Текст книги "Вторая весна"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Глава 24
О закопёрщиках, о двенадцати одеялах бая Узбахана и о предсмертном крике человека
Как ни торопились Корчаков и Садыков, а все же когда «вечевой колокол» на «техничке» зазвонил «трогай», день заметно переломился на вторую половину.
Борис стоял, пропуская тихо идущие, еще не набравшие скорость машины, ожидая самосвал «мужичка с ноготок». Его заинтересовал этот незаметный паренек, с недюжинной силой в сердитых глазах. Самосвал подошел, и Борис на ходу вскочил в кабину. «Мужичок» недовольно покосился и проверил, хорошо ли пассажир прикрыл дверцу.
Сразу за школой дорога вошла в узкое ущелье, заросшее высоким и густым кустарником. Нависшие ветви закрыли небо и солнце. Стало темно, как в туннеле. Машины пошли напролом, по-медвежьи раздвигая и подминая кусты. Тугие сучья захлестали по стеклам кабин. Идущая впереди машина часто пропадала в зарослях, и только по колыханию ветвей шоферы угадывали, куда править. В приспущенное окно сладко, тленно тянуло прелой листвой, потом пронзительно ударило горечью оттаявшей осины. Дичь, глушь, заповедные места! Лежки зверей в примятых кустах, летящие по ветру пух и перья растерзанных птиц, пламенеющие на сучьях очески линяющей лисы. А когда Машина вышла на большую поляну, далеко впереди мелькнуло золотистое и живое. Это бежали опьяненные жизнью и любовью, поигрывая в радостном избытке сил, седовато-бурый лисовин с холеным хвостом и красно-золотая лиса. Борис вздрогнул от звериной красоты любовной этой игры и от своей страстной тоски. Над ухом громкий Шурин голос сказал: «Он красив и талантлив». Звери полыхнули хвостами и пропали.
Кустарник начал отходить от машин и разом, будто его смахнула ладонь, пропал. Машины вышли на горные подъемы. Внизу открылась прощально степь. Она, как море, вставала стеной и подпирала небо. Но скоро ее закрыли скалы. А дорога все поднималась крутыми взлетами и виляла, юлила, ныряя в ущелья и узкие, как коридоры, отщелки. «Мужичок с ноготок», не бросая штурвала, часто вытирал с лица пот сгибом левой руки.
– Недавно, наверное, ездите? – спросил Борис.
– Недавно, – коротко ответил шофер осевшим от напряжения голосом.
– С курсов Садыкова?
– С курсов товарища Садыкова, – не отрывая глаз от дороги, ответил «мужичок с ноготок» и улыбнулся. – А что? Боитесь угроблю вас на такой дороге?
– Что вы, и в мыслях не было такого! – горячо запротестовал Борис. – Машину вы прекрасно ведете. Давайте знакомится. Как ваше имя?
– Галя, – прохрипел шофер, привычным движением, в десятый раз за несколько минут, переводя рычаг.
– Виноват, как? – решил Борис, что он ослышался.
– Да господи боже мой – Галя! Поняли теперь? Галя Преснышева! – Губы ее опять дрогнули в улыбке. – Ну как? Остановить машину? На другую пересядете?
– Ядовитая вы девушка! – засмеялся Борис. – Вы из местных, казахстанских?
– Почти что так. Наш род казачий, с Горькой линии.
– Чувствуется, чувствуется казачья кровь! Как вы директора-то рубанули! По-казачьему, с плеча и с оттяжкой!
– И не думала я его рубать! Сказала, что полагается, – засмеялась Галя, не забывая прикрывать губой щербинку. По лицу ее заметно было, что она польщена словами корреспондента.
– Колхозница, конечно?
– Нет. Отец в торговой сети работает. И я собиралась в торговый техникум, а очутилась вот на целине.
– Романов с приключениями начитались? Галя вздернула плечо и посмотрела сердито:
– Вы, знаете что, вы мне разговорами не мешайте! Сами видите: дорога костоломка, мигнуть не успеешь – и под горой! На ней не езда, джигитовка нужна.
Борис промолчал. Дорога действительно становилась все труднее и труднее. Теперь приходилось, делая крутые зигзаги, объезжать вышедшие на дорогу, пока еще отдельные сосны. А выше, по склонам, встал в стройной тесноте могучий красный бор. И казалось, не машины поднимаются к лесу, а лес хитрит, незаметно, бочком, спускается на дорогу, посылая вперед отдельные сосны. И перехитрил-выскочил на дорогу и встал тесно, темно, величаво. Слышен стал его нелюдимый гул.
