Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

КРАЙНЯЯ ИЗБА
Повесть

1

Мы спешили, мы двигались по тайге наугад, лишь бы только, пока еще что-то видно, наткнуться, выйти на какой-нибудь ориентир: полянку, дорогу ли… Тогда мы точно определили бы по аэрофотоснимкам место своего нахождения.

Нельзя сказать, что мы заплутали, однако и не было полной уверенности, что нам удастся до темноты выйти из леса. А тяжелый сырой мрак уже отстаивался, густел у земли, поднимался к вершинам деревьев. Только там, вверху, и было еще проглядно, остро устремлялись ввысь макушки елей и пихт, хоть небо и давило непроницаемой хмарью.

Идти становилось все труднее и труднее. В каждую бочажину оступаешься, на каждую пень-колоду налетаешь. А сплетенные сучья и ветки выставляли на нашем пути такие упругие, крепкие сети, что приходилось врезаться в них боком, защищая лицо руками, и не всегда удавалось прорваться…

С час примерно назад, бросив работу, мы выбрались на квартальную просеку и направились в Волоково, затерянную, маленькую деревушку вдоль старой дороги, тоже заброшенной и зарастающей. Выйдя на грань колхозного землепользования, мы не пошли по ней, а двинули напрямик, лесом – не захотелось делать лишних два-три километра. Оттуда, где мы свернули, было до волоковских полей всего метров семьсот-восемьсот, но то ли нас леший попутал, и мы на одном месте кружили, то ли отклонились глубоко вправо и забурились в обширный таежный массив, не тронутый еще межколхозным лесхозом.

Судя по глухому, перестойному лесу, вздымавшемуся вокруг, так, скорее всего, и случилось. Мы суматошно метались, рыскали где-то вблизи Волоково, пытались найти что-нибудь приметное среди леса, что-нибудь такое, что можно разглядеть и на снимках, а уж от него взять нужное направление – оставаться на ночь в лесу нам не светило. Понадеявшись на деревню, мы не взяли с собой ни палатки, ни спальников. Ночевать же у костерка – удовольствие малоприятное. Мы ведь не туристы какие-нибудь, не любители подышать свежим, ночным воздухом. Завтра нам с раннего утра работать надо. И крепко работать. А какая уж тут работа, если всю ночь проворочался, провозился возле огня, под ненастным осенним небушком.

И вот мы упрямо ломились через лес, хотя время наше и было упущено, хоть проситься на постой в ночи не очень-то удобно.

Наконец нам все-таки повезло, мы заметили впереди какое-то посветление, какое-то разрежение деревьев, словно там туманец опал, словно там воздух молоком разбавлен. Мы кинулись туда, как мотыльки на огонь, и вскоре стояли посередь небольшой вырубки, с длинной поленницей уж напиленных и наколотых дров – вывезут на зиму.

Вырубка была выборочная, не сплошная, так леспромхозы не рубят. Значит, колхозный лес здесь, значит, деревня близко.

Я вытащил из полевой сумки снимок, Вадим посветил мне спичкой, и я сразу же нашел на снимке круглое пятно нашей вырубки. Все стало ясно, мы действительно ушли вправо и находились сейчас в стороне от Волоково.

Вырубку соединяла с деревней, вернее, с дорогой в деревню, наезженная, в ширину телеги тропа. Она тоже хорошо просматривалась на снимке. Все, дело наше верное! Теперь нам пара пустяков выбраться.

Без риска выхлестнуть ветками глаза мы вышли по тропе на дорогу и совсем успокоились, дорогой можно вообще идти с закрытыми глазами. Впрочем, зачем закрывать глаза, и так не было ничего видно. Дорога и та угадывалась больше ногами. По ту и другую руку, чувствовалось, высился густой, плотный ельник, навстречу, в проем дороги, сильно потягивало напористым ветром.

Скоро ветер стал еще ощутимее, задул не навстречу, а с разных боков, вольно, значит, лес кончился, начались поля. Отсюда уж должна быть видна деревня. Но как мы ни вглядывались, как ни напрягали зрение, впереди ничего нельзя было разобрать.

– Они что, повымерли там? – сказал зло Вадим. – Свечку даже никто не зажгет. Черно, как в печке… – Вадим у нас был самый неразборчивый, самый соленый на словцо.

