Текст книги "Это критика"

Автор книги: Михаил Эдельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

        Не помню, чтобы и критика начала 90-х задавалась этими вопросами. Потом все-таки задалась. Я имею в виду прежде всего цикл статей Натальи Ивановой о советских писателях, который сперва печатался в "Знамени", а потом вышел отдельной книжкой. Но это – уже потом.

        А читатель (тех времен) наверняка задавался. И не находил ответа, ни даже рефлексии на сей счет. Вместо этого ему внушалось, что какое-нибудь очередное (может, и совсем неплохое) произведение – шедевр мирового класса. Был такой грех у нашего брата: литература пошла юзом, а многим моим коллегам хотелось видеть ее чуточку более значительной, чем она была на самом деле, и они в своих работах завышали общий уровень текущей словесности. Читатель один раз, другой взялся за какой-нибудь замысловатый текст, не нашел там того, что ему обещали, – и махнул рукой.

        Кроме того, на него же обрушился вал самой разной литературы – возвращенной, эмигрантской, переводной! Только держись! Тут поневоле перейдешь на Доценко. Или вообще бросишь читать. Благо денег на книги стало не хватать и появилось, чем заняться.

        М.Э.: Мне кажется, что и сейчас у многих критиков, в том числе ведущих, прослеживается такая же стратегия: приподымать конкретных писателей и современную литературу в целом именно с целью предотвратить падение интереса к ней. А с вашей точки зрения, то явление, о котором вы говорили, существует сегодня?

        Л.Б.: Сейчас, я думаю, нет. А в начале-середине 90-х критика и впрямь завышала оценки. Строить критические хоромы на болоте – это мы еще в советские времена научились. Критерии очень быстро размылись вплоть до полного исчезновения. Кого-то критики незаслуженно поднимали, а кого-то столь же незаслуженно опускали. Зависело это часто от вкуса и от компании. И именно в это время свалился на Россию Букер, в пику возник Антибукер – и пошли-поехали премиальные дела. При такой размытости критериев составление всех этих шорт-листов, выбор лауреатов многим казались сплошной лотереей. Как это отчасти и было.

        М.Э.: А что вы имеете в виду под размытостью критериев?

        Л.Б.: Ну, взять хотя бы тот пример, который возникал уже в вашей беседе с Александром Архангельским. Присуждают Букеровскую премию Михаилу Шишкину. Почему тот же Архангельский, тот же Немзер выступают против? Потому, отвечают, что, награждая эту вещь, мы поддерживаем не ту линию, не то общественное направление. Ребята, премия-то дается за роман, а не за направление, в котором автор совпадает или не совпадает с критиком. Мы о литературе говорим или о чем?

        В результате все премии оказываются так или иначе идеологизированы. За всеми ними стоит какая-то политика, какие-то стратегии, и уйти от этого, по-видимому, увы, невозможно.

        М.Э.: Герои ваших статей – это, в основном, писатели, к настоящему времени обретшие полуклассический статус, в большей или меньшей степени канонизированные литературным сообществом (Юрий Трифонов, Булат Окуджава, Юрий Карабчиевский, Юрий Давыдов). О вашем отношении к современной литературе известно гораздо меньше. Какие имена, возникшие в литературе за последние годы, кажутся вам заслуживающими внимания?

        Л.Б.: Мне действительно кажется важным сегодня как можно чаще вспоминать о писателях 60-80-х. Ну не заслужили они такого огульного пренебрежения! Желание поскорее отречься от старого мира, о котором мы говорили, привело к тому, что даже среди профессионалов мало кто адекватно представляет себе те времена. Чтоб далеко не ходить за примерами: в РЖ недавно прошла публикация Леонида Костюкова – очень талантливого прозаика, хорошего критика. Я не буду сейчас оспаривать его представления о том, как надо делать журнал, хотя они несколько странные, на мой взгляд. Но те фактические ошибки, на которые обратил внимание Сергей Костырко в своей ответной реплике, с ними как быть? И какую такую хорошую прозу Костюков обнаружил едва ли не в каждом номере «Нового мира» начала 80-х?

