Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

И вот остались от деревни три домика. Хутор. Семь человек народу. А из ребятни и того меньше – двое, Коська да Петруха. Умрешь со скуки.

Скорей бы уж тоже в Большаково перебраться, где совхоз отцу новенький домик под шифером обещает и где в каждом проулке полно ребятишек.

Летом и здесь еще ничего, можно терпеть. Летом они купаются с Коськой, рыбалят, грибы-ягоды собирают. За скотом хуторским присматривают: Краснухой их, Вяткиных, и тремя ягнушками Меркушевых.

Да, вольный казак летом Коська – каникулы. Но зимой он занят часто, дома отсиживается, уроки готовит. Коська учится в третьем классе, Заостровскую начальную школу кончает.

Занят он и сейчас, наверно, раз носа не показывает.

– Кось! А Кось… – бегает Петруха завалинкой избы Сорокиных. Тарабанит в окна: – Кось! А Кось!

Форточка над ним распахивается, вместе с избяным теплом, бьющим струей наружу, всклокоченная, рыжая голова высовывается:

– Чего надо?

– Кось, ты уроки все выучил?

– Не твое, сопляка, дело!

Голова исчезает, форточка с треском захлопывается, в доме звонко и яростно залилась Капка, хитрая, угодливая собачонка, которую Коська балует, домой в непогоду пускает.

Чуть спустя Капка уж тонко скулит, радостно и нетерпеливо взвизгивает. Значит, Коська все-таки собирается! Значит, Коська выйдет сейчас!

Точно, выходит. На нем огромные бахилы-валенки, резиной подшитые, вытертые вельветовые штаны в суконных наколенниках, замызганная бросовая шапка – козырь отвален, латаная-перелатаная фуфайчонка. В руках – избитая, увесистая колотушка, с которой дрова колют.

– Кось, ты куда? Кось, я пойду с тобой?

– Иди, жалко, что ли.

Взвалив колотушку на плечо, Коська неспешно шагает вдоль хутора. Капка и Петруха семенят сбоку.

– Ну Ко-ось… ну куда мы? – пристает Петруха.

– На кудыкину гору.

– Кось, а колотушка зачем?

– Много будешь знать, скоро состаришься.

За хутором они сворачивают к Камышовке, неширокой извилистой речушке с покатыми берегами.

Камышовка течет под угором. В темной зеркальной воде слепящее солнце играет, синее небо плещется. Но это только кажется, что речка течет. На самом же деле она сейчас под толстым, прозрачным, как вода, льдом до самой весны спрятана.

Вся троица сбегает на лед. Лед до того гладок и скользок, что даже у Капки разъезжаются ноги. Кто-нибудь из мальчишек тоже нет-нет да и встанет на четвереньки.

Ходко, как на коньках, скользят они в низовья Камышовки… Под ними неслышно вода струится, мотаются, треплются космы водорослей, вспыхивает иногда дно в разноцветных камушках.

Петруха то и дело ложится, завороженно смотрит в подводное царство. Кто там? Что там?.. Как там сейчас пескарики поживают? Летом их много на перекатах. Забредешь по колено, намутишь воду – сбегутся, тычутся в ноги.

– Гей, не отставать! – окликает Коська. – Гей, ты чего там разлегся? Нос приморозишь!.. Гей, ты идешь или нет?

Коська уж далеко впереди. Шаркает бахилами, под ноги глядит, будто потерял что-то.

Глупая Капка носится от берега к берегу, тявкает звонко. Упадет, трется то одним, то другим боком, шерсть чистит. А то вдруг завертится как юла, хвост ловит, играет сама с собой.

Славно на речке! Необыкновенное солнце сияет. По льду тут и там рассыпаны крупные звезды изморози. Кусты и трава по берегам словно бы известью побелены.

Вдруг Коська замирает, вытянув шею.

– Кто там? Кого увидел? – бросается со всех ног к нему Петруха.

– Тиха-а!

В воде, у самого льда, стоит продолговатая темная щучка. Она как на ладони вся. Видно: и как жабры вздымаются, и как бурые плавники шевелятся. У щучки широкий, утиный нос и хищные, настороженные глазки.