Ему никто не ответил, не хотелось. Не было, казалось, сил даже языком ворочать. Слишком все повымотались, едва переставляли ноги – отмахали сегодня километров тридцать, да еще с тяжелой работой.

– Скоро оно будет, это самое Волоково? – не унимался Вадим. – Мы хоть туда идем-то?

– Туда, – сказал я Вадиму, не желая больше доставать и разворачивать снимок. По моим предположениям вот-вот должны были начаться редкие избы Волоково, растянувшиеся вдоль дороги на целую версту.

Деревню мы скорее почувствовали, чем увидели. Слева, рядом совсем, в казалось бы вовсе уж непробиваемой темноте, всплыл вдруг, обозначился силуэт дома, зашумела листва какого-то дерева, по всей вероятности, в палисаднике.

– Ну? – спросил я рабочих. – Что будем делать?.. С краю начнем стучаться? Иль на выбор?

– С краю, конечно… подряд, – сказал нетерпеливо Вадим, – пока кого-нибудь не проймем.

– Может, не надо подряд-то? В каждую-то избу? – подал свой ломкий, как у подростка, голос и другой рабочий, Гера. – Может, на брошенный дом наткнемся? – Гера готов на все, на любые лишения, готов где угодно ночевать, что угодно вытерпеть, лишь бы не тревожить людей. – В брошенном-то мы сами себе хозяева.

– Ага, брошенном… – перебил Вадим. – Куда-нибудь потеплее бы… – сладко причмокнул он.

И мы поняли, что Вадим имел в виду: к молодушке бы какой затесаться, вдовушке бы какой… Иль у которой мужик в бегах! Он всегда был за ночлег с такой хозяйкой. Иногда ему, правда, и фартило, удавалось заночевать пригретым, на широкой двуспальной кровати, под ласковым хозяйкиным боком, не то что нам, валявшимся где-нибудь на полу, в спальниках. Но чаще Вадима выставляли с великим шумом за порог, охладить, так сказать, пыл, остудить кровушку, бросали ему что-нибудь для ночевки в сенцах и захлопывали дверь на крючок. А утром донельзя рассерженная хозяйка всем нам сурово выговаривала, почему-де такого наглеца с собой водим. Все люди, мол, как люди, а этот кобель бессовестный… Нам было стыдно, неловко за Вадима, после каждого такого конфуза мы всегда подтрунивали, издевались над ним, но горбатого, говорят, могила исправит.

– Ладно, начнем стучаться. – Я шагнул к безмолвной, нежилой на вид избе, дотянулся через палисадник до ближнего бокового окна, ткнул легонько по стеклу.

В избе сразу же кто-то проснулся, заворочался (вторые рамы еще не были вставлены, и я все хорошо слышал), не успел, видно, шибко разоспаться, но вскоре снова затих, не поверил, должно быть, своим ушам. Тогда я постучал сильнее.

На этот раз в доме окончательно проснулись, кто-то не очень шустро, по-стариковски, сползал не то с печи, не то с полатей.

– Кого опять бог послал? – И снова я не разобрал, кому принадлежит голос: старухе ли, старику ли?

За окнами замигала керосинка, заметалась по стенам, по потолку уродливая тень сгорбленной старухи. Она что-то накинула на себя и пошла открывать.

Я подождал ее у дворовых ворот.

Не спросив, кто там и зачем стучится, старуха отдернула засов калитки:

– Заходите, христовые. А я чую, кто-то на улке разговариват.

– Пускают вроде, – позвал я ребят.

Старуха зашаркала впереди, вытянув руку с лампой, – светила нам.

Оставив в сенцах топоры, мы один за одним ввалились в избу.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, здравствуйте, – кланялась, встречала нас у порога старуха. Старуха как старуха, как сотни других старух, – старость многих уравнивает – сухая, сутулая, морщинистая, в белом, низко надвинутом на лоб платке, в юбке до полу, застиранной, заношенной и цвета не разобрать, с ввалившимся от недостатка зубов ртом. – Все там? Иль еще есть?

– Все, бабка… все, – вошел последним Вадим. – Ты чего не спрашиваешь, кого пускаешь?

– А че спрашивать-то?

– Ну как же… может, лихие люди нагрянули.

– Лихой человек – тоже человек. Как не пустить?