        А ведь это человек, который обучает молодежь литературному делу. И не он один такой, вот что скверно. А результат? Совсем недавно я разговаривал с одним вполне образованным, читающим молодым человеком. И зашла у нас речь о «Новом мире» Твардовского. «А вы знаете, – говорит мой собеседник, – мне его не жалко». – «Почему?» – спрашиваю. «Да они сами хороши были – „Малую Землю“ печатали...»

        Нет, ни за какие коврижки я бы сейчас не захотел вновь оказаться в тех временах. Но знать, что и как тогда было, надо, особенно молодежи, и чем подробнее – тем лучше. Зачем? А почитайте последнюю статью той же Натальи Ивановой в октябрьской книжке "Знамени". Очень здорово она там раскладывает, кому и для чего нужно внедрять в общество насквозь лживую эстетику тех времен.

        Вот вам, кстати, тогдашний сюжет. В 70-80-х годах я работал в "Литературном обозрении". Как-то возникла идея: опросить читателей на предмет, кто их любимые писатели. Напечатали анкету. Стали приходить ответы. Такие примерно списки: Евгений Евтушенко, Владимир Фирсов, Давид Самойлов, Анатолий Иванов, Юрий Трифонов, Петр Проскурин, Григорий Бакланов, Михаил Алексеев, Сергей Залыгин, Иван Стаднюк... Я не знаю, что говорят сегодняшнему читателю эти имена – может, и совсем ничего. Но хоть вы-то мне поверите: невозможно добиться такого плюрализма в отдельно взятой голове, чтобы Трифонов стоял рядом с Ивановым, а Самойлов с Фирсовым.

        Добивались, однако...

        Но и нынче во многих головах, думаю, такая же вселенская смазь (плюс, конечно, незнание). И опять Трифонов стоит рядом с Ивановым – советские же писатели! Как замечательно все было! Сейчас бы так!

        Мы говорили, что газеты мало уделяют внимания литературе. А ведь некоторые очень даже уделяют, и приложения выпускают – "День литературы". Как же мы про это забыли? Хотя ничего странного. После грозных баталий начала 90-х демократическая критика решила не удостаивать своим вниманием противоположный лагерь: все, что можно, уже сказано, позиции ясны, чего зря копья ломать? Напрасно, как оказалось. Те-то, там-то совсем не дремали: завоевывали аудиторию, прикармливали молодых. Успех "Господина Гексогена" – гром среди ясного неба? Увы, вполне предвидимый результат. В том числе и того, что, увлекшись самой собою, демократическая критика забыла хоть и не самую главную, но все-таки свою ипостась – просветительскую.

        Дело, в конце концов, даже не в литературе. Может, вы правы, и фильмами обойдемся. Просто тому, кто не знает, не помнит, не хочет помнить, можно внушить все, что угодно. "Тот самый чай! Тот самый вкус!", как убеждала одна реклама. Тот самый вкус будет, если побегать по магазинам, постоять в очередях, а еще вернее, заполучить вожделенный чай в "заказе" (вы, наверное, уже и не помните, что это такое?), с неизбежной нагрузкой в виде неликвидных "Завтраков туриста" и полукилограмма бычьих хвостов.

        Но мы куда-то далеко ушли... Вы спрашивали меня о новых именах. Не знаю, можно ли назвать новыми имена, допустим, Асара Эппеля, Георгия Балла, Анатолия Азольского? В какой-то степени мои пристрастия можно вычислить, посмотрев, что публиковалось в "Дружбе народов", где я проработал редактором отдела прозы 12 лет. Конечно, есть близкие мне авторы, печатавшиеся в других журналах. Перечислять можно долго. Вот навскидку и для примера лишь несколько имен: Сергей Гандлевский, Андрей Геласимов, Валерий Исхаков, тот же Леонид Костюков, Илья Кочергин, Афанасий Мамедов, Марина Москвина, Дмитрий Стахов, Александр Хургин...