Машины остановились. Галя устало откинулась На сиденье:
– Лес, о котором, помните, завгар говорил. На такой лес крепкие руки нужны!
Борис вылез из кабинки, сделал несколько шагов, и сосновый, кондовый лес обступил его. Сосны пугали высотой и мощью. Но вспыхнули костры, застучали топоры, и лес, черный, таинственный, перестал пугать.
Топоры, казалось, стучали во всех концах леса, а может быть, обманывало эхо. Борис в нерешительности остановился, но невдалеке блеснул небольшой костерчик, и он свернул в ту сторону.
Здесь работали ленинградцы, все та же неразлучная троица. Зубков и Сычев, стоя под деревом на коленях, водили по его комлю поперечной пилой. Работа у них явно не ладилась. Дерево сопротивлялось, визжало от злости под пилой и словно вывертывалось, выбрасывая пилу из реза. Не лучше было дело и у Сашки-спеца, делавшего для пильщиков зарубку. Яростно закусив губу, он с силой бил по сосне топором. Но недавно оттаявшая древесина была упругой и крепкой, как литая резина. Топор отлетал, почти не оставляя следа. Издав дикий, исступленный крик, Сашка начал бешено лупить по сосне, закрыв глаза, – нанося удары куда попало.
– Плохо, дите, работаешь, – послышался звонкий веселый голос. – Сопишь от злости, как медведь, а толку? Ты не силушкой бери, а бери уловкой да сноровкой.
Сашка открыл глаза. Рядом стоял, зацепив топор лезвием за плечо, Ипат Крохалев и с веселым изумлением смотрел на работу парня.
– Иди ты знаешь куда? – швырнул Сашка топор. – Спешить надо, а он лекции читает. Ты это брось, папаша!
– Ты мне, чудовище, руками не маши, не маши! – засмеялся, не обидевшись, Ипат. – Дай руку. Ладонь покажи!
Сашка протянул ему руку. Подошли, заинтересовавшись, Зубков и Сычев.
– Это чего? – ткнул Ипат пальцем в Сашкину ладонь.
– Ну мозоли набил. Ну и что такого?
– А то такого, что через час тебя в обоз отправлять придется, в санбат. Покажи, как топор держишь.
– Ну, вот! – взялся Сашка за топор правой рукой снизу, левой наверху топорища.
– Лесоруб! – с великолепным презрением протянул Ипат. – Мамке хворост для кухни так руби. Вот так держи! – положил он наоборот руки на топорище.
– Это все, глубокоуважаемый папаша, теория. Чистейший академизм! – сделал Зубков ногой плавный полукруг. – А вы на деле нам покажите.
– А что же, дите, давай покажу, – снял Ипат топор с плеча, поплевал на ладони и не сильно ударил в то же место, по которому лупил безрезультатно ленинградец. Сразу брызнула сочная, желтоватая, как репа, щепа. Удары ложились один на один, метко, без промаха. Работал Ипат радостно и люто, иначе никак не скажешь про красоту его неуловимо быстрых, легких, будто ничего ему не стоящих движений.
– И-эх!.. И-эх!.. – с наслаждением вскрикивал он при каждом ударе, и вскоре на сосне был уже глубокий затес-зарубка. – Веселая работка! – опустил он топор. – И мужская, конечно, работа, соленая.
– Это-то класс! – восхищенно сказал Сашка. – Вы, папаша, спец высокого разряда! А в таком случае…
Он торопливо пошарил по карманам и протянул Крохалеву лист блокнота и карандаш.
– Очень прошу вас, дайте рекомендацию.
– Какую рекомендацию? – удивился Ипат и, схватившись за бока, захохотал. – Знаю, знаю, Витька сказывал! Бегунок тебе всучили? Давай, подпишу. Работаешь ты подходяще.
Поплевав на кончик карандаша, он подписал.
– Получай. Много собрал?
– Не так еще много, – вздохнул Сашка и поднял нетерпеливо топор. – Дай-ка я теперь попробую!
