Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
– Неужели не подпишешь? Человек ты или нет?
– Отойди! Не видишь – занят? – тряс головой баянист, словно над ухом его жужжала надоедливая муха.
– Да будь ты человеком, – ныл Сашка.
– Ребята, чего стоите? Подхватывайте инициативу! – кричал Сергей, вертясь на каблуке.
– Подхватывают, что падает! А ты крепко на ногах стоишь! – отвечали со смехом ребята.
И все же один, рябой водитель, не выдержал:
– И-эх, жги, жги-и! – завизжал он, вылетая к Сергею, и затопал вокруг него, неумело, но старательно вбивая каблуки в землю.
– Стой! Подожди, друг, не топай! – сказал вдруг тревожно Сергей и замер, прислушиваясь.
Где-то далеко кричали Грушин и Полупанов: «Кончай курить!.. Начали упряжечку!..»
Ребята поспешно разошлись. Своего напарника Борис не нашел и здесь и, махнув рукой, пошел на промоину.
Освещенная со дна большими кострами, она в темноте ночи пламенела и бушевала огнем и дымом, как жерло (вулкана. Борис спрыгнул вниз, на кучу мягкой земли. Ее уминали трамбовками два человека, оба невысокие, но широкие в плечах и спине, оба поднимали трамбовку почти до плеч и, словно соревнуясь, в лад били в землю, утробно выдыхая: «Хоп!.. Хоп!..» Почувствовав сзади человека, один из них обернулся, и Борис увидел Марфу. Она сбросила полушубок и кофту, оставшись в шелковой майке, не столько прикрывавшей, сколько подчеркивающей ее женственную мощь. Ядреное, как отобранная впрок антоновка, лицо ее блестело от пота. А во втором Борис с удивлением узнал Егора Парменовича. Директор попробовал улыбнуться Борису, но губы его – одеревенели от усталости.
– Нет, Марфа, выхожу из соревнования. Года-годочки! – покорно сказал он и с трудом разогнулся. – Шутка ли, Художественному театру ровесник.
Повалив трамбовку, он сел на нее и, похлопав ладонью, пригласил Чупрова:
– Садитесь, Борис Иванович, сделаем внеочередной перекур с дремотой. Авось здешнее начальство не запишет нам прогула.
Они закурили и долго молчали, отдаваясь наслаждению отдыхом, сладкой потяготе наработавшегося тела.
– О ком вы говорили? Кто здесь начальство? – после долгой паузы спросил Борис.
– Неуспокоев, – ответил Егор Парменович. Рука Бориса, поднявшаяся к губам с папиросой, медленно опустилась. Он увидел прораба. В надвинутом до глаз, перемазанном глиной берете, в грязной брезентовке поверх сверкающей вельветки, он орал с необидной, дельной злостью, грозил кому-то черным от сырой земли кулаком, вырывал из чьих-то рук лопату и, вонзая ее в землю, кричал: «Бери больше, кидай дальше, работничек!» Затем бежал к трамбовщикам, переводил их на другое место и там тоже орал, хохотал, пел и свистел. Он наслаждался работой, плескался в ней и нырял на самое ее дно, как дорвавшийся до воды, истомленный зноем человек. Заметив директора и Бориса, он помахал им рукой с этакой бодрой, славной мужской энергией. С него слетели небрежные, холеные какие-то манеры, он стал проще, грубее, понятнее, но все же не смог он найти общий с людьми тон и ритм. Они замыкались, холодели, когда он подбегал с хохотом и острым словцом, но лишь он отходил, снова разгорался тот веселый рабочий запал, при котором каждый чувствует, что «дело само пошло!»
И, кажется, Неуспокоев почувствовал это. Он сел на земляную кучу, в стороне от работавших, опер на расставленные колени вывернутые локтями руки и глубоко о чем-то задумался. Он не замечал грязного пота, катившегося по его лицу.
– Интересно, если его отмочить в керосине и почистить шкуркой, сколько в нем настоящего железа останется? – сказал неожиданно директор.
Борис удивленно посмотрел на Егора Парменовича:
– В нем? Железа? Нет в нем железа ни на атом. Сплошь ржавчина! Он хорошо работает? Да! Но он для одного себя работает. Читал я, что бизнесмены много и хорошо работают, – убежденно и сурово закончил он.
– А вы, оказывается, сердитый! – улыбнулся Егор Парменович, но заметно было, что он не согласен с Борисом. – Это хорошо, что он всю дрянь Свою выложил. Если бы осталась она, то, как заразные микробы, неизлечимо отравила бы его.
