Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Глава 4
Люди и машины уходят в степь
А когда же мы наконец отправимся делать наши исторические дела? – спросил после паузы Неуспокоев. – Пресса все знает. Борис Иванович, когда трогаемся в поход?
– Еще не время. По приказу директора трогаемся ровно в восемь. Сейчас мы точно узнаем, – посмотрел Борис в голову колонны.
Оттуда доносился резкий, строгий крик:
– Э-э, малый! На износ работаешь?.. Подтяни!.. Что?.. Обратно пойду – проверю. Чтоб не свистело, не скрипело, не звякало, не брякало! Делай, делай, малый!
– Садык-хан и сопровождающие его лица. Дает жизни! – захохотал водитель соседней машины, тот самый кудрявый, что недавно разыгрывал Шуру. – Так жмет, аж вода капает!
Заведующий совхозным гаражом Садыков шел по колонне солдатской походкой, выбрасывая, как в строю, ногу, высоко и резко вскидывая руки. По каким-то ему одному известным приметам он останавливался около той или другой машины и начинал «давать жизни» ее водителю. Запускал мотор, менял число оборотов, вертел рули, тряс кабину, пинал ногой резину и заглядывал в самые потаенные места. А водитель при его приближении приосанивался, застегивал телогрейку и отвечал Садыкову коротко, без болтовни и шуточек. Даже самые удалые и озорные шоферы не осмеливались «разводить треп» или «давить фасон» в присутствии этого невысокого, плотного, немного сутулого человека в поношенной офицерской шинели и новенькой офицерской же танкистской фуражке.
Неуспокоев вдруг засмеялся:
– Говорят, Садыков покупает новые фуражки на смену износившимся. Жить не может без офицерской фуражки. А был ли он офицером?
– Воевал в танковых частях. Демобилизовался в звании майора, – сухо ответил Чупров. Он обиделся за Садыкова.
Борис знал завгара и раньше. Работник областного автоуправления Садыков добровольно пошел работать на целину, и водители встретили его настороженно: человек штабной, из областных верхов, наверное и понятия не имеет о шоферских повадках и обычаях. А мрачноватый, неразговорчивый Садыков был строгонек и, откровенно говоря, не всегда справедлив. Ну зачем, спрашивается, не говорить, а всегда сердито кричать на людей, словно все были глухими или кругом перед ним виноватыми? И слушая ответ, будто не доверяя, он подставлял ухо к самым губам говорившего. Он так и не сошелся с людьми, но уважение их заслужил быстро. Когда началась настоящая работа, подготовка и ремонт назначенных к походу машин, водители и ремонтники не могли избавиться от ощущения, что за спиной их неотрывно стоит внимательный и строгий начальник, от которого не скроешь никакого изъяна в работе. Обмануть его «керосиновым» ремонтом и не думай! Он придирчиво осматривал каждый мотор и спускался в «яму» под каждую машину. А после шабаша мылся медленно, со вкусом горячей водой, сдирая с ладоней жирную, маслянистую грязь и разбрызгивая черную мыльную пену. Вымывшись до блеска, прицеплял под китель целлулоидный подворотничок, затягивался туго поверх шинели офицерским ремнем и уходил, прямой, строгий, подтянутый. К чести Садыкова надо было отнести и обучение им специально для совхоза двух десятков шоферов. Четырехмесячную программу он сумел уложить в три месяца и выпустил знающих, надежных водителей.
Завгара сопровождали три командира автовзводов. Чупров знал только одного из них, недавно демобилизованного сержанта Илью Воронкова, комсомольца с умным лицом, с блестящими синеватыми белками огневых цыганских глаз. Своей оживленностью, весельем ярких глаз, свежей неустанной бодростью, даже сияньем всегда начищенных щегольских сержантских сапог он невольно привлекал внимание и у всех смотревших на него вызывал одобрительную улыбку. Илья приехал на целину еще зимою, и Борис никак не мог собраться поговорить с ним, узнать: что кинуло парня прямо из армии на целину? Второй командир автовзвода – местный шофер-дальнерейсник Федор Бармаш, непонятного возраста, тихий, незаметный, всегда позади. Он и сейчас шел последним, застенчиво посматривал на людей узкими черными глазами. И узкие эти глаза с косым разрезом, и темное лицо, и чахлые усики над толстыми губами выдавали попавшую в жилы Федора добротную, крепкую кровь степняков-казахов. Третий взводный, тоже казахстанец, Степан Елизарович Грушин, будничный, домашний, начисто лысый и полноватый, вернее-мягкий какой-то, одетый с бережливой рабочей опрятностью в ватный выцветший пиджак, не имел во внешности никакой лихости. И все же именно он пойдет первым на своей машине во главе автоколонны. Как старый, опытный гусак ведет в полете стаю, так и он поведет совхозные машины нехожеными, неезжеными, путаными – словом, степными дорогами и с первого взгляда запомнит все их бесчисленные повороты, развилки и перекрестки.
