Текст книги "Это критика"

Автор книги: Михаил Эдельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

И.В.: Дело в том, что литература с приходом гласности получила возможность отойти от обслуживания общества, отказаться от тех функций, которые приняла на себя публицистика, сосредоточиться на самой себе. Но отход от прямого публицистического высказывания не понижает, а повышает требования к художественной литературе. Экспертная критика соглашается с этим, но полагает, что речь идет только об особенностях стиля или мастерстве сюжетостроения. Да, конечно, этот момент важен, но он не может быть определяющим, что хорошо видно на примере современной поэзии. Ведь сейчас почти все умеют писать грамотные стихи. Уровень версификации, уровень литературной образованности большинства поэтов очень высок, практически за любой подборкой стоит незаурядный интеллектуальный багаж, большой культурный опыт. А самобытности – нет, свежего взгляда на жизнь – нет. Недаром так моден сейчас в поэзии демонстративно вторичный иронизм, отталкивающийся от каких-то готовых представлений, от штампов, от чужих эстетических систем. А явлений масштаба Пастернака или Мандельштама пока не видно.

На самом деле, если с литературы снимается необходимость политического просвещения, то возрастают претензии к ее бытийному уровню. Последние годы мы были заняты по преимуществу вопросами общественно-политического самоопределения России. Но происходящее в России является только частью общемирового процесса, который, если воспользоваться выражением из одного из посланий Богородицы Междугорской, заключается в том, что человечество все активнее строит цивилизацию без Бога. Необходим новый взгляд, чтобы осмыслить этот процесс, чтобы понять роль культуры в изменившемся мире. Увы, в русской литературе сегодня не видно сколько-нибудь серьезных, значительных примеров выхода на этот уровень духовной проблематики. И вот тут-то необходима критика, опирающаяся на традицию философии, религиозной философии – в том числе.

РЖ: Но может быть, это не вина критики, а ее беда? Если критика – явление зависимое, то не связано ли засилье экспертной критики с отсутствием писателей, готовых браться за большие темы?

И.В.: Да, критику часто рассматривают как явление вторичное, зависимое: «Тень, знай свое место». На самом деле, отношения литературы и критики – это процесс двусторонний. Критика зависит от литературы как от своего материала, но в то же время и влияет на нее. А если критика ограничивается жанровым или стилистическим анализом, то она не реализует своего потенциала как совершенно самостоятельная форма общественного самосознания. Повторю: критика – это публицистика в широком смысле слова, это обсуждение актуальных проблем современности, связанных с литературой, с искусством. И если так посмотреть, то литература оказывается уже не столько господином, сколько, может быть, слугой. Хотя все подобные формулы неточны. На самом деле, литература и критика взаимосвязанные, но не находящиеся в отношениях иерархической зависимости явления.

РЖ: А почему вы сами в последние годы меньше выступаете как критик?

И.В.: Как регулярно действующий критик я последний раз выступал в начале перестройки в «Московских новостях», где вел литературную колонку. Писал я там в основном о возвращенной литературе: о Домбровском, о Пильняке, о Лидии Чуковской. Должен сказать, что я благодарен судьбе за эти годы, потому что в молодости я формировался как журнальный критик, писал большие концептуальные статьи, и сотрудничество в «МН» было первым в моей жизни опытом регулярной работы в газетном формате. Мне многое пришлось тогда учиться делать заново.

Сегодня у меня есть определенные планы, связанные с современной литературой. Например, я давно собираюсь написать статью под названием "Возвращение Солженицына", попытаться оценить то, что он как писатель сделал уже после переезда в Россию. Есть и некоторые другие идеи. Но сейчас мне интереснее замыслы, связанные с классикой, с Достоевским, с русской философией. А критика – молодое дело. И мне кажется, что мои коллеги по "Континенту", которые следят за современной литературой, живут этим, очень хорошо со своей работой справляются.

P.S.

