Текст книги "Надрывы"

Автор книги: Михаил Дубаков

Глава 3

"Толкните что-нибудь тяжелое,

и оно опрокинется".

Первый закон

противодействия Фудда

Темноту и спокойствие императорского дворца разорвал испуганный крик принцессы. Она с ужасом вбежала в опочивальню императрицы, сквозь слезы пытаясь что-то объяснить:

– Мама! Мама! Он уже здесь! Он пришел за мной. Мама! Мама, я боюсь! Мне страшно-о, ма-а-ма-а!

– Что?.. Что… Кина? – судорожно вскочившая мать порывисто обняла дочку. – Что случилось, девочка моя? Кто пришел?

Девочка обхватила мать ручонками и испуганно уткнулась заплаканным личиком ей в грудь, то и дело глубоко всхлипывая. В дверном проеме показались вытянутые лица нянек. Императрица раздраженно махнула рукой, и няньки бесшумно исчезли, тихо переговариваясь между собой о возможных последствиях. Мать гладила дочь по головке и нашептывала на ушко успокаивающие слова. Через несколько минут ручьи слез пересохли, но девочка периодически всхлипывала, не отойдя еще от испуга.

– Кина, что случилось? – ласково спросила мать, заглядывая дочке в глаза.

– Он… он прише-ол… Он скоро забере-от меня-а.

– Кто пришел?

– Я не знаю-у… Он… он… совсем неви-идимый.

– Ты что, приснила что-то плохое, да?

– Мама, ты ведь не отдашь меня ему? Правда? – девочка трогательно сделала грустные глаза. – Ты не отдашь?

– Что ты, Кина, – мать обняла ее еще крепче и вытерла слезы полупрозрачным платком. – Я никому тебя не отдам. Даже самому доброму не отдам. Я всегда буду с тобой.

– Обещаешь?

– Обещаю, – с ласковой улыбкой кивнула императрица.

Девочка постепенно успокоилась и, удобно устроившись в теплых материнских объятиях, уснула тревожным сном испуганного ребенка. Две влажные дорожки, проторенные на милом личике последними слезинками, блестели в нежных отсветах архольтового светильника. Она изредка всхлипывала во сне, но больше не боялась. Императрица, нежно обнимая дочь, еще долго не спала, наблюдая за ней, но под утро и она забылась сном, тоже тревожным. Потому, что мать всегда переживает за свое дитя, разделяя с ним все волнения и печали.

***

В это время, очень далеко от императорского дворца в Сиеле, старый пастух смотрел за стадом коз у подножья Вечных Гор. Было раннее утро. Едва проснувшись, ветер лениво трепал листики деревьев. Покровительственно дарило тепло восходящее солнце, отражаясь льдистыми вершинами могучих гор. Остатки ночного тумана беззащитно таяли под напором властительного светила, отползая в глубокие ущелья и овраги.

Старик принялся за незамысловатый завтрак: молоко, козий сыр и черствые лепешки. Он давно привык к восходам солнца, но не уставал каждый раз восхищаться великолепным зрелищем. Он любовался, как тает легкая туманная дымка, как согреваются озябшие за ночь деревья, как приветствуют светило птицы…

Но вдруг в безмятежное утро незаметно вкрался какой-то диссонанс. Старик насторожился: действительно… какой-то шум, далекий и неясный, но отчего-то страшный и пугающий. К тому же этот шум нарастал, стремительно приближаясь.

Козы, до этого мирно щипавшие траву, испуганно застыли на несколько секунд, а потом в панике начали метаться по лугу, душераздирающе блея. Шум превратился в рев, от которого вибрировала земля и замирало сердце. Старик взглянул на небо и едва не подавился куском сыра: с юга надвигалась огромная черно-сиреневая туча, оставляя за собой яркий густой след красного цвета.