– Интересная мысль! – иронически, не сдаваясь, ответил Борис.
– Да-да! Презрением ответили ему люди, вы заметили? А презрение окружающих больно ранит, но все же не убивает. А вот презрение к самому себе! Это конец! С этим жить нельзя!
– И вы думаете, что Неуспокоев начнет теперь презирать себя? – резко спросил Борис.
– Кто его знает, – медленно разгладил усы Егор Парменович. – Это ваше, писательское, дело заглянуть человеку в душу. Вы на такой вопрос и отвечайте…
По земляной и каменной засыпке машины перешли промоину легко, без задержек. Вслед за последней машиной пошли Корчаков, Садыков, Неуспокоев и Чупров. На той стороне директор остановился, оглянулся и озабоченно сложил руки на животе.
– Перейти-то перешли, а девять лопат сломали, две кирки потеряли и тридцать четыре мешка – вдрызг!.. А они у меня считанные, для посевной берег.
– В бою порванные рубахи не считают, – весело откликнулся Садыков и крикнул Неуспокоеву, щепочкой счищавшему грязь с рук: – Иди помойся! В «техничке» рукомойник есть.
Прораб не ответил. Он смотрел на засыпанную промоину остывшими, хмурыми глазами. Перед ним все еще пылали костры, бежали с носилками люди, бухали трамбовки, звякали лопаты, и проплывали лица, усталые, но уверенные и упорные, лица людей, увлеченных трудом. С тоской и раздражением он думал: «Если бы я организовал это! Но почему я этого не сделал? Испугался? В сейф спрятался?..»
В душе его мутно лежал едкий осадок: недовольство собой и особенно людьми. Беспокойно, тревожно с ними! Всегда надо быть начеку, как в засаде.
Глава 33
Когда в Ленинграде спят
На хороших скоростях колонна мчалась не больше часа, а затем дорога круто пошла на подъем. Завыли моторы, машины пошли рывками. Водителям задних машин передние казались жуками, влезающими с горизонтальной плоскости на отвесную. Еще несколько усилий, рывков, дерганий – и колонна встала. Водители вышли из кабинок, огляделись.
На черном небе выгибалась в громадном размахе гора, похожая на белую согнувшуюся человеческую спину, осыпанную паршой каменного рухляка и щебенки. Шоферы переглянулись:
– Тут-то мы накрепко засели!..
– Похоже. Дюже злей подъем…
– Шайтановой спиной, говорят, называется…
В колонне пошумели, посудачили и как-то разом стихли: сморил сон. И когда Корчаков и Садыков пошли по машинам узнать настроение людей, они попали в сказочное сонное царство. Спали в кабинах, в кузовах, в самосвалах, на ящиках, бочках, тюках. Две девушки спали на крыше кабины, крепко обнявшись: если сорвутся, то вместе. Спали не по-домашнему, по-комнатному, заливисто всхрапывая и сладко почесываясь, – спали беззвучно, измученно, пластом.
– Может… пусть спят? – остановился, заколебавшись, Садыков.
У директора вокруг утомленно запавших глаз собрались морщинки нерешительности. Он прислушался к мерному дыханию устало спавших людей, и морщинки разгладились.
– Пусть спят. Ничего не поделаешь, – шепотом ответил Егор Парменович.
Он поднял глаза на луну, определить, много ли осталось ночи, и дернул щекой от упавшей на нее капли дождя. Выставил ладонь, на нее капнула легкая дождинка, вторая, потом еще капелька, а через минуту по лесу и дороге зашелестел, зашептал частый, но мелкий и теплый-теплый дождь. Сразу запахло отпотевшей корой, потеплевшей, дрогнувшей почкой.
– Помощничек пришел! – засмеялся ласково Егор Парменович. – Гуще, гуще, помощничек! Потрудись, похлопочи, друг! Под такой дождь сеять бы! В народе говорят: дай, боже, ведром по жнитву, частым дождичком по посеву. – Он взволнованно сложил руки на животе. – Фу ты, черт, даже утроба дрожит!
Над бортом машины, около которой они остановились, приподнялся человек. Это был Зубков. Он зевнул, причмокивая губами, посмотрел на гору, белевшую под не скрывшейся еще в тучах луной, и удивился:
– Что такое, все еще под этой же горкой стоим? Он опять зевнул и пропал за бортом. Снова засыпая, проговорил бессвязно:
– Директор-то хвосты накручивает: «Давай-давай, посевную сорвем!», а то дрыхнет, черт толстый!