– И все-таки, – вязался Вадим к бабке. – Мало ли что может взбрести кому-нибудь в голову…

– Бог с тобой, – перекрестилась бабка. – Че с меня взять-то?.. Я ведь только и могу, что в избу пустить. Ко мне всяк стучится: и лихие, и тихие, и любые… изба-то с краю.

– Не скажи, не скажи, – продолжал Вадим, сев на порог и начав разуваться. – Глядишь, где-нибудь в матрасе деньга на черный день зашита. Знаем вас, старух… все плачете, прибедняетесь.

– Перестань, – сказал я Вадиму.

Почувствовав рядом защиту и опору, бабка затеребила меня за рукав:

– Дак че ж это? Он че у вас?.. Осподи, страшной-то. Ишь, глазищами-то так и стригет, так и стригет… Встреть на дороге – и все, отдашь богу душу.

Мы это знали: вид Вадима мог напугать кого угодно. Особенно ночью, в глухом проулке. Был он в потертой, выгоревшей за лето робе, широкие спецовочные штаны в дырах, порваны, прожжены у костров во многих местах, энцефалитка вся засмолившаяся спереди и на плечах от таскания ошкуренных и неошкуренных бревен. Голова большая, патлатая (Вадим целое лето не подстригался), прет из нее буйно, как травы из чернозема, темный кудрявый волос. Лица почти не видно: лоб закрывают кудри, щеки и подбородок – густющая черная борода с проседью. Один только нос торчит, острый и крючковатый, да колко посверкивают узкие, щуристые глаза, холодные, пыткие. Разбойник и разбойник. А если бы он еще не оставил топора в сенках?

– Он так… не обращайте на него внимания, – попробовал успокоить я бабку.

– Какой не обращать, – поставила бабка лампу на стол. – Ладно, авось и на этот раз пронесет, не впервой… – покорно вздохнула она. – Проходите, христовые… раздевайтесь. В лесу, что ли, робили? С мешками, смотрю, с топорами.

– В лесу, бабушка… в лесу. Лесоустроители мы.

– А-а, кои визири-те рубят. Бывали здесь такие, бывали, – вспомнила бабка. – Лет, знать-то, десять назад были… тоже у меня останавливались. Вижу я вашу работу, вижу, когда по грибы да по ягоды иду.

– Во-во… не приютите нас, бабушка, денька на три?

– Приютю, как не приютить. Хошь скоко живите. Места на всех хватит.

Места у бабки хватало, не занимать. Изба большая, старинная, из потемневших, потрескавшихся, глазасто сучковатых бревен. Раньше, видно, здесь жила большая семья, изба была хорошо обихожена, были небось перегородки, закутки разные, но сейчас ничего такого в избе не осталось, порушили, может, на дрова в тяжелую годину иль на другие какие нужды, была лишь одна просторная, хоть футбол гоняй, комната, с широкой, как корабль, русской печью. Печь стояла чуть сбоку, отгораживая угол. За ней у бабки, видно, кухонка, в которую можно попасть с той и другой стороны печи. Изба, несмотря на могучесть лесин, осела в углах, печь тоже провалилась, пол, устланный половиками, ходил увалами, окна скособочились и тоже как бы плясали. Посреди комнаты – стол, накрытый вытертой клеенкой, у стены – кровать под лоскутным одеялом, с высокими облезлыми спинками, с множеством бронзовых шишечек, громоздкая, тяжелая и надежная. В переднем, красном углу – божница, но без единой иконки почему-то, в потемневших от времени простенках меж окнами – рамки с фотографиями.

– Да, попали мы в терем, – сказал Вадим, – того и гляди, потолок на голову рухнет.

Мы понимали Вадима, он был не столько избой недоволен, нам приходилось ночевать в домах и не с такими дырами, сколько тем, что в избе не оказалось кого-нибудь помоложе.

– Страшной, а пугливый, – задето отозвалась бабка. – Изба еще нас с тобой перестоит. Дедами рублена, не нонешними строителями.

Присматриваясь, привыкая к новому жилью, мы помаленьку раздевались: сняли свои жесткие, гремучие энцефалитки, пропахшие потом и смолой, стянули резиновые сапоги, осенью, в сырую погоду, в кирзачах много не находишь.

– Где бы умыться, бабушка? – справился Гера. – Колодца близко нету?

– Зачем вам колодец? Вон рукомойник в углу.

– Нам бы попросторнее место… нальем мы здесь.

