся голове. Она не знала, что ответить. Борис громко задышал и двинулся к девушке. Неуспокоев встретил его вызывающим взглядом и опустил руки в карманы пальто, оставив снаружи большие пальцы. Он ждал, пошевеливая высунутыми пальцами, и его тень от яркой луны тоже шевелила пальцами, длинными, как хвосты озлившихся котов. Борис молчал, ревнивая ненависть перехватила горло.
– А если крушение, если раненые и покалеченные люди валяются на дороге? – зловеще растягивая слова, спросил Неуспокоев, переводя взгляд на Шуру.
– Крушение? – прошептала Шура, прижав руки груди. И закричала, рванувшись бежать: – Где крушение?.. Пустите, да пустите же! – била она по рукам перехватившего ее Неуспокоева.
– Нет крушения, и раненых нет! Я выдумал! – крикнул прораб, напуганный ее порывом.
И когда Шура перестала рваться из его рук, он напряженно улыбнулся:
– Извините, напугал вас. Глупая, конечно, шутка. Я знаю, зачем вы здесь. Боже мой, все рвутся совершать подвиги! А ваше геройство, ваш самоотверженный порыв заменили, как видите, бочкой с селедкой. И проще, и легче, и скучнее.
Шура молча, не мигая смотрела ему в лицо, в его глаза, полные холодного лунного блеска.
– Что вы так смотрите на меня? Сердитесь? Не надо, – ласково взял он ее под руку. – Идемте. Колонна стоит недалеко.
Шура не шевельнулась, потом медленно освободила руку и пошла одна.
– А почему колонна стоит, товарищ прораб?! – крикнул завхоз.
– Дальше хода нет. Дорогу размыло, – любезно улыбнулся ему Неуспокоев.
– И еще новость! Васька Мефодин поймался. Допрыгался! – мстительно сказал Виктор.
– Как поймался? Кто его поймал? – вынырнул Борис из омута ослеплявших и оглушавших его чувств.
– Вы же слышали: дальше дороги нет! Нет, нет дальше дороги! – со злой настойчивостью повторял за его спиной Неуспокоев.
Глава 29
Директор Корчаков отвлекается от своих прямых обязанностей, а Вася Мефодин сажает себя на скамью подсудимых
Колонну остановила широкая промоина. Она начиналась где-то на вершинах гор, постепенно расширяясь, сползала к дороге, разрывала ее нешироким, но глубоким оврагом, уходившим вниз, в долины. На краю промоины-оврага, когда подошел к ней Борис, стояли Бармаш и Галим Нуржанович.
– Теперь все! Приехали! – со злой горечью сказал Федор и начал торопливо застегивать куртку, будто решил на все плюнуть и махнуть рукой.
Галим Нуржанович болезненно вздохнул, снял очки и забыл про них.
Метрах в десяти от промоины стояла мефодинская машина.
– А где Мефодин? – спросил Борис.
– Выездная автодорожная сессия его дело разбирает, – сквозь зубы процедил Бармаш. – Видите, фары горят? Там заседают.
Борис и учитель пошли на свет фар.
На узкой дороге, сжатой с одной стороны скалами, а с другой обрывами, меж машинами тесно сбилась толпа. Люди стояли на дороге, сидели на подножках машин, на крыльях, капотах, в кузовах и на крыше кабин. На двух ящиках с папиросами, снятых с машин, в свете фар, сидели друг против друга Корчаков и Мефодин. Директор был тяжело, мрачно неподвижен. Негнущиеся складки его плаща были как отлитые из бронзы. Рядом с директором сидел на земле Садыков, поджав по-восточному ноги. Опустив глаза, он чертил что-то палочкой на земле. Увидев подошедшего учителя, Мефодин озорно вскочил и указал Галиму Нуржановичу на свой ящик:
– Может, присядете, товарищ педагог? На подсудимую скамью не желаете?