        М.Э.: Возвращаясь к ситуации в критике – насколько, по вашим ощущениям, АРСС справляется с теми задачами, для решения которых создавался?

        Л.Б.: В какой-то степени справляется. Но все упирается в один сакраментальный вопрос: «Где деньги, Зин?». Не хватает денег, нет нормального пиара.

        Хотя, может быть, АРСС и задает какую-то планку в критике. Сейчас в профессию приходят люди очень образованные, такие как Анна Кузнецова, Илья Кукулин, Кирилл Кобрин, Владимир Губайловский.

        С другой стороны, многие несимпатичные мне явления в современной молодой критике тоже растут из эстетики старших товарищей. Мы говорили о критиках, которым плевать на писателя, которые строят свои концепции, поминая при этом Розанова (кстати, Розановых сегодня в литературе, на мой вкус, некоторый переизбыток, тем более, что товар-то, вообще говоря, штучный) и говоря, что критика – это не оценки, а рефлексия. Глядя на них, а также на развитие некоторых премиальных сюжетов, кое-кто из критической молодежи решил, что раз так – все вообще игра. И литература, и, тем более, критика. И с азартом принялись делать свои ставки.

        Так что ж мы теперь удивляемся акробатическим этюдам Дмитрия Ольшанского или писаниям Льва Пирогова? Ведь играть так интересно! А если уж все равно играть надобно на чьей-нибудь стороне (такой нынче расклад), то почему бы не припасть к силе, не почувствовать себя ее частью? Ну, хоть частичкой...

        Я бы не вспомнил этих персонажей – сами по себе они мне вовсе не интересны (разве что то, как "добровольно и с песнями" летят они прямиком в камеру, хотя за ними, вроде, не приходили), – если бы не окончательно еще истребленная во мне вера в слово. Вернее, печальное знание того, что русские бунты сочиняются не на улицах, а в окружении книг, за письменными столами (теперь – за компьютерами). И что любой фашизм питается речами и дисциплиной. Как это: игры, в которые играют тигры? Но для затравки сгодятся и щенки.

        P.S.

        Леонид Бахнов – как и предыдущий гость нашей рубрики, Сергей Боровиков, – участвовал в литературном процессе последних лет в качестве не только (не столько) критика, но и редактора. В его интервью есть фрагмент, когда, отвечая на вопрос о вкусах и предпочтениях, он ссылается на свой журнал: «В какой-то степени мои пристрастия можно вычислить, посмотрев, что публиковалось в „Дружбе народов“...». Именно работа в «Дружбе народов», до того в «Литературном обозрении», еще раньше – в «Литгазете» – основное критическое высказывание Бахнова. Собственно, редактор всегда до некоторой степени предвосхищает работу критика, выполняя прежде него те же функции – отбора и оценки.

        Вкус Бахнова-редактора достаточно разнообразен. Впрочем, даже по тем именам, которые он называет в интервью, нетрудно заметить его пристрастие к умеренным модернистам, к несколько манерным «стилевикам», к тем, кто уделяет аранжировке не меньше внимания, чем самой мелодии.         Это тем более любопытно и вызывает даже некоторое удивление, что Бахнов-критик демонстративно, вызывающе старомоден. У кого еще сегодня можно найти в практически нетронутом виде эту стилистику ранних 90-х или, скорее, даже поздних 80-х?