…Садыков подходил к машине кудряша, и тот бросился холить тряпочкой капот своего «ЗИСа». Остановившись, Садыков строгими темно-карими глазами оглядел машину кудряша, потом его самого с головы до ног. Кудряш невольно поправил «бобочку», сдвинул пятки и опустил руки по швам.
– Ну как, товарищ Мефодин, машиной доволен?! – криком спросил. Садыков.
Водитель погладил «ЗИС» любовным взглядом.
– Машина авторитетная, ничего не скажешь. В грязь лицом не ударит.
– Вот ладно сказал, малый. А ты сам? Не ударишь в грязь лицом? Э? Смотри, Мефодин! – погрозил завгар пальцем.
– Чего смотреть-то, товарищ Садыков? – обиженно повысил голос Мефодин. – «Смотри да смотри, Мефодин!» Только и слышишь. Сколько раз об; одном и том же говорить?
– Сколько нужно, столько говорить будем! А смотреть – сам знаешь, что смотреть. Чтобы не скрипело, не свистело! Понимаешь? – прокричал завгар, не спуская с водителя горячих глаз.
Мефодин смутился и начал для чего-то поднимать белые отвороты сапог. Садыков уже повернулся, чтобы уйти, но, взглянув на водителя, снова остановился.
– А почему не побрился?
На лице Мефодина появилась озороватая улыбка.
– Вы, начальнички, скоро будете ремни у нас на штанах проверять?
Стоявшие вокруг люди заулыбались.
– Напрасно, Мефодин, такие разговоры ведешь, – покачал головой Воронков. Его веселое лицо стало строгим. – В Ленинграде не шоферил? Или в Харькове? Там тебя автоинспектор остановит, если ты небрит, одет неряхой или куришь во время движения. И нагреет в общей сложности!
– В Ленинграде на каждом углу парикмахерская, – продолжал улыбаться Мефодин. – А в степи паяльной лампой бриться будем? Придирочки!
– Не придирки, а заправочка! У водителя, как у солдата, во всем должна быть заправочка. Не работаешь над собой, Мефодин!
– Слыхал, малый? – недовольно посмотрел Садыков на Мефодина. – На первой ночевке побриться. Что?
– Есть такое дело! Побреемся! – ответил весело Мефодин.
Завгар повернулся к нему спиной, раздумывая, куда дальше идти, и Чупров, воспользовавшись паузой, спросил:
– Как дорога, Курман Газизович? Есть сведения?
Садыков погладил подбородок и посмотрел в землю.
– Дорога степная, грунтовая. В степи асфальтов нет. – И вдруг закричал, выкруглив глаза: – Почему про трактора старшего агронома не спрашиваешь?! Что? И они по такой же дороге пойдут. У них моторы, а у нас тарахтелки, пчихалки? Не зацепимся! Надо будет, сам колонну поведу. Моя машина дорогу нюхом чует!
– На охоту вместо собаки можно брать? – спросил серьезно Неуспокоев.
– Что? – посмотрел на него Садыков и снова обратился к Борису. – Будь спокоен, как у этого… у Христа за иазушкой.
– Слушок есть, Курман Газизыч, будто вернулись в город из степи машины геологоразведки. Страшное будто бы болото встретили. Шыбын-Утмес – кажется, так называется, – осторожно сказал степенно молчавший до сих пор Грушин.
– Э, слушок, слушок! – поморщился Садыков и достал из планшета карту. – Шыбын-Утмес… Шыбын-Утмес… Карту ты читаешь, Степан Елизарович, на, смотри. Никакого Шыбын-Утмеса нет. Слушок! Через два дня в Жангабыле будем. Какой разговор?