Мефодиным владело то отчаянное безразличие к своей судьбе, когда человек, ни на что уже не надеясь, бросает вызов всем и всему. Вызов чувствовался и в его манере сидеть, положив ногу на ногу, оплетя колени руками, и в бесшабашной, но вымученной улыбке, и в голосе, картавившем особенно насмешливо. Но все видели в глазах его тоску отчужденности. Вокруг его ящика была обведена незримая черта, от которой все отодвинулись и через которую и он не перешагнул бы.
Для Галима Нуржановича нашлась табуретка, переданная из рук в руки над головами, и когда учитель сел, Егор Ларменович сказал густым от возмущения голосом:
– Ты, Мефодин, свое дуракаваляйство брось! Где ты увидел скамью подсудимых? Мы тебя не судим. Значит, тебе нечего нам сказать?
– Значит, нечего. Все ясно, – вызывающе ответил шофер и посвистел Карабасу, улегшемуся, у ног учителя.
Собака враждебно заворчала. Мефодин невесело улыбнулся:
– Вам нечего, а вот Садыкову кое-что сказал бы.
– Так в чем дело, говори.
– Последнее слово подсудимого, так сказать? – встал Мефодин я снял «бобочку». Нравилось ему разыгрывать Из себя подсудимого. – Ладно, слушайте, пока не надоест. А начнем вот с чего. Мог бы я свободно уйти, когда налетел на промоину. Только бы меня и видели! Но вот остался. Хочется мне сказать товарищу Садыкову мое последнее слово! – Он повел бровями в сторону Садыкова, но не взглянул на него. – Куда же ты, Садык-хан, людей и машины завел? Где глаза твои были? И где твое «не звякало, не брякало»? Казнишься небось? Зубами скрипишь? Поворачивать надо, а как повернешь? На этих жердочках, – ткнул он пальцем вниз, на дорогу, – машины не развернутся. Раком будешь пятиться?
Садыков, смотревший куда-то вбок, мимо Мефодина, опустил голову.
– А чего ты радуешься? – с мальчишеской злостью крикнул Яшенька. – Надо будет, повернем! Тебя не попросим. Без жуликов обойдемся!
– Я не радуюсь, Яшенька, – устало, без обиды ответил Мефодин. – В тупик дело зашло, какая же тут радость? А тебе я еще пару слов скажу, Садык-хан. – Садыков поднял голову и повернул к Мефодину большое, тяжелое ухо. – Зачем ты на людей как собака кидаешься? Всегда у тебя разговор криком. Только и слышишь: «Делай, делай!» или «Что, что?» Ты этим своим чтоканьем людям в печенки въелся! Или, думаешь, мы не понимаем тихого человеческого слова? Или душа у тебя вправду собачья?
– Стоп! Тохта! – отчаянно и растерянно закричал Садыков. – Когда я на людей кричал? Кричал, да? Что?.. Когда?..
Он смотрел на стоявших вокруг людей жалобно, прося защиты.
– Не хорошо у тебя, Мефодин, получилось, – тихо и сухо сказал Корчаков, косясь на взволнованного завгара. – Разве ты не знаешь, что Курман Газизыч наполовину глухой? Его на фронте взрывом оглушило, в танке. А глухие все кричат.
– На фронте оглушило? – смутился Мефодин. – Не знал. Тогда извини, товарищ Садыков.
Он улыбнулся ничего не понимавшему, тревожно озиравшемуся Садыкову прежней своей улыбкой, несмелой и перед всеми виноватой. Но сразу же глаза его гневно взблеснули и все в нем яростно закурчавилось: заплясала прядка на лбу, запрыгали запятые бровей, задергалась, как у припадочного, двойная заячья губа. Казалось, и кудри его сейчас задымятся, затрещат и завьются еще круче.
