Текст книги "Крайняя изба"
Автор книги: Михаил Голубков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
По-прежнему светили на большаке машины, по-прежнему ползали по полям комбайны. Жнут, торопятся. Тумана сегодня нет, росы тоже, разве что чуть отмякла и заволгла трава. Редкая, удобная для уборки ночь.
В воздухе, с юга, слегка потягивало, обдавало сухим теплом степей Казахстана, оно-то и не давало ночи отстояться росой и туманом. Часам к девяти-десяти теплая и сухая тяга эта превратится в ветер, он ровно и неослабно задует над землей, зароется в воду, в камыши, затреплет, заиграет его седыми космами.
Вытащив из камышей припрятанный шестик, Ефим спихнул лодку на воду, прыгнул в нее, оттолкнувшись ногой, – лодка осела под ним, задралась носом, колыхнулись в поднятой зыби звезды.
Привычно и размеренно толкаясь, гнал он через озеро лодку. Направление держал на березовый колок, который лишь смутно угадывался на той стороне, закрывая часть большака; свет от машин внезапно пропадал там и только через несколько секунд вновь вспыхивал, катил дальше.
Лодка легко подавалась вперед, ломала зеркальные хрупкие поверхности, огибала мыски, мели, наплывала с лету и без всякой задержки разнимала с мягким шорохом камышовые островки. Журчала вода под днищем, скребся о борта тростник, из-под самого лодочного носа шарахались, расплывались, резко и испуганно вскрикивая, потревоженные утки.
– Не бойтесь, дурашки, – ласково наговаривал егерь, – не съем я вас.
Ефиму было жаль расставаться с утками, с этим пока что нетронутым, оберегаемым им все лето, пернатым царством. Скоро и озеро, и утки будут не те. Через каких-нибудь пару часов птица потеряет всякое доверие к человеку, начнет уплывать, прятаться, заслышав иль завидев его, будет неимоверно осторожна и чутка, будет высматривать человека с высоты, далеко облетать, взмывать над ним, становясь недоступной для выстрела. Самой большой опасностью будет для утки человек с ружьем.
Думая так, жалея птицу, выплыл Ефим на последнюю чистую воду. Сильно и часто толкаясь, разогнал лодку, ткнулся в пружинистые плотные камыши. Теперь только этот камыш, густой и высокий, и отделял его от охотников.
Ефим довольно долго, минут двадцать, а то и больше, воевал в непролазных спутанных зарослях, крушил перед собой шестиком, наезжал днищем лодки на камыши – бил в крепях узкий проход.
– Помогли бы, черти! Навстречу бы пробивались, что ли! – ругал он на чем свет охотников. – Спят, как сурки, и ухом не ведут.
Он весь взмок, измотался, пока достиг берега. Но как ни шумел, воюя с камышами, в таборе так никто и не проснулся.
Никто не проснулся и когда он подошел к дотлевающему костру. Дима и Савельев валялись прямо на земле, мерзли, скрючившись и натянув на головы капюшоны штормовок. Палатку они ночью не поставили и даже ничего не убрали с нее. Всю ночь, поди, коньяк глушили и глотки драли. Какие из них сегодня охотники?
Ружья их и патронташи тоже валялись на земле. Приходи, приделывай им ноги и уводи.
Ефим попытался растолкать охотников, но оба что-то невнятно мычали, брыкались, взмахивали руками, запахивались в штормовки.
– Дай им под зад хорошенько, нечего церемониться, – сказал, вылезая из машины, Полит Поликарпыч. Он зябко передернул плечами, начал опоясывать себя патронташем: – Ты давно здесь, Евсеич?
– Только-только приплыл.
– Правильно. Загодя оно всегда лучше… Эй, гвардейцы! Подъем! – зычно крикнул Полит Поликарпыч.
«Гвардейцы» не шелохнулись.
Проснулся, загудел в машине директор:
– Не рано еще?
– Самый раз, – осматривался Полит Поликарпыч. – Пока этих субчиков поднимем, пока… – Он ткнул носком сапога Диму, потом Савельева: – Радикулит схватите.
Ни крики, ни пинки, однако, не помогали.
– Они что? Так всю ночь и валялись? – Директор, пытаясь согреться, делал физзарядку. – Тут в машине, и то продрогли. – Снова полез в машину, достал охотничье снаряжение. – Поднимайте, поднимайте их.
