Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

При упоминании о самогонке лицо Анисима настороженно вытянулось, напряглось, изобразив мучительную внутреннюю борьбу: идти ему, не идти? Водился за мужиком грех – «не любил» выпить.

– Можно, пожалуй, и сходить, – начал он неуверенно, – раз уж весь поселок знает, раз твое дело совсем пропащее… Только я здесь ни при чем, если что… Моя хата, как говорится, с краю… Я лишь в помощники иду. Договорились?

– Договорились, договорились… Айда, – презрительно командовал Глухов.

8

Дома он первым делом в подполье полез, вытащил на свет божий громоздкий самогонный аппарат – гордость Ивана: сам сконструировал! Потом снял с печи трехведерную бутыль браги, поставленную бродить к праздникам.

Сдвинув бачок на край плиты – вода уж согрелась, валила паром – поднял наполненный брагой аппарат на его место.

Теперь пару ножей найти – и к делу.

А что это Мишки с Людмилой не слыхать?

Он заглянул в комнату. Людмила постелила себе на диване (она всегда перебиралась на диван, когда не разговаривала с Иваном), лежала на спине – глаза закрыты, но едва ли спала. Мишка на своей кроватке посапывал, свернувшись клубком.

Выдвинув ящик кухонного стола, Глухов отобрал для Анисима нож побольше и поострее, себе взял другой, которым скотину резал, прихватил брусок в сенках.

Анисим поджидал Глухова на крыльце. Сидел на ступеньках, смолил цигарку.

– В болоте заарканил? – мотнул он головой на лосиху. – Извожена вся, места сухого не найти.

– В старицу она вбухалась, – сказал Глухов. – у Гнилой речки.

– Сказывай сказки, – хмыкнул Анисим. – Сколь живу, не слыхивал…

– Что не слыхивал?

– Так, ничего, – струхнул слегка моторист, уловив угрозу в голосе Глухова.

– Ну и помалкивай, – предостерег Глухов, – начал мне тут…

– В старицу так в старицу… я что? – Анисим суетливо поднялся, выказывая готовность и рвение к работе. Сказал, чтобы как-то загладить свой испуг, разрядить обстановку: – Поднес бы…

– Обойдешься, – непреклонно отрезал Глухов, – знаем, какой ты работничек после этого… Держи, – подал он нож Анисиму.

Они поочередно – сначала Иван, потом Анисим – наточили ножи. Глухов сунул брусок за голенище, шевельнул лосиху ногой:

– В огород не перебраться нам? Весь ведь двор устряпаем…

– Определенно устряпаем, – поддакнул Анисим.

Перетащили лосиху волоком в огород, под яркий и скошенный пучок электрического света, бивший наружу из окна кухни.

– Взялись однако, – сказал Глухов. Он нагнулся, оттянул на себя длинную ногу лосихи, ловким круговым движением надрезал чуть выше колена. Кожа свободно разошлась, обнажив белые выпуклые суставы.

То же самое, только с другой ногой, сделал и Анисим.

И работа пошла, горячая, спорая. Анисим и тот в азарт вошел. Откуда и сноровка взялась – умело орудовал ножом, пыхтел в трудовом усердии.

Мужики быстро оснимали лосиху, высвободили шкурку из-под сизой, лежавшей на боку туши. Отбросили в сторону шкуру, грязную, хлюпкую.

Перекурили над тушей.

– Верных полтора центнера потянет! – прикинул на глаз Анисим. – Жалко небось? – спросил он Глухова. – Считай, уж твоя была.

Глухов не ответил, пошел в дровяник, взял там топор, вернулся, отчленил не осниманные до колен ноги и голову лосихе. В широкое трубчатое горло выкатилась на снег кровь, темная, загустевшая, точно студень.

Анисим перевалил тушу на спину. Глухов опять взялся за нож, провел им вдоль туши – вспорол живот. Показались, начали быстро выползать, вываливаться большие червячные узлы кишок.

Мужики посбрасывали фуфайки, засучили рукава пиджаков, принялись копаться, брызгаться в звериной утробе, пленки какие-то резали, рвали, отделяя внутренности от ребер и позвонков.

– Стой, не вываливай, – сказал Глухов, – посудину принесу… Их если промыть хорошенько, да выварить, да изрубить мелко сечкой – отменные пирожки получатся. – Криво и горько усмехнувшись, добавил: – Кишки-то, надеюсь, не отберут.