– Эта сделана, ты вон ту подрубай, с обратной стороны. В развал будем рубить, просекой, – указал Ипат на соседнюю сосну. А на Зубкова и Сычева прикрикнул: – К теще на блины пришли, дитяты? Подходи с пилой. Начинай!.. Не дергай, не дергай, плавно веди! Видел, как на скрипке играют? То же самое и тут… Стоп! Чтоб пилу не заклинило, клин вгони! Вот таким макарцем! – с трех точных ударов вогнал он клин в рез. – Действуйте дальше! Хорошо! А теперь – берегись! Берегись, говорю!
Свистнул воздух, как рассекаемый кнутом, и сосна грянула об землю, круша и ломая ветки. Тяжкий грохот ее падения долго кружил по лесу, не находя выхода.
– Такая красота, а валить надо! – жалеюще сказал Крохалев. – Мы теперь к следующей приступим, а вы не желаете ли тоже топором помахать, сучья на ней обрубить? – ласково и хитро посмотрел Ипат на Чупрова.
– А зачем на ней сучья рубить? – удивился Борис.
– Дак мы же ее с собой возьмем. Раскрыжуем на бревна и возьмем, – охотно объяснил Ипат. – В степи кнутовища негде вырезать, а тут бревна! Обязательно, я считаю, надо взять! И сучья, и вершинки, и окомелены, все с собой возьмем.
Никто не заметил, что к ним давно уже подошел Корчаков. Он стоял, широко расставив ноги, и прищурившись смотрел на Крохалева.
– Вишь, какой ты заботливый, – протянул директор руку Ипату.
Тот переложил топор в левую руку и сначала молодцевато козырнул, потом почтительно пожал руку директора.
– Сделаю-ка я тебя заведующим снабжением.
– А я не пойду, – с дружелюбным вызовом ответил Ипат.
– Как это не пойдешь? А почему? – угрожающе пошел на него Корчаков.
– Свое ремесло в руках имею, вот почему. Самое старинное ремесло. Праотец-то Ной кто был? То-то!
– Плотник, значит? И хороший плотник?
– Давайте карандаш топором очиню. Мы, плотники, все можем: избы рубить, телеги ладить, плоты вязать, гробы строить. Только часы чинить не можем, там с топором не развернешься.
Директор смотрел на него внимательно. Ладный, ширококостный мужик. Хитрущие, но добрые глаза, малиновый геройский нос и борода, свернутая набок в рабочем запале. Аккуратно заплатанный полушубок подпоясан низко и туго по крестцу, чтобы не мешать взмаху. И особенно внимательно посмотрел на руки, спокойные, по-рабочему широкие в запястьях, со шрамами и расплющенным ногтем. Лицо иногда обманет, а руки – никогда! А эти руки говорили: «Мы-то поработали!»
– Что-то я тебя не помню.
– Где вам всех нас упомнить. Ипат Крохалев, колхозник.
– Тот, что всей семьей едет на целину?
– Со всем «большим хурултаем». Он самый.
– Слышал, слышал о тебе. Так вот, Ипат Крохалев, будешь ты у нас закопёрщиком.
– Это что же за чин? – насторожился Ипат.
– Чин не малый! Назови, если хочешь, заводилой, коноводом, или запевалой, как больше нравится. Начинаешь соображать?
– Помаленьку начинаю. Песня без запевалы, известно, не поется, – почесал Ипат мизинцем бороду и вытащил из-за пазухи кисет и газету, аккуратно сложенную дольками. Скрутил цигарку, лизнул край бумаги, покусал его, чтобы размягчить и лучше приклеить, закурил, и все это как-то особенно ладно и до того же вкусно, что и Егор Парменович потянулся к кисету.
– Да-а, народ образец любит, – передал Крохалев кисет и бумагу директору. – А по какому делу вам закопёрщик нужен?
– По всем делам. Вот обучи мне за три недели три десятка плотников. Сможешь? Вижу, что сможешь! И давай, давай! Не стой! – начал директор подталкивать Ипата в плечо.
– Куда это вы меня толкаете? – Ипат зажал цигарку в зубах и начал торопливо перепоясываться, будто собирался в дальнюю дорогу.
– Тут теперь и без тебя справятся. А ты иди к другим ребятам, показывай им свой образец. Знаешь, как нас времечко жмет? Знаешь, какая этим дням цена? Нет им цены!
– Еще и не купишь! – ответил Ипат, не слушавший директора. Он думал тревожно о своем: сумеет ли он быть закопёрщиком?