Полит Поликарпыч возобновил домогания.
– Пижоны несчастные! Поросята! – пинал он попеременно обоих охотников. – Налакались, меры не знают.
– Кто налакался? Мы налакались? – Савельев с трудом приподнял голову. – Ложь несусветная, поклеп! Пусть у тебя, Политыч, ноги отсохнут. Футболист нашелся.
– У вас они скорее отсохнут, валяетесь так, – ворчал наставительно Полит Поликарпыч. – Борова этого оставить придется.
– Ничего подобного, – мигом запыхтел, поднимаясь, Дима. – Ишь захотели… Да я вас быстрее соберусь. – Но прыть его только на словах осталась, он тут же вытянул руки над едва краснеющими угольками: – Дровец бы подбросить.
– Каких еще дровец? – возмутился Полит Поликарпыч. – Скоро светать начнет.
Савельев нашарил рукой бутылку, глотнул прямо из горлышка, сунул бутылку Диме:
– Полечись.
– Вы чего там, заново начали? – сурово спросил директор.
– Все в порядке, шеф! – вскинул себя на длинные ноги Савельев. – Мы, как стеклышки, мы готовы!
Суровый голос шефа расшевелил и Диму, он тоже стряхнул сонливость, неловко и суетливо пристраивал патронташ на большом животе.
Ефим с беспокойством поглядывал на восток, там уже вроде бы обозначилось посветление, край неба точно размылся и отстоялся от темноты. Успеть бы вовремя развести охотников.
– Поехали, поехали… опаздываем, – заторопил егерь. – Да прикройте хоть, – показал он, отходя, на палатку. – Воронье растащит.
Дима и Савельев загнули концы палатки, придавили тяжелым камнем сверху, чтобы брезент ветром не раздувало.
Ефим выбрасывал весла на берег:
– Разбирайте, стаскивайте лодки и за мной…
Выбившись проходом на чистую воду, Ефим подождал охотников. Тем приходилось туго. Лодки у них были широкие, садились бортами на камыши. Весла, которыми они толкались, как шестиками, глубоко, по самую почти ручку, уходили в вязкое, илистое дно. В камышах слышалась ругань, яростное, натяжное кряхтенье.
Первым появился Савельев, затем – директор с Политом Поликарпычем. Отдышались, вставили весла в уключины. Только Дима не появлялся, хоть ему было легче всех плыть – впереди, как-никак, прошли четыре лодки.
– Ты чего там шарашишься? – шипел нетерпеливо Полит Поликарпыч.
– Воды зачерпнул, – выехала низко осевшая лодка Димы. – Выбросать бы чем-то?
Ефим передал ему черпалку, сделанную из консервной банки. Дима принялся вычерпывать воду.
– Небось, согрешил ночью-то? К дояркам втихаря сбегал? – издевался над ним Савельев. – Все у тебя не эдак сегодня.
– Согрешил, согрешил, – похохатывал Дима.
– Мы сегодня выедем, нет? – тихо спросил директор. Так спросил, что все примолкли.
Дима сильнее заработал черпалкой.
11
Наконец все же тронулись.
Впереди бесшумно скользила лодка Ефима. Сзади, нестройной флотилией, не очень-то умело обращаясь с веслами, брызгая, шлепая, скрипя уключинами («смазать не догадался», – досадовал на себя Ефим), двигались остальные. Особенно неровно плыл Дима, он то налетал на чью-нибудь лодку, то далеко отставал, приходилось останавливаться, поджидать – еще потеряется в темноте. Охотники, когда он догнал всех, кляли, материли его почем зря, а Полит Поликарпыч так даже грозился веслом огреть. Однако ничто не помогало, лодка под Димой вела себя дико и своенравно, как необъезженный конь.
«Так мы всю птицу еще до охоты распугаем, – всерьез уж опасался егерь. – Отделаться-ка надо поскорее от увальня этого».
Вокруг и впрямь делалось неспокойно. Слышался встревоженный утиный крик, росла суматоха. Некоторые утки с шумом снимались, взмывали вверх и кружили, невидимые, над озером. Тугой посвист их крыльев горячил охотников. Они поднимали весла, замирали и сидели недвижно, пока утки не плюхались успокоенно где-нибудь в сторонке.
