Текст книги "Это критика"

Автор книги: Михаил Эдельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

        Иногда сами номинанты начинают проталкивать свое произведение через членов жюри, навязывают себя литературе. Навязать себя литературе трудно, но литпроцессу и литбыту можно.

        Неизбежным спутником премий оказываются чудовищные обиды. Те, кто не попал в шорт-лист, завидуют финалистам, финалисты завидуют лауреату. Ревность, зависть, страсти в клочья, ссоры навсегда. Портятся нравы – в том числе и литературные. Кто-то кому-то зла желает. И никто потом не мирится, не идет кофе пить вместе, после всех обсуждений и решений.

        А побеждает... Побеждает Ван Гог, который при жизни был малоизвестен и не мог продать те самые картины, которые сегодня стоят бешеных денег. Литература – очень долгоиграющее дело, а премия – это скачки. И даже если человек честно победил сегодня на этом дерби, это вовсе не значит, что он и в истории литературы останется победителем.

        РЖ: А нет ли опасности в том, что превращение литературного процесса в процесс премиальный побуждает писателей писать не тогда, когда пишется, а тогда, когда этого требует премиальный график?

        Н.И.: Сколько раз вы слышали про Пелевина, что он, мол, долго ничего не писал, вот выпустил первый роман за четыре года... А сколько времени нужно писателю на роман? Неужели автор обязан выдавать по роману в год?

        Писатель должен писать, когда ему есть, что сказать. А премии до некоторой степени способствуют появлению множества текстов вполне профессиональных, со сложной композицией, с яркими метафорами, с удачными эпиграфами к каждой главе и т.д. – состоящих из правильных, но абсолютно мертвых слов. Премии провоцируют профессионализацию литературы, но поощряют графоманию профессионалов! Писатели начинают жить по премиальному календарю, что напоминает искусственную стимуляцию родов. Вообще-то искусственная стимуляция – штука очень опасная. Знаете, чем она кончается?

        РЖ: Боюсь, что нет...

        Н.И.: А вот я вам «как мать и как женщина» скажу. Стремительные роды могут закончиться родовой травмой. Ребенок родится, его спасут, но он будет неполноценен. И в литературе, и в жизни лучше выносить плод положенный срок и рожать естественным образом.

        РЖ: А насколько литературный (премиальный, в частности) процесс адекватен действительному положению дел в литературе? Скажем, если взять букеровские и григорьевские шорт-листы за десять лет – насколько адекватную картину литературы это даст?

        Н.И.: Важно ориентироваться именно на шорт-листы, а не на перечень победителей. Достаточно вспомнить первый Букер, когда в финале были Людмила Петрушевская, Фридрих Горенштейн, Владимир Маканин, а победил Марк Харитонов. Я ничего не хочу сказать про него плохого, но сегодня младенцу ясно, где на литературном небосклоне «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича», а где «Время ночь».

        Увы, любое премиальное жюри очень близоруко: то ли люди не могут дистанцироваться от сиюминутности, то ли их захлестывает ощущение собственной власти. Поэтому мне очень не хотелось бы, чтобы премиальные сюжеты руководили литературой. Литература – процесс совершенно естественный, ее нельзя организовать, писателями нельзя руководить.

        Сорок лет назад состоялся суд над Иосифом Бродским. Там судья спросила его: "Кто зачислил вас в разряд поэтов?" – а Бродский ответил: "Я думаю, это от Бога". То есть литература либо от Бога, либо нет, и мы прекрасно чувствуем это по тексту.

        РЖ: А насколько справедлив сегодняшний литературный процесс? Много ли, по вашим ощущениям, достойных текстов оказывается вне внимания критики?

        Н.И.: Несправедливость, конечно, присутствует. Мне самой часто бывает обидно, когда журнал «Знамя» публикует какой-то текст, который мне кажется хорошим, а коллеги-критики не обращают на него серьезного внимания. Но это именно хорошие тексты, а не шедевры. Когда выходит что-то действительно выдающееся, то, конечно, такая вещь оказывается на слуху, о ней говорят, о ней спорят.

        РЖ: Вы употребили слово «шедевры». Могли бы вы перечислить те произведения 90-х, которые вы можете обозначить этим словом? Составить, так сказать, свой шорт-лист прозы «замечательного десятилетия»?