Они пошли торопясь в глубь леса, где кричали и смеялись люди, где взлетали в щедром запахе топоры, где певуче позванивали пилы, трещали обламывающимися сучьями падавшие сосны, а грянувшись о землю, грохотали взрывами. Шум работы вываливался из леса, ударялся о горы и возвращался четким эхом, в котором каждый звук жил отдельно, повторяя и удар топора, и звон пилы, и треск сучьев, и чей-то смех, и густые голоса переговаривающихся, уже вступивших в лес машин.
Борису, усердно обрубавшему сучья, стало жарко, пылало лицо, а шляпа сделалась внутри горячей и мокрой, как вымоченная в кипятке. Но он не переставал махать топором, пока не были обрублены все сучья. Сел на бревно и полизал ладонь со вздувшимися и лопнувшими водяными мозолями. Он был один. Ребята, кончив работу, перешли на другое место. Борис встал и пошел на прорубленную уже просеку.
Здесь, среди поваленных деревьев, два ремесленника – Джумаш и толстячок с бело-розовым мраморным румянцем, – скинув шинели, умело раскрыжовывали мачтовую сосну. Было не холодно, но они разложили костер, большой и жаркий, какой раскладывают жадные до огня мальчишки. Близко к костру, на пне сидел Кожагул, а на комле поваленной сосны сидели рядом Виктор Крохалев со второй пилой в руках и Тоня. Борису бросилось в глаза ее заплаканное лицо и перевязанные носовым платком кисти рук.
– Вот кстати-то! – обрадованно вскочил Виктор, увидев Чупрова. – А я хотел бежать напарника искать. Пила гуляет! Дядя Кожагул нетрудоспособный ведь, а напарник мой, видите, на бюллетень просится.
– Ой, рученьки мои! Ой, золотые мои рученьки! – заныла Антонина и покачала перевязанными руками.
– Что с ней? Обрезалась? – спросил Борис.
– Ничего похожего, – махнул рукой Виктор. – Тонкокожая, мозоли набила, только и всего. А собственным корреспондентам это дело, может быть, тоже противопоказано? – Он согнул в дугу и отпустил звонко запевшую пилу.
У Бориса ныла, не давая согнуться, спина, жгли мозоли, будто он клал руки на раскаленную плиту. Он лизнул горевшую ладонь и ответил:
– Не противопоказано. Начали!
Зазвенела вторая пила. Румяный ремесленник, не бросая работы, крикнул старику:
– Дядя Кожагул, а ты давай дальше рассказывай! Отобрал у вас бай скот. А дальше?
Кожагул, пристально смотревший в костер, перевел на парня единственный глаз:
– Скажу дальше… Узбахан брал наш скот – брал нашу жизнь. Как кошму, выдернул жизнь из-под ног. В кибитке не горел огонь, котел пылью покрылся. Совсем плохо стало. Жена плачет, бала плачет! Ой-бой-ёй! Что будешь делать, такой случай? Пошел я в русский деревня. Один русский мужик, Мишка звать, мой тамыр был. Я сказал: «Помогай, пожалуйста, немножко, тамыр. Жена и бала голодный совсем». Тамыр сказал: «Пойдем твой степь, будем целину плугом драть, будем тебя учить хлеб делать». У меня лошадь не был, бык тоже не был, коза был. Как пахать будешь? Зерно тоже не был. Тамыр свой лошадь немножко давал, зерно давал. Когда кончал пахать, приехали жигиты Узбахана. Аллах праведный! Встречай дорогих гостей, Кожагул! Плеткой меня били, хорошо били, кости трещат, верь аллаху! «Не ковыряй степь, не учись у русских землю сосать! Не делай аллаха сердитым!» Потом еще сказали: «Иди к байеке[17]17
Почтительное обращение к баю.
[Закрыть], он говорить тебе будет». Я ходил. Тихо ходил, боялся. Узбахан, суди его аллах по заслугам, лежал на двенадцать одеял, пил монополька. Царский водка так звать. Монополька из человека волк делает, потом чушка делает, потом совсем баран человек будет. Узбахан серчал, кричал мне: «Вонючий ишак, будешь хлеб делать, буду тебе кости ломать! Хлеб с поля соберешь на второй день после своей смерти! Иди!» От бая я быстро ходил…
Ребята перепилили сосну и поднялись с колен перенести пилу. Румяный провел задумчиво кончиками пальцев по зубьям пилы и, взгрустнув, сказал:
– Вот жизнь, даже не верится… И бросил, значит, ты свою затею с пашней, дядя Кожагул?