Диму Ефим оставил у вольного водного клина, в левом крыле Сартыкуля, утка здесь часто снижается, но утягивает по-над водой дальше, к середине озера. Место – так себе, как повезет. Но для Димы и этого много. Его вообще нельзя было пускать на Сартыкуль. Путевки нет. Охотничьего билета нет. Не со своим ружьем приехал. Гнать таких следует с озера, а не места им подыскивать.
Егерь помог Диме втиснуть в камыши и замаскировать лодку, наказал не садиться на борта, не стрелять стоя, чтоб в воду не свалиться.
– А ему не помешает… протрезвится хоть, – сказал Полит Поликарпыч.
Охотники облегченно посмеивались. Никто и не думал скрывать, что с радостью оставляют Диму, что всем он надоел до чертиков.
– Смываемся, да? – строил из себя обиженного Дима. – Ладно, сделаю я вам шашлычок вечером… В ножках у меня поваляетесь.
– С тобой не соскучишься, Дима, – хмыкнул директор.
– Можешь досыпать, – пожелал Савельев.
– Смейтесь, смейтесь… Посмотрим еще, кто больше настреляет.
Савельеву и Политу Поликарпычу достались места получше: Савельеву – крепкий камышовый островок с хорошим круговым обзором, разворачивайся только, пали знай туда и сюда; Политу Поликарпычу – широкая заводь, глубокая и спокойная, где утка обычно кормиться любит.
Но самое лучшее место Ефим оставлял директору. Надежное, годами испытанное, добычливое место – мыс, выступающий по центру озера, отчего водная часть Сартыкуля и имеет вид полумесяца; глянешь направо – одно крыло, глянешь влево – другое. Утка и садится, и поднимается, не минуя мыс. Очень удобное для стрельбы место. Кто-кто, а директор уж без добычи не вернется.
К этому-то мыску и направлял свою лодку Ефим. Он спешил, времени оставалось мало, считанные минуты. Вокруг уж начинало сереть, чернота вверху разбавлялась, рассасывалась, звезды над головой тончали, тонули в светлеющей бездне. Восток на глазах алел, наливался соком, и на фоне разрастающейся зари уж смутно мелькали иногда тени потревоженных уток.
Метались они низко и неровно, как летучие мыши. Шипящий, нагнетающийся звук вдруг возникал в воздухе и тотчас пропадал, отдаляясь, охотники порой не успевали даже головами крутнуть.
Скоро, скоро заговорят, запоют над округой ружья всех марок и калибров, забьется, заколотит в груди охотничье сердце!
Наткнувшись в темноте на стенку глухих камышовых зарослей, Ефим и директор свернули, некоторое время плыли, огибая выступ. Егерь намеревался высадить Геннадия Семеновича на острие мыска.
– Здесь, пожалуй, и остановимся, – придержал он вскоре лодку. – Самый подходящий пост!
– Дальше валяйте, занято, – раздалось из недр камыша, – расшлепались на все озеро.
Было это так неожиданно, что егерь с директором испуганно замерли, будто карманники на месте преступления.
– Кто это? – тихо спросил директор.
Ошарашенный Ефим слова поначалу не мог сказать. Вчера он не придал особого значения намерению Таськи. Поерепенится-поерепенится, мол, парень и остынет. Не насмелится заплыть на озеро, побоится Ефима – егерь все-таки, власть, хочешь не хочешь, а считайся. Ан нет, посмел. И еще как посмел – лучшее место занял.
– Вот безголовый, на своем настаивает, – обрел наконец дар речи Ефим.
– Кто это? – повторил директор.
– Да Протасий. Ну вчера… помните?
– Ясно, – вспомнил директор. – Самовольничает, значит? Геройствует?
– Он у меня погеройствует. Он у меня… – разворачивал лодку Ефим.
– Погоди, Евсеич. Не шебутись… Может, это самое, спустим ему на первый раз, – дипломатично предложил директор. – Пусть убирается подобру-поздорову. Только чтоб на озеро ни ногой больше.
– Чуешь, Протасий? – подхватил Ефим. – Уезжай, покамест не поздно.
– И не подумаю, не надейтесь, – отозвался парень. – Я всегда охотничаю на Сартыкуле. С чего я должен?..
