Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

РЕДКОСТНЫЙ СНИМОК

– По профессии я, можно сказать, строитель… заведую в одном СМУ отделом кадров. Штаны, одним словом, протираю в конторе. И для меня, конторского служащего, вырваться на природу, стряхнуть, как говорится, пыль с ушей многое значит. Всю, считай, неделю трублю ради этого.

Он подсел ко мне в вагоне электрички, этакий неуемный, напористый балагур, упитанного крупного телосложения, этакий шумный подвижный вулкан-человек, взбудораженный скорым свиданием с природой. Был он в поношенном, потертом, но все еще крепком офицерском кителе, с аккуратно споротыми нашивками на рукавах и петличками для погон. Военная одежда крепкая, сносу ей нет. Китель он натянул на толстый спортивный костюм голубого цвета, хоть и тепло было – сентябрь стоял по-летнему солнечный, жаркий. Широкую, выпуклую грудь его пересекал наискось ремешок фотоаппарата. Ноги обуты в кеды, на коленях, под толстыми, короткопалыми ручищами, впору которыми бревна ворочать, вместительная плетеная корзина под грибки. За спиной – большой, туго набитый рюкзак, который он не снимал почему-то, наслаждался, должно быть, редким для него удовольствием, ощущением на плечах тяжести.

– Раньше я как-то не придавал этому значения. Ну, есть где-то природа, нет ли ее – мне все равно было, – рассказывал он в порыве душевного откровения, – я, видите ли, от рождения сугубо городской житель… А тут, в последнее время, паломничество началось. Как с ума посходили люди. Все сейчас на субботу и воскресенье за город едут: купаться, загорать… дач понастроили. Вот и у нас в управлении давай шевелиться, земельный участок под застройки выбивать. Заявления в постройком посыпались. Я, разумеется, тоже написал, раз все пишут. Ну, и мне, конечно, достался надел. Своя, так сказать, рука владыка. Я ведь и в постройкоме человек не последний. Надел, правда, не ахти какой выпал – лотерею устраивали, бумажки тянули. Но здесь уж я не мог никого обойти, не попрешь против людей… В общем, бугор мне достался, суглинок… осинник убирать надо. Город, опять же, далековато. Да и от железной дороги не близко, километра четыре пешочком топать. Я даже хотел отказываться поначалу, но потом, слава богу, раздумал. Съездил я туда раз, съездил другой, повозился, промялся на свежем-то воздухе – вон во мне силы-то, крови сколько… приглянулось, манит. Свеженький, как огурчик, возвращаешься. Втянулся, короче, и не раскаиваюсь. Очистил, раскорчевал помаленьку надел, заборчиком прочным обнес. Домишко дощатый поднял. Ну, предприятие наше, само собой, подмогло… транспортом, материалом, ссудой. Строитель я или кто? – самодовольно хохотнул он. – Я ведь из простых хозяйственников в отдел-то кадров выбился. А до этого несколько лет сверхсрочной службы отбухал. «Взво-од, смир-рна!» – страстно вдруг скомандовал он, чуть, правда, приглушив свой бухающий, гулкий голос. Пассажиры в вагоне вскинули головы, запоглядывали на нас с улыбками, с удивлением. – И стоит навытяжку сорок гавриков, что хошь с ними делай, куда хошь направь! Вот времечко было! Я две нашивки имел, два сверхсрочных срока выходил старшиной! Хотел на третий остаться, но командование части что-то не заикнулось больше, не предложило. Кровно меня оскорбили.

Тут он попереживал малость с глубоко затаенной обидой, но вскоре мысли его вновь вернулись к даче.