Сегодня «Новый мир» Твардовского уже не кажется таким монолитным образованием, каким он выглядел в глазах читателей 60-х. Стало очевидно, что Андрей Синявский и в новомирские свои годы очень мало был похож на Владимира Лакшина, а Чингиз Айтматов имеет не много общего с Александром Солженицыным. Автор вышедшей несколько лет назад фундаментальной монографии «Литературная критика журнала „Новый мир“ А.Т.Твардовского (1958-1970 гг.)» Нелли Биуль-Зедгинидзе убедительно продемонстрировала, как отличались друг от друга и по манере, и по взглядам своим ведущие авторы критического отдела прославленного ежемесячника. И если тот же Лакшин, например, так на всю жизнь и остался в рамках новомирской парадигмы, то Игорь Виноградов за десять лет сотрудничества в журнале Твардовского эволюционировал разительно, уйдя дальше едва ли не всех своих коллег от одномерной оттепельной социальности конца 50-х – начала 60-х.

Н.Биуль-Зедгинидзе, говоря об И.Виноградове, описывает его путь как переход от «этики и эстетики революционно-демократического антропологизма» к «той вере, к той философии жизни и к той, вытекающей из этой философии, общественной активности, которые были истиной и жизненной судьбой русских религиозных философов... – Вл.Соловьева, Н.Бердяева, С.Булгакова, С.Франка и др.». Уже к середине-концу 60-х критик работал в той системе координат, в рамках которой развиваются и нынешние его «замыслы, связанные с классикой, с Достоевским, с русской философией». Не случайно некоторые из поздних новомирских статей Виноградова были включены им через 20 лет в книгу «По живому следу. Духовные искания русской классики».

Теперь о публикуемом интервью. Одно из положений, сформулированных в нем И.Виноградовым, поставило меня в тупик. Мне всегда казалось, что в нынешней критике, при всей ее филологичности, ощутим сильный недостаток бесстрастных экспертов, умеющих держать свои политические пристрастия и религиозные убеждения при себе или, по крайней мере, отделять их от объективной оценки достоинств и недостатков того или иного произведения. И вдруг выясняется, что вокруг одни эксперты, а критиков, «способных быть публицистами на литературном материале», как раз и не хватает... Говорят, что если какое-то явление ругают сразу с двух противоположных позиций, то тем самым как бы доказывается его жизнеспособность. С чем я современную критику и поздравляю. Ей теперь ничто не мешает ощущать себя золотой серединой.

Тем не менее, этот казус естественным образом провоцирует на продолжение разговора о публицистической критике, в частности о критике твардовского «Нового мира», и ее соотношении с нынешней культурной ситуацией. Начинать такой разговор здесь и сейчас не представляется уместным и возможным, поэтому позволю себе предложить лишь несколько замечаний по теме.

Сначала об очевидном. Реальная, шире – публицистическая критика (политическая ли, философская, религиозная – все равно), подходят для тех эпох, когда «литература... сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже, так сказать, в специальное заведование других направлений умственной деятельности» (слова Н.Г.Чернышевского, цитировавшиеся Виноградовым в одной из первых его новомирских статей). В нынешней же ситуации каждый, кто хочет писать о политике или о вопросах общественных, может писать о них напрямую, не нуждаясь в литературе как предлоге. Тем более что использовать литературу даже в качестве иллюстративного материала сегодня публицисту крайне невыгодно: персонажей теленовостей страна знает куда лучше, нежели героев современной, да, пожалуй, и классической литературы. Лучше уж брать примеры из сериалов – доходчивей будет.

Здесь – повод для зависти сегодняшних критиков к своим коллегам из легендарных 60-х, писавшим в те времена, когда их герои были известны всем. Нынешний критик не смеет и мечтать об аудитории Юрия Буртина или Игоря Дедкова, как нынешние поэты не смеют мечтать о стадионах Евтушенко-Вознесенского. Стоит ли об этом мечтать и насколько оправдана зависть – вопрос другой. Я, например, вижу для нее как минимум четыре причины.

Критикам 60-х было тяжело. Они не могли работать без оглядки на цензуру, им приходилось маскироваться под борцов за социализм с человеческим лицом, их статьи резали по живому. Критикам 60-х было легко. Тот мир был черно-бел, основные цвета были определены раз и навсегда, перепутать своего с чужим было невозможно.

Мы доподлинно знали – 

В какие дни 

Нам – напасти, а им – почет. 

Ибо мы – были мы, 

А они – они, 

А другие – так те не в счет!

Показательно, кстати, что в 90-е, когда реальная картина свободного мира оказалась много сложнее той, что представлялась шестидесятникам в подсоветских мечтах или в эмигрантском далеке, многие из них растерялись. Новую Россию не принял почти никто из них – ни Юрий Буртин, ни Андрей Синявский, ни его вечный оппонент, основатель парижского «Континента» Владимир Максимов. Симпатии И.Виноградова к Горбачеву и его скептическое отношение к реформам Ельцина-Гайдара также вполне очевидны.