– Он и сейчас сказал бы: «Давай-давай», да не идут машины в гору, – подмигнул луне Егор Парменович. – Подтолкнуть надо.
Сергей снова поднялся над бортом, поглядел на гору я поскреб в затылке всеми пятью:
– Далеко больно толкать. Километр будет, как думаешь? – опустил он глаза и узнал директора. – Будить ребят? – спросил он деловито, твердым, сразу посвежевшим голосом.
Корчаков поднял лицо под дождь, постоял так, будто советуясь с ним, и вздохнул:
– Буди! Ничего не поделаешь. Посевная за горло держит, – дотронулся он до горла.
Зубков скрылся в кузове. Слышно было, как он кряхтит, натягивая сапоги. От его кряхтения в машине проснулись.
– Опять энтузиазм будем демонстрировать? – спросили там вяло и глухо, как в подушку.
– А ты, Левка, на экскурсию сюда приехал? Не нравится – не ходи!
– Может быть, и не пойду. Все равно я на своей спине машину не донесу, – зевая, ответил благодушно Сычев.
Разговор разбудил третьего, Сашку-спеца. Он сказал беззлобно:
– Пускай дед Корчак на своей спине машины в гору тащит.
– Скажешь! У него брюхо поперек лопнет, как арбуз.
– Тише вы! Директор рядом стоит.
В кузове засмеялись приглушенно, потом спросили:
– А сколько сейчас, интересно, времени?
– Скоро два! – крикнул Егор Парменович.
– Ну вот, видите! – поднялся в кузове Сашка-спец и начал надевать в рукава накинутый на плечи полушубок. – В Ленинграде еще и не ложились, а мы уже дрыхнем.
На соседних машинах услышали разговор. Оттуда крикнули недовольно:
– Чего разорались? Одни живете? Что у вас такое?
– Машины надо на гору втаскивать! На чертову спину какую-то! Буди ребят! – крикнул Сашка.
…Они шли в свет фар, и видно было, как опали и потемнели их лица. Они не спешили, переговаривались невыспавшимися, сердитыми голосами, потирали ноющие от неудобного спанья шеи, поеживались, потягивались, еще скованные усталостью. Садыков, раздирая засыпающие глаза, хмурился. Ему не верилось, что в этих вялых, равнодушных, разлаженных людях найдется тугая и, как в поршне цилиндра, в одно направленная сила.
Когда собрались у подножия горы, луна зашла за тучи и стало так темно, хоть глаз выколи. Но начали загораться сразу во многих местах костры, поднимаясь вверх по горе. Их разожгли девчата, горько плача и кашляя от едкого дыма.
Под теплым, благодатным дождем медленно поползли к перевалу, одна за другой, машины. Как сирены в зловещие часы воздушной тревоги, взвыли моторы. Кричала, натуживаясь, сталь. От машин несло жаром, как от паровозов, радиаторы с поднятыми капотами были похожи на оскаленные рты, запаленно хватающие воздух. И сталь сдала, отказала. На помощь ей бросились люди…
Борис вместе с ребятами толкал в гору четырехтонку, груженную прицепным инвентарем. Толкал с распухшим от бешеных усилий сердцем, постанывая от злобы, а машина с издевательским упрямством сползала вниз. Он поднимал голову, с яростным нетерпением смотрел вверх, но по-прежнему на фоне темного неба вздымалась ненавистная громада горы. От этого голову кружила обморочная слабость и подламывались ноги. Сказывалась и бессонная ночь, и носилки с камнями, и голодный желудок. Он выехал из школы, так и не пообедав. И, зачем правду таить, Борис очень обрадовался, когда подбежал Садыков и закричал сердито:
– Отставить! Вот ладно придумали – толкать! А назад машина рванет – что будет? Не кобыла брыкнет! Только тросом тянуть, на буксире!
На гору, как артиллеристы орудие на огневую позицию, ребята вкатывали уже барабан троса. Они кричали при этом, как батарейцы в бою, что-то отчаянное, пропащее, злое до остервенения. Слесари «технички» разрубили трос на куски и привязали его, сопротивляющегося, не вязавшегося в узел, к передним крюкам машин. Ребята впряглись, кто повторяя репинских бурлаков, кто лицом к машине, откинувшись назад на вытянутых руках. Подошел и Борис, но руки его не поднимались. Они выдернулись из суставов и висели только на коже и жилах. «Отдохну немного, потом впрягусь». Он отошел в сторону и сел на камень.