– Отойди, – шепчет Коська. – Все отойдите, счас я ее…

Все – это Капка с Петрухой. Капка тоже в кругу: подбежала, скулит, лед когтями царапает. Щучка пугается, стреляет метра на два в сторону.

– Пришибу! – взвизгивает Коська, достает собаку пинком, Капка пронзительно верещит, катится, растянувшись плашмя.

Коська приказывает Петрухе:

– Уйми скаженную.

Петрухе увидеть охота, что опять такое надумал Коська? Но Коськин приказ – закон. Коська – не отец с матерью, не станет нянчиться, живо домой потурит. Вон как он Капку шуранул.

– Ко мне, Кап. Ко мне, – зовет Петруха.

Но Капка и не думает возвращаться, уселась на берегу, пищит жалобно.

Сзади, точно выстрел, бабахает колотушка. Трескучий, раскатистый гром пошел по реке. Петруха разреветься готов: самое интересное прозевал.

Коська стоит, победно уперев руки в бока. Колотушка валяется на льду, а там, где держалась щучка, большое белое пятно зияет, расходятся веером трещины. Щучка же, только что живая, быстрая щучка плавает теперь кверху животом.

– Спеклась! Оглушил я ее!.. Только бы не очухалась… Коська хватает колотушку, долбит, торопится, пробивает лед ручкой.

– Брысь, – предостерегает он Петруху, – подошвы оставишь.

Из пробитой лунки выбугривается вода – она почему-то парит, теплая, что ли? – расползается тонкой, широкой лужицей. Коська бесстрашно топчется в ней, ему нипочем вода, резиновые подошвы спасают.

– Бурав или пешню бы…

Сняв варежку и очистив лунку, Коська запускает руку под лед, выбрасывает щучку:

– Есть одна! Дальше поехали.

Щучка прыгает, бьется, прилипая ко льду. Рыбу тут же прихватывает морозом. Она начинает тускнеть, терять краски. Сначала побелели плавники, хвост, затем и пятнистое тело покрылось бархатистым налетом.

– Ну, чего там застрял? Рыбы не видел?

– Кось, можно я понесу?..

– Да брось ты ее! – кричит Коська. – Куда она к шуту денется? Возьмем на обратном пути.

Метров через сто Коська вновь останавливается, срывает с плеча колотушку, бьет раз за разом по льду, кидаясь то в одну, то в другую сторону.

– Чуть не ушел, собака! – поясняет он подбежавшему Петрухе.

Прежняя операция – лунка продолблена. Толстенький, крупночешуйчатый голавлик выброшен из воды. Этот усмиряется дольше, чем щучка, дольше не тускнеет, не гаснет, отливая серебром на солнце.

Все дальше и дальше уходят они от хутора, сотрясая морозную тишь гулкими, раскатистыми ударами, оставляя за собой то золотистого подъязка, то красноперую сорожку, то горбоспинника-окуня.

День набирает силу, расходится, разгорается все ярче и ярче. Река расстилается перед ними заманчивой, зовущей дорогой.

Берегом бежит Капка. Прыгает, скулит в радости, но близко не подходит, не может забыть пинок хозяина.

К полудню, однако, Коська спохватывается:

– Стоп, машина… назад. Так ведь недолго и на занятия опоздать… – И неожиданно предлагает Петрухе: – Пойдешь со мной в школу, клоп?

– Я? – не верит тот ушам.

– Кто же? Не Прохор же Меркушев.

– А ты меня не обманываешь?

– Больно нужно, – посмеивается Коська.

Он щедр, благодушен сейчас. Под воздействием хорошего дня, удачной охоты-рыбалки, безропотного и преданного послушания Петрухи нрав его – суровый – смягчился, этаким снисходительно-покровительским стал.

Обратно возвращаются тем же путем. Приворачивают к каждой лунке, подбирают уже закостеневшую рыбу. Петруха ее, как беремя дровишек, несет. Мелкая рыбешка – щепа, рыба покрупнее – полешки…

На хуторе беремя у Петрухи принимает Коська.