        В Бахнове интересно именно это сочетание своеобразного эстетизма и откровенной социально-политической ангажированности. С одной стороны, «писатели позабыли осудить коммунизм в самих себе», с другой – любовь к Андрею Геласимову, Афанасию Мамедову, Асару Эппелю, то есть к авторам, которые, по моим представлениям, вовсе находятся вне этого круга проблем. «Литература сама перестала считать себя общественно значимым делом и добровольно отказалась от попыток объяснения того, что с нами происходит, передав эти функции публицистике», – с грустью констатирует Бахнов. И тут же рядом искреннее недоумение, адресованное критикам внешне куда более «текстоцентричным»: «Ребята, премия-то дается за роман, а не за направление... Мы о литературе говорим или о чем?»

        Мне кажется, бахновское ретро – это сознательная позиция, ощущение своей миссии, если угодно. «Мне действительно кажется важным сегодня как можно чаще вспоминать о писателях 60-80-х». Брежневскую эру красили черным, теперь начинают отбеливать, но объективной ее картины в общественном сознании не будет еще долго. Провал, отделяющий нас от последних советских десятилетий, – достаточно естественное и, пожалуй, даже неизбежное следствие происшедшего в стране тектонического сдвига. Эпоха перемен всегда сопровождается чем-то подобным:

            Повесть наших отцов,

            Точно повесть

            Из века Стюартов,

            Отдаленней, чем Пушкин,

            И видится,

            Точно во сне...

        Но и позиция, построенная на попытке внятно изложить «повесть отцов», не менее закономерна. Кто-то же должен занимать эту нишу – назовем ее просветительской.

Михаил Эдельштейн. Александр ГЕНИС: портрет в 20 тезисах

30 Октября 2003

Нижеследующий текст задумывался как постскриптум к интервью с Александром Генисом в рамках цикла «Это критика». Но интервью так и не состоялось – кажется, это называется «по не зависящим от редакции причинам», – и потенциальному постскриптуму пришлось вести самостоятельную жизнь.

1. Александр Генис пишет хорошо. Слишком хорошо. Так хорошо, что это очень скоро становится подозрительным: те авторы, которых я люблю, пишут, как правило, хуже.

2. Рецензенты, которые Гениса любят, говорят о "фирменном сочетании легкости стиля и глубины содержания" . Рецензенты, которые Гениса не любят, легкость стиля не оспаривают, но содержание глубоким признавать отказываются: "Гибридность формы, светскость изложения, прозрачность языка, доступность содержания, компактность конечного продукта, известная игривость ума, отсутствие экзистенциального и метафизического измерений... толика формализма, толика культурологии, толика сведений, толика "органической поэтики". Одним словом, пересекайте границы, засыпайте рвы. Незаменимые качества для профессионального журналиста. То, что так нравится редакторам культурных отделов "интеллигентных" газет и их читателям, тем, кому недосуг обратиться к первоисточнику, но кто стремится "быть в курсе" и потому серьезным изданиям предпочитает дайджест" .

3. Генис публикуется в России почти 15 лет, сперва в паре с Петром Вайлем, потом один. Сначала его хвалили, теперь все больше ругают. Причины этого понятны. Их, собственно говоря, две.

Во-первых, благодарность составителям дайджестов естественно снижалась в прямой зависимости от перевода и публикации тех самых первоисточников.

Во-вторых, в конце 80-х – начале 90-х такого жанра, как "интеллектуальный разговор обо всем и ни о чем", в русской публицистике попросту не существовало. Точнее, он только появился, обитал где-то на периферии и был еще не вполне уверен в собственном бытии. Лет через десять все с удивлением обнаружили, что насчет того, чтобы написать нечто умное, желающих хоть отбавляй, и любой Кобрин справляется с этим не хуже. То есть хуже, конечно, но не особенно. Люди обиделись: мол, мы-то их за волшебников держали, а это просто фокус такой. Так почтеннейшая публика негодовала, когда выяснилось, что Дэвид Копперфильд заставляет своих сотрудников подписывать контракты о неразглашении технических деталей его трюков – до этого, конечно, все считали, что статуя Свободы и впрямь тает в воздухе что ваш Чеширский кот.