Должно быть, он моментально заснул, потому что рычанье машины испугало его и он вскочил. Ноги ребят, тянувших машину, ушли в щебень и песок по щиколотку, они почти ложились на землю, но машина не двигалась. Борис испуганно сжался, вообразив, что будет, если трос лопнет и резанет концами по людям.
– Ой, мама!.. Убило! – взвизгнула девушка, подживлявшая костер.
Трос лопнул. Свистнув по-змеиному и свиваясь в кольца, он хлестнул по дороге, никого не задев. Люди ткнулись носами в землю, и трос пронесся над их головами. Кто-то испуганно, нервно засмеялся. А затем ребята, как по команде, вскочили и бросились с руганью и кулаками на слесаря, привязывавшего трос. Оказалось, что тросовый узел не то развязался, не то сорвался с крюка. Крики были злые, обидные, оскорбительные.
Ребята, туже затянув на тросе петлю, снова впряглись. Борис тоже схватился за трос и вскрикнул. Ладони язвяще обожгло, как током. Трос был старый, иглистый, как еж.
– Кто же голыми руками хватается? – вывернулся откуда-то Мефодин. – Вон у костра рукавицы выдают.
Борис не ответил, накинул на трос полу пальто и потянул так, что хрустнуло в костях и заныло в пояснице. Машина неуверенно двинулась и снова остановилась. За окном кабинки белело отчаянное лицо Яшеньки. Потом кто: то снаружи распахнул дверь и крикнул в кабину мальчишечьим альтом:
– Ты же неправильно газом форсируешь! Так ты никогда не сдвинешься!
– Здрасьте вам, только Гальки щербатой и не хватало. Всюду свой нос сунет! – с усталой злостью ответил Яшенька. – Свою форсируй, а мы сами с усами!
– Усов-то как раз еще и не вырастил. А моя уже на перевале. Я, как ты, не чикалась, – сморщила Галя в улыбке носик. Она шагнула на подножку. – А ну-ка, подвинься! Что ты за человек, ей-богу! Не цепляйся за баранку! Давай вместе попробуем!
Она уверенно села на водительское место и, маленькая, худенькая, так развернула плечи, что хозяин притиснулся к правой дверце. Галя включила мотор и подкинула газку. Машина двинулась медленно, но плавно, без рывков.
– Эх, родная, карабкайся! – Мефодин сорвал ватник и швырнул под задние колеса, подумал и швырнул туда же «бобочку». Машина обрадованно кинулась вперед, пошла быстрее, и трос провис. Борис с силой потянул его, но свело и налило свинцом шею, а через все тело прошло мутное и шумящее, как волна. Исчезли горы, белая дорога, костры, свет фар. Он вытянул испуганно руки, чувствуя, что сейчас упадет…
Очнувшись, Борис понял, что он сидит на земле около костра, на разостланном брезенте. Под спину ему был подставлен ящик. Рядом сидели на ящиках директор и завхоз. Борис пошевелился, собираясь встать. Егор Парменович повернул голову и внимательно посмотрел на слинявшее лицо Бориса.
– Нечего копошиться, сидите! Очень плохо?
– Нет… ничего, – вяло ответил Борис и удивленно посмотрел на руки. Они были в липкой крови, в глубоких порезах.
– Позвать врача?
Борис не ответил. Он алчно смотрел на завхоза, лениво щипавшего пшеничный каравай и так же лениво жевавшего. Судорожно глотнув сухим горлом, Борис тихо и стеснительно сказал:
– Вы не могли бы дать мне немного хлеба? Завхоз посмотрел удивленно и заторопился, начал ломать хлеб. Борис от нетерпения шевелил пальцами ног.
– Кушайте, пожалуйста, – протянул завхоз. – Извините, не догадался.
Неприлично сопя от жадности, Борис вгрызся в пахучую мякоть хлеба. Корчаков покачал головой.
К костру подошел Воронков и бросил к ногам завхоза охапку мокрых, грязных рукавиц:
– Получай, старшина, последние двадцать. В расчете?
– В расчете, – пересчитал завхоз. – Ну, как там! Двигаемся?
Воронков сел на ящик и закурил.
– Так как-то… Тянут помаленьку, без боевого энтузиазма.