Внезапно рев стих. На секунду. А потом нестерпимая вспышка заставила старика с криком закрыть уши. Через пару мгновений пастуха, словно букашку, швырнуло на землю, вдавив в податливый грунт на пару сантиметров. Земля задрожала в предсмертном экстазе, как соломинки ломались деревья, горы разродились камнепадами, а реки выплеснулись на берег. Барабанные перепонки лопнули, кровь обагрила руки и, струясь по запястьям, капала на землю. Вскоре все затихло…

Одинокая коза, жалобно блея, доверчиво тыкалась мордой в застывшее лицо пастуха. Когда сознание вернулось к нему, он неуверенно сел. Вокруг была мертвая, леденящая душу тишина. Старик крикнул, но тишина оставалась такой же незыблемой. Перед глазами стояла чернота… Чернота и ярко-зеленые круги, переливаясь и медленно тая, уходили в небытие. Старик понял, что оглох и ослеп. Грудь затряслась в судорожных всхлипах. Он снова лег на землю, чтобы тихо умереть. Надсадно болел бок, наверное, сломано пару ребер. Старик почувствовал, что во рту скапливается кровь, и ее становится все больше и больше.

Когда испуганный подпасок, отлучавшийся в деревню за провизией, через сутки вернулся, то увидел труп с измазанным кровью лицом и единственную выжившую козу, надрывно блеющую около него. Потрясенный мальчишка тупо взял козу на веревку и пошел в деревню. Но по дороге эта коза сдохла, ни на минуту не переставая блеять вплоть до самой смерти. Дурной знак, когда скотина непрерывно ревет перед кончиной…

***

Лучи восходящего солнца не любили Дворец Заката. Они огибали его стороной, растворялись в прилегающих зданиях, отражались от вершин гор и доспехов караульных, но лишь малая часть их проникала в узкие стрельчатые окна, застекленные чуть красноватым хрупким хрусталем.

Зато лучи солнца заходящего с радостью впитывались в кровь окон, невероятно разукрашивая внутренние помещения. Фантасмагорией плясали на мраморных стенах, в немыслимых пируэтах выпрыгивая обратно. Весь антураж дворца становился зловеще-торжественным, когда предпоследние красные лучи под определенным углом освещали его. Строгие и невыразительные днем шпили приобретали сходство с яростными копьями, обагренными долгожданной кровью врага, окна походили на зрачки озверевшего от гнева дракона, а каменная кладка казалась непробиваемой чешуей.

Немые зевы арчатых входов становились черными и манящими, как и любая неизвестность. И только стражники, недвижно замершие у стен, разбивали в прах впечатление о встрече с чудовищным, невероятным существом, воплощенном в этом дворце. Да, не зря закат составляет имя этому дворцу. С такой тщательностью подобрано место, материалы и форма, что серое, слегка нелепое в свете дня здание вдруг преображается в неповторимое творение архитектора. Но сейчас стояло раннее утро, и дворец выглядел особенно тускло и мрачно. Тем более что половину неба покрывали серые вялые тучи.

Стражник слегка задремал, оперевшись на ритуальную алебарду, поддавшись вялости и лени неба. И чуть было не пропустил невероятное зрелище: по гулкому пустому коридору что есть силы бежал первый маг Зо-р-Ахиана Роган. Престарелый волшебник, верно, бежал второй раз в жизни, а может и первый – делал он это крайне неуклюже, и, не заметив небольшого выступающего камня, сухо шлепнулся на пол. Выругавшись, он тут же вскочил и побежал дальше, на ходу колдуя над ушибленной рукой.

Стражник проводил чародея ошеломленным взглядом и подумал, что случилось нечто важное, если сам первый маг выбрался из своей каморы и направился к Верховному. Да еще бегом! Стражник осуждающе покачал головой и снова погрузился в свое естественное состояние полудремы, оперевшись на неразлучную с ним, тупую, как обух топора, ритуальную алебарду.

Роган, подобрав длинную серую рясу, засеменил по ступенькам широкой лестницы красного мрамора. На маленькой площадке стоял внушительного вида каменный стол, за которым величественно восседал секретарь Верховного. Алая тога и атрилловая цепь с ярко-изумрудным символом власти свидетельствовали о принадлежности секретаря к первому правящему сословию. Секретарь с легким оттенком презрения смерил взглядом бегущего по лестнице мага, но встал, как полагается по этикету, при появлении члена Совета.