        Н.И.: Прежде всего, я не считаю это десятилетие «замечательным». Я считаю его переходным. Переход никогда не бывает замечательным, это значит, что люди из одного пункта вышли, а в другой еще не пришли. Что же касается того, что выдается из ряда, – об этом сказано мною и в статьях, и в книге «Скрытый сюжет: русская литература на переходе через век».

        РЖ: А этот переходный период, о котором вы говорите, закончен?

        Н.И.: Переходный период закончится ближе к 2010 году, то есть продлится еще лет пять. И то лишь при условии отсутствия каких-то социальных катаклизмов.

        РЖ: Почему из всех премий финансовые проблемы в этом году испытывала именно Григорьевка?

        Н.И.: На самом деле, подобные вещи – явление пока обычное. Русский Букер, например, уже дважды менял спонсоров. Просто там о прекращении спонсорства сообщалось за год, а Росбанк объявил за два месяца.

        Существует представление, что спонсор разочаровался в премии. На самом же деле вся проблема в отсутствии закона о меценатстве. Может, Росбанк надеялся, что интеллигенция поможет пролоббировать такой закон, не исключено. Но государство по-прежнему не поощряет крупные компании или банки расходовать деньги на искусство. И надо не ругать тех, кто шесть лет нам помогал, а думать, как изменить ситуацию. Потому что бизнес, вкладывающийся, скажем, в литературную премию, имеет право на уважение и на то, чтобы с его налогов определенная часть списывалась.

        РЖ: Несколько лет назад вы написали статью «Между» – « о месте критики в прессе и литературе». Изменилась ли с тех пор ситуация в литературной критике?

        Н.И.: С тех пор произошло окончательное размежевание между двумя видами критики, о которых шла речь в той статье. Журнальная критика осталась критикой, а газетная практически целиком превратилась в журналистику. Газетный обозреватель либо реагирует на новостные сюжеты, связанные преимущественно с теми же премиями, либо пишет краткие аннотации на книги, не требующие развернутой критической аргументации.

        Несколько лет назад критики еще могли работать и там, и тут, я сама писала тогда и в газету, и в журнал. Сейчас реже. Скажем, Николай Александров уже (редко!) выступает в толстых журналах как критик, а в "Известиях" превращается в литературного журналиста и работает по совсем другим законам. Например, походя может оскорбить лично автора – а не просто не принять решение того или иного жюри. Есть и исключения – это критики, которые и в газете, и в Интернете остаются критиками.

        РЖ: Есть ли какая-то традиция в русской критике, которую вы считаете «своей»?

        Н.И.: Прежде всего, я хотела бы назвать Владимира Турбина – критика и моего университетского преподавателя. Если говорить о некоей ролевой модели, которой я как критик стараюсь следовать, то это именно турбинская модель: быть независимым от чужого мнения. Каким бы симпатичным (и своевременным) оно ни казалось.

        Турбин открыл мне глаза на особенности новомирской критики, которой я зачитывалась в юные годы. Но все равно для меня очень существенны были и Ирина Роднянская, и Наталия Ильина, и Игорь Виноградов, и Владимир Лакшин, несмотря на всю разницу между ними. Наверное, тогда я впервые поняла, что литературная критика для меня в чем-то важнее поэзии или прозы. Может быть, под их влиянием я и стала сама заниматься критикой. Лев Аннинский был "крестным отцом" первой злобной моей рецензии, в "Дружбе народов". И та свобода словоизвержения, которой отличался Аннинский, – я говорю об этом, конечно, со знаком плюс, – это было здорово. А что потом, о том не будем шепотом. Жанры – жанры были разнообразные: и фельетоны (Ильина), и раздумчивая рецензия (Роднянская), и идеологическая статья (Лакшин), и литературоведческое эссе (Виноградов), и "колонка" журнальная (Турбин).

        Андрей Синявский важен для меня тем, что в его работах отсутствуют границы между литературоведением и критикой. "Книги отражений" Иннокентия Анненского близки мне по способу восприятия литературы. Розановская критика – манерой письма. Ощущаю я и влияние эссеистики Бориса Пастернака, Марины Цветаевой, Иосифа Бродского...