Старик утопил в узенькой щелке хитрый глаз и лихо заломил малахай:
– Совсем плохо Кожагула знаешь, жан. Кожагул хитрый. Я ночью зерно в землю бросал. Какой земля зеленый стал, когда хлеб вылез! Це-це-це! Я шибко рад был! – Его глаз улыбнулся, но сразу помрачнел. – На другой ночь опять жигиты Узбахана приехали. Я спал. Опять плеткой били. Мало! Ногами били. Еще мало! Шокпар били! Апырмай!
– Шокпар – все одно дубинка. Один конец толстый и тяжелый. По башке трахнешь, как арбуз лопнет! – сердито объяснил Джумаш.
– По башке бил – шею ломал, глаз ломал, зубы к шайтану! По рукам бил – пальцы ломал. – Кожа-гул поднял руки и поглядел печально на изуродованные пальцы. – Все мало! На аркан цепляли, к лошади вязали, по полю таскали: «Кушай свой хлеб, сыволочь!!» Узбахан, да не будет праху его покоя, верно говорил: кости ломали, спина ломали, совсем меня портили, – прошептал горько Кожагул.
Он сидел сгорбившись, нахохлившись, как старая больная птица, и смотрел одним глазом в глубину потемневшего леса, в тьму своей страшной жизни. И пугающей была застывшая улыбка его разбитых, изуродованных шрамами губ. Ребята перешептывались, не решаясь почему-то заговорить громко.
Кожагул встал, покряхтывая, поглаживая вывихнутую поясницу, и тронул ногой отпиленное бревно:
– На машину кладешь?
– На машину, дядя Кожагул, – ответил Виктор.
– Ой-бой, смотри машину не ломай, – заботливо сказал старик и пошел, опираясь на пастушью гер-лыгу.
Виктор, глядя ему вслед, сказал горячо.
– Неувядаемый какой старик!
– Погоди-ка, – остановил его румяный. – Нехорошо чего-то кричат.
Кричали в глубине леса, разноголосо, испуганно, сразу спутав мирный и веселый шум работы. Затем раздался короткий, как выстрел, треск надломившегося дерева, и одновременно взлетел тоненький предсмертно-пронзительный человеческий вопль, всегда встряхивающий душу.
– Ой, боюсь! – взвизгнула Тоня и уткнула лицо в перевязанные ладони.
Затем стало тихо. Слышно было, как в глубине леса скрипит надсадно сухое дерево.
– Человека убило! – схватился за голову Борис и побежал в сторону крика.
Виктор, Джумаш и румяный ремесленник побежали за ним.
Глава 25
Кожагул со знанием дела говорит о паршивой овце
Люди, стоявшие над человеком, пришибленным деревом, были молчаливы и угрюмы, две девушки плакали, третья торопливо уходила, с лицом испуганным и побелевшим.
«Значит, смерть! – решил подбежавший Борис и возмутился: – Почему же они не снимают шапок? В таких случаях полагается обнажать головы». Он пытался протолкаться через толпу, во никто не обратил внимания, как было до сих пор, на специального корреспондента, никто не освободил ему дорогу. Он поднимался на цыпочки, хватался за плечи стоявших впереди, но видел только высокого ленинградца Левку Сычева, возбужденно и обиженно оправдывавшегося:
– Повисло оно на соседнем дереве. А потом сорвалось. Какая наша вина? Ну скажи?
– Не вы, дитенки, виноваты, руки ваши неумелые виноваты, – вздохнул стоявший рядом с ним Ипат Крохалев.
– Я от що кажу! – послышался в толпе голос Шполянского. – Мы данный лес нэ сажалы, нэ полывалы и рубать нэ будэмо! Каличат людэй, черт зна за шо!
– Помолчи, трепло, три минуты подряд! – грубо оборвал его Сашка-спец. – Кто его калечил? Чего, спрашивается, он у нас под ногами крутился? Он же не работал, верно, ребята? Стоял, в носу ковырял, и вот тебе на!
– Постыдился бы? – возмущенно крикнула плакавшая девушка. Это была Лида. – Человек, может, жизни лишился, а он про него такое!
Сычев оробел и отер потное лицо снятой шапкой. Руки его дрожали.
А Сашка-спец заорал:
– Ну, судите нас теперь! Расстреливайте!
– Без истерики, милая дамочка! – строго посмотрел на него Зубков.