– Верно, – послышалось чуть подальше. – Мы спокон веку у воды… Жись возле озера доживаем. А нас выдворять сдумали.
«Как? И Еремка здесь? – опешил Ефим. – Они что? Сговорились, черти! Под монастырь меня хотят подвести? С должности выжить?»
– Это еще кто такой? Что здесь за балаган, Евсеич? – властно потребовал отчета директор.
Позор-то какой, стыдобушка! Ефим был готов сквозь землю провалиться. Егерь называется. Браконьеры ему в глаза смеются.
– Слышь, Еремей, – крикнул Ефим. – А ты-то, старый, на чо надеешься? У Таськи хоть охотничий есть…
– Косатую подшибить надеюсь! – хорохорился дед. – И ты не указ мне. Ты еще мамкину сиську сосал, а я уж охотничал, берданку имел!
– Я твою берданку об угол трахну, иначе заговоришь… И оштрафую вдобавок. Никакой твоей пенсии расплатиться не хватит!
– Постыдился бы, на старика-то нападать, – снова подал голос Таська. – Много он дичи возьмет? Он и патронов-то нашел… три всего. Ты лучше настоящих браконьеров лови.
Верно, не в Еремке ведь дело. Еремку, в крайнем случае, можно и на буксир взять, утянуть просто-напросто с озера. А вот как с Таськой быть? Того ведь на прицеп не посадишь. Он сам тебя упрет куда хочешь. Здоровый, лешак.
– По-хорошему, значит, не желаешь, Протасий?..
– Нет, не желаю.
– Чо ж… меры примем.
– Попробуй, живо в воде очутишься.
– Черт! – выругался директор. – Партизанщина, анархизм какой-то!
В это время вдали, за большаком где-то, прогремел выстрел. Через несколько секунд – второй. Еще через секунду – третий. И началось. Выстрелы следовали один за другим, и вскоре они слились в глухой непрерывный грохот, похожий на отдаленную грозу.
Не стреляли пока лишь на Сартыкуле. Дима, наверно, дремал, сны ночные досматривал, а Савельеву с Политом Поликарпычем еще не посчастливилось, хоть над озером уже вовсю кружились, налетали с потревоженных дальних болотин утки.
– Ладно, Евсеич, – забеспокоился директор. – Потом разберешься с ними… Если потребуется, зови ребят. А сейчас давай приткнемся где-нибудь. Самое ценное время упускаем.
– Места им на озере мало, бучу учинили, – бросил им вслед Таська.
– Не думай… не надейся даже, – пообещал Ефим, – что это тебе сойдет так просто.
12
Не успели они отплыть, как сзади, точно по ним, хлестко ударил раскатистый дуплет Таськиной двустволки. Слева, в редкий камыш, шлепнулся кто-то, забился там, заколыхал воду – парень удачно начал, верную утку взял, найдет, когда развиднеется.
Следом разрядил двустволку не то Савельев, не то Полит Поликарпыч, спаренный, сплошной почти выстрел звучно разошелся над озером.
Что тут поднялось! Камыш вдруг как будто вскипел, забурлил, заплескался, выбрасывая вверх напуганную птицу. Казалось, что уток взлетело непостижимо много, такой получился переполох.
Ефим сильнее затолкался шестиком, хотел поскорее дотянуть до следующего мыска. Мысок тот, конечно, не сравнишь с тем, где Таська, но все лучше, чем ничего.
Позади суматошно и, должно быть, выбиваясь из сил греб директор. Старался не отстать, не потерять Ефима из виду. Ефим иногда притормаживал, поджидая шефа. Покрикивал негромко: «Гоп, гоп… Я здесь, Геннадий Семенович». И директор подворачивал на зов.
Выстрелов стало гуще. Стреляли теперь все: и Таська, и Полит Поликарпыч, и Савельев. И даже, пожалуй, Дима. Утки поодиночке и небольшими кучками носились над озером. Вверху теперь было больше шуму, чем понизу. Разбитые уже выводки сшибались в разномастные, разнопородные стайки, лысухи летали с чернетью, чирки и свиязь прибивались к кряковым. Паника, страх, смерть царила теперь там, вверху.
Можно было стрелять, и директору, и на них с Ефимом налетали, выныривали неожиданно из-за камыша утки, хоть лодки и плыли открыто, полой водой, но руки директора были заняты веслами, упускалась верная возможность, угнетала тревога вернуться без добычи.