4. Эссе – жанр предельно индивидуалистический. Совместно написанное эссе – воплощенный оксюморон.

5. На самом деле, пренебрежительное отношение к Генису – следствие недоразумения. Нам при слове "эссе" до сих пор вспоминаются Борхес с Честертоном. Между тем, современная культурологическая эссеистика – это Борис Парамонов с Михаилом Эпштейном. Вот и давайте не огорчаться, что Генис не Честертон, а тихо радоваться тому, что он не Парамонов.

6. Эссе, начинавшееся как искусство нестандартного мышления, давно уже превратилось в искусство маскировки. Самодовлеющий словесный материал, эффектные метафоры, афоризмы, сравнения, парадоксы – все эти кружева призваны убаюкать читателя, убедить его не замечать отсутствие второго плана и перестать тыкать своим длинным носом в красивый холст с нарисованным на нем очагом. С этой задачей Генис справляется ничуть не хуже Линор Горалик или Льва Пирогова.

7. Всегда подозревал, что само словечко "культурология" было придумано в качестве индульгенции для такого рода текстов.

8. Эссе Гениса читаются с удовольствием. При этом когда по прочтении пытаешься восстановить в памяти прочитанное, то не можешь вспомнить ничего.

9. Некоторое время назад я прочитал статью Гениса "Три "Соляриса". Статья мне понравилась. Но когда я попытался вспомнить из нее хоть что-нибудь, то всплыла только фраза блаженного Августина, вынесенная в эпиграф. Хорошая фраза, кстати сказать. "И что вообще можно сказать, говоря о Тебе? Но горе тем, которые молчат о Тебе".

10. Успех Гениса – это успех вовремя приведенной цитаты. Впрочем, это не я. Это Шкловский. И не про Гениса, а про Булгакова.

11. Практически любой текст Гениса избыточен. В нем максимум лишнего при минимуме случайного. Наращивание текстового объема диктуется здесь не необходимостью развития темы, а инерцией стиля и жанровым заданием.

12. Собственный стиль Гениса по сути полностью нейтрален. Он существует сам по себе, не завися ни от автора, ни от предмета разговора. Поэтому он с такой легкостью мимикрирует то под Довлатова ("Довлатов и окрестности"), то под Лао-Цзы ("Темнота и тишина").

13. "Я так себе это и представляю: летишь вдоль страницы, пока не наткнешься на что-то выпирающее. Причем замаскировано это архитектурное излишество так, что различить можно только на ощупь. У нас в школе перила были такие, с шишечками. Издали будто гладко, но съехать не дай бог" , – пишет Генис, характеризуя прозу Сергея Довлатова. Вот этих самых шишечек текстам Гениса и не хватает. Прекрасная легкость, опасная гладкость.

14. Самые удачные фрагменты "гуманитарной прозы" Гениса – это случайные зарисовки. Вообще, Генис-прозаик хорош на пространстве нескольких абзацев. Его "Белый пейзаж" начинается с чудесного описания встречи автора с альпийским муфлоном. На этом бы и закончить, но автор принимается рассыпать по тексту знаменитые скучновато-остроумные афоризмы, глянцевые парадоксы, призванные играть роль вышеупомянутых шишечек, но на деле превращающие альпийский пейзаж в подобие гималайского, и наоборот.

15. Генис – идеальный автор вступительных статей, предисловий. Знаменитая вайль-генисовская "Родная речь" как раз и была сборником таких идеальных предисловий.

16. "Филолог, культуролог, прозаик, эссеист, интеллектуал, свободный художник", – пишет о Генисе Игорь Потапов, жалуясь на трудность однозначного определения. О том же и Татьяна Толстая: "Генис-писатель, Генис-культуролог, Генис-кулинар, Генис-странник, Генис-голос – который из них настоящий?"