К толпе рысью подбежали двое ребят с носилками. За ними бежала Шура с сумкой инструментария через плечо и с ящиком аптечки под мышкой. Борис выхватил у нее аптечку и вместе с Шурой прошел через толпу.
На земле лежал с обнаженной головой Помидорчик. Шапка его отлетела в грязную лужу, и Борис печально и жалостливо удивился: оказывается, размазня и тихоня Помидорчик носил мужественную спортивную прическу «бокс», с голыми висками и боевым хохолком. А под хохолком – страдальчески успокоившееся и какое-то постное лицо, закрытые глаза и вымазанный грязью нос. Борис потрясенно отвернулся. Мертв! Умер Помидорчик, неплохой, возможно, парнишка, не слишком, правда, трудолюбивый и храбрый, немного, правда, ловчила и белоручка, но такой незащищенный, неприспособленный.
– Вот очочки его. И не разбились даже, – всхлипнула Лида. – Интеллигентный был. Ужасно вежливый.
Она отерла ладонью слезы и положила осторожно на грудь Помидорчика его черные очки.
Квашнина встала на колени и взяла руку Помидорчика, отыскивая пульс. Борис тоже наклонился и увидел, как медленно, с опаской приоткрылся один глаз Помидорчика, но не мертвый, остекленевший, а живой, мигающий, смотревший сердито и капризно.
– Ох, глаза открыл! – обрадованно прошептала Лида.
– Где больно? Куда вас ударило дерево? – ласково и участливо спросила Шура.
Помидорчик покашлял, надел для чего-то очки и расслабленно ответил:
– При чем здесь дерево? Я побежал и ногой в яму попал. Ногу начисто сломал.
– Положим его, товарищи, на носилки, – попросила Шура.
А когда Виктор Крохалев и Сычев бережно приподняли Помидорчика, она вскрикнула болезненно:
– Осторожнее! Ради бога, осторожнее!
Затем снова опустилась на колени и спросила:
– Какая нога? В каком месте?
– Левая, – простонал Помидорчик, – в пятке.
Шура осторожно потянула сапог с левой ноги, стянула его до половины, как вдруг лицо Помидорчика исказилось и он дернул ногой. Виктор, тоже стоявший на коленях, надулся, будто сдерживая дыхание, и, не сдержавшись, захохотал. Шура, вынимая из сумки ланцет, укоризненно посмотрела на него. Разрезанный сапог она стащила медленно, закусив губу, слоено сама испытывала при этом страшную боль, и передала стоявшему ближе всех Сычеву. Тот принял его на обе вытянутые руки, будто это был не сапог, а отрезанная Помидорчикова нога. На лице Шуры, ощупывавшей ногу Помидорчика, появилось сначала недоумение, а затем радость.
– Перелома нет, кости целы, – весело сказала она. – Видимо, у вас вывих стопы, но тоже очень благополучный. Разрыва связок не обнаруживается.
Помидорчик вырвал ногу из Шуриных рук и приподнялся на локте:
– Вы короче. В город не отправите?
– Конечно, нет, – улыбнулась успокоительно Шура. – С таким пустяком мы и здесь справимся. Не бойтесь, с целины не уедете.
Помидорчик завозился на носилках, потом решительно поднялся и сел.
– Значит, не отправите? – угрожающе свел он поросячьи бровки. – Значит, хотите неприятность нажить? Я пятку сломал! Травма на производстве! Должны отправить в больницу! КЗОТ я хорошо знаю! Отправляйте в город немедленно!
– Хм… Что-то слышится родное! – понимающе поджал губы Сашка-спец.
– Я вас положу в санавтобус. Хорошо? – сказала мягко Шура. – И буду лечить. А отправить в город не могу. Мы без санитарного автобуса останемся.
Помидорчик молчал, громко шмыгая носом.
– Совесть у тебя есть? – строго опросил Воронков. – Мы в такую глушь заехали. У нас серьезные больные могут быть. А в город и обратно не меньше четырех дней езды.
Помидорчик молчал, только шмыгал по-прежнему носом.
– Уперся как бык! – засмеялся Ипат. – Гляди, дитёнок, веселей!
– Погодите, товарищи, вы совсем его затуркали! – сказал Зубков, опускаясь на корточки перед носилками. Насмешливое и заносчивое его лицо стало добрым. – Он же свой парень, ленинградец. Он понимает. Остаешься, земляк?