– Держи, – вручает он мальчонке с десяток полешек. – Матери отдашь, пирог испечет… Да смотри, не болтай лишко. Тебя со мной не было на речке, понял? А то прибежит вечером, раскричится: «Ты, Коська, соображаешь, нет? Зачем, сомуститель ты чертов, мальца за собой таскаешь? Утонуть захотели?» Скандалу, короче, не оберешься.

– Не бойся, не выдам, – уверяет Петруха.

– А я и не боюсь. Тебе ведь, не мне влетит. – И Коська уходит, строго предупредив напоследок: – Поживей там…

– Я только Краснуху напою!

Петруха мчится домой, оставляет на полке в чулане рыбу, натужась и сплескивая, тащит из избы большое, вместительное ведро с пойлом.

Краснуха, заслышав мальчонку, подает голос, тягуче и нутряно взмыкивает, глухо и тяжко топочет в стайке.

С трудом отодрав пристывшую дверь, Петруха ныряет в пахучий, туманный стаечный полумрак. Он еще не донес, не поставил пойло, а Краснуха уже сунула морду, шумно и безотрывно пьет, раздувая широкие розовые ноздри.

Ведро быстро пустеет, голова Краснухи проваливается, одни лишь ухватистые рога да прядающие ворсистые уши торчат наруже.

В стайке тесно, тепло от большого коровьего тела. В узенькое маленькое оконце, через которое навоз выкидывают, бьет упругий пучок дневного света.

Вскоре шершавый и сильный язык Краснухи зашаркал, заходил, как наждак, по дну и ведерным стенкам. Все вылизала начисто.

Петруха выпархивает во двор, шаткой, скрипучей лестницей лезет на сеновал, забитый доверху. Спешно надергивает пышный звенящий ворох.

Сено душистое, лугом после дождя пахнет. Так бы и похрумкал, попробовал сам! Повалялся бы, покувыркался в нем! Да время не терпит.

Петруха захватывает ворох пополнее, кряхтя волочет, сбрасывает в дыру над кормушкой Краснухи…

Затем он на минутку заскакивает домой, наспех съедает, запивая молоком, шаньгу, другую, третью… когда и проголодаться успел? Парочку шанег в карман – и опять на улицу. Коську караулить, не оставил бы, не ушел бы без него в школу.

На воле по-прежнему солнечно и вроде как потеплело немного. Изморозь на земле, на солнечных угревных местах подтаяла, впиталась темными пятнами. Небо тоже отошло, рассосалось, из резкого, густо-синего стало белесым по краям, а в центре, над головой, ласково и голубовато залоснилось.

Появляется Коська. Теперь он в школьную серую форму одет, вместо бахил-валенок – ботинки зимние (что-что, а денег на Коську Наталья не жалеет), вместо фуфайчонки латаной-перелатаной – шуршащая легкая болоньевая куртка. Из-под куртки на шее пионерский галстук горит. Шапка тоже другая, из кроличьей шкурки сшитая. Портфель он на прочных ремешках за спиной примостил.

– Готов?.. Двинули.

Дорога на Заостровку поднимается нешибкой крутизной угора. По ту и по другую руку – ржаное распаханное поле, до недавних пор еще шумливое, золотистое, а теперь вот застывшее, мертвое, в комья и пласты искромсанное.

– Вперед! – командует Коська. И, выхватив шашку воображаемую, коня воображаемого пришпорив, войско за собой увлекая, понесся во весь опор на штурм, на взятие высоты неприятельской.

Петруха не отстает от него, тоже беспрестанно «коня» вздыбливает, бьется отважно, половинит врагов налево и направо.

Туго, ох как туго приходится «неприятелю». Неприятель – ура! – не выдержал… Неприятель – ха-ха-а! – пятки смазывает.

Осаживают на угоре «коней», дух переводят. Отсюда уж Заостровка видна, тоже не бог весть какая, в каких-нибудь полсотни дворов деревушка. С левой стороны к Заостровке дорога примыкает, с правой, обогнув угор, все та же Камышовка блестит.