– Долго мы еще? – крикнул недовольно директор. – Пропадет ведь охота?
– Скоро, немного осталось, – толкался и толкался Ефим.
– Нет, хватит с меня, – не выдержал, однако, директор. – Глянь, что делается!
Он круто свернул, лишь бы только пристроиться, все равно где, лишь бы только начать охоту. Сильными взмахами весел вогнал в камыши лодку.
«Вот чудак, – удивился Ефим. – Сунулся, куда попало, Кого он здесь подстрелит?»
Пришлось разворачиваться и плыть обратно.
– Подальше бы, Геннадий Семенович, отъехать… лучше есть место.
– Никаких дальше. Так мы всю охоту проездим. – Директор наскоро замаскировал лодку, нагрудил на нее камыша с боков, схватил и переломил двустволку. Совал дрожащими руками патроны в патронник, взял наизготовку ружье, завертел головой, выискивая цель.
– Только перед собой стреляйте, – посоветовал Ефим. – За спиной дебри непролазные. Подранка там иль наповал которая… не сыщете, гиблое дело. Не губите напрасно.
Надо же так опростоволоситься, мучился, отплывая, Ефим. И главное, перед кем? Перед самим директором. Нет, этого так оставлять нельзя.
Сначала он хотел сразу же повернуть назад и хоть силой, хоть как, да выдворить Таську и Еремку с озера, не дать им потачки, но в последний момент передумал: кто знает, как еще получится все? Таська ведь не уйдет добровольно, не для этого войну затеял. Большая шумиха поднимется. А директор недалеко отплыл, наверняка у него никакой охоты не будет. Утка начнет взмывать над Таськой, стороной обходить и засидку директора. Придется подождать парня на берегу. Придется поговорить как следует.
Плохо, ох как плохо начался сезон. Дима без билета охотится, Таська вообще никого признавать не хочет. Не посмел Ефим отказать, спустил одному, нет твердости и против другого.
А пальба на озере разгоралась. Раз как будто и берданка Еремки бабахнула. Больше других палил конечно же Таська. Бой его курковой тулки был отличен от боя остальных ружей, тяжкий и оглушительный, – Таська стрелял дымным порохом.
С той же стороны, где прятался директор, редко-редко прилетал грохот выстрела.
«Сам виноват, – ругал директора егерь. – Кому было говорено, отплыть подальше. Таська теперь всех почти уток у него перехватывает. Во, опять саданул. Ишь как взвилась парочка. Ничем уж и не достанешь ее. А тянет вроде бы над директором».
Быстро светало. Как-то вдруг сразу раскрылись просторы, до самых горизонтов раскрылись. Заря уж была не алой и не розовой, а раскаленно-белой – вот-вот покажется солнце. Звезды уж давно угасли, испепелились, а высь пронзительно засинела, сделалась опять плотной и звонкой.
Повсюду, над каждой болотинкой, над каждым озерцом, метались, искали покой и пристанище утки, но везде их встречали выстрелы, не давали нигде даже снизиться, много выстрелов, близких и далеких, гулких и едва слышимых. И только в восточной стороне, там, где озера-заказники и зоны отдыха, только в той стороне тихо, ни одного ружейного хлопка. Туда-то поспешно и утягивала птица.
Поднимался, нарастал ветер. Налетал пока еще несильными порывами, путался в камышах, то сваливал их местами, стлал, как дорогие ковры, то вновь вскидывал. На воде постоянно возникали и гасли длинные языки ряби. Дымки выстрелов начало подхватывать и относить далеко в сторону.
Взошло не по-сентябрьскому легкое и сияющее солнце. И озеро совсем ожило под ним и ветром, народились и заплясали трепетные голубые тени. Камыш золотисто заструился, вода в глуби коричнево загустела, завысверкивала поверху. А утки, отсвечивая в вышине, стали походить на быстрых серебристых бабочек.
Утро расходилось, набирало силу.
13
И все это утро, что бы Ефим ни делал: задавал ли корм Серому, выбрасывал ли навоз у коровы, выгонял ли овечек на волю, – он все время прислушивался к выстрелам. И чаще всего с болью отмечал: «Опять не директор… Опять этот чертов сын пальнул».