– Тогда хоть комнатную воду-то возьмите, – бабка принесла с кухни полное ведро. – Можете во дворе прямо плескаться, не так дует.

Я достал из рюкзака карманный фонарик, все прихватили мыльницы, полотенца и, найдя во дворе земляное, свободное от настила, место, сняв с себя все до пояса, попеременно умылись: один поливал, другой светил, третий водой фукал. Хорошо освежиться после работы. Даже у Вадима поднялось настроение.

2

Когда мы вернулись, бабка разбиралась с ужином. На столе уж была насыпана картошка в мундире, в глиняных чашках – соленые огурцы, помидоры.

– Поешьте, работнички, чем бог послал, – пригласила бабка. – Картошечку-то я овчушкам напарила, да вот сгодилась… Токо, не обессудьте, хлебца нету. Не купила, поленилась в магазин сбегать, старая. И своего не замесила… Был давечь кусочек, дак я его сжамкала. Знать бы, что гости…

– Хлеб у нас есть, – взялся Вадим за рюкзак. Выложил большую пышную буханку – выпечка поселковской пекарни, выложил пару банок говяжьей тушенки. – Держи, бабка. Завтра нам к вечеру суп сварганишь. Да смотри, не жалей мяса-то, все вбухай.

– Что ты, сынок… что ты! Сроду чужого не бирывала… Сварю вам супку-то, сварю. А утром блинов напеку, сегодня-то нечем особо потчевать.

Дальше Вадим масло и сахар, колбасу и плавленые сырки достал – мы крепко проголодались за день.

– Бабушка, садись с нами, – предложил Гера.

– Не-е, ешьте на здоровье. Я поклевала уже. Много ли старой надо.

Она не отходила от нас, смотрела как-то радостно и просветленно, как мы подметаем все со стола, уписываем за обе щеки, наскучалась, видать, крепко по человеку.

– А что это, бабка, электричества нет? – поднял вверх лицо Вадим. – Лампа висит, а огня пшик.

– Лектричества? – подхватилась бабка. – Как нет… Устин кажин день машину гоняет.

– А сегодня чего?

– Седни на свадьбе он, в соседней деревне. Девку нашу туда сосватали. Все, почитай, Волоково там. Не нужон никому свет… Да и домов-то в деревне осталось, на пальцах пересчитаешь.

– Что ж, бабка, ты не пошла? – нахрустывал соленым огурцом Вадим.

– Куды мне, старой. Я, когда здесь гуляли, сходила… посмотрела, полюбовалась на молодых. Хорошо, богато нынче гуляют!.. Сама-то не была замужем, так хошь на других смотрю, не пропускаю.

– Как не была?.. – насторожился Вадим в удивлении. – Кто ж тебе поверит, бабка?.. Первостатейное же дело – замужество. Может, ты, бабка, в девках еще?

– Брось, – ткнул я Вадима кулаком.

– В девках не девках, а под венцом, ей-богу, не довелось, – уверяла бабка. – Не буду привирывать.

Она сходила на кухню, принесла закопченный, стоявший, видно, на печи, алюминиевый чайник, кружки. Налила всем горячего зеленого чая, заваренного, видно, сразу в чайнике какой-то душистой травкой.

– Пейте, работнички… пейте.

Зеленый густой чай хорошо освежал, утолял жажду. Мы выдули весь почти чайник. Разгорелись, вспотели. Гера и Вадим сели, отпыхиваясь, на порог, чуть приоткрыли дверь, закурили, пуская дым в темноту сенок.

– Не стаивала, говоришь, под венцом? – начал опять Вадим. – И детей нет?

– Почему нет. Есть.

– Был, значит, грех, бабка?

– Разве это грех… дети, – бегала бабка на кухню и обратно, уносила посуду. – Нет тут никакого греха. Дочь у меня… в Октябрьском, в леспромхозе работает.

– Вот те раз! – хлопнул Вадим по колену. – Мы ведь оттуда притопали. Там у нас основная база… Как твою дочь звать? Я в поселке всех знаю.

– Из Октябрьского? – вздела руками бабка. – Сорок же верст с лишком?

– А мы напрямую… лесом.

– Ой-ей-ей! – дивилась бабка. – Дак Наталья Найденова дочь-от моя. Слышали? В конторе она сидит, бумажками ведает. Ну, такая еще… пройдет, кажин мужик оглянется.