        Всегда радуюсь хорошо написанному критическому тексту, независимо от того, согласна я с ним или нет, поэтому меня радует сегодня сам уровень критического письма. Если возвращаться к разговору о "замечательном десятилетии", то к критике я бы эту формулу приложила не задумываясь. Мне, например, нравится, как работают – стилистически – критики поколения тридцатилетних. Они могут варварски обращаться с анализируемым словом, но то, как они обращаются со своим словом, меня порой восхищает. Хотя у них отсутствует важнейшая сторона критической работы – компьютер в собственной голове с базой данных о развитии словесности за последние хотя бы 30 лет. Нас учили так: прежде чем брать интервью или садиться писать рецензию, надо прочитать не только то, что этот автор успел навалять, но и то, что уже накатали о нем. Вы, Михаил, все мои тексты уже прочитали?

   P.S.

        В самом конце прошлого года почти одновременно вышли два сборника критических статей: «Перемена участи» Сергея Чупринина и «Скрытый сюжет» Натальи Ивановой. Обе книги включают работы разных лет: 1988-2003 годов у С.Чупринина, 1990-2001 – у Н.Ивановой. За это время сменилась эпоха, страна прошла путь от периода «захваченности напрасными надеждами» к периоду «утраты иллюзий» (Н.Иванова), между литературной ситуацией конца 80-х и начала нулевых – пропасть. Поэтому решение переиздать сегодня свои статьи той поры, когда критику важнее всего было, «уловив динамику освобождения слова, транслировать ее, снабдив собственной энергией», безусловно требовало от авторов определенного мужества. Каковое они и проявили.

        На книгу С.Чупринина РЖ откликнулся блестящей, хотя, наверное, и не вполне справедливой по отношению к непосредственному объекту рецензией Геннадия Серышева. Но проблема, которую поднимает Г.Серышев, намного шире конкретного повода, оппозиция «литература vs. литпроцесс» существует всегда, а сейчас дистанция между двумя этими понятиями увеличилась настолько, что с одного берега другого зачастую просто не видно.

        Дистанцию эту Н.Иванова, конечно, прекрасно чувствует. В «антибукеровской» речи 1997 года она говорит: «Год действительно можно назвать „медным“ – правда, из ста медных монет составится золотой», – но эта фраза в ее устах звучит скорее эффектной формулой, чем обозначением собственной критической позиции. Критик понимает, что правило это на литературу не распространяется, количество в качество здесь не переходит. «То, что представляется успешным сегодня (и отчего происходит существенный материальный доход для автора и для издателя, здесь они союзники-успешники), в развитии протяженного времени таковым не является. Это – успех проекта одноразового пользования... На самом деле, самыми успешными и приносящими все возрастающий массово-кассовый успех оказываются вещи, часто не имеющие никакой поддержки (или очень слабую) в момент рождения, появления этой вещи на свет. А потом – потом это уже многомиллионная, миллиардная в денежном исчислении история тиражирования Кафки, Ван Гога, Пастернака и т.д.», – пишет она в предисловии к своей книге.

        Однако как критик Н.Иванова (и это сближает ее позицию с позицией С. Чупринина) свою задачу видит в том, «чтобы представлять литературу не столько в ее „вершинных“ достижениях, сколько в виде процесса – как живой поток, в котором „хорошие“ и „плохие“ не перестают, конечно, быть таковыми, но как части единого целого имеют множество точек сцепления друг с другом, множество общих родимых пятен, которые при „штучном“ подходе остались бы незамеченными» (Г.Серышев). Она не пытается угадать Кафку среди Акуниных и Пелевиных, работа с «эстетически полноценным материалом» остается Ивановой-литературоведу, специалисту по Пастернаку.

        Иванова-критик выбирает для себя позицию летописца, хроникера, социолога окололитературного пространства. Шаг за шагом она описывает все то, к чему приложимо определение «литературный»: «литературный процесс», «литературная мода», «литературный быт», «литературная стратегия», «литературное поведение». Для будущих семиотиков, которые пожелают расписать по Лотману литературную жизнь 90-х (с экскурсами в 60-е, 70-е, 80-е), материал, собранный и систематизированный ей, поистине бесценный.