– Теперь, как подходит выходной, места себе не нахожу, не терпится, рвусь… Погода не погода, все равно еду. Хозяйство там у нас целое. С весны огородом, грядками занимаемся. Смородины, крыжовника насадили… три яблоньки скоро заплодоносят! Летом – грибочки, малинку и прочую лесную ягодку собираем. Насолили, намариновали с Марьей Михайловной, вареньица наварили!.. В августе-сентябре будем огород оснимывать, кое-что в яму на хранение спустим, кое-что сразу домой свезем. И порядочек полный, и всю зимушку без забот: лук, чесночок, картошечка – все свое, не бегать ни в какой магазин. Много ли нам, двоим-то, надо. Ребят у нас с Марьей Михайловной тю-тю. Мы ведь сошлись поздно, обоим уж за тридцать было. Ну, и у кого-то, видно, аппаратура неисправна. Впрочем, оно, может, и к лучшему, – задумался он, – куда их, пацанов, по рукам ведь и ногам свяжут… А так мы свободны с Марьей Михайловной. Она так на даче и поселяется летом, редко когда в город наедет. Я ее и от работы освободил. Она тоже в СМУ, в бухгалтерии работала. Домохозяйка сейчас. Зарплаты нам и одной хватает. Да и велик ли был у нее заработок. Дачу иметь выгоднее: и в смысле здоровья, – постукал он себя по груди, – и в денежном смысле, и в смысле душевной полноты. Утречком выйдешь на крыльцо – лес, тишина кругом, покой… птички чивиркают. Внизу, по-над речкой, туманец курится, водичка пожуркивает. Из нее тянется пожарный шланг к изгороди. Это я электронасос поставил. Строитель я или кто? – опять напомнил он. – Даром я, что ли, в завхозах ходил, знаю, где что добыть, где что лежит плохо… Марья Михайловна теперь не нарадуется, отвыкла за водой под угор спускаться. Нажмет она кнопочку и поливай, сколько душе угодно.

Он широко и бахвальски улыбнулся, глянул в окно, где мимо проносился, мелькал испятнанный уж осенью лес, и продолжил:

– Приеду сейчас, отдохну с дороги. Выпьем мы чайку с Марьей Михайловной. Выждем, пока лес от росы обсохнет – и за маслятами! Страсть, как люблю!.. А вечерочком, может, одни хорошие знакомые на машине своей нагрянут – вот шуму-то будет! Пикничок разобьем на лужайке! Песенок попоем!

Заметив, что я помалкиваю, не разделяю его бурного настроения, он, как бы дав себе передышку, спросил:

– А вы на охоту, значит?

– На охоту.

– Ясненько! – вновь оживился он. – И попадается что? Случается убивать?

– Изредка.

– Мне вот нынешним летом тоже повезло, – полез он в нагрудный карман своего кителя. – Я, видите ли, еще и фотографией балуюсь. Слабинка, так сказать, моя… Одни на винцо в свободное время нажимают, другие на баб падкие… третьи книгами, марками увлекаются. А я вот с ФЭДом не расстаюсь. В армии еще пристрастился. И днем и ночью готов за фотоувеличителем высиживать. Пальцы вот пожелтели от проявителя. Всю, так сказать, свою зрелую жизнь, начиная с двадцатилетнего возраста, на фото, в альбом переношу. Толстая получается книжица. Будет что вспоминать под старость. Ну, опять же сценку какую-нибудь, видочек поймаешь. Птаху, зверька какого-нибудь щелкнешь… Редко, конечно, выпадает настоящая удача. Трудное это дело. А тут посчастливилось… – Он достал большое кожаное портмоне, долго копался в нем, вынул наконец фотографию, погладил ее любовно и протянул мне: – Смотрите, какой красавец!

На фотографии, в темном глухом ельнике, дремучем и перестойном, замер в напряженной, настороженной позе лось-великан. Огромные, тяжелые рожища со множеством кривых острых отростков глыбисто и коряво торчали над его головой, как корни вывороченных деревьев. Лось стоял возле толстой, замшелой ели, вокруг – истоптан и иссечен копытами мелкий подрост.

Снимок был сделан метров с семи-восьми и чуть снизу. Фотограф, наверно, крепко рисковал, подобравшись так близко к зверю.

– Да, повезло… Смело сработано, – рассматривал я фотографию.

Он нетерпеливо поерзал на скамейке, спросил с затаенным восторгом:

– И ничего не заметно?

– А что я должен заметить?

– Ну, что-нибудь подозрительное?

Я еще раз вгляделся в снимок. Нет, не видно ничего подозрительного. Разве что голову лось как-то неестественно, с вывертом держит. Будто несвободная она, будто кто нагнул, оттягивает ее. Казалось, сохатый бросается, бодает какого-то невидимого врага, но не фотографа, хоть глазом зверь и косит в его сторону.