Запыхавшийся Роган, еле переводя дыхание, просипел:

– Аудиенцию! Немедленно!

Презрение секретаря стало чуть явственнее, и он надменно сообщил:

– Согласно древнему Кодексу, об аудиенции следует докладывать за сутки и второму секретарю…

– К дьяволу Кодекс! – прервал его маг, яростно взмахнув рукой. – У меня дело государственной важности!

Секретарь уже не пытался скрыть своего презрения и сухо проинформировал чародея, что о делах государственной важности следует, сперва, сообщать ему, а затем он сам переадресует их Верховному, и, если Верховный сочтет нужным, он сам назначит аудиенцию, а так…

– Проклятье! – проревел Роган и ловко щелкнул пальцами – секретарь, с остекленевшими глазами тихо опустился на стул.

Опешившая стража не решилась помешать разгневанному магу, когда он стремительно пронесся в Зал Совета.

По лицу Верховного скользнуло легкое удивление, когда к нему ворвался Роган, но он тут же вернул маску полного безразличия и холодности.

– Знаешь ли ты, достойный, чем грозит невыполнение Кодекса? – сухо поинтересовался он у застывшего в поклоне мага.

– Да, достойнейший, но дело не терпит отлагательства, а твой секретарь мелочен и глуп…

Верховный удивленно вздернул редкие брови и холодно ответил:

– Ты ворвался без оповещения, а теперь еще хулишь моего секретаря?

– Причина достойна того, Верховный.

– Говори, – милостиво бросил Верховный, садясь на внушительный трон. Позолоченные людские черепа в подлокотниках зловеще смотрели выкрашенными красными пустыми глазницами. Атрилловый реголд широко взмахнул крыльями над троном, а его рубиновые глаза полыхнули светом ненависти. Искусный мастер, когда-то вдохнувший жизнь в эту птицу, уже давно отошел в мир иной, а его бессмертное творение по-прежнему украшало трон повелителя горных троллей.

– Верховный, Единственное Пророчество начинает набирать силу. Вот оно, достойнейший. – Маг махнул рукой, замысловато поведя пальцами, и в трех метрах от Верховного запылали огненные руны Зо-г-аров. Верховный знал Единственное Пророчество наизусть, ведь оно было составлено более полутысячи лет назад и его достоверность не вызывала сомнений, та гадалка, что нашептала его великому Ар-де-Веку, прямому потомку самого Варка, всегда предсказывала точно. Единственное пророчество… Чего бы только не отдал он за то, чтобы оно совершилось в годы его правления, и вот Роган говорит, что пришел его час, час величия Зо-г-аров. Верховный мимолетом прочел пылающие руны:

 
"В разгар величья
Людского царства
Армадой птичьей
Слетит коварство.
Седым, как поле,
Клинком заката
Разрубят тролли
Людские латы.
А с ними – темень
Отрядов разных,
Затянут ремень
Благообразно.
Цветок зажжется
Зеленым ярко.
И власть вернется
К потомкам Варка.
Случится это,
Когда над миром
Ужасным светом
Взойдет светило.
Два солнца встанут
Над склоном гор.
Сраженья грянут…
Но выйдет спор…"
 

– И что же случилось?

– Второе солнце осветило землю, достойнейший, – маг учтиво поклонился.

– Когда? – руки Верховного с силой обхватили черепа, и цепкий взволнованный взгляд впился в Рогана.

– Не более, как два часа назад на западе мой ученик видел его. Несколько минут оно горело ярче, чем обычное солнце. И я видел его, но очень тусклое, чуть позже его свет растаял в утреннем небе.

Верховный откинулся на спинку трона, сложив пальцы в замок.

– А что ты думаешь о пророчестве? – спросил он мага.

– Оно несет время перемен, время величия Зо-г-аров! – решительно ответил Роган, гордо выпрямляясь.

– Но оно противоречиво, не так ли?

– Достойнейший, я могу построчно расшифровать его, но это и так очевидно…

– Давай! – властно приказал Верховный и Роган почтительно поклонился.