17. Назовите "модное слово или выражение, от которых коробит", – спрашивает Гениса корреспондент "Новой газеты". "Раскрутили", – отвечает Генис. Подобрать для Гениса точное определение этот ответ помогает едва ли, зато возможных вариантов становится на один меньше. Потому что теперь совершенно ясно, кем Генис не является. Генис не является критиком. Темперамент не тот. Откуда у дзен-буддиста критический темперамент?

18. "За дрожащую руку артистку / На дебют роковой выводил", – это сказано не про Гениса. Критика – зона риска, а Генис работает только с устоявшимися репутациями.

19. Толкаться локтями, раздавать премии своим – это не для Гениса. На литературный процесс он смотрит сверху вниз. Из той же анкеты "Новой газеты": "Назовите проблемы, которые в России надо решать незамедлительно" – «Проблемы не решают, над ними поднимаются до тех пор, пока они не перестают быть проблемами».

20. Статьи Гениса про Владимира Сорокина или Виктора Пелевина – прекрасный пример того, как из любой ерунды можно сделать вполне глубокомысленный текст. Ерунда, правда, при этом так ерундой и остается. Но пишет Генис хорошо.

Игорь ВИНОГРАДОВ

20 Ноября 2003

Русский Журнал: Игорь Иванович, как вы, главный редактор «Континента», можете определить специфику вашего журнала? Каким вам видится его место среди других толстых журналов?

Игорь Виноградов: Отличие «Континента» от других толстых журналов уже в том, что это не ежемесячник, а ежеквартальник. Соответственно, мы не можем претендовать на такое регулярное представление литературного процесса, как «Знамя» или «Новый мир». Поэтому и художественный отдел занимает у нас гораздо меньше места, чем в других журналах.

Что касается прозы и поэзии, то здесь у нас свои критерии отбора, мы ориентируемся на традицию классической литературы – не столько по стилю, сколько в смысле серьезности отношения к слову. Игровая литература, литература как конструкция, как самоцель, нас не особо греет. Хотя мы вполне лояльны к любым поискам и новациям, если только это соответствует основным критериям журнала. Здесь можно назвать, например, имя Юрия Малецкого, пишущего достаточно "современно", с использованием постмодернистских приемов, постмодернистской техники письма. Тем не менее, это очень значительный романист, со своим серьезным взглядом на жизнь, с чувством ответственности.

Но все же "Континент" – это, в первую очередь, журнал интеллектуальных рубрик. Они у нас, пожалуй, богаче, чем у наших коллег. И здесь то, что "Континент" выходит четыре раза в год, дает нам определенные преимущества. Появляется больше возможностей отражать литературный процесс в критическом зеркале, больше оперативного простора для самой известной нашей рубрики – "Библиографической службы "Континента". Там мы даем обзор того, что происходит в прозе, в поэзии, того, что происходит в критике. После нас по нашему пути пошли и некоторые другие журналы, в частности "Новый мир"...

РЖ: Новомирские обозрения принципиально субъективны, это не просто информация, но и точка зрения Андрея Василевского или Павла Крючкова. Ваши обзоры в этом отношении как-то отличаются?

И.В.: «Континент» старается сочетать два подхода. Мы даем объективную информацию, но оставляем за обозревателем право на личный комментарий. И Евгений Ермолин, и Мария Ремизова, и Ирина Дугина – все это люди со своей точкой зрения на литературный процесс, а не просто протоколисты. Более того, хотя они и существуют как бы внутри одной общежурнальной концепции, но нередко и спорят между собой, высказывают противоположные точки зрения на одну и ту же вещь.

Кроме того, наши обозрения затрагивают не только литературу. Мы даем обзор интереснейших, с нашей точки зрения, публикаций в российской периодике, касающихся современной российской жизни, религии, церковной жизни, философии. В результате каждый номер журнала превращается в своего рода мини-энциклопедию интеллектуальной жизни России за истекшие три месяца.