        На создание деиерархизированного группового портрета работает сама композиция ее статей. Большинство из них организованы по одному и тому же принципу: ставится какая-то проблема – ну, например, «постсоветская литература в поисках новой идентичности» (подзаголовок статьи 1995 года «После») – и прокручиваются несколько противоречащих друг другу или дополняющих друг друга вариантов ее осмысления. Это дает возможность рассматривать в одном ряду Чингиза Айтматова, Анатолия Кима – и Фазиля Искандера. При этом Ф.Искандер – один из любимых писателей Н.Ивановой, она прекрасно понимает его несомасштабность и А.Киму, и Ч.Айтматову, но критическая оптика настроена таким образом, что для решения поставленной ей задачи это не имеет ровным счетом никакого значения. И это ни хорошо, ни плохо – такова специфика подхода, особенность панорамного взгляда.

        Характерно, что текущий период истории русской словесности для Н.Ивановой не «замечательный», как для Андрея Немзера, и не «сумеречный», как для Аллы Латыниной, – справедливость и того, и другого определения Н.Иванова оспаривает – а «переходный». И «замечательное», и «сумеречное» предполагают доказательства через индукцию, тогда как в самом слове «переходный» заложена семантика движения, оправдывающая преимущественный интерес не к индивидуальностям, а к общим тенденциям литературного развития.

Сергей КОСТЫРКО: «Я не люблю Интернет, особенно когда он начинает проявлять литературные амбиции»

16.03.2004

        Русский Журнал: Сергей Павлович, как получилось, что вы, пожалуй, единственный и уж точно первый из известных критиков оказались летописцем Сети и много лет пристально отслеживали происходящие там процессы?

        Сергей Костырко: Первый раз я залез в интернет в 1995 году, получив предложение о сотрудничестве от интернетовской фирмы «Агама». Я почувствовал тогда колоссальные возможности Сети, но одновременно меня испугал уровень представления в ней русской литературы. Специализированные литературные сайты тогда только-только начинали возникать, и Сеть была наводнена какими-то странными текстами, которые по тем или иным причинам оказались интересны первым пользователям. А внешний мир смотрел на все это и думал, что это и есть современная русская литература.

        Большинство текстов для толстых журналов тогда уже набирались на компьютерах, отбором вещей занимались лучшие редакторы России. И я понимал, что если толстые журналы загрузить в Сеть, то таким образом будет решена проблема ознакомления сетевого читателя с лучшим из того, что существует в текущей литературе. Так возникла идея "Журнального зала", которая начала реализовываться в марте 1996 года. И с того времени я, собственно, там и работаю.

        Но, честно говоря, особенного удовольствия мне это не приносит. С моей точки зрения, полноценной жизнью художественный текст живет на бумаге, только бумага дает возможность сосредоточенного, полноценного его прочтения. Может быть, Сеть пока технически не очень совершенна, вероятно, появятся какие-то устройства, которые сделают чтение размещенных там текстов более комфортным. Очень перспективной мне кажется идея Михаила Эпштейна использовать интернет-технологии для того, чтобы человек мог, сидя дома, печатать книги.

        РЖ: Тем не менее вы много лет пишете об интернете...

        С.К.: На самом деле я не люблю интернет, особенно когда он начинает проявлять литературные амбиции. Странно, да? По сути интернет – это ведь как бы гигантская книга, супербиблиотека, он весь для чтения. И тем не менее... Есть что-то в его пространстве, выхолащивающее литературу. Меня поташнивает даже от его уродливого новояза, от словечек типа «рунет», «сетература», «сетератор».

        Интернет плохо приспособлен для художественного текста. Сетевой текст, по меткому определению Марины Стахановой, – это письменная фиксация устной речи. Возможности же пишущего человека интернет ограничивает. И ограничивает достаточно ощутимо. Он идеально приспособлен для литературно-критической журналистики, но не для "медленного чтения", не для анализа текста и не для размышления над ним. Сеть больше подходит для споров, полемик, наскоков друг на друга, эффектной самопрезентации, самопозиционирования и т.д.

        Так что не могу сказать, что это был брак по любви, скорее вынужденное решение. Мне гораздо приятней было бы писать только для бумажных изданий, но я понимал, что интернет – это тотальное информационное пространство, которое в скором времени подчинит себе абсолютно все. Следовательно, вопрос, сотрудничать или не сотрудничать с интернетом, перед человеком пишущим уже не стоит, он просто обречен на это. Можно лишь выбирать, в каких формах будет осуществляться это сотрудничество.

        РЖ: Вы признаетесь в нелюбви к интернету и вместе с тем вы десять лет описывали Улов, Тенета, сочинения Алекса Экслера и т.д. Можно ли сказать, что при этом вы руководствовались каким-то ощущением своей миссии?