– Первые строки говорят о времени, сейчас действительно империя людей переживает пору расцвета, птичья армада – это наши рыцари на реголдах, ну а коварство отнесем насчет того, что гадалка принадлежала к людской расе. Далее – очевидно, наш Седой Клинок – символ могущества и силы – поможет одолеть империю. Насчет разных отрядов – это туманно… Да. Потом говорится, что мы одержим победу, когда загорится какой-то зеленый цветок. Пока ничего похожего не было, но будем надеяться… Ну, а дальше говорится четко и недвусмысленно о времени. Второе солнце загорелось, так что время пришло.

– А последняя строчка?

– Ну… – маг замялся, – на этот вопрос я не могу ответить, Верховный.

– А не кажется ли тебе, что предсказание выглядит незавершенным, оно обрывается неожиданно и очень неясной, загадочной строчкой. Уж не испугалась ли гадалка последствий?

– На эти вопросы сможет ответить только она сама, но, увы, ее больше нет. Но ведь там ясно сказано о нашей победе!

– Да, сказано… но потом! Что будет потом?

Роган пожал плечами, удивляясь мнительности Верховного.

– Ступай, достойный, – Верховный задумчиво посмотрел в окно. – Я прошу тебя никому не говорить о пророчестве до моего разрешения.

– Но что мы будем делать? – изумленно спросил Роган.

– Ждать…

– Но чего?

– Просто ждать. Все! Ступай. Да, не забудь снять с моего секретаря заклятье и извиниться перед ним. Боюсь, он никогда не простит тебе своего унижения, но постарайся все же помириться с ним, – с легкой улыбкой сказал Верховный.

– Непременно, достойнейший, – маг поклонился и вышел.

Верховный снова задумался. Пальцы левой руки нетерпеливо теребили мочку уха, а правой – выбивали дробь на позолоченном черепе. Углубившиеся морщины на покатом лбу и сдвинутые брови красноречиво свидетельствовали о напряженном мыслительном процессе в голове правителя горных троллей, а в грязно-серых глазах отражались алые руны Единственного Пророчества, все еще пылающие в прохладном воздухе каменного дворца.

***

– Миллорд, – тихо просипел Хевр на ухо Герку Мрачному, угрюмо восседающему на троне. – Ссегодня деннь исстины – над мииром вспыххнуло еще одно ссолнтсэ и тонкий мир ссодрогнулся до осснования… Это Единсственное Пророчесство, оно ссбывается. Империя руххнет! Мы так долго ждалли…

– Да, Хевр, мы ждали долго, – мелодичный чистый голос Герка разительно отличался то свистящего шепота Хевра. – Похоже, ты прав, настает время для Клинка Мглы…

– Надо готовиить подданыхх…

– Да, Хевр, займись этим немедленно.

– Миллорд, а может сстоит немного подождать?

– Нет, Хевр! Мы раздавим этих жалких людишек, мы сотрем их в мелкую крошку, мы сожжем и разрушим города, навечно похоронив в земле память о грязном людском племени! Мы растерзаем и вырвем из истории само понятие "человек"! Пусть оно выветрится временем и нашими благими деяниями! Да пребудет с нами звезда Альган!

– Во веки векофф, – прохрипел Хевр, прикладывая шестипалую ладонь к правому сердцу.

***

На балконе внушительного замка стоял старик: высокий, седобородый. На вид ему можно было дать лет семьдесят. Высохшее тело покрывала бледно-голубая ряса с серебристой оторочкой, перевязана белым простым поясом без всяких украшений. Высокий лоб пересекал тонкий ремешок из кожи снежной змеи, мешая длинным, совершенно седым волосам падать на лоб, закрывая небо, только что озарившееся ярчайшей вспышкой. Крючковатые, корявые пальцы правой руки крепко сжимали старый, сучковатый посох с огромным красным камнем в навершьи. Левая рука старика мелко дрожала, должно быть от волнения. Старик прикрыл глаза и тихо-тихо прошептал:

– Началось…

***

Пламенный феникс, пролетая над спокойной черной водой Мертвого озера, вдруг пронзительно вскрикнул и, корчась в агонии, стал терять высоту. Когда до воды оставалось десять метров, феникс затих и через секунду безвольно погрузился в пучину. Облачко пара, вырвавшееся из озера, быстро рассеялось на пятидесятиградусной жаре, унося с собой последние следы гибели величественной и редкой птицы.