Ну, а здесь, 

Среди пламенной этой тьмы, 

Где и тени живут в тени, 

Мы порою теряемся: 

Где же мы? 

И с какой стороны – они?

Но продолжим разговор о зависти. Представителям публицистической критики вообще-то труднее. Если критику-эксперту нужно лишь качественное филологическое образование, то критику-публицисту потребно как минимум цельное мировоззрение, а как максимум – оригинальная система философских взглядов. Проще говоря, публицистическая критика куда плотнее экспертной завязана на масштаб личности критика. Но с другой стороны – «публицистам» опять же легче. Они гораздо меньше «экспертов-оценщиков» зависят от качества текущей литературы. Статья И.Виноградова «Точка опоры» читалась в конце 50-х отнюдь не только поклонниками романа Михаила Жестева «Золотое кольцо», каковой роман по случаю оказался в той работе формальным предметом внимания критика. Более того, подозреваю, что статью Виноградова прочли тогда намного больше людей, чем это самое «Золотое кольцо». То есть в публицистической критике интересно «что», а не «о чем». А в экспертной критике наоборот. Ну, или, по крайней мере, поровну. Поэтому критик-эксперт, как правило, уходит вместе со своим объектом, и для него крайне важно этот объект верно выбрать. В этом смысле экспертная критика – род лотереи, азартное занятие для людей с крепкой нервной системой.

Самая привлекательная для меня черта той модели критики, которую предлагает И.Виноградов, – ее максимализм. Нынешние обозреватели слишком часто принимают наличное состояние литературы за норму и занижают планочку, сравнивая авторов «Нового мира» с авторами «Знамени» и обратно, как будто опричь этих участков никакой земли и в помине нет. Тот элементарный факт, что – не будем тревожить попусту Достоевского и Льва Толстого – рядом с Сашей Соколовым или Джоном Кутзее практически все отечественные светила последних лет выглядят несколько бледновато, упоминать считается дурным тоном. На этом фоне предложение Виноградова без околичностей спрашивать писателя, что ценного он может сообщить мне о коренных проблемах бытия, смотрится очень симпатично.

Наконец на стороне шестидесятников российская история. До тех пор, пока она будет развиваться циклично, их статьи не устареют. Не случайно сегодня по-другому, чем в благословенные 90-е, читаются старые размышления И.Виноградова о «свободном суверенном человеке», о праве на свободу выбора, о том, что нет универсальных решений, годных для всех ситуаций. Уже сейчас эти положения не кажутся, как несколько лет назад, наивными и устаревшими. Судя по динамике развития нашего государства, завтра они будут выглядеть еще актуальнее.

Андрей ВАСИЛЕВСКИЙ

11 Декабря 2003

Русский Журнал: Андрей Витальевич, чем, с точки зрения редактора, «Новый мир» отличается от других толстых журналов?

Андрей Василевский: Как мне уже не раз приходилось говорить, «Новый мир» является своего рода «золотой серединой», условной осью, по отношению к которой (не обязательно осознанно) позиционируются другие журналы. По одну сторону «оси» окажется «Знамя», по другую, скажем, «Москва». «Знамя» и «Москва» ничего общего между собой – кроме толстожурнального формата – не имеют, разный пафос, разные авторы. Но и у «Знамени», и у «Москвы» есть нечто общее с «Новым миром». Словом, «Новый мир» среди журналов этого типа наиболее универсален .

РЖ: А насколько выпуск журнала сегодня это компромисс между расчетом на целевую аудиторию и вкусами главного редактора, редколлегии?

А.В.: Журнал – дело коллективное и инерционное, и личные вкусы главного редактора при формировании редакционного портфеля не могут быть решающим критерием. Если бы я исходил из того, что печататься могут только по-настоящему близкие мне тексты, то не вышло бы ни одного номера.

В журнале работают очень квалифицированные, но, естественно, разные по вкусам, симпатиям специалисты. Я отличаюсь от них тем, что могу принять волевое решение, сказать окончательное "да" или окончательное "нет". Другое дело, что я обычно стараюсь к этому своему праву не прибегать, но такая возможность всегда подразумевается. Компромисс? Можно говорить о компромиссе между пристрастиями членов творческого коллектива.