        С.К.: Одно время Сеть предоставляла очень хорошие возможности для того, чтобы увидеть, чем будет литература завтра-послезавтра. Целое поколение молодых писателей вступало в литературу через интернет. И я очень благодарен тем же Улову или Тенетам, предоставившим возможность увидеть, кто такие Станислав Львовский, Лев Усыскин, Санжар Янышев, Сергей Соколовский и другие из их поколения То есть какое-то время интернет был таким бродилом, в котором выбраживала эстетика новой литературы, там можно было отслеживать некоторые тенденции литературного развития.

        Кроме того, человек, знакомый с интернетом, лучше понимает те процессы, которые происходят в современной критике. Ведь стилистика многих газетных и журнальных литобозревателей выросла из сетевого трепа. Они начинали с форумов, с гестбуков, там формировалась их манера, их интонация.

        РЖ: А почему интернет оказался приспособлен для стеба больше, чем для аналитики? Казалось бы, наоборот, Сеть может съесть материал любого объема, любой степени серьезности?

        С.К.: Я думаю, что дело в первоначальной интернет-аудитории. Это была среда молодых, интеллигентных, технически продвинутых горожан. Отцы-основатели литературного интернета, такие, как Роман Лейбов, были, как правило, хорошо образованы, соответственно, уровень их трепа, их случайных записей был достаточно высоким. Из всего этого родилась очень смешная идея, что те постинги, которыми люди обмениваются в Сети, – это свежая литературная форма, чуть ли не продолжение традиции платоновских диалогов.

        На самом деле интернетом задана стилистика, в которой удобно говорить о событиях литературной жизни, о литературных и не только новостях. Я с удовольствием читаю в Сети комментарии к отставке правительства или заметку о вручении литературной премии. Это примерно то же самое, что беседа с друзьями по телефону или за столом в приятельской компании. Но мне трудно представить себе сетевую публикацию с серьезным разбором какого-то произведения. Не думаю, что можно назвать пять-шесть важных для современного литературного процесса статей, которые впервые появились именно в интернете.

        Помимо этого существует проблема чтения с экрана. Не то что большую статью – даже рецензию, которую я хочу внимательно прочитать, я распечатываю и потом читаю в метро или дома. С экрана я определяю только, интересен ли мне тот или иной текст и нужно ли его распечатывать, не более того. Все тексты, которые мне казались любопытными в Тенетах или в Улове, я скачивал и распечатывал. Ну, а может, это просто мой "динамический стереотип" восприятия текста.

        РЖ: А интерактивность сетевой критики вам не кажется решающим преимуществом?

        С.К.: Нет, не кажется. Уровень разговоров в гестбуках и на форумах, как правило, удручающий. Даже если завязывается более или менее серьезная беседа, неизбежно набегают какие-то абсолютно случайные люди, которые вмешиваются в нее и снижают до своего уровня. При этом энергия форумных споров редко соответствует оригинальности излагаемых мыслей. Основное качество сетевой полемики – ее крикливость, стилистическая возбужденность. И ты поначалу тоже вроде как возбуждаешься, но, как правило, ненадолго. Обаяние свободной, раскованной речи проходит, когда начинаешь отцеживать собственно мысли, – а вот их-то как раз и нет.

        РЖ: Вы много раз отмечали, что сетевая литература, бурно развивавшаяся во второй половине 90-х, сегодня практически сошла на нет. С чем связана такая динамика?

        С.К.: Во-первых, до определенного момента в интернете существовало более или менее обозреваемое пространство, в котором можно было увидеть практически всех участников сетевого литературного процесса. А сейчас сетевые литераторы разбрелись по разным закуткам, и этих закутков такое количество, что уследить за всеми просто нереально. Естественно, предпринимались какие-то попытки структурировать это пространство, выстроить эстетические иерархии, в том числе и с помощью конкурсов, но практически все они провалились.

        Во-вторых, первое интернетовское литературное поколение, которое поначалу искренне считало Сеть местом своей творческой реализации, в какой-то момент почувствовало, что для полноценного существования текста нужна бумага. Сегодня редакции журналов получают письма с предложениями текстов, но сами тексты к письму не прилагаются, вместо них сетевой адрес. То есть сами авторы не воспринимают жизнь текста в интернете как полноценную публикацию.