Наталью Найденову, секретаршу директора леспромхоза, вовсе еще моложавую, крепкотелую, мы, конечно, отлично знали. Это к ней, как мы приехали, начал было подбивать клинья Вадим. Но от ворот поворот получил. Не в те воды снасть забросил. Да и с мужем Натальи, Костей Найденовым, шутки плохи, кулачищи у мужика по пуду. Приложится – на всю жизнь наградит печатью.

– Бывает она здесь? – спросил я бабку.

– Кто? Наталья-то?.. Да нет, не часто. Разве что летом внучонка привезут. Когда сами-то на кулорт иль еще куда в отпуск уезжают.

Задумчиво и горестно повздыхав, бабка откинула тяжелое лоскутное одеяло на кровати, взбила большие пышные подушки:

– Двое могут сюда ложиться, а третёму и лавки хватит.

– Сама-то, бабушка, куда приткнешься? – забеспокоился Гера. – Мы ведь и на полу можем.

– Ложитесь, ложитесь… сама-то я давно на кровати не сплю. И летом, и зимой на печи.

Для «третёго» бабка приволокла из сенцев большой овчинный тулуп в охапке и еще какую-то бросовую одежку. Одежкой она устлала лавку и даже изголовья смастерила, тулуп накинула вместо одеяла.

– Отдыхайте, родимые… чай, уморились в лесу-то. Глаза, смотрю, у всех слипаются.

Бабка не ошиблась, усталость морила нас. По телу от сытного ужина разливалась истома, руки и ноги грузли, тяжело было подняться с насиженного места, разогнуть натруженную спину.

Хозяйка подала пример, первой полезла по приступке на печь, свернулась, ужалась там клубочком, ее почти незаметно стало за кучей старых валенок, которые там копились, должно быть, годами.

Вадим дунул в закопченное стекло лампы, мы в темноте разделись, я лег на лавку, под тулуп, Гера и Вадим – на кровать.

– Разве я об этом мечтал, – подсмеивался над собой Вадим, – костлявого мне мужика подсунули. Смотри, не запори меня ночью коленками.

Бабка на печи глухо, будто в рукав, сказала:

– Все вы мужики так. Бегите куда-то, ищите че-то… задираете жись. Орлами кажитесь. А теплый-то бочок, видно, тоже надобен.

– Ишь ты, – изумился Вадим. – Тоже ведь что-то понимает, даром что бобылкой живет… Тебя, бабка, хоть как звать-то?

– Алиной меня зовут. Бабкой Алиной.

3

Проснулись мы от бабкиного шустрого топотка, беганья по избе, от потрескивания разгоравшихся дров в печи. Бабка опередила нас, раньше встала. А чего вроде бы, лежала бы да лежала, какое ее старушечье дело.

Мы запотягивались, запозевывали, не имея никакой охоты покидать нагретые, уютные постели. Но работа есть работа, мы ее собирались закруглить в три, от силы – в четыре дня.

В запотевших окнах брезжил уж скучный рассвет. Вяло кричали редкие и далекие петухи на деревне. Кто-то прогнал под окнами корову, гулко бухающую боталом. Из кухни выпыхивались в комнату волны печного тепла.

В конце концов мы насмелились, выбрались из-под тяжелых накидок. Выбрался сначала беспокойный Гера, тогда уж и нам ничего не оставалось. Выспались, отдохнули отлично, ни рук, ни ног не ломило, мы привыкли к большим нагрузкам, к большим переходам, как-никак все лето мотаемся.

Из кухни прибежала всполошенная бабка:

– Экую рань поднялись. Вспугнула я вас. Ниче уж тихо-то не умею, за все цепляюсь.

– И ладно, и добро… – сказал Гера. – Нам надо в лес пораньше.

– Да куда раньше-то?.. А я-то хотела болтушку развести, блинками угостить.

Соблазн был велик, отведать горяченьких свежих блинов. Но пока протопится печь, пока бабка нажарит на нас, на троих мужиков, добрых два часа пройдет, а то и больше, и в лес уж будет идти незачем.

Мы наскоро умылись из шаткого, расхлябанного бабкиного рукомойника, снова достали сыр, колбасу, масло – завтракали мы всегда плотно: в ходьбе, в работе, все моментально выветривается. Бабка опять принесла нам полный чайник, мы выпили по кружке, остальное разлили по термосам, ничего нет лучше в лесу горячего чая.