Целевая аудитория?... С хозяйственно-юридической точки зрения мы организация "коммерческая" (закрытое акционерное общество). У нас нет доброго дяди, который был бы готов нас финансировать при любых обстоятельствах. Раз-два в год нам помогает Минпечати, подкидывает деньги на бумагу и типографию, большое им спасибо, но если б они не давали этих денег, журнал все равно выходил бы. Несколько сот экземпляров каждого номера закупается для российских библиотек – через посредничество Минкультуры (спасибо Швыдкому), но и это в нашем бюджете не является решающим фактором.

Журнал существует потому, что есть достаточное количество индивидуальных подписчиков и библиотек, готовых платить за него деньги. Мы прекрасно понимаем, что наша аудитория, та ее часть, которая покупает бумажную версию, а не читает журнал в Интернете, – это в основном остатки той большой аудитории, которая когда-то сложилась вокруг "Нового мира". Она состоит из людей по большей части немолодых, у которых выработался своего рода рефлекс чтения такой странной литературной формы, какой является русский толстый журнал.

У молодых читателей возникают проблемы не с содержанием "Нового мира" и других "толстяков", а именно с их формой . Молодые прекрасно понимают, что такое ежедневная газета, что такое роман, вышедший отдельным изданием, что такое глянцевый еженедельник. Но вот что делать с ежемесячным толстым журналом, набитым прозой, поэзией, критикой и всем-всем-всем – они не знают. Когда они видят такой журнал в Интернете в "разобранном" виде, им легче с ним контактировать. А вот зачем его покупать, выписывать, иметь в своей библиотеке – они искренне не понимают, тут есть настоящий культурно-психологический барьер.

Мы должны учитывать, что вкусы большей части нашей "бумажной" аудитории давно сформировались, они уже не изменятся и они достаточно консервативны. С другой стороны, мы не можем придумать современную литературу – ни такую, которую нам самим хотелось бы читать, ни такую, какую ждет наш подписчик. Иногда на встречах с читателями я прошу: "Сформулируйте, какую прозу вы хотели бы видеть в журнале". И когда люди из зала отвечают, я понимаю, что такой прозы на свете нет. Современная русская литература такова, какова она есть, и выбираем-то мы из того, что пишут .

Я думаю, что журнал немало подписчиков потерял, печатая в прежние годы "чернуху", произведения с табуированной лексикой и т.д. Ведь даже часть читателей Виктора Астафьева воспринимала его поздние вещи как недопустимо грубые и натуралистичные. Такая специфика нашей аудитории накладывает определенные ограничения на всяческие радикальные, экспериментальные жестов. Иногда мы подобные жесты себе позволяем – публикуем конспирологическо-футурологический киносценарий Дмитрия Галковского "Друг Утят" или повесть Сергея Шаргунова " Ура!", – но очень дозировано. Мы – всей предшествующей историей журнала – обречены на то, чтобы быть журналом "мейнстрима", по возможности отсекать крайности, которые могли бы оскорбить или шокировать наших читателей.

РЖ: Если основной читатель «Нового мира» – это остатки прежней аудитории, то значит ли это, что ваш взгляд на перспективы такого типа издания, как толстый журнал, пессимистичны?

А.В.: Количество подписчиков у литературных «толстяков» медленно сокращается (как, впрочем, и вообще средние тиражи книг в стране), но одновременно наша аудитория в Интернете устойчиво растет. И притом речь идет не просто о случайных заходах – нет, счетчик фиксирует рост скачивания текстов. И эти аудитории – бумажная и сетевая, – насколько мы знаем, почти не совпадают. Это разные люди – в социальном и поколенческом отношении. Эмигранты читают по преимуществу именно электронную версию, а бумажную выписывают внутри страны и в основном не в Москве, а в провинции.

РЖ: Но ведь этот рост сетевой аудитории не приносит журналу никаких доходов...

А.В.: Никаких доходов, но и никаких финансовых потерь. Наши сетевые читатели все равно не выписывают и не будут выписывать «бумажную версию» журнала. Зато заново формируется определенная среда, готовая регулярно читать «Новый мир».

РЖ: А вы допускаете возможность постепенного превращения толстых журналов в чисто сетевые издания?