Егор Парменович шлепнул по колену негнущимися перчатками и раздул усы.
– Тянут так, что жилы рвутся, а тебе мало? Какой тебе еще энтузиазм нужен? Чтобы «ура» кричали?
– Да я это к слову, – засмеялся Воронков и чуть хвастливо прищурил глаз. – А в общем, мои все на перевале.
– Иди поспи пока. Глаза-то тоже опухли, – посмотрел на него Корчаков.
– Успеется, – небрежно ответил Илья. – А вернее сказать, теперь уже не успеется. Это последние идут, из Бармашова взвода, – указал оя папиросой вниз, откуда поднималась машина.
Ребята тянули ее тросом и насмешливо, тягуче, такт своим валким, трудным шагом, пели:
Едем мы, друзья,
В дальние края.
– «Едем», – покачал головой завхоз. – Называется «едем»! Пять метров в пять минут, аж столбы мелькают!
– Не стоим же! – обиделся Илья. – Ты вот что учти, старшина!
Вслед за машиной, придерживая отлетавшие от ветра полы пальто, поднимался в гору Неуспокоев. Увидев костер, он подошел и встал боком, всем своим видом показывая, что он здесь не задержится. Дождевые капли скатывались с его берета и носа. Он брезгливо пробормотал:
– И дождь и парит, как в прачечной.
Мимо костра шла очередная машина. Трос был струнно натянут, головы ребят, опущенные на грудь, метались то влево, то вправо, в такт шагам. Борис подергал плечом. Оно опять заможжило, как и полчаса назад, когда трос, впиваясь, будто дробил плечо и ключицу.
Ребята шли без песни, изредка перебрасываясь короткими фразами. До костра долетел чей-то задыхающийся голос:
– А что, в Ленинграде, пожалуй, уже спят?
Ответил голос, тоже запыхавшийся:
– Сейчас, ясное дело, спят.
И снова вспыхнула песня:
Будем новоселами
И ты, и я!
Неуспокоев вытер носовым платком шею и махнул им на поющих ребят:
– Мелодия, к вашему сведению, слизана. Слышали в оперетте «Принцесса цирка» хор кутил в ресторане? Подозрительно похоже.
Воронков вскочил и начал валить на костер сухой лапник. Столбом взвились искры, и со свистом вымахнуло из костра длинное белое пламя. Обвитый дымом, обсыпанный искрами, будто и он запылал, Илья яростно шепнул Борису:
– Так бы и дал по морде! Что за человек, скажи?
А прораб странно всхлипнул, словно потянул воздух на больной зуб, и жалко улыбнулся Борису, умоляя поговорить с ним:
– Вы плохо выглядите, Борис Иванович. Спортом занимаетесь?
Борис не ответил.
– Надо, надо! Заставляйте бегать ваши кровяные шарики. Посмотрите на меня: жим – девяносто, рывок – сто десять!
И Борис посмотрел на него, кусая губы. Он ненавидел не таясь. Но промолчал и на этот раз. Заставил себя промолчать. Да и что он мог сказать ему? Или, вернее, мог бы сказать очень многое, но какая польза от этого? У них разные взгляды: один верит в то, во что другой не верит, над чем издевается, и наоборот. Это потому, что они жили разной жизнью. Неправда! Жизнь у них была одинаковая. Но тогда откуда у Неуспокоева такие взгляды? Вот что непонятно, и вот отчего тяжело становится на душе. Тяжело расставаться с юношеской верой в человека!..
– Понимаю. О ненависть, тебя пою! – тоже глядя прямо в глаза Борису и тоже кусая губы, сказал с пафосом прораб, повернулся и снова начал подниматься в гору.
Вершина Шайтан-Арки была уже близка, и он приближался к ней с каждым шагом, а ему казалось, что он скатывается с горы в какую-то пустоту.
Полчаса назад его окликнул Шполянский.
– Товарищ прораб, будь ласка, папиросочку!
Подойдя вплотную, шаря в портсигаре, он зашептал, косясь через плечо на двоих парней, не спускавших с него глаз:
– Стерегуть, подывытэсь! От кайданы турецьки, га?.. Вызволяйте мэнэ, пан прораб. И скорийше, бо мое дило поганэ. Мы ж з вамы в ёдну точку!
Прораб молча, резко повернулся, не дав Шполянскому даже прикурить, и пошел торопливо прочь. Постыдная и горькая тяжесть давила его душу.