Он несколько раз домой сбегал, ведра притащил, корыто, бачок с горячей водой.

Требуху и внутренности выпустили в корыто, они заколыхались под светом живой, зеленовато-голубой массой. Темная печень, будто тюленья голова, вынырнула на поверхность. Глухов цепко ухватил ее, пластанул ножом по сросткам у кишок, бросил в ведро:

– Зажарим к выпивке… Что мы, печенки не имеем права испробовать?

Анисим, сглотнув слюну, подтвердил:

– Добрая, всем закускам закуска – каленая печень! Глянь-ка, – подсел он к корыту, – никак дитенок плавает. Гульнуть успела.

В корыте, в пахучем зеленовато-голубом месиве был виден теперь, угадывался зародыш, крохотный большеголовый лосенок с подвернутыми ножками.

– Успела, шалавая! – вновь внезапно ожесточился Глухов. – Свалилась ты на мою голову… – Двумя-тремя точными взмахами топора он вскрыл гулкую грудину.

Опоражнивали, словно трюм, вместительную реберную клетку: Анисим выловил большое увертливое сердце и скользкое легкое, Глухов – осердье и почки, тугие и круглые.

Рыхлое, бурое осердье и бледно-розовое легкое тоже полетели в ведро.

– Все! – Глухов разогнулся, охнув, – сводило спину. Как ни здоров, как ни крепок он был, все-таки сказывалось, – третью, считай, подряд смену ишачит. – Пойду-ка я, жареху сварганю.

Оконная занавеска отдернута, и Анисиму хорошо видно, что делается на кухне. Глухов там разбирается с жарехой: ставит на плиту большую сковороду, бросает в нее ком стылого жиру, режет на крупные куски печень.

– Лучку не забудь… и лаврового листику, – стукнул по стеклу Анисим.

– Знаю, – промычал Глухов.

Взбодренные близкой едой и отдыхом, мужики наскоро покончили с лосихой: омыли тушу, расчленили ее надвое, снесли в дровяник, подтянули там веревками под перекладину. Туда же, в дровяник, и все остальное снесли: голову, легкое и осердье в ведре, корыто с требухой и кишками. Убрали из огорода и шкуру, чтобы ночью собаки не растащили.

Жареха трескуче шипела и скворчала на сковородке. Густой сытный запах наполнял избу.

Глухов с Анисимом сидели за столом: разделись до рубах, пораздернули вороты. Вытирали полотенцем вспотевшие, разгоряченные лица – в доме было жарко, не продохнуть, печь долго топилась.

Наполненные рюмки пока не трогали, вот-вот печень дойдет! Еды на столе много: и суп, и картошка тушеная (весь здесь ужин Ивана), и сало, и лук, и огурцы маринованные. Но какая ж закуска может с печенкой сравниться? Ждали печенку!

– Нет, не могу больше, – не выдержал, однако, Глухов. Ему невтерпеж стало. Еще бы, с обеда ведь ни крошки во рту. И вкалывал столько. – Держи давай, дернем… в животе революция.

Подняли стопки, выпили. Обоих скривило, передернуло. Самогонка была теплая, противная, не успела остыть, хоть Глухов перед этим и выносил банку на холод.

– Хух, – едва отдышался, продохнул Иван. – Плохо пошла, зараза.

Анисим, как бы успокаивая Глухова, наговаривал благодушно:

– Сейчас пойдет! Сейчас как по маслу покатится… размочено раз.

Сразу же опростали по второй, по третьей – бог троицу любит. Усталость отступила, взбодрились немного. Глухов вскочил, прихватил полотенцем горячую сковородку, плюхнул на стол, отдернув скатерть.

Жадно и торопливо ели, старались поскорее унять, заглушить растравленный самогонкой аппетит.

– А что твоя Людмила не показывается? – полюбопытствовал Анисим.

– Тебе какое дело до моей Людмилы? Уж не хочешь ли удочки закинуть?

– Да нет, спросил просто… Чудно как-то, не выйдет, не покричит? Хозяйка ведь.

– Руки-ноги повыдергиваю и спички вставлю, – жестко пообещал Глухов.

Натянуто, нехорошо посмеялись. Поддевали вилками печень, макали ее в соль, обжигаясь, катали во рту каленые твердые куски. Выпивать тоже не забывали, пропускали стопарик за стопариком.

Уняв, утолив кое-как голод, Иван спросил:

– Как думаешь? Заложит меня кто-нибудь завтра?