А.В.: Нет, я так не думаю, более того, я убежден, что те люди, что заходят в сетевой «Новый мир», интересуются нами не как одним из интернет-изданий, а именно как электронной версией «традиционного» бумажного журнала, обладающего достоинствами, которых лишены многие сетевые СМИ.

РЖ: Вы употребили слово «мейнстрим». Меня всегда интересовало, почему мейнстримом у нас называется именно то, что называется. По каким критериям мы его выделяем? По тиражам?

А.В.: Нет, я говорю о каких-то эстетических параметрах. Прежде всего, это литература не коммерческая, не жанровая, не фантастика, не детектив – то, что иногда называют «серьезной» литературой. Эта «серьезная» литература тоже достаточно многообразна, но думаю, что если мы отграничим присутствующие в ней экспериментальные крайности – Владимира Сорокина, литературу круга издательства «Ad Marginem» и т.д. – то и останется «мейнстрим». Мейнстрим в таком понимании – это и Владимир Маканин, и столь на него не похожий покойный Виктор Астафьев, и Борис Екимов, и Людмила Улицкая с ее качественной беллетристикой...

РЖ: А Улицкая разве не жанровая литература?

А.В.: Думаю, нет. Правда, ее положение сегодня немного напоминает Галину Щербакову, чья новая проза годами печаталась и печатается в «Новом мире», попадает в соответствующий «серьезный» контекст и выглядит вполне конкурентоспособной. Сразу же после этого ее романы выходят книжками, иногда в таких характерных аляповатых обложках, и уже позиционируются иначе – как «массовая» литература. То есть Щербакова как-то умеет существовать на самой границе двух миров.

То же касается и Улицкой. С одной стороны она "серьезный" прозаик, с другой – успешный, продаваемый беллетрист. Мы же прекрасно понимаем, что для того, чтобы люди подписывались на журнал, надо предлагать им нормальное чтение. Вот Улицкая – это как раз очень хорошее чтение .

При этом надо учитывать, что и традиционная наша аудитория неоднородна. Скажем, когда был жив Астафьев, то среди наших подписчиков были люди, читавшие Астафьева и не читавшие Улицкую. И наоборот. Есть те, кто читает художественную часть и не заглядывает во вторую половину. Есть те, кто просматривает только библиографию, рецензии, статьи и практически не открывает поэзию и прозу. Есть даже те, кто смотрит только поэзию. И мы стараемся удержать всю нашу аудиторию, не сужать ее искусственно. Поэтому, может быть, и возникает иногда ощущение некоторой эклектичности нынешнего "Нового мира", но этому есть свое рациональное объяснение (кстати, "Новый мир" второй половины 20-х годов тоже некоторые критики упрекали в эклектичности).

РЖ: А какие-то намеренные попытки расширить аудиторию вы принимаете? Скажем, публикацию Акунина можно рассматривать как такого рода попытку?

А.В.: Пьесы Акунина – «Чайку» и менее удачного «Гамлета» – мы действительно печатали, но это был, скорее, своего рода жест . Ведь пьесы как жанр мы обычно не печатаем. Для того, чтобы мы приняли к публикации пьесу, нужна особая причина, дополнительная мотивировка. В данном случае такой причиной было само имя автора. Возникал определенный «сюжет» – появление модного имени, да еще с хулиганскими экспериментами, в нашем контексте, в консервативном, казалось бы, журнале...

РЖ: Но в ноябрьском номере у вас снова напечатана пьеса...

А.В.: Но опять-таки – не просто так. «Первый мужчина» Елены Исаевой – это образец документального театра, нового феномена в зарубежной, а теперь и в русской драматургии. Не случайно публикация сопровождается большим послесловием автора, где она объясняет, что такое документальный театр, как она к нему пришла, как она работала над этой пьесой, состоящей из непридуманных монологов реальных женщин. И это авторское послесловие для нас не менее важно, чем сама пьеса. Пьеса плюс послесловие – это презентация нового явления, театра.doc.

РЖ: Вы упомянули сейчас Владимира Сорокина. В одном из своих обзоров, комментируя письмо ряда членов АРССа в его поддержку («Негативное эстетическое отношение к поэтике Сорокина не может служить оправданием равнодушия к судьбе коллеги»), вы резюмируете: «Мне Сорокин – не коллега». А где для вас проходит эта линия, отделяющая «коллег» от «не коллег»?