– Неладно, что ли, чо? – спросила за завтраком Степанида, успевшая уж и на ферме побывать и печь в избе истопить, – смурый такой?
Ефим не ответил, еще больше посмурнел, низко склонился над тарелкой.
– С ним по-человечески разговаривают, так он…
– Вот привязалась… Ну, Таська с Еремкой на озере. Ну, тебе-то чо?
– Так, на озере, – не поняла Степанида. – А в чем дело-то? Они кажну осень там.
– Да, кажну… – сверкнул глазами Ефим. – А сейчас все! – Он стукнул ложкой по столу. – Я им покажу охоту! Я их отучу вредничать!
– Господи! – встревожилась не на шутку Степанида. – Чо ж это такое? Откуда напасть? Откуда ненастье?.. Сколько живем соседями, не ругивались, можно сказать… и на тебе – раздор. И какой раздор! Вишь, позеленел весь.
– Не каркай…
– А все твоя новая работа виновата, егерство твое!.. Ну, как ты теперь угодишь и тем и этим?
Позавтракав, Ефим пошел снова на берег, сел там на корму своей лодки и стал ждать. Таська и Еремка в камышах долго не задержатся, у парня пересменка в десять.
Вскоре те и впрямь появились. Таська плыл впереди, привычно и широко взмахивая шестиком, лодка его неслышно рассекала воду, с боков расходились длинные волны-усы. Чуть поотстав, тянулся за парнем и Еремка, даром, что старикан, что восьмой уж десяток разменял.
Заметив на берегу егеря, Таська бросил толкаться, Еремка сразу догнал его, они посовещались о чем-то и двинулись дальше.
«Как же их отвадить от Сартыкуля? – ломал Ефим голову. – Откажутся ведь от него горторговские охотники. Кому такой егерь нужен, коего браконьеры не страшатся, не обходят далекой стороной?»
И ведь не кто-нибудь, а свои, деревенские, пакостят, палки ему в колеса вставляют. Как тут выпутаться, что предпринять? Не отбирать же и в самом деле ружья у них, не обкладывать дураков штрафом.
В конце концов, если б не Таська, разве был бы он сейчас егерем?
А Еремка?
Наглость ведь это, шугать старика с озера. Он и стрелять-то плохо видит. Какой от него урон птице?
Еремка ведь жить не может без озера. Так, бывает, истоскуется, истомится за долгую зиму, смотреть больно. Ждет не дождется тепла. Часто выходит за деревню, принюхивается к весенним ветрам: «Торопится, родненькая!.. На крыльях летит!»
И когда она прилетает, весна-то, старик целыми днями пропадает на Сартыкуле. Берданку, однако, не берет с собой. Плавает на плоскодонке по разводьям и заводям, потешается над шальными селезнями: «Вот ненасытные! Вот фулиганье!.. Ни одну мимо юбку не пропустят… топчут и топчут!»
Заплывает Еремка на озеро и в холода, осенями. Караулит птицу на зорьках. Стреляет, правда, редко, убивает еще реже, но сидит в лодке до посинения.
Да, единственная отрада Еремки – озеро. И ту отобрать хотят.
Охотники причалились. Ефим молча наблюдал, как они вытаскивают из воды лодки, как прячут шестики в камышах. Еремка был в старенькой телогрейке, рваной шапчонке, Таська – в промасленном рабочем комбинезоне, чтобы, видно, времени не терять даром, садиться на мотоцикл после охоты и дуть сразу в поле.
Таська добыл четырех косатых, Еремка понес домой косатую и трех чирков. Ясно, что парень поделился уткой. Не мог Еремка настрелять столько.
– Ну, друзья, – загородил им дорогу Ефим, – как мне прикажете с вами?
– А никак, – выступил наперед Таська. – Ничего мы такого не сделали.
– Ладно… ничего, – сдерживался пока что Ефим. – Покажь мне тогда путевку свою.
– Ты мне ее выдай сначала, – насмешливо посоветовал парень.
– Я тебе выдам! Я тебе выдам!.. – тут же разошелся Ефим, его ненадолго хватило. – За каждую мне утку ответишь. И за своих, и за тех вон, сверх нормы взятых, – показал он на уток Еремки.