– Ладно, нет больше никакого разговора, – ответил Грушин, сунув руку под шапку и трогая пальцами лысину. Была у Степана Елизаровича такая привычка – не чесать, не гладить, а перебирать кончиками пальцев по лысине.
Завгар хотел двинуться дальше, но ему и на этот раз помешали. Воронков, наклонившись к его уху, сказал громко:
– Директор сюда идет. Он давно вас ищет.
Директор не шел, а мчался к Садыкову, и встречавшиеся на его пути люди разбегались, как льдинки перед ледоколом. Не толстый и не высокий, осадистый, он был зато непомерно широк, хоть поставь, хоть положи – одинаково. Новенький брезентовый дождевик еле застегивался на нем, а на спине натянулся так, что вот-вот лопнет. Большое пунцово-красное лицо, будто умытое ледяной водой и растертое махровым полотенцем, пушистые белые усы, раздувавшиеся от мощного дыхания, такие же ничем не покрытые волосы (шапку он надевал только в лютые морозы), зычный с хрипотцой голос и руки с властной крупной кистью – все в директоре было большое, яркое, броское, и людям, уходившим в неизвестное, в новую, еще не устроенную жизнь, нравился такой хозяин, прочный, надежный, выпуклый какой-то.
За Корчаковым шагала его секретарша Марфа Башмакова, под стать начальнику ширококостная, пылко-румяная от щедрого здоровья, в черном мужском полушубке и больших кирзовых сапогах. Чугунно-тяжелые и, наверное, самые большие, какие только нашлись на складе, бахилы эти грозили ежеминутно соскочить с ног секретарши, и она смотрела только на них.
– Курман Газизыч, бросьте вы эти фигели-мигели! Вы тысячу раз их проверяли! А нам сегодня надо двести километров пройти! – недовольно сказал, подходя, Корчаков.
Садыков отвернул рукав шинели и посмотрел на часы:
– Не понимаю, какой разговор? Колонна выступает в марш в восемь ноль-ноль. Твой приказ, директор.
– А если бы мы на час-другой раньше выступили, у нас голова заболела бы? Ведь идет уже по степи главный агроном! – Корчаков схватился отчаянно за голову. – И пахать они сразу начнут, а мы стоим. Обгонит нас весна! Посмотрите на солнце, Курман Газизыч. Видели весной такое солнце? А степь? Нет, вы понюхайте, понюхайте! – жадно и глубоко потянул он ноздрями. – Как от опары пахнет. Вздулась, гудит, зерна просит!
Садыков покосился на чистое, горячее солнце, на прозрачный муар теплого марева над степью и перевел недовольный взгляд на директора:
– Приказ есть приказ. Зачем ломаешь? Мне еще пяток машин посмотреть надо?
– Вот утрет вам нос старший агроном, придет на Жангабыл раньше вас. Что вы тогда запоете? – зловеще спросил директор.
– Эй, змею ты мне за шиворот кинул, директор-джан! – крикнул отчаянно Садыков. – Хоп, кончал базар! Воронков, айда, передай, чтоб звонили – по машинам.
Воронков убежал. Директор сунул под мышку негнущиеся, будто из кровельного железа, шоферские перчатки и кулаком расправил усы.
– Медали и ордена одели? Надо. В бой идем. В бой за целинный урожай! – серьезно и торжественно сказал он, обводя взглядом окруживших его людей, а люди под его взглядом выпрямились, затихли, чего-то ожидая. И тогда громко, басисто, с хрипотцой шестого десятка лет директор крикнул: – Товарищи! Поздравляю с целинным походом! С трудным, тяжелым походом поздравляю! Должны мы за двое суток пройти четыреста километров. А каких километров, вы знаете. Степь-то вы хорошо знаете. И почему такая спешка, почему за двое суток, вы тоже знаете. Весна озорничает, и должны мы жать на всю железку, если хотим угнаться за ней и быть с урожаем.
Он замолчал, а люди ожидающе, доверчиво окружили его еще теснее. Ему хотелось сказать им что-нибудь хорошее, но не было хороших слов, только суровые, тяжелые слова о трудностях, о долге, и он молча улыбался. Улыбаться-то было совершенно нечему, ничего веселого не сказал он людям, а они тоже заулыбались. Хрипло, стеснительно откашливаясь, но продолжая улыбаться, директор закончил:
– Вот… у меня как будто бы все. Рейс понятен?