– Эх, братки, не попаду я теперь на чистые земли, на целину! Теперь вы мне окончательный поворот на все сто восемьдесят скомандуете. А только вот весь я тут перед вами! – рванул Мефодин на груди затрещавшую рубаху. – Хотите верьте, хотите не верьте, мне теперь наплевать, а угнал я машину для того только, чтобы показать вам высший класс. Думаю, пока они чухаются, каждую горку руками ощупывают, я первым на Жангабыл ворвусь! С ветерком! Врешь, думаю, не возьмешь Чапаева! Не возьмешь!
– А какой дурак тебе поверит? – холодно и насмешливо спросил Вадим. Он указал дымившимся мундштуком трубки на Мефодина. – Видели, товарищи, какой бяшкой прикидывается?
– А почему ему нельзя верить? – сказал Полупанов. – Я считаю, что Василию вполне можно верить.
– И я верю Мефодину! – крикнул Борис.
Мефодин оглянулся, увидел добрые, сочувствующие глава Бориса и улыбнулся ему все той же вымученной улыбкой.
– Между прочим, я эти ваши «Слезы шофера» с наскока проскочил! – сказал он, и вымученная улыбка стала озорной. – А вы небось на брюхе ползли?
– Не форси! – крикнул Воронков. – И от повестки дня давай не отвлекайся.
– Ладно, не буду отвлекаться, – измученно вздохнул Мефодин. Он провел глазами по близко подступившим к нему людям, что-то решая в душе. Но злое мужское самолюбие не позволило ему открыть недавним друзьям и обиду свою и отчаяние. Он лишь пошутил горько: – Не дал мне Садык-хан пирогов с целины покушать. И надо бы рассчитаться с ним за это на все сто, надо бы машину мою – кувырком в овражину! Чтоб окончательно его показатели испортить!
– Замолчи, гад! – сверкнула суровым, казнящим взглядом стоявшая в первом ряду Галя. – Лишить его слова!
– Не звони, Галька, в колокольчик, мы не на собрании, – не злобно, с усмешкой посмотрел на нее Мефодин. – Если бы был я гад, валялась бы сейчас моя лялечка-четырехтоночка в яме, лапки кверху и потроха наружу! Сил не достало…
Он пытался улыбнуться, но глаза тосковали. Все видели, что человек измотался, издергался до того, что в глазах пусто.
– Самокритикуешься теперь? – с обидной жалостью сказал Грушин. – До чего докатился!..
– Жалеешь, Степан Елизарович? – потеплели глаза Мефодина. – Вижу, что жалеешь. Вот как вышло, дядя Степа. Думал гору своротить, а запнулся на соломинке и упал.
– Стервец ты, Васька! – с горячей обидой сказал старый шофер. – «Запнулся… упал…» Упал – полбеды, не поднялся – вот беда.
Садыков, по-прежнему медленно чертивший палочкой по земле, не поднимая глаз, сказал ровно, без выражения:
– Я пойду, товарищ директор. Посмотреть надо на яму…
– Иди, Курман, – умно посмотрел на него Корчаков, впервые назвав завгара просто по имени на «ты». – На промоине, правда, Неуспокоев и Крохалев возятся, мост сочиняют, но ты и сам посмотри.
– Посмотрю, какой разговор? – пошел Садыков из толпы.
Люди расступились пред ним молчаливо, не глядя на него, и Садыков сгорбился, унося груз людского упрека. Мефодин блеснувшим взглядом ударил завгара в спину. Потом, скрутив в жгут, будто выжимая, щегольскую «бобочку», крикнул нетерпеливо и грубо:
– Давай, директор, решай, как со мной? Нечего резину тянуть!
– Ты погоди со своей персоной! У нас дела поважнее есть. Отвлекаешь нас от прямых наших обязанностей! – устало поднялся с ящика Егор Парменович, но его остановил Воронков:
– Придется на минуточку задержаться, товарищ директор. Новое дело открылось. А вернее сказать – надо раз навсегда с одним дельцем покончить… Иди, иди сюда, чего цепляешься? – крикнул он куда-то в толпу.
Там слышалась глухая возня, кто-то упирался, а его выталкивали на свет фар. И вот, выбитый крепким толчком в спину, из толпы прямо на Корчакова вылетел Шполянский с дорожной корзиной под мышкой.