– Завтра, может, и нет. А уж в понедельник-то…

– Почему?

– Э-э, бра-ат, – уверенно и даже покровительственно тянул Анисим. – Людей плохо знаешь, Иван. Это я, положим, не побегу доносить, а люди… Люди, Ваня, всю жись себе и друг дружке могилы роют.

– Но почему, почему? – стукнул по столу кулачищем Глухов. – Кому какое дело?.. Что я у них украл? Кровное ихнее взял?

– Зависть, Иван. Зависть людская… – поучал Анисим. – Ты вот, допустим, угрохал лося, на цельную зиму мясом, считай, обеспечен. А ему надо в магазин бежать, за говядинкой. И еще купит ли?

– Погоди со своей говядиной, – перебил Глухов. – Я же на него не побегу жаловаться, пусть он хоть кого грохает. Я только стараюсь своего не упустить… Мое от меня никуда не уйдет.

– От тебя не уйдет, известно, – согласился Анисим, – у других же сквозь пальцы просочится.

И Глухов, и Анисим заметно пьянели: Иван с дикой усталости (выпивка его редко брала), Анисим – от крепкой самогонки. У них уж заплетались языки, глаза перли навыкат, падали головы.

– Да, – заключил Иван, – не на кого, не на кого нынче положиться… сын родной и тот заявляет: «Я не щенок тебе».

– Как это? Как это не на кого? – вскинулся ревниво Анисим. – Ты же, к примеру, не пошел до кого-то, меня позвал. Значит, веришь, надеешься на Анисима. Знаешь, что я не из продажных.

– Молчал бы, – посоветовал Глухов. – Первый расколешься, нажми чуть.

– Это я-то? Я? – хорохорился Анисим. – Обижаешь ты меня, Иван. Крепко обижаешь.

Ушел Анисим от Глухова не по своей воле – вытурили. Самогонка уж к тому времени кончилась, жареха остыла. Холодная, сухая печень застревала в горле.

Мужики сонные, разомлевшие сидели. Иван клевал носом в тарелку. Анисим все петь порывался: «Бродяга к Байкалу подходит…» – но дальше этих слов не шел.

– А? – очнулся вдруг от пьяного забытья Глухов. Нашарил не сразу – остановил на Анисиме блуждающий взгляд: – Расселся тут…

– Здрассте, – поклонился уязвленный Анисим, – что ж мне, лежать прикажете?

– И лягешь… поговори у меня. Хвачу вот по кумполу, живо заткнешься.

Анисим печально морщился, крутил головой:

– Слаб ты сегодня на выпивку, Иван.

– Повкалывал бы с мое…

– Туго, брат… туго пришлось, – уже язвительно посочувствовал моторист. – Что бы ты делал без меня? Движок я тебе гоняю? Гоняю. Лосиху помог разделать? Помог. А ты меня по кумполу…

Глухов понял последние слова Анисима по-своему, подумал, что тот на благодарность напрашивается, на подачку.

– Ладно, не цепляйся к словам, – сказал он понуро и как бы немного отрезвев. – Я тебе сейчас мясца принесу. Глухов никогда внакладе не остается.

– Мясца? – насторожился Анисим. Он пьян, пьян был, а здравомыслия не терял: – Какого мясца?

– Лосиного, конечно… какого. Свою я скотину не резал еще.

– Ты что? Ты что, Иван? – всполошился Анисим. – Сдать ведь потребуют.

– Ну, это мое дело, – поднялся, пошатываясь, Глухов, – я в ответе за все. Сиди, я сейчас…

– Не надо мне никакого мяса! – хватал, удерживал Ивана моторист.

Глухов густо забагровел, налился в момент бешенством.

– Слушай-ка, друг, – сипло процедил он сквозь сжатые зубы. – Выметайся-ка давай, пока не поздно. Испугался, что я его в сообщники…

– Ничего я не испугался, – сгреб моторист одежду в охапку.

– Вали давай, вали!

Дверь за Анисимом захлопнулась. Глухов немного постоял, будто в недоумении, натыкаясь руками на стены, пошел в боковушку, его с Людмилой комнату, свалился там одетый на кровать и тотчас провалился, полетел в глубокую темень.

9

Мучительный, жуткий сон привиделся утром Глухову.

Снилась ему заснеженная трасса в сгущающихся сумерках, речушка, петляющая внизу, под угором, черное загадочное пятно у дороги – все как наяву было.