        И в третьих, существовала иллюзия, что новые технические условия помогут выработать новую поэтику, опирающуюся на гипертекстовые возможности Сети. Этого не произошло, и все ссылки на Кортасара или Павича здесь лукавы. Ни у Кортасара, ни у Павича нет хаотичности, писатели только создают иллюзию причудливости, спонтанности в монтировании текста из "случайных" фрагментов, на самом деле они жестко руководят движением читательского взгляда по тексту.

        РЖ: А какова динамика литературного пространства в Сети? Что будет с интернет-литературой через год-два?

        С.К.: Я думаю, что те тенденции, о которых мы говорили, будут усиливаться. Уже сегодня трудно говорить о сетевой литературе всерьез, то есть как о некоем эстетическом явлении, а через пару лет это станет просто глупо. Да и что такое сетевая литература сейчас? Сегодня вы можете и Льва Толстого, и Битова, и Бродского читать в интернете, но они от этого не становятся сетевыми авторами.

        Конечно, группа единомышленников может создать свой литературный сайт, наподобие "Квартиры Х" Александра Касымова, и там общаться. Но это все равно будет вариант "Живого журнала", к чему, по сути, и свелась вся сетевая литература.

        РЖ: А каковы, с вашей точки зрения, отношения между ЖЖ и «серьезной» литературой?

       С.К.: ЖЖ – это полузакрытый клуб, это такая полупубличная-полуприватная жизнь, которую сложно признать полноценной формой культурного бытия. Это окололитературная тусовка, где есть некоторое количество талантливых авторов, выкладывающихся в своих текстах зачастую гораздо больше, чем того требует просто тусовочный разговор. Мне всегда бывает грустно, когда я читаю их дневники, потому что эти тексты недостаточны для существования в виде автономной книжки, но слишком роскошны для однодневного трепа. И, кроме того, здесь, как и везде в Сети, существует проблема обратной связи: читаешь симпатичный текст, а потом просматриваешь реплики по его поводу, тупые, смешные, глупые, нелепые, и становится жаль того человека, который так старался, – чего ради?

        ЖЖ хорош прежде всего возможностями, так сказать, дистанционного общения. Вообще Сеть дает возможность людям, живущим в разных странах, работать над общими проектами. Так, например, делается журнал "Крещатик". Один из лучших сайтов русской Сети, "Лавка языков", делался Максимом Немцовым во Владивостоке, а авторы этого сайта жили по всей России, многие из них присылали свои переводы из-за границы. Я пользовался этим сайтом года полтора и только потом обнаружил, где он расположен географически.

        РЖ: То есть интернет может использоваться только как вспомогательное средство? Собственно литературных функций он сегодня не выполняет?

        С.К.: Интернет стал фактически частью литературной инфраструктуры, он состоит при литературе, он обслуживает литературу. Интернет идеален для информирования о новом литературном явлении. Появился роман Сергея Болмата, Слава Курицын его у себя выставил, пошел шорох, в результате вышла книга. Виктор Пелевин куски из своих новых вещей тоже сначала выкладывает в интернете.

        То есть Сеть – это площадка для первоначальной раскрутки, но не место для полноценного существования текста. Если же говорить о критике, то в Сети появляются первые отклики на книгу, проходят первые споры, – но не более того.

        РЖ: В недавнем интервью РЖ Наталья Иванова говорила, что, занимаясь текущей литературой, она в начале 90-х ощутила необходимость уйти от нее в «эстетически полноценный материал», каким для нее стал Пастернак. Вы не испытывали такой потребности?

        С.К.: Разумеется, испытывал. Это просто инстинкт самосохранения критика. Я бы и рад, да кто ж меня пустит в чистую эстетику? Человек, который зарабатывает на жизнь трудом литературного обозревателя, критика, рецензента, вынужден работать в той ситуации, которая реально существует. А эта ситуация ненормальна. Если вы хотите заниматься эстетической критикой, а не литературно-критической публицистикой, то вам сегодня практически нет места в этом пространстве.