– Отправляйте в город! – тоном забалованного ребенка ответил Помидорчик.
– Вот субчик! – возмущенно поднялся с корточек Сергей. – Ему плевать на триста человек!
– Отправьте его, Александра Карповна, – прогудел рядом строгий голос Корчакова.
Борис не заметил, когда подошел директор совхоза.
– Немедленно отправьте в своем санавтобусе.
Помидорчик сразу перестал шмыгать носом, опрокинулся на носилки и сложил по-покойницки руки на груди.
– Но не в город, конечно. – Усы директора чуть дрогнули. – Прикажите шоферу, чтобы он довез его до школы. Я напишу записку Варваре, она наймет для него в колхозе лошадь за наш счет, до райбольницы.
– Я жаловаться буду, – сказал умирающе Помидорчик. – Обязаны отправить в город.
Директор дотронулся до плеча Помидорчика снятой рукавицей:
– Жалуйтесь, молодой человек. КЗОТ я тоже неплохо знаю. Мы обязаны отправить вас в больницу, что и делаем.
– С тем и до свиданья, милое созданье! – неожиданно появилась около носилок Галя Преснышева. – Катись, воздух будет чище!
– Чистого воздуха вам на целине хватит, – опасливо покосился на нее Помидорчик. – Нравится здесь? Оставайтесь! Головой работать не умеете, ну и вкалывайте! А я не для этого аттестата зрелости добивался.
– Вон ты какой, тихоня, оказался! – повела на него Галя неулыбчивые глаза. – Эх, жаль тачки нет! Мы бы тебя, как в старину… Ничего, на руках вынесем. Ребята, волоки его! – звонко, гневно закричала она, присвистывая зубом.
– Но-но, вы не очень! – надменно поднял Помидорчик очки на лоб. Он соскочил с носилок и, прыгая на одной ноге, поджимая босую, с жалкой поспешностью шмыгнул в подошедший санитарный автобус. Но тотчас же раскрылось окно и показались его толстые щеки.
– Шапку отдайте, черти! – крикнул он. – Шапку!
– Вот твоя шапочка, сынок, – протянула ему чистую, вымытую шапку Крохалева-мать. Подавшись к окну, она сказала негромко и просительно: – Может, останешься, сыночек? Ножку твою я скипидарцем разотру, глядишь, и полегчает. Стыдно, дитятко, перед народом стыдно.
– Не суйтесь, тетка, где вас не спрашивают, – спесиво, в нос сказал Помидорчик. – И эта с лозунгами лезет!
– Видно, легкая у тебя жизнь была, – вздохнула Крохалева.
– Вам бы такую легкую! – звучно всхлипнул Помидорчик, будто ел горячий суп. – В три вуза держал, три раза провалился. Конкурсы-то теперь о-го-го! В архитектурном всего семнадцать очков набрал. Жизнь начисто разбита!
– Слушай меня, Помидорчик, – положил Воронков локти на опущенную раму окна, будто провожал лучшего друга. – Тебе не архитектурный, а минимум на два-три года строгий заводской режим нужен. Тогда, может быть, и полегчает, отпустит. Схватило тебя здорово! Не работаешь, брат, над собой.
Помидорчик деловито шапкой вытер мокрые от слез щеки и ядовито прищурился:
– Установочку даешь? Агитируешь? Агитировать легко, а вот попробуй на целине вкалывать. Другое запоешь!
– Слышали?! – тихо изумилась Галя. – И долго еще эти пережитки будут среди нас бродить.
– Вопрос серьезный! – вздохнул Илья и снова поднял лицо к окну. – А ну-ка, слышь, выкладывай путевку!
– Почему это – выкладывай? – покосился Помидорчик мокрым глазом. Под ним часто, зло билась жилка. – Не вы мне ее давали. Комсомол дал. Сдам, где нужно.
– Сейчас же отдавай! – забарабанила Галя кулаками в кузов автобуса. Надо лбом ее гневно развевались легкие, как паутинка, волосы. – Не в ту сторону едешь! В ту сторону путевка не нужна!
– Слушай, не дури. Не отдашь путевку – не выпустим отсюда! – подошел Илья к мотору и решительно встал перед радиатором.
– Перегибаете? – угрожающе засопел Помидорчик и сунул. Гале красную книжечку. – Нате, нате вашу бумажку за печатью и номером!
Девушка передала ее Воронкову.