Все как наяву и дальше происходило. Так же он развернул трактор напротив попавшего в беду зверя, так же размотал основной, тяговый трос, нарастил его запасным тросом, сделал на конце петлю.

Потом ему так же не хватило спаренных тросов, так же он сдавал, рискуя вместе с трактором в болотину ухнуть, так же сказал, накинув петлю на шею лосихи: «Теперь ты на крючке! Теперь я тебя вытащу, голубу!»

Но когда он добрался до рычагов – трактор почему-то не вперед, а назад двинулся, будто Глухов по ошибке заднюю скорость включил. Проверил: нет, все правильно – вперед должен ехать. А трактор между тем сползал и сползал с насыпи. Оглянулся Глухов – и на месте лосихи большую зияющую дыру увидел. Волосы подняли шапку на голове тракториста: туда, в эту черную, смрадную бездну, и стягивала его лосиха.

Он рывком сел на кровати, вытер подолом рубахи испарину со лба.

Часы на столе показывали половину одиннадцатого. Ого! Ничего себе придавил. А впрочем, не так, видно, и много, лег-то ведь… Глухов не смог припомнить, во сколько он лег.

Дома никого не было. Людмила у соседей, наверно. Мишка, ветрогон, на улицу, конечно, удрал. Ох и доберется же когда-нибудь Иван до этого лоботряса! Нет, чтобы за учебники сесть.

На кухне – черт-те что! Все как осталось ночью, так и стоит. Людмила назло ему не прибралась, палец о палец не ударила. Самогонный аппарат не спрятан. Бутыль с брагой тоже на виду, не на печи. Стол объедками и окурками завален. Пол грязный, исслеженный. «Ну, Людмила! Ну, Людмила! Дозлишь меня ты!»

Голова у Глухова раскалывалась, трещала. Во рту пересохло, жгло. Пил часто воду, не помогало. Обычно он засыпал похмелье: чем дольше проспит, тем свежее встанет. Но сегодня… Привидится же страсть божья. Так ведь недолго и того…

Самогонки, леший побери, – ни капли в банке. Заново разбираться с аппаратом – долгая канитель.

Глухов переоделся, сменил рабочие брюки и рубаху на выходные, в яловые сапоги влез (до сих пор солдатские живы, сносу им нет), нашел вчерашние неистраченные деньги, накинул блестящий коричневый кожан, толстую кепку нахлобучил – вышел из дому.

За воротами зябко, ветрено, рвет полы тяжелого кожана, срывает кепку. Небо заволочено низкими тучами. Воздух влажен и по-весеннему пахуч, избы стоят темные, отсыревшие, но все еще под белыми, хоть и осевшими, шапками.

«Похоже, опять будет снег, – подумал Глухов. – Доконать меня решила погодка. Неужто скотину и впрямь раньше времени резать придется».

И пчелы уж, наверное, до единой вымерзли? Вон как насвистывает, задувает.

Глухов проведал огород, обошел, осмотрел пчелиные домики. Ульи стояли заснеженные, притихшие, без привычного летнего зуда в них.

– А гори оно все белым огнем! – махнул рукой Глухов.

На улице его окликнули. Поднял чугунную голову – мастер. Тоже на огороде возится, подготавливает картофельную яму к морозам: соломки вон тащит, гнилые сусечные доски повыбросил. Зима, видно, и мастера застала врасплох, Уж он-то бы мог и пораньше побеспокоиться, хозяйство не ахти какое, коровешка одна. На лесосеку не каждый день выезжает – начальство.

Одет был мастер по-домашнему: толстый вязаный свитер, подшитые валенки, плохонькая шапчонка ушами топорщится – шут гороховый, а не мастер, поставить себя не умеет.

Сбросив солому в яму, мастер вышел через калитку к Глухову.

– Ну? Привез? – спросил он, пытливо сощурившись, явно имея в виду не одни только сани.

– Привез.

– Так, та-ак…

– Что так-так?

– Ничего. С санями, спрашиваю, все в порядке?

– В порядке, в порядке… Ни черта твоим саням не сделается.

– Не моим, а нашим. Они мне так же, как и тебе, нужны.

– Давай, давай, – съехидничал Глухов, – открывай заседание рабочкома.

– Трактор опять у дома оставил?

– Какая разница? У дома, у гаража ли? – переступил с ноги на ногу Глухов. Уйти не терпелось.