Потом был короткий перекур, отдых перед уходом. Гера, собрав все в один рюкзак, и термоса, и обед на всех, сидел опять на пороге и дымил в приоткрытую дверь. Вадим, тоже дымя папиросой, ходил от простенка к простенку, разглядывал бабкины фотографии – за окнами уж совсем рассветало, и в избе было хорошо видно.

Рамки в простенках невелики, но фотографий в них насажено множество, одна за одну насажено, маленьких и больших, недавних и пожелтевших от времени.

– Тут, бабка, случаем, не ты? – спросил Вадим, указывая на фотографию миловидной, пухлощекой девушки с толстой, тугой косой, перекинутой на грудь.

– Где? – высунулась из-за печи бабка. – Я… как не я. Мне тогда осемнадцать годков сполнилось.

– Ничего, ничего была! – прищелкнул языком Вадим. – Я б на такой женился, пожалуй.

– Ое-ей, леший тя возьми! – выскочила бабка защищать свою девичью честь. – С утра опять начал… Да я бы тебя, страшно́го, живо отвадила… Женился бы он, пожалуй… Да за мной тогда не такие ухлестывали!

– Что ж проморгала… не выбрала никого?

Бабка махнула рукой и обиженно ушла обратно, чего, мол, объяснять дураку, поймет разве что.

Я присоединился к Вадиму, тоже стал разглядывать фотографии, людей на них, младенцев и стариков, баб и мужиков, парней и девчат, на всех родичей бабкиных иль просто деревенских, жизнь которых так или иначе соприкасалась с ее жизнью.

– То и не выбрала, – не утерпела, однако, вновь появилась бабка, – я в те годы-годочки круглой сиротой осталась. Да еще два братца на мне, один одного меньше… одному – пять, другому – три годика. Так-то вот. Чуть все трое по миру не пошли. Не знаю, как и выжили… – Бабка скорбно, как на погосте, повздыхала. – Какой я токо работы в колхозе не переделала, лишь бы токо ребят поднять: и конюшила одно время, и коровенок не по одно лето пасла… и в поле, и на сенокос – это уж завсегда. – Она стояла позади нас, сложив крест-накрест руки и какими-то невидящими глазами, застланными дымкой воспоминаний, блуждала по фотографиям. – А до того, как родители живы были, я справная гуляла, парни за мной гуртом шатались. Ну, а потом, кому я нужна, с двумя-то привесками… Да и время такое накатило: банды, война гражданска… не до жениховства, не до свадеб тут. Вот впустую и прошел-пролетел мой цвет. Мужики, правда, часто и дальше на меня глаза клали, но больше уж токо женатые, да-такие, как этот ваш, – покосилась бабка на Вадима. – А когда подросли братья, ревновать ко всем, особливо к пожилым ухажерам, начали, я ведь им отец-матерь была. Здоровущие вымахали, дрались смертным боем за меня, всех женихов, и плохоньких, и хороших отвадили… В девках я, в опчем, до самой другой войны выходила.

– Долгонько, долгонько, – вставил опять с намеком Вадим.

– Ой, срамник! Ой, срамник! – заколотила бабка кулаками в широкую, невозмутимую спину парня. – Кто о чем ведь, а он о своем… – Она долго не могла собраться, заговорить снова. – Братьев, когда другая-то война нашла, сразу, конечно, на фронт послали, одного от меня прямо, из колхоза, а младший и домой не заглянул – он еще ране призван был, на действительную… Взяла война братцев. И насовсем взяла, не вернулись оба. Не ведаю дажеть, где и захоронены. Один аж в самой Германии лежит, другой поближе где-то, на нашенской земле… в могилке братской.

– Вот они небось? – нашел Вадим картонную довоенную фотографию.

На снимке, близко головами друг к другу, сидели двое наголо стриженных парней, окаменевшие, напряженные оба, ждущие, наверно, вылета птички из аппарата, обещанного фотографом. Оба в белых косоворотках, оба широконосые, широколицые, сразу видать, одной крови, не баловни судьбы, твердинка в глазах.

– А здесь вот тятенька с маменькой… с первенцем своим Лексеем, – протиснулась меж нас бабка, ткнула дрожащим скрюченным пальцем в фотографию ниже, тоже давнишнюю, истемненную и засиженную мухами.