        Кстати, мне не кажется, что "эстетически полноценный материал" можно найти только в прошлом литературы. Я не согласен с распространенным пренебрежительным взглядом на текущую словесность, мне-то кажется как раз, что сейчас литература переживает необыкновенно интересный период. Взять хотя бы две литературные новости – "Возвращение в Кандагар" Олега Ермакова и "Там, огни за рекой..." Льва Усыскина. Содержание обеих повестей провоцирует на серьезные размышления о фундаментальных понятиях нашего бытия, но вот только поговорить об этом негде. Я, например, написал о повести Ермакова для РЖ, но это все равно не место для основательных разговоров на подобные темы, здесь писать нужно коротко, максимально информативно, энергично, так сказать, "для Сети".

        Наша литература сегодня интереснее критики. На меня тяжелое впечатление произвело, например, то, как быстро все забыли о "Берлинской флейте" Анатолия Гаврилова. Она появилась, все ахнули, как это замечательно, – и разбежались. Серьезного обсуждения, размышления не получилось – ограничились описанием первого впечатления. А ведь проза Гаврилова – это серьезнейшее эстетическое явление. Так же, как явление – проза, допустим, Марины Вишневецкой, со всеми достоинствами и недостатками, или проза Ольги Славниковой, в частности, ее поразительный роман "Один в зеркале". И разговор об этих текстах предполагает уже разговор о сегодняшнем уровне нашей литературы, нашего художественного мышления.

        РЖ: А что мешает начать этот разговор? Только отсутствие подходящей площадки?

        С.К.: Да, разумеется. Во-первых, проблема площадки. Единственное место, где сейчас еще осталась возможность для серьезного разбора, допустим, книги стихов, – это толстый журнал. А в газете, даже посвященной литературе, вы получаете возможность написать полторы-две странички. Так сказать, проинформировать, ну, и что-то там обозначить в первом приближении. Понимая, что второго приближения к тексту уже не будет.

        И во-вторых, связанная с проблемой "площадки" проблема стиля. Я же понимаю, что на фоне того, к чему приучен литературными журналистами новый читатель, манера и стилистика собственно литературной критики будет выглядеть безумно архаичной. Разбор сюжета, разбор системы образов, идейная структура повести – зачем читателя "грузить"? Ему б, читателю, что-нибудь "поживее", про "дадут – не дадут премию", про какой-нибудь скандальчик на презентации этой книжки и т.д. Или, на худой конец, про какую-нибудь "живинку" или "искринку" в тексте, как в советские времена говорили. А живинки эти, бодринки, хреновинки – они сегодня одни, завтра другие. Сегодня носят национал-социализм или сексуальные перверсии, завтра будут носить что-то другое. Все это абсолютно неинтересно, но в этом инфантильном пространстве, среди самоутверждающихся как бы мужественных и крутых литдеятелей, чувствуешь себя полным идиотом.

        А вообще зрелище жутковатое. Читаешь иногда кого-то из молодых обозревателей и видишь человека с талантом, с образованием, со стилем – то есть человека, полностью экипированного для нормальной критической работы. И уже неважно, нравится тебе этот обозреватель или нет, но к мнению его ты не можешь не прислушиваться. Потому как, повторяю, человек действительно и культурный, и одаренный.

        А потом этот же автор сообщает, что наконец-то в нашей литературе появился настоящий роман – "Красный бубен" Белоброва-Попова. И ты открываешь эту книгу и вязнешь уже через пятьдесят страниц в безразмерном, как мыльная опера, приключенческом повествовании, сдобренном кавээновским юморком на "злобу дня". Вот это действительно производит впечатление. Оказывается, употребляя одни и те же слова, мы с этим вот критиком вкладывали в них абсолютно разные значения. Оказывается, что для него (для них) "Красный Бубен" – это и есть настоящая литература. И что с этими мерками они подходят к творчеству, скажем, Михаила Бутова или Андрея Дмитриева.

        И выясняется, что у тебя нет даже языка, на котором ты мог бы объяснить этим ребятам, что литературная критика – это не публичное обсуждение того, кто сколько получил за книгу, у кого какие шансы на "Букера" или, в более продвинутом варианте, как отражены в том или ином романе феминистские или юдофобские мотивы. В молодости мне и моим друзьям казалось, что архаика подхода, выраженного в статье Ленина "Партийная организация и партийная литература", очевидна. А сегодня оказывается, что новое поколение критиков уже не по принуждению, а по любви выбрало взгляд на словесность как на средство доставки обществу каких-то идей. А разговор о литературе как таковой кажется им действительно бессодержательным.