– Ясно!.. Понятно!.. – загудели дружно люди. А Воронков, переждав шум, сказал отчетливо:
– Задача ясна, товарищ директор!
– Тогда отправляйтесь. Курман Газизович, командуйте! – повернулся директор к Садыкову.
– Минуточку, товарищи! – остановил Воронков шевельнувшихся, шагнувших было людей и, взмахнув по-дирижерски рукой, скомандовал: – Ура!
Люди закричали «ура» весело, взволнованно. Их перебили частые, звонкие удары «вечевого колокола». Так целинники прозвали колесный барабан, подвешенный на «техничке». Частый звон означал: «Водители, по машинам!» Люди, окружавшие начальство, начали торопливо расходиться.
– Батюшки мои! Я корму-то в дорогу забыла купить! – всколыхнулась вдруг Марфа и побежала куда-то в сторону от колонны.
Корчаков захохотал, глядя ей вслед:
– Вот непутевая! С нами же автолавка идет. Вместе с Садыковым он пошел в голову колонны.
– Я долго вспоминала, на кого он похож, наш Егор Парменович, – сказала Квашнина. – Седые пушистые волосы, такие же усы, брови, как зубная щетка, и молодые глаза. Вспоминала, вспоминала и сейчас вспомнила! Вылитый Марк Твэн! Верно, похож?
– Марк Твэн? – переспросил Неуспокоев и секунду подумал. – Нет, по-моему, он похож на человека, который плотно пообедал и выпил двести. Этакий непромокаемый бодрячок!
Он нервно тер пальцами сухой и гладкий, как выточенный из кости, лоб, оглядывая колонну. Около машин царила суматоха, обязательная в последний перед отправлением момент. Тот забыл что-то, этому понадобилось перекладывать в кузове вещи, выкидывая их на землю, третий побежал кому-то что-то сказать, у всех нашлось неотложное дело, и все заметались, забегали.
– Вот теперь я верю, что пришла минута прощаться мне с Ленинградом, – сказал тихо Неуспокоев. – Прощание целинника с Ленинградом! – улыбнулся Чупров. – Исторический момент!
– Момент не исторический, но для одного из целинников, для меня, очень грустный, – серьезно и печально ответил Неуспокоев, с укором глядя на корреспондента. – Не знаю, не знаю, как я буду без Мариинки, без Эрмитажа, без Невского проспекта и невской набережной. И за «Зенит» не придется больше поболеть, – печально улыбался он.
– Вы любите Ленинград? – сочувственно спросил Борис.
– Разве можно его не любить? Господи боже мой, это такой город! «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид!» – взволнованно прочитал Неуспокоев.
– Товарищи, так не хочется расставаться в такую минуту! – возбужденно сказала Шура. – Едемте вместе, в моей санитарке, Николай Владимирович?
– О, с удовольствием! – ласково посмотрел на Квашнину прораб. – У вас не хуже мягкого вагона.
– Остерегайтесь, Александра Карповна, пассажиров мягких вагонов. Погубят! – криво улыбнулся Борис.
– Уже чувствую, что гибну! Ладно, губите дальше несчастную девушку! – припала Шура к груди Неуспокоева, припала в шутку, но всю ее охватило при этом блаженное, томительное безволие, предвестие неизведанного, но страстно ожидаемого, чему она готова отдаться счастливо и покорно.
Неуспокоев понял и коротко, затаенно рассмеялся. Чупров резко повернулся, чтобы уйти.
– Борис Иванович, куда же вы? – остановила его Шура. – Для вас тоже место найдется.
– Для меня «тоже». – Глаза Бориса похолодели. – Спасибо, я лучше на грузовой. Воздух чище! – крикнул он, отбегая.
– Что с ним? На что он обиделся? – расстроенно спросила Шура.
– Вас надо спросить. Вы с ним старые друзья. – И, касаясь губами ее уха, почти целуя, он тихо, но драматично пропел – «И тайно, и злобно кипящая ревность пылает!..»
– Неправда! Зачем так плохо думать о нем?