За Камышовкой необозримые дали раскинулись: чернеет на горизонте лес, повсюду, по холмам и лощинам, светятся блеклые квадраты и полосы озимых. Их перемежают темные поля под паром, березовые и осиновые колки, черемуховые и ольховниковые заросли. Лощины местами речушками и ручьями изрезаны. На седых лугах приземистые, осевшие стога пасутся. И еще много-много чего видно с угора.

Школа в Заостровке на самом бойком месте стоит, бывший поповский дом занимает. Церковь полуразрушенная рядом. Мохом, травой зарастает церковь, мелкие, цепкие деревца выпустила из развалин.

Поповскому дому сноса нет. Огромный, раскрыленный, из прочного красного кирпича сложенный, он возвышается над деревней, над местностью. Сюда, как к костру, ученики со всех сторон сходятся.

Занятия в школе еще не начались. В коридорах гвалт, кутерьма, ребятни полно. Рыжий, веснушчатый мальчишка, яркий, что осенний лист, возник перед Петрухой, обошел кругом и, не признав в нем равного, достойного себе, спросил задиристо и нахально:

– Зачем приперся?

Спросил и давай наступать, наскакивать, как петух, оттеснять Петруху к двери, он чуть повыше был:

– Иди себе… иди знай.

Коська хлопает конопатого по затылку, грозно и внушительно предупреждает:

– Он со мной пришел, понял?

Конопатый живехонько растворяется в толчее ребячьей. А Коська с Петрухой в раздевалку идут.

– Шубейку твою близко повесим, – говорит Коська, – чтоб найти мог, если домой раньше времени надумаешь… Шапка в рукаве, рукавицы в кармане.

Затем они в класс входят, просторную и высокооконную комнату.

В классе тоже полно ребятни. Но ребятня здесь не разнокалиберная, не как в коридоре, без мелочи пузатой. Старшеклассники, одним словом!

– А Сорока-то с ке-ем! – сипло оповещает школьник с забинтованной шеей.

Класс шумно сбивается вокруг пришедших. Мальчишки тормошат Петруху, девчонки журят, как заправские женщины.

– Утю-тю-тюу-у… – поет одна ласково, – кто к нам пришел-то-о!

– Чей такой хороший мужичок нагряну-ул? – в тон ей подхватывает другая.

И каждая норовит погладить Петруху, «козой» из двух пальцев забодать.

Неожиданно все по своим местам рассыпаются. Те третьеклассники, что в коридоре были, тоже влетают – на всю школу звонок трезвонит.

Коськина парта у окна, последняя.

– Тут будешь сидеть.

– Читать и писать учиться?

– Учиться, учиться… если толку хватит.

Входит учительница, полная, пожилая, в вязаной голубой кофте. Класс, как по команде, стих, замер в проходах меж партами, один Петруха сидит.

– О, да у нас гость? – восклицает учительница. – Петя Вяткин вроде… из Комарова? – Учительница приставляет к глазам очки, которые в руках принесла. – Верно, из Комарова. – Эта старая учительница всех ребят – и школьников, и не школьников – в окрестных деревушках и хуторках знает. – У нас, Петя, все встают, когда старшие входят.

Коська хватает Петруху за шиворот, сильным рывком на ноги ставит. Класс взрывается смехом.

– Сорокин, – строго замечает учительница, – ты, как всегда, перебарщиваешь… Здравствуйте, дети. Садитесь.

И урок начинается, урок математики.

Учительница вызывает учеников к доске, правила какие-то спрашивает, о каких-то примерах и задачах разговор ведет, оценки в дневники и журнал ставит.

Но Петрухе еще не под силу школьные, к тому же третьего года обучения, премудрости, ему быстро надоедает слушать учеников и учительницу. Лучше в окно смотреть.

Там, за окном, над полуразрушенной церковью, голуби резвятся. Стремительной серебристой стайкой взмывают они ввысь, покружат, покувыркаются в небесной сини и вновь опускаются на церковные развалины.

Вдруг Петруха вскакивает, упирается лбом в оконное стекло. Возле школы, к забору и деревьям принюхиваясь, Капка шныряет: по следам за мальчишками прибежала.

Петруха выбирается из-за парты, бежит по проходу. У стола его задерживает учительница:

– Что случилось? Почему без разрешения, Петя?