Родители бабки, вовсе еще не старые, крепенький бородатый отец, в валенках, в рубашке навыпуск, пережатой опояской, и полная, статная мать в длинной юбке, в кофте с оборками, с гладко зачесанными и затянутыми на затылке в узел волосами, стояли перед фотографом расслабленные, мягкодушные. Сзади, обняв их за плечи, склонился над ними бравый, подтянутый молодец, в военной форме, улыбчивый, крупнозубый, тонкие усы лихо закручены, густой светлый чуб льется из-под фуражки. Сын, как и отец с матерью, размягчен, весел, чуть-чуть под хмельком, рад, видно, встрече, вырвался на побывку, должно быть.

– Братцев в последнюю растеряла, – тянулась бабка передником к глазам, – а этих троих еще раньше не стало – в гражданску… Лексей-то до революции служивый был, после же в красные командиры выбился… Он в командирах, а мы под белыми, долго ли до беды тут… Вы ступайте, ступайте куда собрались, – взялась выпроваживать нас бабка, – меня ведь не переслушаешь.

Захватив в сенцах топоры, мы вышли на улицу. Вышли притихшие, не больно-то навеселишься с бабкиных рассказов. Даже Вадим не посмел ничего ляпнуть лишнего перед уходом.

Уже на дороге Гера надел на себя рюкзак, он его носит попеременно с Вадимом. Но иногда Гера забывается и таскает ношу до самого обеда. Вадим потом похохатывает над ним, доволен.

Начальство, то есть меня, техника, от рюкзака избавляли, хоть должна была быть и моя очередь. На мне всегда полевая сумка, в ней я ношу папку со снимками, буссоль, угломер, в ней у меня все для ведения линейных абрисов: бумага, линейки, карандаши, в ней трафареты и краска для нумерации столбов – тоже набирается килограмма два-три. В деле нашем, в наших скитаниях по лесу, каждый грамм учитывать приходится, не то этот грамм так порой натрет, так наколотит спину, жизни станешь не рад.

Погода не улучшилась, небо заволокло низкими рваными облаками, они быстро, обгоняя друг дружку, неслись на запад, пробрызгивая изредка тонким дождичком. Погода для работы в лесу не так уж и плохая, не жарко и не очень-то сыро, в самый раз топором намахивать, а то летом духота, гнус изматывают.

Деревня далеко вытянулась вдоль дороги, подчиняясь ее изгибам и провалам в ложки. Все было как на снимке, только домов в Волоково вроде бы поубавилось. Аэрофотосъемку местности делали два года назад, и кто-то еще за это время успел, видно, выехать из деревни.

Бабкина изба стояла теперь не с краю, а, можно сказать, на отшибе, такой получился большой прогал между избами.

Исчезала еще одна деревня, опустевал еще один уголок земли, некогда заселенный и обжитый людьми. Чье-то теперь сердце томится, небось, рвется назад. Чья-то душа, поди, осталась и бродит по этим вот благословенным местам, по речушке вон, что течет под угорчиком, по лужкам ее, по лесным полянам.

Дремные хвойные леса обступили Волоково со всех сторон – деревня словно раздвинула их и утвердилась посередке вместе со всеми своими постройками и огородами, обложилась вокруг хлебными пашнями. Сейчас деревни, по существу, нет, а огороды остались, пустуют, затягиваются травой сорной, пока до них рука колхоза дотянется, много воды утечет.

И только с севера лес к деревне подступал близко, выпирал узким, изгибистым языком, как бы тянулся, как бы старался ухватить, удержать Волоково, подобравшись почти к самой избе бабки Алины.

4

С работы мы вернулись, как вчера, в полной темноте. Света в деревне по-прежнему не было. Опять бабкин дом выглядел безжизненным, брошенным.

Но едва мы приблизились, зашаркали под окнами сапогами, вспыхнул, затеплился внутри дома огонек керосинки. Бабка, видать, сидела у окна, ждала.

В избе было тепло натоплено. Воздух наполнен печным, хлебным духом.

– Вот где Ташкент! – крикнул, входя, Вадим. – Соскучилась, бабка?