А на трехсотметровой глубине глухо лязгнули цепи и заскрипела старая, десятки тысяч лет назад вмурованная в каменистое дно дверь.

***

– Много пороков есть в мире, внучек. Чересчур много, и тебе рано все знать.

"… Сладостным экстазом разливается по нутру предвкушение. Оно обволакивает душу и разум мягкой пленкой сверхчувствительного ощущения будущего, распластавшегося, как на ладони. Оно шепчет на ухо зловеще приятные слова и, покровительственно приглаживает волосы. Предвкушение горячит кровь получше, чем марочное вино и наполняет эйфорией. Расслабленное негой тело с готовностью открывает двери предвкушению и наслаждается, чувствуя, как оно начинает действовать.

Есть еще предчувствие, но оно лишь блеклая тень предвкушения. Оно, порой, пугает, потому что неясные чувства никогда не вселяют уверенности, а неуверенность страшна сама по себе. Предчувствие вызывает дискомфорт, подтачивает изнутри, настораживает. Оно никогда не сможет принести такого же эффекта, как предвкушение.

В предвкушении есть только одна черная грань – когда оно проходит, страшная опустошенность, никчемность и безразличие охватывает мозг. Но на свете нет абсолютных ощущений, все они имеют светлые и темные стороны…"

– Так-то, внучек. Не поддавайся этому чувству, не стоит. Да и ничего путного не выйдет, книга-то не врет, правду говорит.

Глава 4

"Поверить трудно: вдруг – все ложно?!

Трепещет страстной мукой стих…

Но невозмозное – возможно…"

Игорь Северянин «И это – явь?..»

По пустыне шел юноша. На вид ему можно было дать лет семнадцать. Старый потрепанный камзол грязно-зеленого цвета, добротные сапоги, верно, из кожи оленя, простой безликий коричневый плащ, знававший лучшие времена, но при ближайшем рассмотрении можно было разглядеть сложную текстуру водоупорной ткани и почти стершуюся от времени вышивку – такой знак оставляли на своих изделиях высокие эльфы, которые, вроде бы, исчезли из Ренада навсегда. Темно-русые волосы, перехваченные на лбу простым кожанным ремешком, ровным каре ниспадали до плеч. Глубокие темно-синие глаза неотрывно смотрели на зеленый столб света. Правильный нос, резкие скулы и чуть волевой подбородок делали его лицо мужественно-красивым. Высокий и статный, он четко печатал шаги по вязкому осыпающемуся песку.

Всякий, кто встретил бы его, непременно указал бы на дворянское происхождение, несмотря на бедную одежду. Из-за спины торчали оперенные стрелы и добротный охотничий лук, не слишком маленькй, чтобы убойная сила была достаточно большой, но и не слишком длинный, чтобы не мешал ходить по лесу. На черном поясе с медной пряжкой с левой стороны висели "близнецовые" ножны для двух мечей, ярко-синие рукояти которых не производили впечатления особенно богатых. Но сами ножны были украшены золотом, да и кожа, которой они были обтянуты, казалась диковинкой.

Рядом с юношей беззаботно бежал лохматый серебристо-серый пес, высунув наружу влажный розовый язык, пытаясь этим хоть как-то сгладить немилосердную жару. Вдруг пес настороженно отстановился, принюхался и с лаем бросился вперед. Пробежав метров двести, он вновь остановился и лаем начал звать хозяина.

Когда Корни подошел, он увидел человека. Странная облегающая серебристая одежда покрывала все тело. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, и не подавал признаков жизни. На запястьях обеих рук мерцали красными огоньками внушительные браслеты. Корни перевернул человека на спину. Копна коротких жестких каштановых волос, всклоченная борода, изъеденное песком лицо и губы, потрескавшиеся от сухости. Худощавое лицо с немного впалыми щеками, высокий интеллектуальный лоб. Тонкая линия жестких губ контрастировала с несколько мясистым носом. Глаза человека были закрыты, а дыхания не было слышно.