РЖ: Вы упомянули сейчас о религии и Церкви. «Континент» отличается от других «толстяков» своим акцентированным интересом к религиозным проблемам. Это традиция, идущая еще от «старого» «Континента»?

И.В.: Когда в 1974 году в Париже вышел первый номер «Континента», на титульном листе значилось: «литературный, публицистический и религиозный журнал». Но сегодня религиозная составляющая выражена у нас много отчетливее, чем в максимовском «Континенте». Перед тем журналом все-таки стояла в первую очередь задача культурного и политического противостояния экспансии коммунистической идеологии, и потому собственно религиозная проблематика занимала не столь важное место. Но сейчас духовные вопросы приобретают все большее значение для нашего общества, поэтому у нас этот раздел год от года увеличивается.

Кроме того, политические аспекты российской жизни затрагиваются в самых разных журналах – и толстых, и глянцевых, – здесь ежеквартальнику трудно претендовать на какую-то эксклюзивность. Хотя и от политических оценок мы не отказываемся. Я, скажем, очень дорожу тем, что в разделе "Россия и мир на рубеже веков" у нас стал регулярно печататься Виктор Шендерович – нам очень близок его взгляд на то, что происходит в политической и общественной жизни России. Мы давно искали подходящую форму ежеквартального отклика на важнейшие события, перепробовали разные варианты и в конце концов остановились именно на текстах Шендеровича.

Если же вернуться к религии, то надо сказать, что у нас постоянно идут большие серьезные публикации по проблемам межконфессионального, межрелигиозного диалога, по актуальным богословским вопросам – вплоть даже, например, до дискуссии о том, что такое "страх Божий". Кроме того, мы первыми в русской светской печати внятно рассказали о явлениях Богородицы в Междугорье, в Хорватии. Раньше информация об этом просачивалась к нам через разные брошюрки, издававшиеся благотворительными организациями заграницей – Церковь наша хранит на этот счет молчание, поскольку явления происходят в католическом приходе, а не в православном. Между тем, это событие мирового значения, там одних паломников каждый год бывает до полутора миллионов. Мы опубликовали очень большую подборку важнейших материалов и фактических сведений, относящихся к этой теме, напечатали очерк отца Анри Мартена как свидетеля, который знает, что там происходит, дали подробный анализ посланий Богородицы. Мы намерены продолжать эту тему – не исключено, что введем даже и специальную рубрику "Междугорская весть". Уже в следующем номере мы планируем напечатать главы из книги сестры Эммануэль "Междугорье: девяностые годы". Это католическая монашенка, которая давно там живет, которая была там все время, пока там шла война, все 90-е гг., и ее свидетельства представляют исключительный интерес. К событиям в Междугорье можно по-разному относиться, но нам важно, чтобы русский читатель знал о них.

Что касается меня, то я безусловно верю в подлинность этих явлений. И для меня здесь очень большое значение имеет то, что папа Иоанн Павел Второй, которого я глубоко чту и в мудрость и святость которого верю, относится к междугорским событиям в высшей степени серьезно. Официально Ватикан пока не признал те явления, что происходят в Междугорье, но это соответствует каноническим правилам: пока явления такого рода продолжаются, Католическая Церковь не выносит своего суждения.

РЖ: На последней пресс-конференции букеровского жюри Ирина Роднянская специально упомянула опубликованный в «Континенте» роман Юрия Малецкого «Физиология духа», посетовав, что он не был номинирован и не попал в лонг-лист. Почему «Континент» не выдвинул этот роман на соискание Букеровской премии?

И.В.: Наверное, придется принять этот упрек на наш счет. Мы просто упустили этот момент, не получив информации, что имеем право номинировать наших кандидатов. Конечно, стоит внимательнее относиться к премиальным сюжетам, тем более что, на мой взгляд, «континентская» проза по своему уровню вполне конкурентоспособна. Другой наш автор, Сергей Бабаян, получил два года назад премию имени Ивана Петровича Белкина за лучшую повесть года. Да и роман того же Малецкого «Любью» побывал в свое время в букеровском шорт-листе. То, что случилось в этом году, – это просто недосмотр.