Шура обиженно отклонилась от Неуспокоева, а он не остановил, только посмотрел потемневшими глазами. И девушка от повелительной этой ласки снова покорилась, улыбнувшись послушно. Неуспокоев взял Шуру под руку и повел ее, все еще оглядывающуюся в сторону Чупрова, к санавтобусу.
«Вечевой колокол» начал отбивать медленные, резкие удары. Сигнал «трогай!» И сразу прекратилась суматоха вокруг машин. Все нашли свои места. Только в стороне стояла небольшая кучка провожающих. Колонна тронулась сразу всеми тремя взводами, величественная и нетерпеливая, как корабль перед дальним плаваньем. И когда уже двинулись последние машины, на пустырь влетела Марфа Башмакова с огромным свертком под мышкой. То и дело подтягивая сваливающиеся бахилы, она кричала на бегу:
– Товарищи, погодите! Да что же вы, обормоты, делаете? Оставить меня хотите?
Ее с шутками и смехом втянули в кузов последней машины.
Более часа шла колонна по городским улицам. Прохожие провожали удивленными взглядами бесконечную вереницу машин и вдруг начали кричать, махать кепками, шляпами, платками, руками. Они откуда-то узнали, что едут целинники.
Но вот отскочили назад последние дома окраин, начали уходить в землю заводские трубы, шахтные копры и терриконы, вот они совсем исчезли с горизонта, и в лицо дохнуло той особенной раздольной свежестью, какой встречают нас только открытое море и весенняя степь..
Колонна вышла на большак, ведущий в глубь целинного края. И, обгоняя машины, мчалась по степи весна, тормоша душу, волнуя, радуя и тревожа ее.
Глава 5
Описывающая главным образом степь, а кстати еще одного человека, едущего на целину
Борис Чупров любил в жизни многое. Молодость жадна и берет от жизни больше, чем дает. Но сильнее всего, пожалуй, он любил свою работу. Он страстно хотел, чтобы она была нелегкой и беспокойной, чтобы были разъезды по трудной, степной и пустынной области, встречи все с новыми людьми, с их делами, заботами, надеждами, радостями, разочарованиями, неудачами, даже уныниями. И пусть придется для этого подолгу ожидать на глухой степной дороге попутную машину, ночевать на письменном столе сельсовета или на жестком деревянном диване в кабинете председателя колхоза, а то и на кошме в кибитке чабана отгонных выпасов. Эти разъезды он мысленно называл «глубоким вторжением в нашу действительность», но вслух эти слова никогда не произносил, стыдясь их высокопарности, а главное потому, что таких разъездов и встреч у него почти не было. Глубоко ли вторгнешься в жизнь, собирая городскую хронику? Изредка набежит темка для очерка или фельетона, и та бытовая. А к бытовой теме Борис, мечтавший о романтике и героике, относился с легким пренебрежением, называя ее «бытком», «быточком» и даже «бытословием». И он с восторгом принял командировку на целинные земли.
Вот где будет по-настоящему глубокое вторжение в нашу… Нет, не просто действительность, а в нашу героическую действительность. Будет много новых людей (угадай их желания, мысли, чувства, найди их заветную струнку), будут новые места, (могучая целинная степь), все будет стремительно, огромно, яростно, как на войне. Разве не похожи чем-то целинники на воинов народного ополчения, уходящих в бой, отрешившись от дома и близких? Это мысли о героях и подвигах пьянили его. Ведь ему было только двадцать два года. И сейчас, трясясь в кузове машины, ему хотелось как можно больше увидеть и все тотчас записать. Для него многое на свете было еще ново и любопытно.
А видел он степь, бурую от прошлогодней травы и седоватую на солончаках. Но из-под прелого, слежавшегося за зиму старья уже выстреливала с весенней удалью молодая травка, мягкая, как цыплячий пух. От ее неяркой, нежной зелени степь казалась прозрачной, особенно чистой, словно ее прибрали к приходу весны. Только в низинах лежали еще кулиги последнего ноздреватого снега, неряшливо расползавшегося в грязные лужи. Немного, как будто бы, красок, но какие они свежие, чистые! Как светло, задумчиво, спокойно повсюду!