– Тю, скаженный! – рассердился директор. – На людей начал кидаться?
– А теперь, гражданин Шполянский, открывайте, показывайте ваши ассортименты, – с недобрым спокойствием сказал Воронков.
– Нэ маю ниякого желания. Сами открывайте, колы право на то маетэ, – Шполянский осторожно опустил корзину на землю и отошел в сторону.
Воронков подбежал к корзине и отбросил крышку. В корзине поблескивали жгучим спиртным огоньком поллитровки с водкой. В толпе кто-то смачно крякнул и провел по губам ладонью, кто-то дробненько рассмеялся:
– Эх, вонзить бы стакашку на ночь глядя!
Но смех потух, когда другой голос осуждающе сказал:
– Бросьте, ребята, трепаться. Дело серьезное!
Корчаков брезгливо, носком сапога, дотронулся до корзины:
– Вы знали, Шполянский, что эта штука на время похода запрещена. Зачем же везете с собой целую корзину?
– То мое лекарство, – шкодливо заиграл Шполянский глазами. – Токсины, как сказать, полируеть, и нервы укрэпляеть.
– Не ври, прохиндей чертов! Я тебе отполирую сейчас токсины! – закричали из толпы. – Он в дороге водкой торговал. Пол-литра – полсотни!
– Мабуть, ты у мэнэ и купувал? – с холодным презрением кинул Шполянский.
– И я покупал! Эх, пусть мне за пьянку чуб взгреют, а я тебя все-таки раскулачу! – выступил из толпы водитель. – На Цыганском дворе меня и Ваську Мефодина кто поил? Не было этого?
Борис узнал рябого водителя, вспомнил его смешную манеру выпивать: «Ух… динамит!» – и дружески улыбнулся ему: «Молодчага!» Тот посмотрел непонимающе, потом ответил неуверенной улыбкой.
– То так, то булó, – кивнул Шполянский. – З устатку выпылы по наперстку. Так то ж компанейскэ дило, нэпрыкосиовэнная лична жизнь. Мабуть, нэ так, га?
В толпе скользкие, лживые слова Шполянского вызвали недобрый смех. А он жалостно шмыгнул насморочным носиком:
– Якый может быть шьмех? Тут горэ, а не шьмех!
– Слушай, как тебя, – сказал, подойдя, Бармаш, закрыл корзину и сунул ее Шполянскому в руки. – Забирай! А мы проводим тебя вон за ту горку, и ветер тебе в зад! Чеши от нас! Понял?
– Уходи! Кет! – закричал вдруг тонко и резко невидимый в толпе Кожагул. – Уходи, а мы бросим тебе в спину горсть земли[19]19
Казахское поверье. Тогда человек не вернется.
[Закрыть].
– Боже ж мий! Дэ ж та правда? – жалобно сказал и отпихнул корзинку Шполянский. – Мы пийшлы на край свиту, мы самопожертвувалысь, а нас за горку?
– Уходи, – глухо выдавил Бармаш. – Уходи по-хорошему! Ты пойми, весь народ от тебя отрекается!
– Гоните з родного коллэктиву? А за шо? Норму всигда сполняю, в профеоюзи задолженности нэ маю, на заем подпысався, в сбэркассу вкладчик. Всю анкэту з сэбэ зниму, про́ше!
– Недобиток бандеровский! – негромко, с тяжелой ненавистью сказал вдруг Мефодин. – Не рано ли тебе амнистию дали?
– Ты, Вася, шо, сказывся? – злобные морщинки Шполянского переместились в удивленную улыбку, а глаза-бусины взглянули цепко, настороженно. – Зачем мне той пан Бандера, колы я й пры социялизме живу и аж цмокаю!