Корни наклонился и приложил ухо к груди: сердце билось как-то вяло и редко, но устойчиво.

– Жив! – воскликнул юноша, сдергивая плащ.

Через несколько минут он уже с трудом тащил человека по песку, аккуратно уложив того на старый эльфийский подарок своего знаменитого и опороченного деда.

Несколько километров по пустыне дались ему нелегко, тяжелый груз напрягал и мешал. Часа три с небольшими остановками на отдых шел Корни к мосту, пока не ступил на почерневший от времени бревенчатый настил. Бревна – не песок, и еле живого человека по ним не потащишь. Корни со вздохом взвалил бездыханное тело на плечи, сжал зубы и шатающейся походкой побрел вперед.

День клонился к закату. Багровое солнце лениво опускалось за далекий лес на западе. Ветер, до сих пор неспешно шумевший листвой деревьев, стих и заснул, оставив в покое и несколько высоких туч, которые недвижно застыли в темнеющей синеве неба. Природа замерла в вечернем ожидании ночи, когда вновь взорвется буйным ревом хищников, криками ночных птиц и предсмертными воплями их жертв. Днем природа предстает во всей красе, ночью – во всем могуществе. Днем она показывает, как умеет украшать и пестовать, ночью – как убивать и мстить.

Совсем выдохшийся Корни подошел к заставе. "Хоть бы они там все захмелели и заснули!" – с надеждой думал юноша, подходя к гипотетической границе империи. Но нет, навстречу вышел все тот же сволочной дородный десятник, скрестив руки на груди. На раскрасневшемся лице было написано самодовольное предвкушение новых потех над столь редким здесь путником.

– А… это ты, молокосос, – ехидно улыбаясь, сказал стражник, когда подошел ближе. – А кого ты там тащишь на горбу?

Корни не удостоил десятника даже взглядом, он решил просто пройти мимо, не обращая внимания на насмешки, но стражник был явно другого мнения. Он решительно преградил юноше путь и, зло сузив глаза, повторил:

– Кто это, я спрашиваю?! Отвечай! Или, клянусь императором, я арестую тебя!

– Я нашел этого человека умирающим в пустыне, если ему срочно не помочь, то он погибнет, – сквозь зубы процедил Корни, невольно останавливаясь.

– Что-то этот чужестранец мне не нравится… – с притворной подозрительностью пробормотал стражник, осматривая чуть живого человека. – Да и ты его, верно, не случайно встретил. Ведь знал куда шел? Зна-а-ал… А может, он шпион какой?

– Какой он шпион?! – едва сдерживаясь, в тихой ярости сказал Корни. – Я его чуть живым в пустыне нашел!

– А что ты там делал?

– Пошел посмотреть, что это за зеленое пламя…

– Ага! – торжественно крикнул стражник. – Условный сигнал! Нет! Я тебя арестую! И его тоже! – десятник указал на незнакомца.

– Дворян можно арестовывать только по личному распоряжению наместника, – тихо процедил Корни. Его губы презрительно сжались, обострились скулы и глаза, открытые и добрые обычно глаза злобно сузились, превращаясь в два гневных острых клинка из непревзойденной гномьей стали.

Десятник несколько растерялся, но тут же оправился:

– Хорошо, пусть так. Но вот его-то я точно арестую! – и он решительно сделал шаг к юноше, намереваясь притворить в жизнь свои намерения. Корни жестом остановил стражника и поманил его пальцем, намереваясь сказать что-то на ухо. Удивленный десятник тупо остановился и наклонился к юноше.

– Если ты его тронешь хоть пальцем, я намотаю твои кишки на свой меч, понял? – холодным шепотом предупредил стражника Корни.

Тот вдруг выпрямился, остолбенело постоял пару секунд, потом побелел, потом он, наконец, осмыслил всю дерзость и неуважительность поступка какого-то мальчишкии и стал медленно закипать. Слегка выпученные глаза наливались кровью, расширенные ноздри с шумом втягивали воздух, а лицо стало пунцовым, словно солнце, заходящее за лес. Десятник сжимал и разжимал кулаки, но слов не находил:

– Ты!.. Ты!.. – забрызгал слюной он, слегка приходя в себя. – Да я! Да… О-о-о!!! – стражник покачал головой. – На кусочки!.. – неестественно тонким голосом прокричал он. – В пыль! В порош… – десятник закашлялся.