– Да Капка там!.. Я ее домой отведу, а то ее здесь собаки забидят.

– Ах вон оно что-о! – улыбается учительница. – Ну, ребята, – обращается она к классу, – разрешим Пете Вяткину доброе дело сделать?

– Разрешим! – хором отзывается класс.

– Ладно, Петя… ступай, – отпускает учительница. – И почаще наведывайся, привыкай к школе.

Класс вздыхает завистливо. Хорошо Петрухе: захотел – остался, захотел – «ступай». А тут вот сиди и толчи математику.

Капка встречает Петруху счастливым лаем. Собачонка до того рада, до того рада! И на брюхе-то она ползает, и на задние лапы встает, и прыгает свечкой, клюет острым носиком лицо мальчишки.

Петруха достает шаньги, одну собаке бросает, другую сам ест.

– Подкрепимся… и домой, – разговаривает он с Капкой. – Не то уж вечер скоро, темнеть начнет. Волки из лесу на дорогу выйдут, съесть могут… Что? Коська как?.. За Коську не беспокойся. У Коськи фонарик в портфеле. Он как посветит им, сразу все волки разбегаются.

Управились с шаньгами, пошли. Миновали последние избы.

– За мно-ой! – рвется вновь в бой Петруха.

Он теперь Коську замещает. Ох, как сладко командиром быть, чувствовать в себе храбрость и ловкость! Будто бы кто подхватил тебя и на крыльях несет. Несет, несет и на угор вносит… Здесь Петруха постоял, поостыл под ветерком малость, опять, как с Коськой давечь, размахом и ширью земли залюбовался.

Дали заречные замглели уж, дымкой подернулись. Долог ли день в начале зимы. Только-только, казалось, перевалило за полдень, а солнце уж краснеет, на спад идет. Небо выстыло, отстоялось в преддверии звезд, бездонная глубина его обозначилась.

На речке, напротив хутора, чернеет что-то: не то зверь, не то человек сидит, не то пень громадный под уклон спущен. Пню так вроде бы неоткуда взяться? Зверь тоже не будет на виду торчать. Одно остается – человек. Но что он забыл-потерял на льду? Провалиться, утонуть захотел? На Коську с Петрухой нечего равняться, их и потоньше лед сдержит. А это ведь что медведь издали-то.

Капка, увидев человека, залаяла, заурчала. Убежала, миновав хутор, далеко вперед, свое основное назначение выполнять – брехать попусту.

Человек рыбаком оказался. Он в черном дубленом полушубке, шапке-мохнатке, валенках с калошами, на низеньком раздвижном стульчике устроился. Перед ним аккуратная лунка просверлена. Он сидит и короткой, игрушечной удочкой подергивает. Подергает, подергает – и готово: леску выбирает, на конце которой окунек трепыхается. Отцепит окунька, бросит направо, где уж их целая куча намерзла, и снова дерг-дерг… На льду возле него ящик фанерный, бурав брошен, черпалка с дырьями лунки очищать.

– Давай-ка до меня, – подзывает рыбак Петруху. Голос у него добрый и густой, из-под пшеничных усов, в углу рта, трубка торчит, попыхивает сипло. – Ну, ну… не бойся.

Петруха несмело приближается, бочком-бочком так, с улыбочкой смущенной на лице. – Ты, мальчик, здесь живешь?

– Ага… на хуторе.

– Так, хорошо… – наговаривает рыбак. – И с кем живешь? Отец, мать есть?

– Есть.

– Так, совсем хорошо! Совсем обнадеживающе… Тебя как зовут-то?

– Петруха.

– Знатное имя, брат… царское! – все словоохотливее становится рыбак. – О Петре Великом слыхал?.. Услышишь, ничего-о… какие твои годы еще. А заночевать у вас можно? Родители твои как, не шибко сердитые?

– Не-ет, не шибко, – уверяет мальчонка, – разве что меня когда приструнят.

– Очень хорошо! Очень великолепно! – взметывает рыбак удочкой.

– А ты, дядя, тутось как очутился? – насмеливается Петруха.