А.В.: У меня есть очень четкое ощущение, что то, чем занимается Сорокин, – это принципиально иной род деятельности, нежели у авторов «Нового мира», членов АРССа, вообще у всех тех, кого мы называем литературным сообществом. Это что-то абсолютно по природе своей другое, чуждое и враждебное тому, что мы все, несмотря на разницу в оттенках, называем литературой.

РЖ: Тогда сразу возникает вопрос, а кто еще принадлежит к этому «лагерю Сорокина»? Эдуард Лимонов, Виктор Пелевин?

А.В.: Нет, и Лимонов, и Пелевин внутри литературы, а Сорокин работает по ту сторону .

РЖ: Комментируя в ноябрьском выпуске новомирской «Периодики» появившуюся некоторое время назад в РЖ статью Леонида Костюкова «Толстые журналы к 2003 году», вы упрекаете автора в «приблизительности представлений о том, как делаются толстые ежемесячные литературные журналы». А что чаще всего выпадает из поля зрения стороннего наблюдателя, когда он пытается понять этот процесс – издание толстого журнала?

А.В.: Прежде всего, говоря о толстом литературном журнале, мы должны отделить его от схожих по объему, но не слишком соблюдающих формально заявленную периодичность изданий вроде новых «Отечественных записок». «Отечественные записки» – очень хорошее, полезное издание, я его с большим интересом читаю, но это, скорее, альманах или тематический сборник. Смысл журнала, как и любого другого периодического издания, – в регулярности . Он должен быть точен, как часы. Каждый месяц выходит очередной номер, структурируя тем самым литературное пространство и время.

Во-вторых, толстый журнал обладает повторяющейся структурой, а необходимость ежемесячно воспроизводить эту структуры обязывает нас находить для очередного номера и прозу, и стихи, и критику – даже если их "нет".

Сотрудник журнала может написать статью, рецензию, я вот веду "Периодику", Сергей Костырко – книжную библиографию, Юрий Кублановский раз в год напечатает свои стихи, но ведь большинство художественных текстов приходят к нам извне как некая объективная реальность, данная нам в ощущениях. Качество каждого отдельного номера определяется таким образом с одной стороны нашей строгой периодичностью, а с другой – текущим состоянием пресловутого редакционного портфеля. А портфель этот то пуст, то переполнен, ведь писатели пишут, как умеют, естественно, не сообразуясь с нашим графиком и нашими запросами.

Поэтому иногда мы вынуждены отказывать автору достойного текста просто потому, что не можем пустить его в ближайший номер, потому что на несколько месяцев вперед все занято, а его вещь за это время уже книжкой выйдет. А в другой раз приходит прозаик и говорит: "Я обещал вам роман в этом месяце, но закончу его только через полгода". Образуется дыра, начинается поиск подходящего материала, в результате в номере может оказаться вещь, которую при ином раскладе мы бы отодвинули или вообще не напечатали.

Вот эту внутреннюю кухню со стороны не видно. Журнал это одновременно и фабрика, ежемесячно выбрасывающая потребителям готовый продукт, и абсолютно живой организм . И поэтому изнутри часто видно то, чего не понять стороннему наблюдателю: почему, скажем, какая-то вещь долго анонсировалась у нас, а потом появилась в другом журнале или вышла отдельной книгой; почему мы напечатали ту или иную неплохую, но необязательную повесть. Читатель, естественно, и не должен вникать во все это, но критику, занимающемуся современной литературой и пишущему о "толстяках", нужно хотя бы в общих чертах этот процесс представлять.

РЖ: В той же статье Костюкова мелькнула любопытное предложение об отказе от анонсирования еще ненаписанных вещей. Может ли толстый журнал существовать без таких анонсов и без предварительных обязательств перед авторами?

А.В.: Теоретически может, но зачем? Мы же не обещаем, мы так и пишем: «„Новый мир“ предполагает опубликовать...» А уж напишет человек роман или нет, подойдет ли он нам – кто это может заранее сказать? Но подобный анонс предлагает читателям и критикам определенную перспективу, очерчивает круг авторов, с которыми мы работаем, показывает, куда мы движемся, как представляем себе литературный процесс.

Кроме того, это хороший стимул для авторов. Дело в том, что договоров на ненаписанные вещи мы давно не заключаем и авансы под обещания не выплачиваем. И в этой ситуации анонс как бы письменно закрепляет устную договоренность, существующую между редакцией и автором.