РЖ: Издание толстого журнала сегодня – это компромисс между предпочтениями редакции и ее представлениями о вкусах аудитории, потенциального читателя?

И.В.: Нет, нам не приходится идти на компромисс. Редакция «Континента» делает тот журнал, который она хочет делать. Коммерчески мы не ориентированы на читателя и потому не подлаживаемся под него. Мы просто создаем определенный культурный продукт, в который заложена наша позиция. Те, кому это интересно, кто близок нам по взглядам, по подходу, нас читают. Мы до сих пор рассылаем наш журнал бесплатно по многим библиотекам. Насколько я знаю, там «Континент» пользуется очень большим спросом. Так что читатель у нас есть, и мы стараемся быть прежде всего верными самим себе. Наверное, именно такая позиция и позволяет сохранить читателя.

РЖ: До дефолта, насколько я помню, журнал финансировался «Инкомбанком». А кто сегодня помогает вам делать независимый журнал?

И.В.: Об этом я, с вашего позволения, сейчас, по некоторым причинам, говорить не буду. Что касается несуществующего ныне «Инкомбанка», я хотел бы сказать, что период нашего сотрудничества был своего рода образцом идеальных отношений между новым русским капиталом и журналом. На нас никогда не оказывалось ни малейшего давления. Они понимали, что наша профессия – делать журнал, и помогали нам финансово. Вот и все. К сожалению, найти еще одного такого партнера нам за последние пять лет так и не удалось.

РЖ: В монографии Нелли Биуль-Зедгинидзе «Литературная критика журнала „Новый мир“ А.Т.Твардовского (1958-1970 гг.)», где вам посвящен отдельный раздел, автор говорит о середине 1960-х гг. как о периоде вашего перехода от реальной критики к критике религиозно-философской. Насколько традиция русской религиозно-философской критики востребована сегодня?

И.В.: Мне кажется, что эта традиция, к сожалению, сейчас востребована минимально. Есть люди, работающие в ее русле, но они принадлежат в основном к старшему поколению критиков. В новой же генерации я не вижу авторов, которые по масштабу, по серьезности подхода, да просто по уровню были бы сопоставимы, например, с Ренатой Гальцевой или Ириной Роднянской. И это тем более прискорбно, что, по моему убеждению, именно этот род критики сегодня особенно актуален.

Вообще, каждому литературному периоду соответствует тот или иной тип критики. Скажем, реальная критика была абсолютно органична во времена "оттепели". Эпоха полугласности не дает публицисту возможности говорить прямо, и литература волей-неволей принимает на себя функцию информатора о том, что происходит в стране. Сейчас ощущение живой современности дают авторы детективов, а тогда этим занималась серьезные писатели. Поэтому стремление через голову литературы говорить о жизни было вполне объяснимо. Литературный материал служил поводом для серьезных размышлений на общественные темы.

Вообще, с моей точки зрения, настоящая критика возникает тогда, когда критик способен быть публицистом на литературном материале. Это не значит, что он должен заниматься политической пропагандой, нет, речь может идти и о философской, и даже о чисто эстетической, культурологической публицистике. Но если критик не обладает цельным мировоззрением, если у него нет индивидуального взгляда на важнейшие проблемы бытия, он не может быть и критиком, превращаясь в простого эксперта-оценщика. Сейчас как раз и настало время такой экспертной критики. Потому-то журнальная критика сегодня далеко не так интересна, как в 60-е годы. Да, та критика была односторонняя, но она была концептуальна. Поэтому имена Владимира Лакшина, Юрия Буртина, Игоря Дедкова и останутся в истории.

РЖ: А почему вы считаете, что традиция религиозно-философской критики сегодня особенно актуальна?