Степь то наплывала на машину мягкими подъемами, то убегала вдаль окатистыми изволоками, и опять подъем на увал, и опять спуск в Долинку. Степь дышала глубокими, ровными вздохами. Иногда открывались глазу густые заросли караганника, колено ленивой степной речушки, голубые и серебряные окна озер, и опять по обоим бортам машины плавно уплывали назад увалы, неглубокие лощины с конским или рогатым воловьим черепом, и снова подъем – спуск, сопка – долинка, и, боже мой, да есть ли тебе конец, степь?
В просторной долине забелел под солнцем мазар, степной мавзолей, гладкостенный куб с опрокинутой чашей купола. Кто похоронен в его разваливающихся стенах, когда? Степной барон, заспанный жирный бай, с властительным равнодушием хлеставший нагайкой по спинам «черной кости» байгушей и жатаков? Или батыр, защищавший родные степи и родной народ от набегов кокандцев и бухарцев? О чьей славе, мрачной или светлой, говорит эта могила, когда молчат уже и песни и предания? И степь вокруг все та же, что и сотни, и тысячу лет назад, когда со свистом и ревом, развевая за плечами тухлые звериные шкуры, мчались по ней орды гуннов, половцев, монголов.
– А вот это обязательно надо записать! – выхватил Борис из кармана записную книжку.
Сначала вынеслись на дорогу непонятно откуда взявшиеся свирепые собаки, с напускной, играющей злостью бросились на машину и, чихая сконфуженно от пыли, отстали. Потом на берегу озерка открылась овечья отара. Серым облаком клубились овцы, верблюд в грязных клочьях необлинявшей шерсти, как нищий в лохмотьях, надменно поднимал от телеги с сеном змеиную голову, а чабаны, приложив к глазам козырьком ладонь, смотрели на дорогу. Так стояли они и сто, и двести, и тысячу, пожалуй, лет назад и смотрели из-под ладони на тянувшийся по дороге пыльный караван. А теперь мимо их отар стремительно проносилась могучая техника. С веселой яростью выли моторы, оглушительно стреляли, салютуя чабанам, выхлопные трубы, десятки солнц вспыхивали и гасли в ветровых стеклах машин, а в кузовах, там, где сполз брезент, звездочками сияла сталь станков и прицепного инвентаря.
И разве можно не записать о молодой, захмелевшей от щедрого солнца и вольного ветра песне, летящей на машинах в степную даль?
Эх, дороги, пыль да туман,
Холода, тревоги да степной бурьян…
Нам дороги этой
Позабыть нельзя!..
А дорога, которую не забудут многие и многие, дорога к подвигам и славе была скучно пуста. Только одну полуторку с посевным зерном встретила колонна за долгие часы езды. «Сесть на такой дороге одинокой машине с остановившимся мотором – ох, не весело!» – подумал Борис и качнулся, валясь на ящики. А затем его швырнуло вперед. Шофер так круто, с третьей скорости, встал на тормоза, что в машине что-то завизжало. А дальше все пошло по священному ритуалу дальних степных рейсов. Водитель, чертыхаясь, вылез из кабины. Это оказался курчавый Мефодин. Он обошел машину, конечно, пиная баллоны, и, конечно, присел на корточки, разглядывая скептически рессоры. А потом, конечно, открыл капот и залез под него с головой. Слышно было, как он постукивал, подвинчивал, подсасывал и плевался. Борис выпрыгнул из кузова и подошел к мотору.
– Заело? – с видом знатока спросил он. – Или не подсасывает?
– У меня не заест и вполне подсасывает, – ответил из-под капота Мефодин. – Я перед походом ей полную перетяжку сделал. Нервы ей, красавице, подтянул.
– Нервная, значит?
– Не нервная, а хорошее обращение любит. Я ее вот как понимаю! – ответил Мефодин, закрыв капот, но к Борису не обернулся.
Он глядел счастливым взглядом на тихо урчавшую машину, сейчас очень похожую на доброе, сильное, запыхавшееся животное.
– Нет, почему я в тебя такой – влюбленный? – закричал, озорничая, Мефодин, обернулся и удивленно округлил глаза. – Товарищ корреспондент? Откуда вы взялись?
– С вами ехал, – улыбнулся Борис.
Мефодин посмотрел на его запылившиеся ресницы и понял.
– В кузове, зайцам? А почему не со мной, в кабинке?