– Пешочком, брат… пешочком. А до Большакова автобусом. – Рыбак зажимает меж колен удочку, выхлопывает и выдувает из трубки пепел. Прячет трубку в отворот полушубка, а вместо нее солдатскую фляжку вынимает. Потом он отвинтил крышку, глотнул два раза из фляжки, крякнул смачно: – Такие, брат, дела… распрекрасная здесь рыбалка у вас. Ты не рыбак еще?

– Нет, я только летом… пескарей. А сегодня мы с Коськой колотушкой глушили!

– Коська твой друг?

– Да!.. И хозяин вон собаки той, – показывает Петруха.

Вверх по угору, к хутору, убегала Капка. Ей, видать, надоело облаивать незнакомца, сейчас она заберется в конуру во дворе и проспит-пролежит дотемна, до прихода из школы Коськи.

– Варварство, брат, это… рыбу глушить, – слышит Петруха, – ни сердцу, как говорится, ни разуму.

Рыбак поднимается, бурав и черпалку прихватив. Сверлит и чистит метрах в пяти от своей другую лунку. Придвинув фанерный ящик, еще одну удочку вытащил:

– Вот тебе снасть, Петруха… Смотри, как это делается, – рыбак приседает на корточки перед лункой. – Опускаем блесну… подергиваем слегка, играет пусть, чтоб рыба за малька принимала… Гоп! Видишь, поводочек на конце гнется? Теперь – р-р-раз… подсекли, и наверх его, наверх, ушастого! – Колючий, ершистый окунек выброшен на лед.

– И у меня клюнет? И у меня получится? – загораются глаза мальчонки.

– Клюнет, Петруха… клюнет. Жадный сейчас окунь. Жор у него… падкий на блесну. Держи, дарю тебе самолов, Петруха. Знай дядьку с усами.

– Дарите? – изумлен Петруха. – Насовсем дарите?

– Насовсем.

– А за что, дяденька?

– За красивые глазки… Рыбачь, рыбачь давай, – и рыбак возвращается к своему стульчику.

Уж не сон ли это? Уж не блазнит ли? Удочку, самую настоящую зимнюю удочку, о которой и не мечталось даже, держит Петруха. Ручка пробковая, легкая, почти невесомая, стержень красенький, с кольчиками, блесна малюсенькая-малюсенькая, с одной стороны позолоченная, с другой – посеребренная. На конце блесны крючочек-заглотыш пристроен.

– Дядя… а, дяденька. Можно мне удочку Коське давать? Он со мной тоже всегда делится.

– Можно, конечно… какой разговор. Пробуй давай, пробуй…

Петруха склоняется над лункой. Он все старается так же делать, как ему рыбак показывал: и удочкой чуть-чуть подергивает, и глаз с поводка не спускает.

Внезапно поводок ожил, леска натягивается, упругие частые рывки бегут по ней, передаются Петрухе. От неожиданности он так рвет удочку вверх, что пойманный окунишка вымахивает из лунки, как воробей.

– Ловко я его!

Тело окунька цепкое, шершавое, будто терка, он пучит свои оранжевые глазки-колесики, судорожно зубастый рот смыкает и размыкает.

– Вот ты и рыбак с моей легкой руки! – говорит дядечка.

За первой поклевкой, за первым выловленным окуньком, другой следует, третий…

Так в работе, в занятости, волнующей и азартной возне возле лунок и проходит их время.

Неслышно наплывают ранние сумерки. В низине густая синева скапливается. На западе уж месяц в вышине зябнет, рога угрожающе топорщит, там все уж смешалось в наплыве тьмы, блестки звезд выявились. Небо над угором, где солнце скрылось, переливается яркой зеленцой.

– Кончаем, Петруха? – предлагает рыбак. – А завтра придем сюда?

– Непременно, брат… Завтра чуть свет – и мы на ногах с тобой.

Сматывают удочки, забирают улов – Петруха окуньков по карманам распихал, рыбак в фанерный ящик сложил – и идут с речки.

Хутор точно вымер: ни звука, ни огонька. Даже Капка ни разу не тявкнула, когда они мимо Сорокиных проходили. Даже у Меркушевых темно, хоть Прохор обязательно дома сидит, негде ему больше быть. Прохор небось и время-то спутал, засоня старый, вечер, поди, за утро принял, света ждет, коптилку не зажигает. Дрожь пробирает, жутко идти по такому хутору.