– Не какая разница, а есть специальное место для этого. Ишь моду взял!

Разговаривая, мастер, казалось, надеялся на что-то, выжидал: еще немного, и Глухов признается, облегчит душу. Но Глухов только болезненно кривился, ему было муторно стоять и рассусоливать попусту. Голова гудела, к горлу подкатывала тошнота.

Когда он вошел в магазин, очередь вдоль прилавка притихла, угомонилась, старухи и бабы заперешептывались, запоказывали, закосили глазами в его сторону. Сарафанное радио работало на полную мощь.

За прилавком, как вихрь, металась Тонька: кидала продукты на весы, бойко и красиво костяшками счетов щелкала. Сноровкой и проворством природа ее не обделила.

Выбрав удобный момент, Глухов протянул деньги через головы покупателей, два пальца-крючка показал Тоньке: парочку ему.

– В порядке очереди! – резко отшила Тонька.

– В очередь, в очередь, – с готовностью, будто век дожидалась, подхватила какая-то баба. – Тут за буханкой хлеба стоишь, а они без всякого стыда лезут.

– Правильно, правильно! – загалдели кругом. – Нечего им потачку давать.

Глухов не спорил, не связывался с бабами. Бесполезно. Бабам разве что докажешь.

В дверях в это время появился дед, батя бригадира Котова, самый, говорят, старый человек в Холмовке. Лет под восемьдесят, сухонький, легонький, белоголовый. И в чем только душа держится? Никак умереть не может. Звали его Махай Махаичем за постоянную привычку в толк и без толку махать руками. Дома старику делать-то особо нечего, поэтому он охотно и частенько в магазин наведывается, на народ. Поговорит, помашет руками, купит что наказывали – хоть в этом от него польза семье – и уйдет довольный.

Звонкий трескучий голосок Махая сразу же перекрыл магазинный гомон:

– Мир добрый честной компании! Шум, слышу, подняли, а драки нет.

– Здравствуй, Махай Махаич, – нестройно отозвалась очередь.

– Есть крайний кто?

– За мной будешь, дед, – сказал Глухов. Ему это далось нелегко, он и так-то жестоко страдал – отступился, спасовал перед бабами.

– А что ж ты, парень, в головках-то пристроился? – принялся разыгрывать его дед. – Порядок блюдешь? Так вроде не хулиганит никто?

Очередь засмеялась. А Махай Махаич, ободренный вниманием, продолжал с подъемом:

– Вот болтают про мужиков… всегда, дескать, без очереди лезут… Выдумки! Пожалуйста, – указал дед на Глухова, – стоит же человек!

Бабы дружно и насмешливо согласились: как же, как же – небывалое дело видят они!

– Ему, может, и взять-то… – не унимался Махай, – а его маринуют.

– Помолчи, дед, – хрипло выдавил Глухов.

– Да ты не обижайся, парень, – по-доброму уж сказал старик, – я ведь шутейно… Иди-ка ты лучше на крылечке посиди, пока очередь тащится. Если тебе водочки, я могу купить. Деньги оставь только… А злиться, сынок, не нужно, смири душу.

Глухов был готов пристукнуть Махая.

10

Только он вышел, только успел с крыльца спуститься, тут же, как из-под земли, вырос перед ним Сашка Прокопьев, щупленький, косоплечий калека, сильно на правую ломаную ногу опадающий – срослась неладно.

– Гуляем? – пристроился, заковылял он обочь, скашивая глаза на торчащую из глуховского кожана бутылку. – В компанию не возьмешь?

Вовсе обнаглел этот Сашка. Сколько уж ему Глухов водки выпоил – все мало. Скоро он, наверно, на дом, заявляться начнет. «Иван – мой пожизненный должник!» – болтает он каждому встречному-поперечному.

И самому Глухову как-то по пьяной лавочке заявил:

– Ты больно-то не ерепенься, Иван. Вот где ты у меня сидишь. – Сашка сжал остренький кулачишко. – Чуть что, я ведь могу и в суд на тебя подать, не поздно еще. Станешь мне до самого гроба добавку к инвалидным выплачивать. Не ты разве Сашку уродом сделал?

В суд он подаст, добавку захотел к инвалидным. А кто его больничные расходы покрыл? Кто ему сверх того две тыщи чистоганом выложил! Не я?.. Как-нибудь в город, к юристу придется выбраться, взять консультацию. До каких пор Сашка будем измываться над ним?