– Не по тебе, лешак. Не по тебе… – махала руками бабка, делая вид, что равнодушна, что спокойна к нашему приходу. Но немного погодя все же призналась: – Как не соскучиться. У меня ведь токо и радости, когда гости гостюют… У кого ребятни много, у кого шибко чисто в доме, кто просто чужих терпеть не могет, а я всех примаю. Суседи вон так и направляют: «К бабке Алине ступайте, в избу крайнюю. Алина никому не отказывает». И идут, находят… Прошлым летом так цельных двенадцать человек жили. Мужики все… буровики эти самые, которы нефть ищут. Дак оне у меня, почитай, месяцев шесть квартировали… Ниче мужики попались, смирные. Намаются, наломаются за день-то, наподымают свои железки, спят без задних ног, токо храпоток стоит, как токо изба не разваливается… Да не ходите, не ходите вы на стужу… потные-то. Эка беда, наплещете. Подтеру, не отсохнут руки-те.

Бабка сорвалась с места, наносила ковшиком полный рукомойник.

Идти умываться во двор и впрямь не хотелось. Сегодня холоднее было, ветер под вечер переменился, подул с севера, чаще и гуще проносило дождем.

– А еще у меня кажно лето семья городская живет, отпуска проводят. – Умывались мы под бабкины разговоры. – Письма все мне пишут… соопчают, когда приедут. Славная, не пообижусь, семейка: муж, жена и две девочки… Сами-то раньше тожеть в деревне жили. Ну вот и тоскуют, наезжают лишь теперь… И не то чтоб там с книжкой поваляться, у речки нагишом побегать, а за любую чижелую работу хватаются. Картошечку ополоть ли, дров наготовить, лужок окосить… «Дураки вы, – говорю им, – дураки! Кто ж вас в городе-то держит?» Мнутся, посмеиваются, не отвечают… – Бабка сама над чем-то посмеялась и продолжила с прежним подъемом: – Вот сейчас много кричат, удивляются: почему, дескать, молодежь из дома утекает?.. А не почему. Глупые потому что, ребятенки еще, не разбираются что к чему. Много побрякушек за стоящее принимают. И тянутся к ним и тянутся, пока не достанут. Достали… повертят, поиграют – натешились. Оглянутся, а где жеть старое-то, от чего удрали, которое уж слаще кажется? Ан нет уже старого, далеко от него утянулись… Да и сами уж не маленькие, уж и жись на другую половину повернула. Ну, он и замечется и замечется, в душе-то… туды да сюды, туды да сюды. Вся у него силушка уйдет на это, увечный, можно сказать, человек делается…

– Ладно, хватит нам сказки рассказывать, – бесцеремонно перебил Вадим. – Мечи давай на стол, бабка.

– Ой, – спохватилась та, – совсем заболталась старая.

Она кинулась на кухню, принесла, прихватив тряпкой, и поставила посередь стола чугунок, дышащий паром, принесла половник, чашки и ложки на всех.

– Наливайте кому сколь надо.

Снова убежала, вернулась с трехлитровой банкой молока и большой ковригой домашнего хлеба:

– За молочком-то к суседке сбегала… попьют, думаю, наверхосытку. Своей-то скотинешки дойной давно не держу, хлопотно больно, силенки не те. Овчушек токо выкармливаю летами, чтоб на мясцо да на варежки было. Зарежет вот Устин к праздникам… А молочко, если схочу, суседка дает. Уж вы расплатитесь с ней, когда уходить станете.

– Не беспокойся, бабушка, – заверил я.

– И с хлебушком я седни спроворилась… спекла. Попробуйте мого хлебушка.

Мы налили по полной чашке, хлебали, обжигаясь, душистый, наваристый суп, приправленный поджаренным луком. Хлеб тоже был вкусный, теплый еще, с пахучей мякотью.

– А ты, бабка, мастерица, оказывается! – похвалил Вадим.

– Жись ведь доживаю, научилась, поди, – подсела польщенная бабка с краешка стола. – Я у буровиков дак заместо повара была, оне мне токо продукты доставали… Оне мне дажеть жалованье выплачивали, восемьдесят рублей. Хорошо меня поддержали… Я, правда, те деньги Наталье отдала, шибко оне че-то дорогое да хорошее купили. Но она, ежели жива буду, отдаст, ей-богу, отдаст.

– Догонит да еще поддаст, – фыркнул Вадим.

– Ты бы хошь за столом-то не подначивал, – крепко обиделась, надолго замолчала бабка.