– Та-ак! – раскрыл Илья путевку. – Значит, так. «Райком комсомола города Ленинграда… вручает… изъявившему добровольное желание поехать на освоение…» Все в порядке. А теперь, значит, уволился с целины по собственному желанию? Нашелся все же среди нас такой. Кто еще на очереди? Говори! – повел он слева направо суровым взглядом, как когда-то по строю взвода.
– Брось, Воронков! – обиженно нахмурился Сычев.
– Ты полегче. За кого нас считаешь? – крикнул Зубков.
– А чего ты стоишь? Заснул? Поехали! – перевесившись в окне, капризно сказал Помидорчик шоферу автобуса.
Костя Непомнящих молча включил зажигание. Все в нем: и то, что он ухом не повел на обидный приказ Помидорчика, и каменно неподвижная спина, и даже резкий скребущий звук стартера, – все выражало холодное презрение. Но тронуться он не успел. Раздался требовательный женский крик:
– Постойте!.. Погодите!.. И меня с собой возьмите!..
К автобусу бежала, развевая полы модного пальто, Крохалева-дочь.
– Дитятко мое! – отчаянно всплеснула руками Крохалева-мать. – И что же ты с нами делаешь? От семьи отламываешься?
– Не могу я… Страшно мне! Непосильно… Зажмурившись ехала сюда! – сердито кричала Антонина и ослабела, дрогнула голосом, ухватилась за отца. – Ой, папаня, что же мне делать? Что же вы молчите, папаня?
– Да не держи ты меня, чудовища! У меня работы по горло! – отцепляя ее руки, крикнул разозленно Ипат. – Решила ехать – езжай! На пару с Помидорчиком. Чу́дная парочка!
Он повернулся к жене и издевательски поклонился в пояс:
– Спасибо за срам. Твое ученье-воспитанье, жена-мироносица!
– Не ври, не ври, бородатый черт! – застонала жена. – Сам, сам мирволил, сам поблажку давал! – Она обеими руками схватила дочь. – Нехорошо-то как получается, родимушка моя, некрасиво как!
– Не могу, маманя! Вы на руки, на руки мои посмотрите! – протянула руки Тоня. – Вот… волдыри… полопались… Хорошая парикмахерская не возьмет. Клиенты побрезгуют!
– Тонечка, стыдно же, ей-богу, перед ребятами! – бросилась к ней Лида Глебова. – Ой, как стыдно!
– Ты и сама-то из-за Витьки остаешься, знаю! – озлилась опять Антонина. – А то бы и сама удрала. А мне никого не стыдно! И не держите меня. Никто меня не удержит!
– Не тронь ее, Лида! Пускай едет в свою парикмахерскую! – не глядя на сестру, проговорил Виктор глухим голосом.
– И то! Таких лучше вовремя отбить. Из зерна – мука, из шелухи – пыль! – безнадежно и отрекаясь сказал Ипат и зашагал к лесосеке.
– Рано вы, дядя Ипат, людей с шелухой мешаете! – колюче крикнул ему вслед Воронков. Он рывком, бесцеремонно и грубо повернул Тоню к себе лицом. – Врешь, я-то тебя удержу! Обратно ты не поедешь! Поняла? Молчи! – прикрикнул он.
Илья крепко, рвись не вырвешься, обнял Антонину за плечи, и она пошла с ним, сразу обмякшая, покорная.
Прощай, Антонина Петровна,
Неспетая песня моя! —
запел плаксиво Сергей, и все засмеялись. А Лида крикнула весело Илье:
– Молодец, товарищ Воронков!
– А ты как думала? – обернулся смеясь Илья. – По армейскому уставу: взаимная помощь и выручка!
Остановившийся Ипат вдруг захохотал, откидываясь в смехе назад. Так, со смехом, и зашагал к лесосеке, весело постукивая по деревьям обушком вытащенного из-за спины топора.
Автобус вдруг взревел басом, напугав взвизгнувших девчат, и поплыл, покачиваясь на колдобинах. А люди, стоявшие по обе его стороны, мгновение так и стояли, удивленно глядя друг на Друга через опустевшую дорогу. В переднем ряду стоял Кожагул, крепко опираясь на пастушью палку-крюк. И, ткнув ею в сторону автобуса, увозившего Помидорчика, старый чабан сказал с беспощадным презрением:
– Хурда![18]18
Паршивая овца! (казахск.)
[Закрыть] Такой на целину рано пускать!