Несчастье случилось позапрошлым летом. Леспромхоз День молодежи праздновал. Всей Холмовкой с детишками и стариками, отправились на машинах в Чиньву. Туда, на массовые гулянья, устроенные в честь праздника, со многих лесопунктов съезжались.

Массовку в этот раз организовали на небольшом леспромхозовском стадионе, за Чиньвой, где и отдохнуть можно – лес, река рядом – и спортивные мероприятия провести. Недостатка в желающих участвовать в этих мероприятиях не было. Каждый лесопункт выставлял команду, не футбольную, так волейбольную-то уж обязательно. Находились любители и по другим видам состязаний: городкам, шашкам-шахматам, настольному теннису. Особенно много набралось силенку испытать, двухпудовкой побаловаться.

Принял и Глухов участие в споре силачей. И удачно принял. Приз завоевал даже, больше всех толкнул гирю, даром что под хорошим хмельком был – еще дома два стаканчика опрокинул, развеселил нутро.

Приз, огромную куклу с закрывающимися глазами и умеющую говорить «Мам-ма», он оставил Людмиле, та стояла с бабами перед танцевальной площадкой, смотрела художественную самодеятельность леспромхоза, а сам пошел освежиться, пивка глотнуть. День стоял солнечный, жаркий, Глухов крепко вспотел после борьбы с гирей.

Пивко продавалось в прохладе, в леске, на маленькой уютной полянке, окруженной со всех сторон черемуховыми кустами. Там на скорую руку сборочный фанерный навес поставили, прилавок из досок соорудили, вкатили за прилавок пивные бочки, между бочек кое-как втиснулась пышная, крупнотелая Зойка, буфетчица чиньвинской столовки, языкастая, оторви да брось баба – и пошла услада.

В основном перед навесом околачивались только приезжие, отводили душу, пивко в отдаленных лесопунктах не частый гость. Некоторые предусмотрительно запаслись на этот случай сушеной рыбкой.

Глухов примкнул к концу неторопливой очереди. Пиво – не водку в магазине брать. Тут все свой брат стоит, мужики, уважать заставят.

Но когда он был уже почти у цели, человек пять впереди оставалось, не больше, Зойка, нацедив с трудом последнюю кружку, громогласно объявила:

– Все, мужики. Кончилось пиво.

Мужики разумеется, хай подняли:

– Как это кончилось? Как это кончилось?.. Мы сюда зачем за столь километров приехали? Праздник называется. Не успели по кружке осушить…

– Какой по кружке? – отбивалась Зойка. – Целых три бочки выхлестали.

– А нам и десяти мало, – наседал на буфетчицу ершистый мужик с соседнего Березовского лесопункта, заядлый пивоглот видно. – Три бочки она привезла!

– Ишь чего захотел… десять. У меня их всего-то на складе… две бочки осталось. Вам же на опохмелку.

– Чиньвинцам, а не нам. Вези давай пиво.

– На чем я тебе его повезу? На себе?

– Можешь и на себе. Выдюжишь.

– Держи карман шире!

– На чем приехала, на, том и вези, – не отступался ершистый. – Где твой тракторист болтается? Живо его сюда.

Рядом, вблизи навеса, был загнан в кусты новенький голубой «Беларусь» с прицепной тележкой. Его там солнцем не доставало.

– Ромку счас днем с огнем не сыщешь, – сказала буфетчица. – Где-нибудь, поди, в лесу, с девками обнимается. Известный лизун… Ромка-а! – неожиданно на весь стадион зыкнула Зойка.

Соревнующиеся на стадионе заоглядывались, запосмеивались. Какой-то озорник отозвался: «Ау-у!». Но Ромка не подал голоса.

– Говорила я вам! – победно уперла буфетчица руки в бок. – Пейте вино, мужики. У Клавки вон портвейну много, – махнула она рукой на соседний навес.

Вызвались доброхоты найти Ромку, бойкого, разбитного парня, доставившего сюда все хозяйство Зойки.

– Да что мы… без Ромки не обойдемся? – дернуло за язык молчавшего до сих пор Глухова. – Нет среди нас трактористов, что ли?

Глухов растолкал мужиков, грудившихся возле прилавка, решительно полез в кусты, к трактору. Его образумить пытались:

– Кончай выпендриваться. Не своя так не своя машина.