– Одно не совсем понятно, как это лось не испугался? Как подпустил?

– Вот! – ликующе воскликнул он. – И никто не видит, никто не догадывается, кому ни показываю!.. Ведь лось-то на привязи!

– На какой привязи?

– В петлю он рогом попал… Здесь вот она, у лба захлестнута, – водил он по фотографии желтым пальцем. – А рогульки у него вон какие… не сорвется.

Все походило на правду. Петля-то, видать, и оттягивала голову зверя – скрыта была за ближним рогом. Остальной же трос и место, где он крепился к ели, лось загораживал могучим туловищем.

С чувством нахлынувшей на меня брезгливости я вернул снимок владельцу. Хвастать такой фотографией!..

Однако собеседник ничего не замечал, одолеваемый приятными воспоминаниями.

– Да, долго я вокруг него бегал! – Он спрятал снимок обратно в портмоне. – Все нужный ракурс искал, чтоб петлю совсем спрятать… Чтоб вполне естественно, натурально получилось! Чтоб редкостный снимок вышел!.. Полпленки на собаку истратил. В журналы и газеты это фото разослал, авось где и клюнет.

– С лосем-то все обошлось? – перебил я его. – Кто петлю поставил?

– Как кто? – искренне изумился он. – Откуда мне знать – кто… Браконьер, конечно… Я грибки собирал, – заговорил он с прежним азартом, – вдруг слышу треск, топот какой-то… Сначала подумал – медведь. Ноги уж было в руки схватил. Но после дошло до меня, что мишка так не должен топать. Пересилил мандраж, крадусь на шум. Глядь, а это лось топчется, рушит все ногами и рогами вблизи. Начисто срезает, мослатый, что достанет копытом, что потоньше. Рвется, бедолага, храпит, меня, видно, чует. Сам же никуда от ели… Присмотрелся я – батюшки, в петле он! Трос, вижу, толстый, прочно захлестнут. Дерево, вижу, тоже надежное, не вырвешь, не сломаешь. Здесь я совсем насмелился, еще подхожу. Смотрю, а там тропа ихняя, лосиная. На водопой, видно, тропа-то. Ловко кто-то петлю настроил, ни пройти, ни объехать… И какой громадан попался! Дух захватывает, поджилки дрожат!.. Ладно, что чувствительность у пленки оказалась хорошая, а то бы ничего не вышло… в ельник уж сумерки забирались.

Я снова прервал его:

– А что все-таки с лосем стало?

– С лосем? – Он впервые взглянул на меня пытливо и изучающе, словно я перед ним в отделе кадров сидел и он принимал меня на работу. – С лосем ничего. Лось на месте остался.

– Вы это серьезно?

– Вполне.

– Но ведь… – не находил я слов.

Попутчик утвердительно кивнул:

– Пропал, конечно, зверь… ясное дело. Тот же браконьер явился – или сам с голоду… Но что я мог поделать? К нему же не подступиться было… Вон он как все задом ко мне поворачивался, ногой норовил достать. Чисто конь лягучий.

– Неужто так ничего и не придумали… В конце концов, в милицию бы сообщили… в лесничество.

– Хо-хо! – весело удивился он моей наивности. – Где они, в лесу-то, и милиция, и лесничество?.. За лесниками верст десять бежать надо, не считая расстояния к даче… А ведь выходные были. Кого на месте застанешь, кого стронешь?.. Да и не нашел бы я этого ельника. Я в лесу плохо ориентируюсь. Далековато я тогда забрался за грибочками.

Он опять посмотрел в окно, стараясь, видно, уйти от нежелательного разговора, опять весь занялся, засиял счастьем:

– Скоро моя станция!

– Значит, больше не ходил туда?

– Куда? – уж раздраженно, в упор уставился он на меня, копя в серых глазах стылый гнев.

– На тропу.

– Зачем?

– А может, там вновь петля насторожена. Может, еще лучше снимок удастся? – меня уж давно подмывало сказать ему что-нибудь издевательское, убийственно точное, чтобы хоть немного сбить с него спеси и чванства.