Воронков, долго смотревший вслед Неуспокоеву, неожиданно разозлился:
– Вот и возись теперь с ним. Ей-богу, легче самую капризную машину отрегулировать!
– Так ведь то машина, – согласился завхоз.
– Вопрос о нем мы, конечно, поставим в полный рост. А в каком разрезе его ставить? Главное – товарищ растущий, подающий надежды, заметно работает над собой – и вдруг полная дефектная ведомость, а не растущий товарищ! Спрашивается: по какой же формулировочке ставить о нем вопрос?
– Обаятельный ты формалист, Воронков! – вздохнул Корчаков. – Без формулировочки ни шагу! А я ведь решил, по глазам твоим, что ты под цыганским солнцем родился.
Илья снял шапку и растерянно погладил круглую, по-солдатски стриженную голову.
– И будь я комсомолец, не выбрал бы я тебя в комсомольский комитет, не голосовал бы за тебя, Воронков, – безжалостно добавил Егор Парменович. – Жизнь в ногу пошла, один сержант не в ногу идет! Без формулировки дороги не видит.
Илья убито понурился, разглядывая напряженно каблук сапога, недавно еще зеркально сияющего, а теперь грязного и мокрого. Завхоз двинулся на выручку однополчанина.
– Оторвал? – спросил он весело.
– Оторвал.
– Сапог-то еще армейский, кажется?
– Армейский. Вон куда завел.
– Армейский сапог, имей в виду, в плохое место не заведет.
Не поднимая от сапога глаз, Илья сказал искренне: – Насчет голосования я, пожалуй, соглашусь с вами, товарищ директор. Не работаю я, конечно, над собой. Райком комсомола посылал меня на трехмесячные курсы переподготовки комсомольских работников, а я взял да на целину удрал.
Директор смотрел на Воронкова по-прежнему строго, и только один Борис видел, как дернулся у него левый ус, предвещая улыбку.
Илья вскинул голову и смело, вызывающе посмотрел на директора:
– Но будьте уверены, сумеем мы поговорить с человеком настоящими словами, сумеем и спросить, как он вообще коммунизм собирается строить!
– Вот и спроси! – сурово сказал Егор Парменович.
Мимо костра ползла очередная машина. Шедший головным парень в черном ленинградском полушубке выпустил из рук трос и подошел к костру. Он постоял молча, вглядываясь в сидевших у костра людей, молча же повернулся и пошел к машине.
– Что это он? – удивился Корчаков. – Родственников ищет или вора ловит?
– Пришел посмотреть, нельзя ли у кого из нас подпись выпросить, – объяснил, засмеявшись, завхоз. – Мы на его листке уже расписались, вот и ушел ни с чем.
– Это тот, о котором вы мне рассказывали? – посмотрел директор на Бориса. – Как его фамилия.
– Фамилию не знаю, – ответил Борис. – Его все зовут или просто Сашка, или Сашка-спец.
– Александр, Саша, вернись! – гаркнул Егор Парменович.
Парень вернулся к костру и, переминаясь на онемевших от лютой усталости ногах, тревожно поглядел на директора.
– Дай-ка мне взглянуть на твой бегунок, – сказал Корчаков.
Тревога в глазах Сашки усилилась. Он покорно вздохнул и полез за пазуху.
– Сколько же у тебя подписей не хватает? – вертел Егор Парменович лист, исписанный с обеих сторон.
Сашка покраснел и опустил глаза:
– Одной, последней, будь она неладна.
– По сути дела не знаю я тебя, парень, – сердито сказал директор, разглядывая серое, измученное лицо Сашки, его до крови изрезанные тросом пальцы. – Но ведь не отпуск ты просишь и не путевку в санаторий. Просишь оставить тебя на целине. Что ж, оставайся! – размашисто подписал он толстым, плотничьим карандашом. – А осрамишь ты мою подпись или нет – дело твоей совести, парень. Теперь захлопни рот и догоняй свою машину.
Сашка быстро повернулся и побежал. Лист с подписями он не спрятал, держал его за край, размахивая им на бегу.
Егор Парменович встал и, натягивая перчатки, обратился к Чупрову:
– Как вы насчет того, чтобы подняться на Шайтан-Арку? Скоро, наверно, Курман скомандует «по машинам!» и газанет на всю железку.
От сытости и от костра по телу Бориса разлилась приятная расслабленность. Не хотелось двигаться. Но он встал, и они пошли в гору.