Он стоял сбычившись, выставив страшный лоб, и, как затравленный волк, то и дело оглядывался. Щупая подступивших людей застланными, скрытными глазами, он со злобным торжеством крикнул им:
– Слыхалы? Шполянський й пры социялизме будэ жить в сто разов краще вас, дурней! Що, взялы? В сто разов! От!
Казалось, он издевается над людьми, дразнит их, торжествует победу над ними. Но холодно, глухо и мрачно было в его душе. Ничего, кроме бессильной, не радующей злобы, не было в ней.
– Не бросайся, подлец, большими словами! – крикнул строго и звонко, шагнув к Шполянскому, Яшенька, но его схватили за полу и потянули назад.
– Рот затыкаете? Ну шо ж валяйтэ, мордуйтэ трудового человека! – ненатурально шумно вздохнул Шполянский и пошел прямо на людей.
– Погоди, Шполянский, не уходи, разговор будет! – Это крикнул Мефодин, со злой зоркостью следивший за токарем. – Вот, товарищи, второй ключ от зажигания моей машины! – высоко поднял шофер ключ и швырнул его Полупанову. – Возьми, Пашка, пригодится. Дал мне его Шполянский.
– Ящик мне делаешь, падло? – шагнул к Мефодину Шполянский, облизывая мгновенно пересохшие губы. Но, увидев над головой бешеный кулак Мефодина, испуганно попятился.
– Ближе чем на три шага не подходи! Убью! – закричал распаленно Мефодин. – Я тебя выворочу, собака!.. А вот эту бумажку ты возьми, директор. Тут два адреса дружков Шполянского, куда груз сплавить и куда машину загнать. Под это дело и выдал он мне вчера авансом целый литр. А я, когда машину угнал, об одном думал: показать вам всем, из чего Васька Мефодин сделан, первому на Жангабыл приехать. Чтоб все вы ахнули! А больше мне ничего не надо!
– Фу, похабство какое! – потер Егор Парменович лоб, где начала набухать синяя жила. И было страшно, что вот-вот она лопнет и зальет его лицо горячей кровью. Он помолчал, тяжело дыша, и вдруг рассердился так, что выступили на щеках багровые прожилки. – А идите вы к дьяволу с вашими грязными делами. Жить и работать мешают, мерзавцы!.. Воронков, назначь двух комсомольцев! Пусть глаз не спускают с подлеца Шполянского, пока не сдадим его милиции!
Шполянский ответил только взглядом, но в глазах его мелькнуло такое лютое, что стоявший рядом Воронков вздрогнул. Глядя Егору Парменовичу в переносицу сузившимися глазами, дергая скулами, Шполянский прошептал:
– Востру иголку вам в хлиб, гады!
– Ладно, насчет иголки мы запомним, – ответил строго Воронков и обратился к директору: – А с Мефодиным как, Егор Парменович? Кто поручится, что Васька не убежит?
– За Василия я поручусь! – вышел из толпы Полупанов и встал рядом с Мефодиным.
– И я поручусь! – крикнул Борис.
– Он же машину с грузом угнал! – возмущенно взъерошил бороду Вадим. – Надо же соображать!
– Двоих тебе, Воронков, мало? – весело прищурился Грушин. – Коли мало, тогда, слышь, и меня присчитай. Тоже поручусь.
– Видали? – тихо, потрясенно удивился Мефодин. Но губы его самолюбиво задрожали, и, протянув руки Воронкову, он крикнул: – Не надо мне никаких поручителей! Вяжи мне руки-ноги, и без хлопот!
– А ну тебя к чертям! – засмеялся Воронков, отталкивая руки Мефодина. – И так не убежишь.
– Не убегу, – снова стих Василий.
– Рожа у тебя, Васька, ой нехорошая! – осуждающе посмотрел на него Грушин.
– С похмелья! – опять начал накаляться шофер.
– Я не о том, дурак, – спокойно ответил Степан Елизарович. – На роже у тебя этакое, пропади все пропадом, а сам я в первую очередь! Ты, брат, не очень в меланхолию ударяйся.
Мефодин молчал, глядя в землю.