Но Ивану будто вожжа под хвост попала, не слушал никого, в азарт вошел мужик. Он поднялся в кабину, запустил двигатель, лихо выкатил из кустов, давай разворачиваться. Не почувствовал, как сшиб и наехал тележкой на человека – был поглощен трактором. «Беларусь» – не С-80 все-таки, шустро бегает. Сказалась и непривычка к рулевому управлению.

И только когда ошалело закричали, заметались кругом, понял Глухов: стряслось что-то. Сдуру, с испугу дернул он трактор вперед и еще раз переехал несчастного Сашку. Черт знает, как он под колесами очутился. Не смог, видно, увернуться в суматохе.

Вот как закончился праздник для Сашки и Глухова. Одного отрезвило мигом, седых волос в голове прибавило, другого – машина «скорой помощи» увезла. У Сашки оказалась нога в бедре сломанной и ключица помята. Он шесть месяцев провалялся в городской клинике, но в поселок вернулся все же калекой.

С Глуховым они столковались без суда и следствия. Иван мог и срок схлопотать за свои выкрутасы с чужим трактором. Сошлись на двух тысячах наличными и выплатой Глуховым по Сашкиному больничному. Дорого, почти в три тысячи, стало Ивану праздничное пиво.

– Молчишь? – напомнил о себе Сашка. – Иль я уж для тебя не фигура?

– Куда подадимся? – спросил нетерпеливо Глухов. Ему сейчас было все равно с кем быть, лишь бы одному не оставаться.

– Идем в кочегарку. (Сашка работал истопником в бане.) У меня там вовсю топится, тепло… Скоро, правда, бабы начнут подходить, бабий сегодня день… Но они нам не помеха. Баню ровно в час открою, по расписанию.

– Занюхать найдется чем?

– От проблема, – хохотнул Сашка. – Хлеба-то кусок, думаю, всяк даст.

Глухов протестующе замычал, порылся в карманах, вынул оставшуюся с восьми рублей мелочь:

– Купи что-нибудь. Догонишь.

Так вот и живет, перебивается Сашка, к любому в поселке подъедет, к любой компании присватается, никто ему в стопке и хлебном куске не откажет. Жалеют его. Особенно бабы. Раньше, в здоровую свою пору, Сашка в старых холостяках жил, ни одна, даже самая завалящая бабенка, на него не позарилась, а как никуда негодным стал, калекой, сразу же и ему подруга нашлась, тихая, неприметная Устинья Бояршинова, уборщица конторская. Навесила себе добровольно хомут на шею. Эх, бабы, бабы. Нет вас никого добрее и глупее на свете.

11

Сашка догнал Глухова перед самой баней, вспотел, запыхался – бежал. В руках – полбуханки хлеба и банка каких-то рыбных консервов.

– Припрятал бы хоть, – встретил его недовольно Глухов, – бежит через весь поселок.

Сашка беспечно хмыкнул:

– А пусть… кому какое дело?

Баня располагалась внизу, у светлой и быстрой речки. Срубили ее давно и близко от берега, чтобы с водой полегче было. Сашка отвалил скрипучую дощатую дверь кочегарки, впустил внутрь Глухова.

В кочегарке темно со свету, виден лишь жаркий зев полыхающей топки да огромный квадратный чан, вымазанный красной краской. Глаза, однако, скоро привыкли к темноте, различим сделался второй чан, с холодной водой, на фоне черных прокопченных стен выявились мокрые, вспотевшие трубы, вентили, краны, из угла торчал длинный рычаг ручного насоса, с вытертой до блеска ручкой. Воздух был банный, сырой. Пахло древесным углем и ржавым железом.

– Присаживайся, где почище, – предложил Сашка. – Ты вроде не заходил еще сюда, не видел моего нового хозяйства.

До несчастного случая Сашка столярил и плотничал в Холмовке. Ходил по поселку с двумя молодыми напарниками, больше все чинили, залатывали стареющие дома, но кой-какие и новые постройки сооружали. Из больницы же Сашка вышел с предписанием врачей – легкий ему труд обеспечить.

– Дернем давай, голова раскалывается, – торопил Глухов, – потом твое хозяйство осмотрим. – Он примостился перед огнем на расшатанной, хлипкой скамейке, распечатал бутылку. – Стакан-то хоть есть?

– Обязательно… как же! – Сашка сунул в колени Глухову хлеб, консервную банку и озабоченно уковылял куда-то.