Корни все так же спокойно смотрел на него, совершенно не беспокоясь о своей судьбе. Только легкая улыбка скользнула по сжатым губам.

Десятник, яростно глядя на юношу, крикнул в сторону заставы:

– Редьюр, Маари! Сюда, быстро! Здесь нарушитель!

Через пару секунд на несовсем твердых ногах, но бодро, выскочили двое солдат. Они тут же подбежали к десятнику и стали навытяжку.

– Ареестова-ать щенка! – скомандовал десятник.

Солдаты с готовностью обнаружили клинки и стали надвигаться на Корни. Юноша, до этого все еще держащий на спине полуживого человека, аккуратно положил его на землю, сделал шаг в сторону и стремительно выхватил дангиены. Голубой блеск лезвий отрезвляюще подействовал на солдат, они остановились и просяще заговорили:

– Но… начальник! У него гномьи клинки…

– И что? Он же молокосос! – проревел десятник. – Остатки роскоши богатого рода! Что он умеет?!

– Но… но мы не в форме… – умоляюще простонал Редьюр.

– А-а-а! Проклятье! Ну держись, щенок! Сейчас ты узнаешь, чего стоит десятник имперской армии! Щит! – скомандовал он, расталкивая солдат и обнажая свой длинный меч. Маари вынес небольшой треугольный щит, который как нельзя лучше подходил для одиночных поединков. Он не сковывал свободы движений, что очень важно в дуэли, но при умелом владении прекрасно мог послужить для защиты.

Корни стал в боевую стойку: левая рука ниже правой, перекрещиваясь. Десятник, напялив щит на левую руку, подобрался и атаковал первым. Корни левым клинком с легкостью отвел меч десятника, а правым быстро контраковал, но и десятник не сплоховал, шустро подставив щит. Корни резко атаковал классическим для парного оружия приемом – клинки шли в противоход друг другу, один сверху вниз, другой – снизу вверх. Десятник с огромным трудом сумел защититься, тем не менее, скользнув по щиту, один клинок все же достиг груди, но сила удара, уже смягченная щитом, была недостаточной для того, чтобы пробить панцирь.

Оказалось, что десятник намеренно слегка приоткрылся, чтобы юноша потерял голову, атакуя. Его ответ был неожиданным: длинный меч, обогнув запоздало вернувшийся в оборонительную позицию дангиен, чиркнул по руке, нанеся неглубокую, но протяженную рану. Левый рукав, чуть повыше локтя, тут же обогрился кровью. Но клинок не вывалился из вдруг ставшей непослушной руки, Корни лишь еще сильнее сжал зубы. Об решительных атаках сейчас следовало забыть, левая рука не могла действовать с былым проворством, а это было чревато.

Десятник хищно оскаблился и усилил натиск, ни на секунду не забывая о возможной контратаке. Его удары были сильны, но недостаточно стремительны, многолетняя служба на заставе не прошла даром, и он подрастерял ловкость. Через пару минут Корни стал уставать, кровавая рана и нелегкая прогулка по пустыне начинали сказываться. Десятник это тоже почувствовал, и его удары приобретали уверенность в победе. Один из них, особенно свирепый, пришелся как раз на чашеобразную гарду. Со звоном добротное лезвие длинного клинка раскололось надвое, более короткая верхняя часть отлетела метра на три, а в руке десятника остался тупой обрубок лезвия семидесятисантиметровой длины.

Десятник обомлел, тупо глядя на клинок, а потом с ревом бросил его в сторону, отпрыгнул в сторону и заорал:

– Меч! Быстро!

Корни ничего не стоило рвануть вперед и всадить ему свой клинок чуть повыше кирасы, но он остался стоять в оборонительной стойке. Ему претила сама мысль об убийстве безоружного, пусть и такого сволочного человека.