– Это я взял, на твоих глядя. Там один, знаешь, нашмалял сколько!.. Там вон сидит! – Таська махнул рукой в сторону Савельева.
– Ты за себя отвечай.
– Пусть сначала они ответят.
– Последний тебя раз предупреждаю, парень… С ружьем распрощаешься.
– Помощников прихвати… У одного у тебя ничего не выйдет.
Тут парень прав, пожалуй. Без помощников иль свидетелей здесь и впрямь не обойтись. На Еремку в таком деле нельзя полагаться. Он заодно с парнем. Если надо, Еремка всегда дурачком прикинется, ничего от него толком не добьются. В силе еще дед, крепкий, ядреный, что груздок, никогда не подумаешь, что двух жен схоронил. И поговаривает – в шутку уж правда – третью заиметь.
– Будут помощники, не беспокойся.
– Ну, ну, – усмехнулся Таська. – А теперь пусти, я на работу опаздываю.
Ефим неохотно посторонился.
Еремка, опасливо косясь на егеря, держа от него уток и берданку подальше, прошмыгнул вслед за Таськой.
– Уж ты меня прости, Ефимушко, – насмелился он все же, остановился, – но я на стороне парня.
14
На Сартыкуле все еще изредка постреливали. Но, кажется, уж впустую, не особо надеясь на удачу. Напуганная, ошалевшая утка ходила высоко и стремительно, попробуй попади в нее, достань дробью.
Было как-то странно замечать сначала сизые дымки выстрелов над камышами, и лишь потом, через несколько секунд, доносился звук, словно дымки эти не имели к стрельбе никакого отношения.
А один раз Ефим увидел, как летевшая в одиночестве утка вдруг сложила крылья и, будто по доброй воле, нырнула вниз. Утка уж исчезла в камышах, уж снесло в сторону и развеяло дымное облачко, и только тогда раскатился гром выстрела. Не смотри в это время Ефим на озеро, он бы ничего не заметил.
Утку ту срезал Савельев, над его полем обстрела она тянула.
«Дорвался, балабон чертов, – подумал Ефим. – Никакой выти не знает. Садит и садит, всю живность готов изничтожить».
В душе егеря начинало крепнуть недовольство против горторговцев. Ну что было разрешить поохотиться парню? Уток им не хватает, что ли? Чем парень хуже их? И билет у него в полном порядке, и членские взносы уплочены. Нет, заупрямились. Вот парень и взбеленился, противится, попробуй теперь сладь с ним. Лезет на рожон, и только. Да еще старика за собой таскает. Неужто на крайние меры вынудят?
Как бы там ни было, но укорачивать Таську все же придется. Совсем распоясался парень. Ишь какой прыткий, ничто ему нипочем, ни егерь, ни законы. Молод еще характер-от выказывать. Поимел бы хоть уважение к старшему. Больше всего это оскорбляло Ефима, неуважение к его возрасту, к его фронтовым заслугам, фронтовым ранам.
Сам Ефим никогда не перечил, всегда добросовестно исполнял требования начальства. На то оно и начальство, чтобы требовать. Начальству виднее, начальство за все в ответе. Он не понимал бессмысленного упрямства Таськи. Все равно ведь не по его будет, хоть парень и прав в чем-то. Хватит. С егеря спрашивается, и он спросит. Никаких уговоров больше, никаких поблажек.
Ефим вернулся домой, нашел во дворе лучковую пилу, лопату, взял ящик с плотницким инструментом – настроился возле фермы поработать, нельзя ему сегодня отлучаться далеко от озера.
По дороге на ферму он, однако, не вытерпел, свернул к дому Еремки, предупредить напоследок деда.
Халупа старика ютилась в конце заулка. Худой был хозяин Еремка, беспечный безалаберный мужик, не поднял за всю жизнь избы получше. Ему лишь бы берданку да лодку иметь.
Избенка до того мала и ветха, что, кажется, дохни в ней поглубже – и она не устоит, развалится. Как тут Еремка перебился, перемаял свой век с немалой семьей, трудно представить. Не верилось, что из этого крохотного жилья разлетелись некогда по белому свету три дочери и два сына Еремки. Разлетелись и обратно уж не вернутся: сынов война прибрала, у дочерей своя жизнь, свои семьи не отпускают. Так, наведаются порой, отгостят недельку-другую и снова по родным гнездам.
Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.
Жила старуха Косьянова в добротном, просторном, ухоженном пятистенке (тоже всех близких и родных растеряла), была она лет на десять моложе Еремки, вид имела внушительный и надежный, однако и она свела раньше времени счеты с жизнью, успокоилась вечным сном на маленьком сысоевском кладбище за огородами.
Потомился, потомился Еремка в пустующем, гулком доме, да и вновь распечатал свою халупу. Колхоз же разобрал пятистенок и свез на свои нужды.
Подруга Косьянихи, Перцева, предлагала Еремке:
– Так переходил бы ко мне таперь.
– Нет уж, хватит, – отмахивался Еремка.
– Ась?
– И двоих, говорю, достало.
– А-а, – огорчилась старуха. – А то бы и я приняла. С кем хоть побеседовать было б.
– С тобой набеседуешь. Живо на тот свет отправишь.
– Ась?
– Зааськаешь, говорю!
Нагнувшись к низкому, скособоченному оконцу Еремкиной избы, Ефим громко крикнул:
– Выйди-ка, дед!
Поставил у ног ящик с инструментом, присел на завалинку, изрытую курами.
Провалилась внутрь двора калитка, появился Еремка, вытирая о штанины руки, испачканные кровью и облепленные пухом, – птицу черядил.
– Што, Ефимушко?.. Доругиваться иль за утями пришел?
– Нужны мне ваши утки… Садись-ка, слушай, чо скажу.
Еремка послушно устроился рядом, робко и виновато улыбаясь. Провел по лицу шапкой, будто пот смахнул, расстегнул и распахнул телогрейку – доверился солнцу.
– Мой тебе совет, дед, – напористо начал Ефим, – держись-ка ты теперь подальше от озера. И Таську, как можно, отговаривай.
– Не отступится он, – покачал головой Еремка. – Парень свое требует.
– Ну это не ему решать… свое не свое.
– Как не ему? А кому же?.. «Я, – говорит, – зачем в охотобщество вступал? По всей, – говорит, – территории Советского Союза имею право охотиться». В билете, дескать, сказано.
– Он у меня поохотится, он у меня… – снова сорвался на угрозы Ефим. – Я ведь смотрю, смотрю…
– Не надо. Не гневись, Ефимушко.
– В общем, я вас предупредил. Обоих. Не обижайтесь, в случае чего.
Вот какой вышел опять несуразный разговор. А ведь Ефим даже хотел пойти на уступку Таське с Еремкой. Черт, мол, с вами, будет, мол, он их пускать на озеро без горторговцев. Пусть только когда не надо не суются, не подводят его. Но в последний момент ясно стало, что Таська и на это не пойдет.
А минут пятнадцать спустя Ефим уж растаскивал поваленную изгородь телятника. Отбирал годные еще жерди, складывал их в одну кучу, а ломкие и трухлявые – в другую, на дрова. Отбирал, складывал, а сам все посматривал за озером, ждал, когда же охотники обратно поплывут, пора бы уж прекращать пальбу, дать успокоиться птице.
Охотники, однако, палили и палили, не зная меры, не жалея патронов. И попадания хоть и редкие, но случались. Нет-нет да какая-нибудь утка отстанет вдруг от парящей стайки, отобьется в сторону, явный подранок, снизится круто, нырнет в камышовую кипень. Что станет с этой уткой? Едва ли уж она поднимется на крыло. Скорее всего медленно и мучительно угаснет, забившись глубоко в кочкарник. Иль будет хиреть, чахнуть день ото дня с загнивающей раной, терять силы, покуда не попадется в ястребиные когти иль зубы лисицы. Кому в этом прок?
Солнце уж было высоко, припекало. Тени укоротились, ослабли и как-то не замечались в сиянии дня. Ветер задул без спадов и взлетов и тоже стал неощутим, неприметен в своем постоянстве, наполнив мир сплошным однообразным шумом. Движение на большаке усилилось, трещал где-то трактор, нежную зелень отавы за деревней испятнало разбредшееся по лугу колхозное стадо.
15
Раньше всех отстрелялся и поплыл с озера Дима. Ефим видел, как его лодка выдвинулась из камышей и неуклюже, под неловкими ударами весел, забирая то сюда, то туда, направилась к берегу.