– Позвольте, позвольте! – вскинулся он, как цепной пес. – Браконьеры не моя, браконьеры – ваша забота… охотников, инспекции. У вас все права, у вас ружья… А кто я против него, с одной-то корзинкой? Я и в тот раз… фотографирую, кружу возле зверя, а сам все оглядываюсь, опасаюсь – не нагрянул бы кто, не пальнул из кустов.

Собеседник на минуту умолк, собираясь, видно, с силами, с более вескими доводами своей правоты, своей порядочности.

– Вот вы упрекаете меня, почему, дескать, я не сообщил никуда… Ну, сообщил бы. Ну, накрыли бы браконьера. Он, скорее всего, местный, из деревенских. Ну, оштрафовали бы мужика… Так ведь я бы и в дураках остался. Кто он потом для меня, мужик-от этот? Он же мне все припомнит. Я не за себя лично боюсь, я, если понадобится, кому хошь шею сверну… А долго ли красного петуха подпустить, долго ли полыхнуть дачке. Такие на все пойдут, уж поверьте мне. Знаю я таких людей, работа моя обязывает… Знаю, на что они порой способны.

Электричка круто затормозила, остановилась на маленьком, в несколько домиков полустанке. Кругом высился чистый и стройный сосняк, густо-зеленый и манящий, росный и свежий по утренней рани.

Спохватившись, человек-вулкан вскочил, похлопал меня примирительно по плечу, пожелал бодрым голосом:

– Ладно… ни пуха, как говорится, ни пера вам! Будем здоровы!

Пожелал и, уверенный, непоколебимый, на голову выше всех пассажиров, направился к выходу.

Маленькая перронная площадка полнилась людом, сходившим с поезда. Все это были дачники, грибники, ягодники, вырвавшиеся на выходные из города. Все они пестрой, говорливой толпой устремились на дорогу, прямо и глубоко разделившую лес, стекались, уплывали по ней, точно павший осенний лист по ручью.

Он тоже устремленно вышагивал вместе со всеми, опять уж нашел слушателей, опять уж что-то восторженно рассказывал, светился, должно быть, щекастым лицом.

А когда электричка пронзительно гуднула, быстро наращивая ход, тронулась, он, как и многие, оглянулся и помахал прощально рукой.

В ЛУГАХ

Дорога тянулась открытым знойным угором.

Старик шел медленно, молча. Он тяжело опирался на палку и смотрел в землю. Рядом суетилась девчушка лет восьми.

– Ты как маленький, деда! – выговаривала она старику. – Отправился, никого не спросивши… умереть ведь можешь по такой жаре.

Старик продолжал отмалчиваться, пылил невозмутимо в катанках.

Внизу открылись луга. Издали они казались влажными, блестели глянцевито на солнце. Кое-где луга уже были выкошены, испятнаны светлыми участками и тучными, еще не осевшими зародами. В других местах луга голубовато и нежно искрились. Высверкивали это круглые озерки-глазки, мягко обложенные со всех сторон густым ивовым кустарником. Вокруг одного из таких озерков ярко пестрели женские платки, кофты.

– Настала опять пора! – заметно оживился старик. – В деревне ни души щас, все на лугах… Самый старый – и тот поплелся…

– Ой, самый старый! – возразила девчушка. – Тебе только восемьдесят, а бабке Матрене…

– Монька не в счет, – засмеялся старик. Смех его был трудным и хрипловатым, похоже было, что он закашлялся. – Монька не поднимается, а я вот еще бегаю – живу, значит!

Дорога меж тем незаметно спустилась в луга. От озер навстречу потянуло ласковым ветерком, наносило запах прелого камыша и свежего сена.

– И не приедается людям… – снова заговорил старик. – Каждое лето одно и то же… В войну одне бабы оставались, и то выходили – сами с косами, сами с вилами…

Свернули на укошенное место, к озеру. Здесь уж не шумят травы, не бьет в глаза разноцветье. Суше и резче звон кузнечиков. В ногах не дорожная белая пыль, а колючая стерня.

Девчушка начала забегать вперед, поторапливала старика:

– Ну скорей же, деда!

– Теперича дойду! – радовался старик. – Теперь дошкандыбаю.