Десятнику было плевать на благородство. Едва почувствовав в руке рукоять нового клинка, он яростно бросился в атаку. Но эта атака были для него крайне неудачной: выпад был неточным, что позволило Корни его с легкостью парировать и, используя силу выпада, отвести меч десятника далеко вбок, правый же дангиен стремительно рубанул по локтевому сгибу, где пластинки накладок расходились. Десятник не успел блокировать такой уходящий удар, и лезвие гномьего клинка легко разрубило жилы, после чего правая рука десятника безвольно повисла, меч выпал, а сам он со стоном отбежал к заставе.

– Маари, Редьюр! Быстро арбалеты! Вгоните этому щенку пару стрел под ребра! – держась за руку, взревел десятник.

Солдаты спешно зарядили арбалеты и уже прицелились, ожидая команды начальника, но вместо команды услышали властный оклик:

– Арбалеты вниз! Именем императора, остановитесь!

– Стреляйте! – заорал десятник, дав пинка Маари.

Редьюр опустил арбалет, а Маари спустил тетеву. Стрела сорвалась к цели. Ларни, до этого неподвижно сидевший около человека из пустыни, впервые в жизни ослушался приказа хозяина. В затяжном прыжке он принял стрелу. Она вошла ему под правую лопатку на три дюйма. Пес взвизгнул, но приземлился аккуратно на все четыре лапы, после чего, скуля, повалился на левый бок. Корни закричал и рванул на солдат.

– Стоять! – уже совсем близко крикнул все тот же властный голос со стальными нотками.

Юноша поневоле остановился – он просто не мог не подчиниться, настолько этот голос парализовывал волю. Он обернулся и увидел всадника, влетающего на мост верхом на полностью черном великолепном жеребце. Всадник спешился и подошел к заставе.

Высокорослый, с гордой осанкой, твердым решительным шагом. Черный цвет преобладал в его одежде: строгий комзол был подчеркнуто простым, но отделанные серебром петлицы намекали на состоятельность владельца, длинный плащ, подбитый фиолетовым, человек решительно сдернул и небрежно бросил на седло, когда спешился, черные сапоги до колен имели серебрянные шпоры, какие разрешалось носить только высшим чинам империи, включая самого императора. На темно-сером поясе с правой стороны висели черные ножны, тоже отделанные то ли серебром, то ли атриллом, из которых торчала вычурная гарда, напоминающая дракона. На могучей груди болтался амулет в виде атакующего феникса, хищно сложившего крылья и выпустившего когти для последнего броска. Волосы, собранные в небольшой хвостик на затылке, также были совершенно черного цвета. Элегантная короткая бородка превосходно сочеталась с прической. Через всю левую щеку проходил глубокий старый шрам. Несмотря на все успехи магической медицины, этот человек либо не захотел от него избавляться, либо маги оказались бессильны, а это говорило о необычности раны. Но больше всего Корни поразили глаза. Сперва они показались ему светло-карими, но, присмотревшись, он понял, что это не так. Они были какими-то темно-оранжевыми, пылающими, постоянно меняющимися, словно неугасимое пламя горело внутри. От пристального взгляда в эти глаза становилось не по себе.

Но, в общем-то, этот человек не производил зловещего или, скажем, устрашающего, впечатления. Его лицо, скорее, было приветливо-настороженным, чем грозным. Правда, его голос развеивал всяческие сомнения насчет положения в империи, такие тона свидетельствовали о самой высокой должности, когда человеку повинуются беспрекословно.

Приблизившись на расстояние двух метров, человек в черном остановился и поинтересовался:

– Что здесь происходит?

Тон вопроса вывел десятника из состояния яростного ожидания, и он ответил:

– Этот щенок, когда мы пытались его арестовать, стал сопротивляться.

– Причина ареста? – голосом, не терпящим возражений, спросил незнакомец.

– Вот тот… чужестранец, – десятник указал на лежащего без сознания человека из пустыни. – А вы кто? – переборов страх, подозрительно спросил страж.

– Вам следует прибавлять "дуэн" при обращении ко мне, – сухо бросил человек.

Десятник побледнел: такое обращение могли требовать только магистры его императорского величества и редкие военначальники.