Зато как приятно домашнее тепло, сухое потрескивание фитиля, помаргивание керосиновой лампы, усыпляющее тиктаканье ходиков.

Оба они, и рыбак, и Петруха, сидят на широкой лавке, прислонившись спинами к неостывшему, неослабевшему за день печному боку. На коленях Петрухи кот Ферапонт пригрелся, рыбак ворот свитера отогнул, ноги в блаженной истоме вытянул.

– Господи, тихо-то! – говорит он, прикрыв глаза. – И откуда это в нас, Петруха? Я вот родился и живу в городе, но почему… почему мне кажется, что все это когда-то и у меня было, давным-давно было… И изба эта, и ночь за окнами… В крови, видно, это в нашей: и звон бубенцов в просторах, и редкие огни деревушек… Ты меня слышишь, Петруха? Вот подхватит, понесет, завертит тебя жизнь… вот тогда ты и вспомнишь свой хутор. Вспомнишь, бра-ат… вспомнишь. Помяни мое слово, вспомнишь.

Слышатся чьи-то шаги, голоса во дворе. Кто-то нетерпеливо на крыльцо поднимается, сенки минует.

– Идут! – срывается с лавки Петруха.

Порог переступает мать, обеспокоенная, измучившаяся душой за сына.

– Что долго так, мам? Мы вас ждем-пождем с дяденькой!.. Дядя у нас ночевать будет. Он мне удочку подарил!.. Я уж рыбачить наловчился, на целую жареху надергал!

Рыбак смущенно встает:

– Вы меня извините, пожалуйста… за столь бесцеремонное вторжение.

– Ой, да что вы, что вы! – машет руками мать. – Ночуйте, ночуйте на здоровье… Мы всякому встречному рады. Что же ты, сын, гостя не привечаешь, не потчуешь ничем? Хорош хозяин. Шанег вон много осталось, молоко… Ты чего, мне скажи, ел-то? Вся почти еда цела… У, наказанье мое, вовсе избегался, чертенок. Глазенки одни торчат… Где твоя рыба-то?.. может, и впрямь на жареху хватит?

– Хватит, – напоминает о себе рыбак. – На меня тоже полагайтесь.

Не прикрыв за собой дверь для свету, Петруха вышмыгивает в чулан, ссыпает там в подол рубахи и дневной, и вечерний уловы, приносит матери.

– Смотри-ка, и большенькие есть! Неужто все удочкой?..

Петруха опасливо косится на рыбака, не выдал бы, не проговорился про Коську. И тот – молодец! – не подвел, лишь улыбнулся в усы.

– Мам, где папка-то? Я ему тоже покажу!

– Отец у коровы убирает, придет счас… Ох, не рада, не рада я этой удочке. Теперь же тебя с речки не докричишься.

Часа полтора спустя все четверо сидят за столом, ужинают, подчищают с большущей сковороды зажаренных окуней. Рыба мягкая, сочная, во рту тает. Пальцы и губы у всех точно медом измазаны, лоснятся от жира. Взрослые едят и нахваливают: «Ай да Петруха! Ай да кормилец!»

Петруха доволен, Петруха сияет. Много он разных радостей испытал сегодня: и в школе-то побывал, и рыбы наловил, и удочку нежданно-негаданно приобрел. Сколько событий! И все на один день пришлись.

Но самое интересное завтра предстоит. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина, удочка!

Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть) – и сразу же на полати, на лежанку свою из старого тряпья, оттуда и видеть и слышать все лучше.

Отец и рыбак доканчивают солдатскую фляжку, оба хмельные, красные, разговорчивые сидят.

– Спору нет, – горячо доказывает отец, – отдохнуть сюда можно приехать… на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать… В то время как близко совсем: и радио, и кино, и все что угодно тебе… Нет, не всякому так поглянется.

– Может быть, может быть… – соглашается рыбак, попыхивая трубкой. – Все мы, знаете, дети… двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них…

Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновенье перед ним всплывает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети…» – шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.