Он все чаще поднимал глаза от земли, бойчее и нетерпеливее переставлял палку.

– А ну-ка, Панка… глаз-то у тя вострее. Считай, который зарод закладывают?

Было зачато два больших зарода, и ставили стожары под третий. По всему скошенному участку сено уж собрали в валки, и колхозники – по двое, по трое – сгружали их в копешки. Подлетали мальчишки на взмыленных, горячих лошадях и веревками тянули копны к зародам. Там управлялись мужики поздоровше. Они живо, разбирали копны длинными деревянными вилами, поднимали, несли на стога огромные звенящие пласты. Многие мужики были раздеты по пояс. Солнце весело бесилось на их загоревших потных спинах.

Старик остановился в самой круговерти. Со всех сторон здесь слышался дикий посвист мальчишек, в воздухе носилась сенная труха.

Сначала он стоял спокойно, обветривался, остывал от дороги, затем положил палку и давай стягивать через голову рубаху. Показалось желтое худое тело.

– Ты с ума сошел, деда! – вскрикнула девчушка. – Тетя Нина, а он раздевается.

Распрямилась крупная, лет под сорок женщина, в сиреневой, взмокшей от пота кофте.

– Господи! Батя! – всплеснула она руками. – Нет, вы только посмотрите на него!.. Додумался! Панка-дуреха, зачем старика привела?

– И не привела. Сам пришел.

– Сам, дочь. Сам, Ниска! – подтвердил старик. – Давечь отпустило маленько – пошел… Думаю, умру по дороге-то – все лучше, чем на печи… ан обошлось, двигаюсь еще!

– Ну что мне прикажете с ним? – не унималась Ниска. – Рубаху-то почо снял?.. Ишь, молодой выискался!

Старик не ответил. Он все осматривался, все примерялся к чему-то, будто подыскивал себе дело.

– Хай, Андрюха! – крикнул он мужику, вершившему стог. – Примай на правый поболе…

Снизу старика поддержали:

– Верно толкует… Топчи правый бок шибче, завалишь зарод.

– Добро, Пахомыч… выправлю! – Андрюха подхватывал, подминал под себя сено. – Дай-кось напиться мне, – попросил он кого-то из мужиков.

Ему подняли на вилах ведро с водой. Жадно напился, вытер ладонью рот и весело гаркнул на все луга:

– Сенца! Сенца подавай!..

Старик опять заоглядывался, завыискивал, что бы такое подсказать людям?

– А ты, Афросинья, чего не бережешься… сызнова такая вышла?

Неподалеку управлялась с граблями грузная женщина.

– Какая? – громко изумилась она. Чувствовалось, что Афросинья может постоять за себя.

– Смотри… – спокойно сказал старик. – Самой-от видней какая.

– Вот старый! Вот оказия… углядел уж! Не имей беспокойства, Пахомыч. Ничего мне не сделается, привычная я… со всеми почти до самого последу таскаюсь.

– Которого носишь? – поинтересовался старик.

– Не знаю, – засмеялась Афросинья. – Все никак не соберусь сосчитать.

В это время девчушка дернула старика за руку, что-то сказать хотела.

– Ну чего тебе?

– Посмотри, деда… как я умею на лошади ездить!

Лошадь стояла у зарода, запряженная в березовую волокушу. Белая, смирная, хрумкающая сено лошадь. Девчушка подбежала к ней, мигом забралась по оглобле волокуши в седло, дернула повод, развернулась и, неистово колотя пятками потные лошадиные бока, бешено понеслась по лугу.

Тут из прибрежных озерных кустов выскочил босоногий мальчишка с вицей в руках.

– Стой, гадина!.. Стой, говорят! – заорал он что есть мочи и, подтягивая на ходу штаны, бросился следом.

Старик тихонечко засмеялся и поудобнее оперся на палку.

– Тять, накинь рубаху-то… застудишься, – попросила его дочь Ниска.

Старик согласно кивнул, но, видимо, тут же забыл про рубаху.

Он стоял посреди луга, большой этот немощный старик в катанках. Стоял, тяжело опираясь на крючковатую палку, и смотрел вокруг, смотрел… Не насмотрелся еще вдосталь за долгую жизнь.