Прибежал, запыхавшийся, принес вместительную алюминиевую кружку с медной цепочкой, оторвал, видно, от банного питьевого бачка.

– Ты бы еще ведро принес.

– Сойдет, – суетился Сашка. Подкатил сосновый толстый кругляк, поставил его стоймя – стол получился. – Клади сюда все, – и устроился на разваленной поленнице березовых колотых чурок.

Глухов плеснул ему в кружку:

– Держи.

Сашка обхватил посудину руками, посидел так в задумчивой отрешенности, вытянул медленно. Вытащил из кармана заточенный осколок ножовочного полотна, замотанный с одного конца изоляционной лентой, нарезал аккуратно хлеба, консервную банку вскрыл.

– Говорят, тебе снова не подфартило? – спросил Сашка бодрым, фальшивым голосом, словно сам всегда невесть каким фартовым был.

– Сплетни, – без колебаний опроверг Глухов. – Лосятину заберут, и только. В болотине зверь застрял… гиблое его дело выходило.

– И доказательства есть?

– Конечно.

– Какие?

– Такие. Пускай, кому надо, на место происшествия выезжают. Там черным по белому написано… и как зверь в трясине увяз, и как я его вытянул.

– А вдруг все не так поймут?

– Как не так? – невинно спросил Глухов. – Как еще можно понимать?

– Что ж ты тогда икру-то мечешь, если тебе ничего не корячится?

– Кто икру мечет? Никто не мечет.

– Мечешь. Еще как мечешь. Ребятишек, сказывают, вчера гонял.

– Раз заблажили во всю ивановскую: «Ло-ось, ло-ось!» Я их когда-нибудь еще и не так проучу, они у меня перестанут к саням цепляться.

– И газуешь с утра сегодня, – разговаривал как бы сам с собой Сашка. – Тоже для тебя редкость.

– Это мы вчера с Анисимом…

– Поминки по лосю справляли?.. То-то движок тарахтел всю ночь.

– Слушай, – нахмурился Глухов, поймав вдруг себя на мысли, что вот уже несколько минут будто бы оправдывается перед Сашкой, – какого тебе лешего надо?.. Следователь выискался.

Он придвинул к себе кружку, плеснул из бутылки. Выпил, запрокинув голову.

– Меня не забывай, – напомнил Сашка.

Глухов и истопнику налил. Покопался Сашкиным ножом в консервной банке, съел кусок хлеба. Дело на поправку шло, голова помаленьку прояснялась, руки-ноги крепли, дух бодрился.

– Мы, как видишь, тоже живем! Не загнулись еще, – опорожнил посудину Сашка.

– А что, не плохо, можно сказать, окопался, – присматривался к кочегарке Глухов. – Тепло, главное…

– Тепло-то тепло, – цокнул языком Сашка, – да вот ключица побаливает. Дрова тяжело заготавливать. Два раза махну топором – и левая рука напрочь отнимается. – Сашка поводил левой рукой, точно ключица у него и сейчас заныла: – Спасибо, Устинья выручает: и дров мне наколет, и полы вымоет… Без нее чтоб я и делал, не знаю. – В голосе Сашки уж появлялись грустные, жалостливые нотки, хмелел истопник, много ли калеке надо. А пьяненький он раскисал, настырность его улетучивалась, нудным и слезливым становился.

– Врачи-то что?

– Твердо ничего не обещают: может, пройдет, а может, и нет… Славно ты меня уделал.

Тут послышались женские голоса, к бане подходили первые посетители.

– Э-э, да тут на замке, бабоньки, – раздалось чуть спустя. – Сашо-ок? Где ты?.. Открывай заведенье!

– Сами не маленькие, – крикнул из кочегарки Сашка, – замок так вставлен.

– Билеты тоже не будешь продавать? – Переговоры вела Ксюша Горохова, самое громкое и самое неустанное ботало в поселке.

– Ложьте на тумбочку копеешки свои. – Сашка был в бане и за истопника, и за кассира, и за уборщицу. Уборкой, правда, всегда за него Устинья занималась.

– Айда, бабы! Самообслуживанье седни, – предводительствовала все та же Горохова.

Зазвенел пробой, отомкнулась дверь. Женщины задерживались недолго в предбаннике, билеты отрывали, выкладывая на тумбочку пятнадцатикопеечные монеты, шли в раздевалку. Громко смеялись там, оживленно судачили меж собой, не зная, что тонкие стены старенькой бани каждое слово пропускают: