Текст книги "Вторая весна"

Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава 26
Многие, в том числе и волк, высказывают свое частное мнение

Борис плутал по лесу, отыскивая «штаб». По словам Воронкова, сейчас должны были отправиться смотреть наиболее трудный участок пути директор, Садыков, Неуспокоев и начальники автовзводов. «Штаб» он нашел на уютной полянке, огороженной с трех сторон стеной косматых черных елей. Здесь горел костер, на котором кипел медный ведерный чайник. А по вскрытому ящику с консервами и по валявшимся вокруг во множестве пустым консервным банкам можно было догадаться, что здесь питательный пункт для работавших на лесосеке.

Рядом с костром похилился набок большой шалаш горных охотников или пастухов, из ветвей с пожелтевшей осыпающейся хвоей. А чуть дальше стояла четырехтонка. Борис узнал машину, на которой начал поход, – мефодинскую, переданную теперь Полупанову. Павел сидел в кабине, подремывая, а на подножке ее тесно разместились водители, курили, поплевывали и говорили тихо, почти шепотом, о маслоподаче, амортизаторах и еще о чем-то специальном.

Вокруг костра сидели Шура, Марфа и. Неуспокоев. Не видя ни директора, ни завгара, ни начальников автовзводов, Борис с сожалением решил, что он опоздал, но Шура успокоила его:

– Мы идем сейчас осматривать «Слезы шофера», – тоже почему-то шепотом сказала она. – Пойдете с нами? Директор и Бармаш уже ушли, И Курман Газизович ждет Грушина и Воронкова.

Шура оглянулась, и теперь только Борис увидел завгара. Садыков спал, сидя на кожаной подушке, вынутой из кабины, привалившись к жердям шалаша. Резче выступила на его лице, как у больного, желтизна, обострились скулы со свежими порезами от бритья, но был он, как всегда, туго затянут офицерским ремнем, как всегда, блестели глянцем выбритые щеки и строго стягивал шею белоснежный подворотничок.

– Как сел покурить, так сразу как в воду канул. Вымотался окончательно, – ласково посмотрела на него Шура.

– Пойдемте с нами, товарищ корреспондент? У нас с кавалерами кризис, – кокетливо улыбнулась Борису Марфа. – Кто лес валит, а которые от лесоповала освобождены, те вон об амортизаторах толкуют. Нашли темочку!

– Постойте, а триста тысяч наличными и сапоги на Медного Всадника? – посмотрел Борис на ее ноги.

– Порядок! – протянула Марфа ногу в небольшом кирзовом сапоге. Она засмеялась грудным воркующим смехом. – Илюшечка Воронков выручил своей запасной парой. Ножка у него, как у барышни. А к наличным Егор Парменович комсомольца с наганом приставил.

Они говорили очень тихо, но Садыков беспокойно зашевелился, открыл глаза и спросил плохо повинующимся голосам:

– За Трушиным и Воронковым послали?

– Давно, Курман Газизыч! – крикнул один из шоферов.

– Да вот они идут.

К костру подошли торопливо Воронков и Грушин.

– Приказано явиться, товарищ майор! – весело и щеголевато отрапортовал Илья.

– Как с лесом, Воронков? – спросил не вставая Садыков.

– Кончаем, вот-вот прорубимся, – ответил Илья. – Идем, значит, дорожку осматривать?

Растопыренные пальцы, лежавшие на груди, вздрогнули, но Садыков не шевельнулся. Он за эти секунды ухитрился снова уснуть.

Воронков и Грушин переглянулись.

– Жаль, а прядется, – сказал Воронков. – Будите, Степан Елизарович.

Грушин притронулся осторожно к плечу завгара:

– Начальство, встрепенись!

Садыков вздрогнул, крепко провел по лицу ладонью и улыбнулся сонной улыбкой:

– Дома был. Дочку видел.

Суровое, тугое, как сжатый кулак, лицо его обмякло, подобрело. По-прежнему улыбаясь, он не спеша зажег прилипшую к губе потухшую папироску и, спохватившись, вскочил.

– Айда, пошли! Ночь обогнать надо. Нет, не обгоним! – посмотрел он на солнце. – Придется «Слезы шофера» ночью проходить…

…Пошли через невысокую гряду, заросшую молодым сосняком, белевшим кое-где залежавшимся снегом. Здесь и нагнал их запыхавшийся Полупанов.

– Разрешите, товарищ Садыков, – обратился он к завгару, – посмотреть, какие это такие «Слезы шофера»? Мы, ленинградцы, к проспектам привыкли, а в узкости застрять можем.

В голосе его было покаянное, виноватое. Мучила его брошенная машина.

– Какой разговор? Иди, пожалуйста, – ответил завгар.

Противоположный склон гряды спустился крутым уступом. Марфа пропаще завизжала, когда ее, тяжелую, неудержимо понесло вниз, на дно ущелья, забитого обломками скал. Грушин, глядя на эти каменные россыпи, сдвинул ушанку и потрогал лысину.

– Побьем мы здесь машины, Курман Газизыч, ей-пра, побьем!

– Это еще не самое страшное. Пошли дальше, – ответил ему Садыков тоном, не сулящим хорошего.

Узкую дорогу, по которой они теперь шли, стиснули черные скалы, нацелившиеся друг на друга каменными лбами, как бараны в драке. Вскоре дорога вырвалась из этой щели, но налетела на большую, с двухэтажный дом, скалу. Она сорвалась с вершины, загородив наполовину древнюю караванную дорогу, и замерла перед новым сумасшедшим прыжком вниз. А что внизу? Обрыв или пологий скат? Дорога здесь, будто свалившись набок, огибала скалу узким карнизом в крутом повороте.

– Н-да, местечко! «Слезы шофера», ничего не скажешь, – с уважением вздохнул Полупанов. – На такую дорожку глаз да глаз нужен. Твердая рука тоже нужна. Не то как раз загремишь вниз.

– Тогда мне сухари сушить, трибунал мне тогда, – сказал глухо Садыков. – И люди, и техника, все на моем балансе. За все, как на фронте, отвечаю. Что?

– Так уж прямо и трибунал, – возразил бодро Грушин и добавил деловым тоном – Нежелательно, конечно, вниз греметь, а все же проверить надо, много ли лететь придется.

Он поднял с усилием большой камень и сбросил его вниз. Пропасть ответила летящим гулом и тихим шуршанием оползающего щебня и песка.

– Не надо! – испуганно попятилась Шура и натолкнулась на Бориса.

Он успокаивающе пожал ее локоть.

– И до чего же вы, доктор, нервная собой! – улыбнулся Воронков. – Мировая трусиха!

– Конечно, трусиха, – нервно засмеялась Шура. – Есть у меня такой грех: высоты боюсь.

– Тогда я вам компания! – подхватила Марфа и покрутила пальцем, по груди. – У меня вот здесь от высоты тосковать начинает. Очень это при моей работе мешает.

Садыков медленно отсчитал шаги от упавшей скалы до обрыва:

– Коридорчик не шибко широкий. На фронте бывало такое дело. Прочистят минеры коридор на ширину гусеницы, и тут вся твоя жизнь. Делай! А метр в сторону – и на воздух! – Он снял танкистскую фуражку, повертел – перед глазами, забыв, для чего снял, снова надел. – Там были циркачи, по проволоке «тридцатьчетверку» проведут! Понимаешь? А у нас… Конечно, зелень, молодая травка! Что?.. Правильно директор сказал, какой разговор?

– А мне нравится! – громко, с удовольствием сказал Неуспокоев. – Люблю цирк, опасные номера.

– Слушай, прораб, – подошел к нему Садыков, – а если столбы? Понимаешь? По краю столбы поставить, чтобы шофер видел край? Делай, а?

– На большом расстоянии? – озабоченно посмотрел на него прораб.

– Считай полкилометра.

– Тогда лучше балюстраду с точеными балясинами, – серьезно, пряча насмешку, ответил Неуспокоев. – А вы подумали о том, как будем врывать столбы? Камень! – топнул он. – Бурить, взрывать, зубами грызть? Вы лучше людей столбами по краям расставьте. Энтузиасты! А вам без хлопот.

– Зачем так говоришь? – отступил ошеломленно Садыков.

– А что вас так возмутило? – спокойно пожал плечами Неуспокоев. – Наши парни спасибо вам скажут. Они рвутся к подвигу! А здесь настоящий подвиг, романтика опасности, а не романтика перевыполнения норм укладки бетона.

– Значит, вы не верите, что наши ребята встали бы маяками вот здесь, на этом самом краю?! – закричал вдруг Воронков, подбегая к обрыву. – Встанут, если понадобится. И нечего над энтузиастами насмешки строить!

– Видите ли, товарищ Воронков, – холодно ответил прораб, – энтузиазм консервировать нельзя. При длительном употреблении он выдыхается, скисает. Но это мое частное мнение, можете с ним не соглашаться.

– И не соглашусь! И никогда не соглашусь! – сдавленным, перехваченным тенорком крикнул Илья.

– Прекрати, Воронков! Дискуссию в другом месте организуешь! – резковато вмешался Грушин.

Илья недовольно замолчал. А Степан Елизарович обратился к Садыкову:

– А дальше как, Курман Газизыч? Все так же: справа стена, слева без донышка?

– Сказал уже, считай полкилометра. Однако там дорога много шире. Пойдем посмотрим?

– Обязательно.

Садыков, Грушин, Полупанов и Воронков ушли. После их ухода все долго молчали. Слышен стал ветер, с журчаньем и всплесками, как река, плывший по ущелью. Он обдавал пронзительным весенним холодком и пахнул ледоходом, будто только что пролетел над искрошенными льдинами и черной пенистой водой. Вместе с ветром в ущелье вполз знобящий волчий вой.

– Его только и не хватало для настроения, – хмуро сказал Борис.

Марфа фыркнула в ладонь:

– Тоже свое частное мнение высказывает. Недоволен предстоящим сокращением ихнего штата.

Шура села на камень, – слабо зевнула и повела плечами:

– Холодно становится, и спать хочу… Нет, я не то хотела сказать. – Она несмело улыбнулась. – Я не гожусь в герои, а поэтому я вернулась бы назад. Ну, потеряли бы дней пять…

– Дней пять? Да вы что? – всполошилась Марфа. – Мой Егор Парменович с катушек свалится! Он, говорят, во сне посевную видит, кричит и директивно ругается!

– Я его понимаю, – откликнулся Неуспокоев. Он закуривал и, не гася спички, неприятно усмехнулся. – В рекордсмены рвется Егор Парменович.

– Непонятно что-то, – покосилась на него Марфа. – Как это – в рекордсмены рвется?

– А что же тут непонятного, милая Марфуша? – снова усмехнулся Неуспокоев, бросив догоревшую спичку. – Если уважаемые Егор Парменович и Курман Газизович за остаток дня и ночь перепрыгнут через Султан-Тау, проведя колонну чуть ли не по козьим тропкам, то об этом заговорят в обкоме, а очень возможно, и где-нибудь повыше. Понятно, оттуда последуют для товарищей Корчакова и Садыкова всякие весьма приятные вещи. Еще бы, обеспечили сверхранний сев на целине!

Шура сплела пальцы и выгнула ладони так, что хрустнули суставы. В глазах ее была тоска.

– Это тоже ваше частное мнение? – тихо спросила она.

Неуспокоев не ответил, отошел от скалы и сел на камень, на котором сидела Шура. Девушка сжалась и чуть отодвинулась, но прораб не заметил этого.

Из-за скалы вышли Корчаков, Садыков и все остальные. Неуспокоев поднялся, чтобы идти им навстречу, но его остановила Марфа:

– Погодите, я с вами желаю спорить! Вы нам много наговорили, а я вам одно скажу: сезонник вы! – По тону чувствовалось, что для нее хуже «сезонника» нет ничего на свете. – И ваше частное мнение можете оставить при себе. Я лично с Воронковым согласна. Высоты я страх как боюсь, а надо будет – встану здесь, на краешке, столбом!

– Афишной тумбой, Марфуша! Габарит позволяет! – крикнул подходивший Воронков, и все засмеялись.

– А ну тебя, трепача! – обиделась Марфа. – Как дорога-то, подходящая?

– Другой нет, так и эта будет подходящая, – ответил весело Воронков. – Не беспокойтесь, Марфа Матвеевна, пройдем! Красиво пройдем!

…Когда шли обратно, над горами размахнулся закат. По зеленому прозрачному небу вольная и небрежная кисть разбросала мазки багрового пламени. Пламенели и горы, будто их отлили из раскаленного чугуна и поставили на ночь остывать.

Борис вел Шуру под руку. Городские ее боты плохо были приспособлены для ходьбы по горным дорогам. В его бережных и чистых прикосновениях Шура чувствовала светлое уважение, которое делает прекрасными отношения между женщиной и мужчиной. Ей было радостно, счастливо, и одновременно охватывали печаль и жалость, какие охватывают умную и душевную женщину, видящую человека, достойного любви, но полюбить которого она не может.

А Борис был занят другими мыслями. Может быть, впервые он, будучи с Шурой, думал о другом человеке, о прорабе, о его словах, то циничных, то подогретых каким-то ложным пафосом. Нехорошо, неладно в душе этого человека. И кто же он – просто путаник, себялюбец или оборотень? Над этим стоит подумать. Но думать мешала Марфа. Не стесняясь, громко, так что в ущельях грохотало эхо, она поверяла Шуре свои любовные переживания:

– По секрету скажу вам, Александра Карповна, нравится мне до невозможности Илюша Воронков. А как на ваш вкус? Одобряете? Я наповал в него влюбилась!

– За два дня? – улыбнулась Шура. – Мы когда выехали из города? Ах, нет, сегодня уже три дня.

– Вы уж очень, товарищ доктор! За кого меня считаете? – весело обиделась Марфа. – Я из Ленинграда с первой партией приехала, еще зимой. На курсах прицепщиков с ним познакомилась. Он нам понятие о тракторном моторе давал.

Марфа вдруг стала серьезной.

– Между прочим, по Павлову, любовь – это работа второй сигнальной системы. Там, где сны, мечты, грусть и прочая поэзия. Животные на это не способны, только человек способен. Имейте это в виду.

– Откуда вы это знаете? – не утерпел Борис.

– А что, не могла я брошюрку почитать об условных рефлексах? – с вызовом спросила Марфа и захохотала. – Только это из брошюрки и запомнила.

– Борис Иванович, можно вас на минуточку? – крикнул шедший последним, в одиночестве, Неуспокоев.

Шура перестала смеяться и беспокойно посмотрела на Бориса. Он извинился и остановился, поджидая прораба.

– У меня к вам небольшой вопрос, – сразу же, поравнявшись с Борисом, заговорил Неуспокоев. – Вы давно знакомы с Александрой Карловной? Давно, я знаю. А я всего месяц. И все ж… Вы замечаете?

– Замечаю, – ответил Борис, почувствовав в пальцах мелкую дрожь. Грубая, мужская похвальба Неуспокоева не вызвала в нем ревность, не задела его самолюбие. Это пришло потом. А сейчас он почувствовал только одно: что оскорбляют Шуру.

– У кого-то из наших поэтов я вычитал шутливые, но верные слова. – Неуспокоев посмотрел внимательно на темнеющее небо. – Между влюбленными сердцами – прямой провод… Замечаете? – опустил он глаза на Бориса.

– Замечаю.

– Да-а… – сожалеюще вздохнул прораб. – Сложный и причудливый рисунок жизни. Очень, очень сложный!

– Вы сказали все, что хотели? – спросил Борис, следя, чтобы голос его звучал спокойно.

– А куда это вы рветесь? – искоса посмотрел Неуспокоев и вдруг сказал грубо: – Идите… идите к черту!

Когда Борис догнал Шуру, она тотчас спросила:

– О чем он с вами говорил?

– О сложном и причудливом рисунке жизни. Словом, о вас! – криво улыбнулся Борис и тотчас испугался, пожалел: «Зачем я оказал ей это? Нетактично получилось».

Шура низко опустила голову. А Марфа теребила ее за рукав:

– А вам нравится, Александра Карповна, когда у мужчины легкая походочка? Когда он будто на носочках идет, без каблуков? Я как погляжу на Илюшину походку, так у меня даже под коленками щекотно. Ей-богу!

– Марфуша, хладнокровней! – крикнул Воронков, шедший впереди.

– Неужели услыхал? – ахнула тихонько Марфа. – Ну и пусть! Скорее оргвывод сделает. Не больно-то он торопится с оргвыводами.

И сразу, без паузы, запела:

 
Лучше в речке быть утопимому,
Чем на свете жить нелюбимому…
 

Но могучий ее голос был ранен грустью.

– Марфа, вам говорят, помолчите! Дайте послушать! – опять крикнул Илья.

Воронков и все ушедшие вперед стояли и к чему-то прислушивались. Все уже поднялись снова на гряду, заросшую молодым сосняком, а снизу, с дороги, доносилось приближающееся стрекотанье мотора. С гряды видны были «Слезы шофера» до обвалившейся скалы и крутой поворот около нее. Затем дорога уходила в низину, в вечернюю темноту, и снова выходила на свет, поднимаясь «генеральским погоном» – белым зигзагом на очередную гору. Тонкое стрекотанье мотора, чем-то похожее на сучащуюся, крутящуюся нитку, вытянуло на дорогу машину. Она неслась на предельной скорости, и рыжий свет уже зажженных фар пьяно качался перед нею. Было беспокойное что-то и отчаянное в этой черной машине, одиноко летевшей по белой опасной дороге. Будто уходила она от смертельной погони или догоняла что-то бесконечно дорогое, без чего нет жизни, без чего лучше голову свернуть на этих чертоломных поворотах!

– Четырехтонка. Номер, Илья, не видишь? – забеспокоился почему-то Полупанов.

– Что ты, Паша, дистанция велика, – ответил Воронков. – Интересно, кто это собирается голову сломать?

– Здесь теперь народу немало появится, – подал голос Корчаков. – Землеустроители, гидрологи, дорожники, заготовители. Оживает степь!

– Лихо джигитует! – восхитился Садыков. – Люблю в человеке огонь! Пошли, товарищи. Просека готова, наверное. Будем выводить колонну из леса.

– Курман Газизыч, минуточку! – умоляюще сказал Воронков. – Дай посмотреть, как он «Слезы шофера» проскочит.

– Какой разговор, посмотрим, – согласился Садыков.

Одинокая машина, не сбавляя хода, влетела в щель перед обрушенной скалой, выскочила из нее, и световые конусы ее фар, ударившись о скалу, рухнули в пропасть. Это в нужную секунду водитель развернулся круто, как волчок, и машина пропала за скалой. И тотчас черным жучком поползла по белому зигзагу на гору. Стрекотанье мотора начало затихать и оборвалось как нитка.

– Точно сработано! – завистливо вздохнул Воронков. – Ну, пошли?

Когда спустились по противоположному склону к лесу, увидели на опушке большой костер. Вокруг него стояли и сидели ребята.

– Прорубились, – сказал Садыков и крикнул: – Эй, жигиты, просека готова?

– Только что кончили! – поднялся сидевший с ребятами у костра Ипат. – Можно дальше ехать. В общем и целом все у нас, слава богу, благополучно!

Глава 27
Что-то у нас плохо организовано!

Ипат Крохалев ошибся. Не все благополучно было в автоколонне. Первым это увидел Полупанов, когда подошел к костру с шалашом.

– А где же?.. – дрогнуло лицо шофера.

На месте, где стояла его четырехтонка, сидели на корточках шоферы, курили, поплевывали и теперь уже говорили о заднем мосте и коробке скоростей.

– На твоей Мефодин уехал. Ты же просил его, – оказал Вадим, поняв вопрос Павла.

– Что я просил? Ничего я не просил! А вы Мефо-дина к машине допустили?

– Да ты что? – поднялись водители. – Ты, брат, не шути!

– Что случилось? – подошел Садыков.

– Не поймешь, что и случилось, – ответил Вадим. – Сидим мы на подножке его «ЗИСа», курим. Приходит Мефодин и говорит: «Чешите к чертям с машины! Меня Пашка просил руль проверить, люфтует лишнее, и тормоза подтянуть». Мы, конечно, слезли, а он полез в кабинку.

– Товарищи, не было у меня такого разговора с Васькой! – прижал Полупанов руки к груди. – Не было! Я сам ее на ключ запер. Вот он, ключ!

– На прямую соединил, вошь поганая! – сверкнули узенькие глаза Бармаша.

– Зачем на прямую, у Васьки тоже ключ был! – удивился Вадим. – «Вот, говорит, мне Полупанов ключ дал». Как тут не поверишь? Покопался чего-то в кабине и завел мотор: «Надо, говорит, на ходу проверить». И уехал.

– Угнал, гад, машину! Вот кого мы на дороге видели! – крикнул зло Воронков.

– У меня сердце все время не на месте было. Так мне не хотелось Васькину машину брать. Без души брал! – Полупанов сердито посмотрел на Садыкова. – Ваську-то тоже надо понять.

– «Понять, понять!» – передразнил его раздраженно Воронков. – А сам недопонимаешь, товарищ Полупанов. Отрыжка твой Мефодин! Тысяч на десять продуктов уволок, и машину по частям продаст. Это в каком разрезе надо понимать?

– В таком разрезе, Илюша, – мягко вступилась Марфа, – что если ты сегодня поверил человеку, завтра он сам в себя поверит. И горы своротит! Мефодину, понимаешь, до зарезу доброе слово нужно было. А мы сказали ему это слово? Только и слышал: «Смотри, Мефодин, да смотри, Мефодин!»

– Вот это верно, – невесело откликнулся Гру-шин. – И жил парень с перегретыми подшипниками.

– Товарищи! Товарищи же! Кого вы защищаете? – возмущенно взмахнул руками Воронков. – Послушайте лучше нашего товарища корреспондента. Он Мефодину ораву правильную характеристику выдал. Законченный алкоголик и хулиган! А теперь вон до чего докатился! Ваша правда оказалась, товарищ Чупров.

Борис отвернулся. Он не почувствовал себя правым и после слов Воронкова. Он попробовал вообразить, как Мефодин угоняет свою «авторитетную машинку». На озорном лице злорадная улыбка, крохотная «бобочка» лихо сдвинута набекрень, прищуренные глаза издеваются. И все-таки не пропало, а разрасталось в душе чувство вины.

– Ай-яй-яй! – тихо, со скорбью произнес кто-то в темноте, и к костру подошел Шполянский. Его выпуклые глаза, нашитые на лицо бусины, поблескивали желтой искрой. – Як узнав я, шо Васылёк выпрягся з нашого, как оказать, коллективного возу, так зараз подумав: ай-яй-яй! А за казаха з козою слыхали?

– Ты иди, Шполянский, занимай свое место, – покосился недобро Садыков. – Сейчас тронемся.

Шполянский сочувственно всем улыбнулся и ушел.

– Сердце сигнал дает, что этот сын собаки в ме-фодиноком деле по уши сидит, – сказал Садыков. – А как доказать, чтобы его за ушко и на солнышко?

На поляну выехал директорский «козлик». Корча-ков ездил осматривать законченную просеку. Выпрастывая себя из машины, он загремел:

– Что же это у нас происходит? Машины начали угонять. Этого только не хватало! Чью машину он угнал?

– Свою, понимаешь! – вздохнул Садыков.

– Сплошная экзотика! Новый вариант «Бэллы»! – засмеялся Неуспокоев, гревший над костром руки. – Не у Казбича угнали Карагеза, а Казбич угнал своего Карагеза.

– А ты что ж молчишь, сержант? – обратился директор к Воронкову.

Илья потер лоб, откашлялся;

– Я говорил уже, Егор Парменович, что проявили мы политическую слепоту. Мефодин в моральном отношении не на должном уровне, а мы его на самотек пустили. Не охватили!

– Проявили, пустили, не охватили! – ожесточенно дернул ус директор.

– Точно! Не охватили! Будем выправлять положение. Конечно, в обстановке политической я трудовой активности!.

– Протокольно как-то говоришь, Воронков. Готовыми формулировочками шпаришь! Откуда это у тебя?

– Я же в армии комсоргом был. На таком деле без формулировочек нельзя, – ответил серьезно Воронков.

Егор Парменович вдруг почему-то мелко задрожал, закрыв ладонью рот. Борис с удивлением посмотрел на него и понял. Директор хохотал беззвучно, задыхаясь от смеха.

– Называется – оправдался. Ох, не могу! – выдохнул он тоненько, вытирая выступившие от смеха слезы.

– Я ему, черту патлатому, покажу формулировочку! – заорал Воронков, подбежал к директорскому «козлику» и кинул себя на шоферское сиденье. – Он у меня как миленький вернется, будьте покойны! Разрешите догнать, товарищ директор? В лепешку расшибусь, а догоню! И мордой, мордой об радиатор!

В глазах Ильи металось хмельное, ноздри раздувались.

– Теперь ты по-человечески заговорил, – довольно раскинул кулаком усы Егор Парменович. – А глазищами цыганскими чего сверкаешь, будто за конокрадом гонишься? Не разрешаю! Он несется сломя голову и впрямь в лепешку может разбиться. А тебе это зачем? И знаешь, друг, мало что изменится от этого. Прозевали мы Мефодина? Что-то у нас плохо организовано! Всё дела, дела, а люди когда же?

Директор махнул рукой и пошел к газику, крикнув Садыкову:

– Будем трогаться, Курман Газизыч!