В хвосте колонны раздался резкий сигнал, Мефодин посмотрел в ту сторону и захохотал:
– Мчится уже, сатана! Ух, жуткое дело кому-то будет!
Вдоль колонны мчался садыковский «козел». Кургузый, словно обрубленный сзади и спереди, взгромоздившийся на толстенные баллоны, он, когда мчался, отчаянно приседая на рессорах, имел очень лихой вид. За «козликом», как привязанная, неслась «техничка». И тотчас по колонне пошла перекличка: «Человек двадцать – в голову колонны! Живо!» – «Жоржики ленинградские, давай, давай!» – «Пошли, ребята! Вылетай без последнего!..»
– Эй, целинники, почему встали? – крикнул Мефодин, сложив руки рупором, в сторону передних машин. – Ленинградец! Паша, почему стоим!
К «ЗИСу» Мефодина подошел пожилой шофер в черном полушубке, ленинградец Павел Полупанов. Вместе с ним пришли водитель санавтобуса Костя Непомнящих, затем второй ленинградский водитель, попыхивающий трубкой Вадим Неверов, и еще один, совсем мальчик, с такими жиденькими усиками, будто под носом его намазали слегка сажей. А при этих усиках совсем не к месту были по-детски мягкие, как у только что проснувшегося ребенка, неокрепшие еще после сна глаза.
– Передние в какой-то луже сели, – сказал Полупанов. – Ну и водители же у вас.
– У вас, поди, лучше? – запальчиво спросил казахстанец Непомнящих. – У тебя, к примеру, что, звезда во лбу, а?
Полупанов высокомерно оглядел Костю и не ответил.
– Видели, как Садык-хан газовал? – засмеялся вдруг Вадим.
– Горяч да кусач! – улыбнулся и Мефодин.
– Будешь кусач! – холодно сказал Полупанов. – За каждую кочку цепляетесь.
– Так сними нас с машин, – весело посмотрел на него Мефодин.
– Нужно будет – снимут.
– А ты за мою баранку сядешь?
– Нужно будет – сяду.
– Ты? За мою баранку? – по-прежнему, не обижаясь, весело удивился Мефодин и захохотал. – Да я, тебе, Паша, раньше нос на сторону сворочу! Ишь задрал нос, кочергой не достать!
– Ну, знаешь, я такие разговорчики не люблю! – Лицо Полупанова обиженно дрогнуло. Он повернулся и зашагал к своей машине.
– Задаются ленинградские водители! – посмотрел вслед Полупанову водитель с будущими усиками, тоже казахстанец. – Прямо абсолютные чемпионы баранки!
– А ты лучше помолчи, Яшенька, – ласково и насмешливо сказал Костя Непомнящих. – Сам-то сколько баранку вертишь? Уже четвертый месяц? Бона! Тогда вытри сначала под носом, сажа у тебя там.
Яшенька покраснел и отвернулся.
– Садык обратно катит! – крикнул Вадим, захохотав, и указал трубкой на мчавшуюся вслед за садыковекой машиной «техничку».
К задней стенке ее был привинчен нестерпимо блестевший на солнце большой медный умывальник.
– Ты смотри! И в степь с умывальником приехал.
– Будьте покойны! – сказал Мефодин. – Он и целлулоидный подворотничок не забыл. Давай по коням, братва. Сейчас тронемся.
Водители побежали к машинам. Мефодин открыл кабину.
– Вася, здорово, друже! – сказал кто-то за его спиной.
Шофер рывком обернулся и увидел человека с глазами-бусинами.
– Шполянский? Ты как сюда попал?
– Целинный энтузияст. А шо? Не веришь?
В голосе Шполянското были и вызов и насмешка.
– Вот так да, – ошеломленно провел ладонью по лицу Мефодин. – Оська Шполянский – целинник… Ладно. Поехали.
– Я з тобою, Вася. Будь ласка, – в спину Мефодину сказал Шполянский.
– Садись, – хмуро ответил водитель.
В кабину сели втроем. Передние машины уже тронулись и сразу пошли па предельной скорости. Мефодин рванулся вдогон. На крутом повороте Шполянский навалился плечом на водителя и, понизив голос, сказал:
– А ты чув, козаче, яки тебе Садык-хан слова казав у городи? «Смотри, Мефодин!» Хай тебя бог милует, Вася, але неначе Садык, на тэ поганэ дило намекал.