РЖ: А бывает ли такое, что человек напечатал, допустим, два романа в «Новом мире», а третий его роман редакция отклоняет по эстетическим соображениям? Были ли прецеденты, когда журнал отклонял произведения «своих» авторов?

А.В.: Были. Я не хочу называть имена, но такое бывает. Никаких гарантий, что если человек у нас раз-другой напечатался, то мы до конца жизни будем все им написанное печатать, нет. Хотя, конечно, вещи наших постоянных авторов читаются немного другими глазами, нежели рукописи из самотека.

РЖ: Что такое новомирская «Периодика», та ее часть, которую ведете вы, – это описание собственного круга чтения, рекомендательный список? В чем вы сами видите суть этого раздела?

А.В.: Рекомендательный список?.. Да нет, я бы сказал, что это, скорее, описание того бульона, в котором варится современный интеллектуал. Принцип «Нового мира» – печатать не все, но замечать все и по возможности писать обо всем. То есть мы должны видеть и обозревать все литературное поле, независимо от того, нравится оно нам или нет. «Периодика», по мере сил ее составителей, выполняет эту функцию.

РЖ: А почему одни цитаты в «Периодике» больше, другие – меньше? От чего зависит объем цитаты, есть ли здесь какая-то система, говорит ли это о составительских пристрастиях?

А.В.: «Периодика» изначально была другой. Это связано с тем, что в то время, когда этот проект затевался, в 1995 году, электронных версий большинства периодических изданий в Интернете еще не было. Поэтому когда я хотел привести какую-то цитату, мне приходилось набивать ее вручную. Так что вначале в «Периодике» было очень мало цитат, и в большинстве случаев я ограничивался собственными лаконичными аннотациями.

Но потом, когда с развитием Рунета появилась возможность скопировать любой фрагмент текста одним движением мышки, рубрика начала меняться. Количество моих собственных реплик сокращалось, число цитат росло. Сегодняшняя "Периодика" представляет собой, по сути, сплотку разнообразных цитат. Сергей Бирюков в парижской газете "Русская мысль" (2003, # 4439, 16 января) даже написал, что, мол, "А.В.Василевский создает лучшие на сегодняшний день постмодернистские тексты".

Объем цитаты связан, прежде всего, с проблемой контекста. Иногда берешь какую-то хлесткую фразу и понимаешь, что она сама по себе хорошо прозвучит, но вне контекста смысл ее изменится. Тогда я увеличиваю цитату, в некоторых случаях удается решить проблему таким образом, а в некоторых нет. Я на собственном опыте убедился, что простым наращиванием объема цитаты проблему вырванности из контекста не решить. Некоторое смещение акцентов внутри отрывка существует всегда. Поэтому некоторые большие статьи или те работы, которые мне кажутся особо знаковыми, симптоматичными, я цитирую большими кусками просто для того, чтобы не разрушать контекст. Причем это не зависит от того, разделяю я мнение автора или нет.

Кроме того, острые цитаты повышают идеологический градус нашего журнала. Публицистики в чистом виде у нас не так много, одна-две статьи в номере, и тот контекст, который задает "Периодика", в этом отношении тоже важен.

РЖ: Если я вас правильно понимаю, то попытки по «Периодике» угадать вкусы составителя бессмысленны?

А.В.: Абсолютно.

РЖ: В конце 90-х многие литературные критики стали смещаться в сторону публицистики. Политическая публицистика преобладает не только в обзорах «Периодики», но и в последних ваших новомирских «Книжных полках». С чем это связано?

А.В.: Период наибольшей моей литературно-критической активности пришелся на вторую половину 80-х – самое начало 90-х годов. У меня тогда складывалось ощущение, что я печатаюсь везде: в толстых журналах, в газетах. Это были в основном рецензии, полемические заметки, больших статей я писал мало.

А потом у меня стало оставаться все меньше и меньше времени. Если я теперь пишу, то только для "Нового мира", а если я пишу для своего журнала, то поневоле учитываю журнальный контекст, смотрю, чего в журнале много, а чего не хватает. И поэтому при выборе предметов для рецензирования, для обозрения я стараюсь останавливаться на тех вещах, о которых не напишут другие наши авторы. Этим объясняется и выбор порой каких-то экзотических книжек.