– На какое поганое дело? – тихо и трудно спросил Мефодин.
– А з козой, Вася.
«Что за коза?» – подумал Борис.
– Навязался он, сатана, на мою душу! – с сердцем вырвалось у Мефодина. – А ты, Оська, не пугай! Не пугай, слышишь? – крикнул он, бросив на Шполянского быстрый, блесткий взгляд. – С погаными делами кончено! На целину еду, на чистые земли!
Щелчком он сдвинул «бобочку» на затылок и весело поднял одну бровь.
– Садык-хану нужны шоферы некурящие, непьющие, только семечки грызущие. А все же, что там ни говори, есть в нем шоферская душа!
– Разве у шоферов какая-нибудь особенная душа? – засмеялся Борис.
– А как же! – щедро улыбнулся Мефодин. – Лихое наше дело! Свободная профессия! Дурак тот, кто говорит, что шофер, мол, извозчик, подбрасывает да подвозит. Врешь! Шофер – это вроде моряка. Он по-настоящему только на дороге живет. Большое это слово – дорога! С дороги далеко видно! Был бы руль в руках, больше мне ничего не нужно. Всю жизнь готов ехать! Это что, от характера, что ли? – посмотрел он на Бориса.
– Пожалуй, – согласился Чупров. – И очень хорошо, если любишь свое дело. Это уже половина твоего счастья.
– Во-во! – снова улыбнулся Мефодин. Улыбка его была доброй, доверчивой. – Я как получил впервые машину… Ну-у! Куда-а! Счастливее меня никого нет! Без машины я нуль без палочки, а на машине – талант! Я не хвастаю, люди так говорят, спросите. А потому закрепился я за ней намертво!
Борис искоса, осторожно посмотрел на него. Мефодин вел машину с небрежной хваткой опытного водителя. На подушке своей сидит свободно, уверенно, как всадник, слившийся с седлом. И кабину принарядил. По верху боковых окон темно-зеленые плюшевые занавески с помпонами, в стеклянной пробирке бумажный цветок. Не роскошное, но любовное убранство.
– Я дорогу видеть хладнокровно не могу, – снова; заговорил Мефодин после долгого молчания. – Тянет!: Каждый день что-нибудь новое, встречи разные…
– А что ни встретишь, и жаксы и жамая, все клади в карман, – намекая на что-то нехорошее, ухмыльнулся Шполянский.
Мефодин сразу помрачнел, нахмурился, но промолчал.
Борису показалось, что между ними есть что-то, крепко их связывающее. Но что это может быть? Уж очень они разные.
Пышной шапкой весело поднимались Васины кудри. Ими заросла, казалось, и малокозырка-«бобочка», всегда ухарски сдвинутая на одну бровь. А выпущенная на лоб волнистая прядка придавала его лицу неукротимое озорство. Но не только шевелюра, все у Мефодина было кудрявое, бесшабашное, озорное: и пушистые ресницы, и смешные, перевернутые запятыми брови, и задирчивый нос, и трегубый рот с рассеченной верхней губой. И голос был кудрявый, с картавинкой, и даже улыбка, навсегда застрявшая в углах губ, тоже была какой-то перепутанной, то веселой, озорной, с хитринкой, а то несмелой и виноватой.
Совсем другим был Шполянский, высокий, с длинными вялыми руками, с бледным, малокровным лицом, как иглой исцарапанным мелкими, видимо преждевременными, морщинами. Невыразительными были и всегда красненький, насморочный носик, и распущенный, – смятый рот, и голос скользкий, гладкий, без зацеп. Но многое темное могли таить тяжелый волчий лоб и круглые, выпуклые, янтарно-желтые глаза. Остро, внимательно смотрели эти по-птичьи безбровые жмурые глаза, и чуялась за плечами этого человека суматошная, неуютная и нечистая жизнь.
– А у вас какая специальность, товарищ Шполянский? – спросил Борис.
– Анкетируете? – ухмыльнулся Шполянский и коротко ответил – Токарь.
Борис с сомнением посмотрел на его вялые, неловкие руки, нелепо торчавшие из коротких рукавов замасленной До блеска телогрейки. Перехватив его взгляд, Шполянский поднял к лицу Чупрова растопыренные пальцы:
