Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

С этими беспокойными думами и собиралась Евгения – легко, по-летнему, как молодушка, собралась, платье да косынка на голове от солнца, да на ногах стоптанные, бросовые тапчонки, не жалко донашивать. Зашла за Дарьей – всегда ходят вместе. И возвращаются вместе, работают-то в одной бригаде – то в поле, то в лугах, то на току. Обе спешат по утрам в Большие Ключики, к совхозной конторе, там разнарядка, оттуда сейчас, в сенокосные дни, людей на машинах развозят. Когда же сено убирают близ Малых Ключиков, женщины поджидают машины дома, экономят лишний час для хозяйства.

Дарья была в сенцах, процеживала и разливала молоко по банкам и кринкам. Одну банку приготовила старухе Кислициной (та заберет днем), другие поставила киснуть на сметану и простоквашу. Пропускать молоко через сепаратор Дарье никогда не хватало времени.

– Ты уж управилась, девка? – встретила она Евгению. – А у меня все еще хлопот полон рот.

Дарья подхватилась и, бросив подойник, не сполоснув его даже, побежала в избу.

– Долго спишь, милая, – пошла за ней и присела в дому на лавке Евгения, у них с Дарьей было в запасе минут пятнадцать, можно не шибко торопиться.

– Да какой, девка, долго, – сновала туда-сюда Дарья, наспех сворачивалась с утренними делами, – и так уж часа полтора на ногах… Эта-та кобылища палец о палец не ударит, не подмогнет ни черта… А тут на себе и мужичью, и всякую работу тянешь.

Евгения с улыбкой слушала, согласно кивала, зная хорошо Дарью, ее беспокойный, суматошный характер, с которым у той и в доме-то вечный беспорядок, и огород вечно запущен, с которым и дел много не натворишь, и минутки свободной не выкроишь, – крики да беготня одни. И нечего тут крепко-то на Жанку грешить, раз сама несусветная несобериха, раз у самой все из рук валится. С кого девке брать пример? Не сладко, конечно, приходится им без хозяина, ну дак чего в жизни не бывает, нужно как-то выкручиваться, пережидать лихолетье.

– Ты давечь че шумела?.. Опять на Жанку? – спросила Евгения.

– А на кого же, на кого же еще-то?.. Добудиться обе с Ленкой не могли. Ночью не спит, книжки читает… фонарь на сеновал затащила, а утром поднять нельзя. – Дарья торопливо, стоя, завтракала: похлебала прямо из миски холодного супцу, выпила кружку парного молока с хлебом. – И какую она холеру в этих книжках находит, ночь не спать…

– Пускай читает, – успокаивающе сказала Евгения, – раз читается.

– Да оно можно бы, читай на здоровье… если б на пользу шло. А то она книжки читает, а все впустую… учиться не хочет, гулянки уж одне на уме. Что и делать, не надумаю. – Дарья завернула себе обед в газету, нашла сетку, сунула все Евгении в сумку, стоявшую на лавке. Сумка у них на двоих. Сетку же Дарья берет, чтобы принести что-нибудь вечером из магазина.

– Жанке-то найдется че поесть? – спросила Евгения.

– А ее вообще не стоит кормить, лахудру такую!

– Ты бы поменьше кричала на нее. Как-нибудь бы тишком обходились.

– Как на нее не кричать, как не кричать-то! Ничего ведь не понимает, не слушается нисколько. Для нее ведь уже что есть мать, что нет меня… В город ее отпустить просит. «Че я не видела здесь?» – фыркает. «Ага, – говорю, – как бы не так, отпусти тебя. Чтоб ты через годок обратно явилась, да в подоле принесла мамке!» – «Не принесу, – заявляет, – не на таковскую напали…» Ишь ведь, хорохорится еще, дурочка. Мужиков не знает, как оне на посулы, на сладкие речи горазды… Опомниться, оглянуться не успеет, как и не девка уже, как ни мужика рядом, ни златых гор обещанных… «Ну куда ты, – толмлю ей, – куда ты со своей пустой-то башкой сунешься? Восьми даже классов не кончила, а туда же… в город!» – «Обойдусь, – ревет, – как-нибудь и без восьми классов, не всем же ученым да образованным быть, не всем же работать в белых халатиках…» Вот ведь как разговаривает, вот ведь че несет, безголовая… Боюсь, не удержу ее подле себя до Арсена, ой, не удержу… Вот осенью вы уедете, она ж тут совсем взбесится, без людей-то, на стенки полезет… – Дарья махнула рукой, неожиданно всхлипнула, еще пуще заметалась по избе, хватаясь за то, за се, ничего, однако, не делая полезного. Причитала, горестно сетовала на судьбу: – А сама я без вас… как стану? Пропаду я без вас: некому слова сказать, не к кому в гости сбегать… Старуха Кислицина, так с ней много не наговоришь, только и знает ворчать да палкой натукивать… А с кем я в бригаду ходить буду? Тут все вдвоем ходим, да с девчонками когда, да когда Назар присоединится, а как я одна-то? Ну, летом и весной еще ничего, можно терпеть, а зимами, а осенями… холодно, темень. Волки еще, пожалуй, сожрут дорогой, что-то их больно много развелось в последнее время, как в войну… Нет, не останусь я тоже здесь, если вы переедете, если с Жанкой не слажу… Попрошусь к кому-нибудь на квартиру в Больших Ключиках. Все добро свое тут оставлю, корову и телка на мясо в совхоз сдам, как-нибудь перебьюсь до Арсена… Живы-здоровы будем, снова наживем. – Дарья остановилась, вытерла рукавом глаза, раздумалась: – Он хоть бы там работал получше, может, досрочно бы отпустили… Ой, – спохватилась она, – че ж это мы болтаем? Бежать ведь надо…

Женщины вышли на улицу, направились по дороге в Большие Ключики.

– А ты что-то, девка, молодеть начала? – поотстав немного, оценила Дарья Евгению. – И мясца на боках вроде убавилось, и поступь полегче стала… не то, что у меня. – Она вздохнула. – А ведь я, девка, помоложе тебя. Вот что значит за хорошим мужиком жить, который всегда при тебе, который…

– Ну уж, ты скажешь… молодеть начала, – застеснялась отчего-то Евгения и перевела разговор на другое: – Как тут Кислицина одна останется?

– Она останется, она ни за что не поедет… – горячо уверила Дарья. – Она, что сказала, то и сделает… супротивная старуха.

7

Коровы с телятами вышагивают медленно, одна за одной, хватая то с левой, то с правой стороны дороги рослый запыленный стрелолистник, мотают головами, долго изжевывая и втягивая в себя сорванные травинки. Беспокойные овцушки снуют меж ними, забегают далеко вперед, кричат, оглядываются, как бы просят коров и девчонок поспешить.

Но Ленка с Жанкой не подгоняют, не торопят стадо, вяло плетутся сзади, еще не взбодрились как следует, не отошли ото сна. Жанка часто и широко зевает, вздрагивает, передергивается в ранней луговой свежести, но одеваться не одевается, прижала к себе платье и книгу, уткнувшись подбородком в скрещенные руки, будто в дорогие меха куталась, будто ребенка баюкала. Ленка – в одной руке у нее вица, в другой узелок с едой – искоса наблюдает за Жанкой, удивляется ей, та в последнее время какой-то иной стала, тихо-мирно себя ведет, улыбается беспричинно, что-то происходит, творится в ней, что-то необычайное, интересное и заманчивое. Как бы узнать, выспросить все?

Так они идут, две одноклассницы, две девчонки, но по виду – молоденькая мама с дочерью или старшая сестра с младшей, Жанка уж выучилась мягкой, плавной походке, она ровно, золотисто загорела, кожа ее атласно блестит, лоснится, в ней все налилось, зреет, полнится соком; Ленка же хрупка, остроплеча, прыгает по дороге, что козленок, забегает иногда вперед, пытливо заглядывает в лицо подруге.

Быстрое июльское солнце уже высоко, уж расшуровало свою кочегарку. Дорожная пыль суха и легка, местами вздымается под крепкими копытцами овец, и только в траве еще сыро, роса будто ошпаривает босые ноги.

– Ты чего не оденешься? – спрашивает Ленка.

– Зачем?

– Ну как зачем. Вдруг да увидит кто?

– А пускай… жалко, что ли. – И Жанка пошла так, будто кто-то наблюдает за ней, глаз с нее не спускает, выпятив грудь, поводя манерно плечами и бедрами. – Знаешь ведь, как некоторые выбражают.

– Знаю.

– Похоже? – Жанка сильнее замотала бедрами.

– Не все же так ходят.

– Конечно, если фигурка не позволяет…

– А у тебя позволяет?

– А то нет? – возмущена до предела Жанка. – Не видать разве?

– Видать, видать, – поспешно соглашается Ленка.

– То-то, – прощает великодушно Жанка. – Тут знаешь, в чем дело?

– В чем?

– Ни в чем… тебе еще рано знать, – раздумала или не смогла пояснить Жанка.

– Подумаешь, – фыркнула Ленка и больше не заговаривала с Жанкой-задавакой.

Приходят на поляну возле речки, где всегда пасут, где всегда купаются и загорают. Овцы, коровы и телята тотчас разбредаются по поляне, лезут бесстрашно, ныряют в росную высокую траву (овцушек совсем не видно), а девчонки располагаются на любимом своем месте, примятом бугорке у самого берега, откуда и стадо хорошо видно, и вода рядом. Жанка встряхивает и расстилает платье, садится на него, берется за Ленкин узелок:

– Что у тебя сегодня?

– Ешь, какая тебе разница, – Ленка все еще сердится, не простила обиды Жанке.

– Смотри-ка на нее… надулась, – посмеивается Жанка. – Гордая какая.

Ленка капризно вскакивает и убегает от Жанки. Вбежала по колени в речку, взбаламучивает, роет пяткой песчаное, мягкое дно – вокруг сразу же собирается много рыбьей мелочи. Мальки щекотно тычутся в ноги, играют, гоняются друг за дружкой, высверкивая в желтоватой мути серебристыми боками. Ленка опускает руки в воду, напрягается, выжидает устремленно, когда мальки соберутся около ладоней, азартно сжимает пальцы, но никак не может ухватить юрких рыбешек.

– Не кобенься, говорю… поешь, – кричит немного погодя Жанка. – Я тебе тут оставила…

– Отвяжись, – дергает плечом Ленка.

– Ну и ходи голодная, – беспечно говорит Жанка, – поэтому ты и замухрышка такая.

– А ты толстая, – огрызается, не разгибаясь, Ленка, – баба уже!

Жанка торпедой слетает с берега, хватает Ленку в охапку и тащит на середину речки:

– Это я толстая, это я баба?

Ленка визжит, брыкает ногами, обе девчонки падают, окунувшись с головой в-воду, орут, барахтаются, топят друг дружку, шум стоит – далеко слышно. Коровы и телята подняли удивленные, жующие морды – не на них ли кричат? – но тут же успокоились, привыкли, видать, к баловству пастушек.

– Толстая, толстая! – дразнится Ленка.

– Утоплю, малявка! – бросается на нее с новой силой Жанка. – Будешь еще, будешь?.. – нашлепывает она Ленку по заду, перегнув через свое колено.

– Ай-я-яй! – верещит Ленка на всю речку. – Простите, сударыня! Простите, матушка! – вспоминаются ей чьи-то слова из какой-то книжки.

Навизжавшись, набарахтавшись вволю, девчонки выскакивают из воды, несутся наперегонки на свой теплый, солнечный бугорок (песок еще слабо накалился, слабо греет), бегают там, согреваясь, прыгают на одной ножке, вытряхивая из ушей воду, отжимают мокрые волосы. Потом Жанка вытирает лицо платьем, снова расстеливает его, ложится, держа перед собой книгу, находит загнутый листок. Ленка же выкрутила свое платье, бросила сушиться на куст черемухи и пристроилась рядом, бок о бок с Жанкой. Майка и трусишки пусть на ней сохнут, как лифчик и плавки на Жанке, – не так жарко будет, вон как солнце взялось опять жарить.

– В библиотеке была небось?

– Ага… позавчера вечером слетала.

– Че ж меня не позвала? – говорит, вновь готовая обидеться, Ленка.

– Да вы с матерью в огороде копошились… пошла бы ты разве.

– Ой, какая ты все-таки, Жанка! Ну, откуда тебе знать: пошла бы я, не пошла?

– Знаю, не беспокойся… Сама только и вертишься возле матери. «Мамочка, что сделать?.. Мамочка, что подсобить?»

– А тебе завидно, да? – высовывает язык Ленка, больше она не знала, что ответить на Жанкин коварный выпад. Хотела злорадно добавить: «А за тобой мать с палкой гоняется!» – но Жанка и тут опередила ее:

– Чему завидовать-то? Возне в огороде?.. Я почитаю лучше. Я знаешь какую опять мировую книгу взяла?

– Какую? – назревавший было новый разлад развеялся, Ленкино любопытство взяло верх.

– «Сестра Керри» называется!.. Американского писателя Драйзера!

– Про че там?

– Про то, как одна девушка поехала в город жить. Как она там устраивалась. Во книга! – показала Жанка большой палец. – Я когда брала ее, библиотекарша, фифочка эта, поджала губки: «Не рановато ли для шестиклассницы?» – «Не рановато», – говорю и пошла от нее так, как давечь показывала. В общем, выкусила она у меня… Думает, одна она шибко умная. В общем…

– Погоди, погоди…. – не терпится узнать больше о книге Ленке. – Ну и устроилась девушка в городе-то?

– Конечно, устроилась. Чего тут такого?.. Нужно не теряться только… особенно с мужиками. И все хорошо будет. Вся наша жизнь от мужиков зависит.

Ленка испуганно округляет глаза:

– Ой, Жанка! Ну, чего ты опять глупости несешь?.. Может, права библиотекарша? Может, ты и впрямь че-нибудь не понимаешь?

– Кто не понимает? Я не понимаю? – взвинтилась Жанка. – До капельки все понятно… Вот послушай, как красиво пишет… взяла на заметку даже. – Жанка, поплевав на пальцы, быстро залистала книгу обратно, нашла нужное место. Начала с волнительным придыхом: – «Она явилась в Чикаго святая, как воздух полей, лучи деревенского солнца еще блестели в ее глазах…» Или вот еще… – Жанка снова полистала страницы: – «Его влекло к прекрасной лилии, которая питала свою восковую красоту и аромат глубинами вод, куда Герствуд никогда не проникал».

– Кто такой Герствуд? – спросила, ничего не поняв, Ленка.

– О! – вскрикнула Жанка. – Это красавец-мужчина, вежливый, элегантный! Это управляющий фирмы одной. Не фермы, а фирмы… поняла? – не давала она рта раскрыть Ленке. – Вот послушай дальше: «Герствуд чуть не выскочил из кожи, чтобы заключить возлюбленную в объятия. Он забыл, что ему, женатому человеку, следовало быть крайне осторожным. Он почти забыл, что вместе с ним в ложе сидят люди, которые хорошо его знают. Нет, эта женщина будет принадлежать ему, хотя бы ради этого пришлось пожертвовать всем! Он не станет медлить. Пора устранить этого Доуэ. Прочь его! Он не станет ждать ни одного дня. Коммивояжер не должен обладать Керри».

– Коми… комикояжер какой-то? – мучительно задумывается Ленка.

– Не комик, а ком-ми-во-яжер, – раздельно, по слогам, прочитала Жанка, – ну это… ну, что-то там по торговой части делает.

– Коммивояжер не должен… – повторила Ленка, как во сне, и вдруг пунцово вспыхнула, отвернулась от Жанки: – Мелет тут ерунду всякую!

– Какую ерунду? Какую ерунду?.. – захлебывается Жанка. – Да и не я это мелю, это Драйзер мелет! – тычет она пальцем в книгу. – Читай, если не веришь.

Лепка опять мучительно задумалась, пытаясь, видно, увязать в голове: и прочитанное, и сказанное Жанкой.

– Дак этот торговец… тоже любил Керри?

– Конечно! – подхватила Жанка. – Он в первую очередь втюрился по уши!

– Ну, а как же Керри? – беспокойно заегозила Ленка. – Она кого любила?

– А что Керри… она сначала одного любила, потом другого.

– Как? – обмирает Ленка. – Ты что говоришь-то? Девушка всегда должна любить только одного мужчину!

– Много ты знаешь… одного. Раз у нее так жизнь сложилась…

– Сама ты ничего не знаешь, – снова обиделась, надулась на Жанку Ленка.

– Опять, опять?.. – предупредила та. – Смотри у меня, еще искупаю.

Но Ленка не приняла заигрывания, примиренческого тона Жанки. Она отползла подальше и, заложив руки под голову, легла на спину, осталась в одиночестве, сама по себе, хоть и с Жанкой рядом.

Ну ее, эту Жанку! Городит, городит, сама не знает что. Больно нужно слушать. Лучше в небо смотреть.

Ах, какое сегодня небо! Чистое-чистое, глубокое-глубокое! Наверно, если долго смотреть вверх, звезды увидишь. Они ведь никогда не исчезают с неба, их только днем не видно становится. Ленка прищуривает глаза, сводит ресницы, так что небо и сверху и снизу как бы зашторивается розовой сетчатой пленкой, долго и неослабно смотрит в оставленную узкую щелочку с пронзительной, сгустившейся синью. Глаза начинает ломить от напряжения, веки дрожат, щелочка то сжимается, то разжимается, то вовсе исчезает под сомкнутой сеткой ресниц, но вот в бездне неба что-то обозначилось, народилось, что-то зыбкое, тонкое, неустойчивое, еще непонятное что. Ленка напрягается из последних сил, усмиряет дрожь век и ресниц, и вот неустойчивое, зыбкое стало явью – далекой-далекой точечкой, светлой, живой точечкой, мелко и трепетно помаргивающей.

– Вижу… ур-ра-а!.. Звездочку вижу! – тычет в бок Жанку Ленка. – Звездочка, Жан… смотри!

– Какая еще звездочка? Не мешай! – не отрывается та от чтения.

И звездочка исчезает, как бы испугавшись неверия Жанки, ее грубых и резких слов. Как потом ни старалась Ленка, как ни настраивала зрение, сжимая и разжимая ресницы,, чудесной искристой точечки больше не появлялось. В конце концов Ленка начала сама сомневаться: была ли вообще эта точечка, не приблазнилась ли?

Вот ведь какая эта Жанка. Всегда она так, всегда испортит настроение. Бывает, к примеру, хорошо, радостно на душе, ну, сделаешь, положим, что-нибудь трудное или надумаешь что-нибудь такое умное-умное, а Жанка – р-раз, брякнет свое что-нибудь – и все, и радости как не бывало, и умное-умное уж не кажется таким умным, передумывай все заново.

И ведь ничего особенного не скажет. Да и что она может сказать путного, если учится на тройки и двойки, если на второй год в любом классе готова остаться, если задачки все время списать просит. А как примется о жизни рассуждать, куда там, не подступись, тут она всех больше знает.

Хотя бы вот это: ничего, мол, худого нет, что женщина сначала одного, потом другого любит. Как это нет? Как это нет? Ведь это, если разобраться, предательство, измена, ведь это все равно что… Ленка подумала, подумала и не нашла, с чем сравнить. И потом – как же разлюбленный мужчина? Да как же он жить-то станет, разлюбленный-то? Да кто его, бедненького, пожалеет, приголубит? Кто ему есть-пить приготовит, бельишко состирнет?

Другая?

Но ведь это тоже предательство. Ведь он еще ту, первую женщину любит. Или разлюбил уже, раз его разлюбили? Или продолжает любить, но живет с другой? Ну, всяко же бывает у взрослых: разжениваются, уходят друг от друга. Кого здесь винить? Их или тех, к кому они уходят, кто принимает их? Ничего непонятно. Вот ведь какой кавардак, неразбериху наделает Жанка в голове.

Нет, лучше взять полегче пример. Взять папу и маму. Так ведь здесь даже представить невозможно, как они могут развестись, оставить один одного. Они ведь нисколько друг без друга не могут. Мама только по-настоящему и рада, когда папа где-то рядом, поблизости, когда она что-нибудь делает для него и для Ленки.

Для него и для Ленки? Вот тебе, пожалуйста, и еще любовь. Любовь родителей к детям и обратно. Но и здесь все по-разному бывает. Вон тетка Дарья все время кричит и кричит на Жанку, чем попадя иногда огреет, а ведь тоже любит. В голос порой обе заревут, так доведут себя, от любви опять же.

А вот совсем легкий и ясный пример. Влюбилась она, Ленка, нынче зимой в Витьку Корчажникова, так ведь это навсегда, навечно! Витька, хоть и лоботряс порядочный, и троечник, и драчун в классе первый, но какое у него интересное, конопатое лицо, особенно по весне, ну прямо как цветок расцветает, как он задиристо сопит, раздувает ноздри, когда сердится, когда его «Рыжиком» обзовешь. Враки, никуда от любви не денешься!

Ленка победоносно взглянула на Жанку. Читает, уткнулась… выставила холки-то. Ишь как она ими наверчивать может: «Знаешь ведь, как некоторые ходят?» Знаю. И ничего хорошего, когда так ходят. Нужно ходить прямо, спокойно, голову держать высоко, гордо, тогда само собой все будет получаться. Вон как Эмма Михайловна ходит, учительница по русскому языку и литературе, которая в старших классах преподает. Пройдет по коридору в школе, волосок на голове не колыхнется, только каблучками – цок-цок, аж все мальчишки-дуреть перестают, жмутся к стенкам. И не то чтобы боятся Эммы Михайловны, просто засматриваются, влюбляются сразу. Как бы научиться, как бы стать похожей на Эмму Михайловну? Жанка права, есть надо в первую очередь побольше, тогда и ноги, и руки вытянутся, и все остальное появится.

Ленка развязывает узелок, быстро и терпеливо съедает все, что осталось от Жанкиной трапезы, даже крошки собрала и кинула в рот, а освободившимся белым платком повязала голову, чтоб не напекало.

8

А солнце все выше и выше, все жарче и суше воздух над поляной. Трава уже обветрилась от росы до самой земли. Коровы и телята лезут теперь в кустарник, в тень, только там еще сохранилась кое-какая прохлада. Но оводы скоро и там их допекут. Сейчас держи ухо востро, в любую минуту какая-нибудь из коровешек может сорваться, задрав хвост, и подрать в деревню, увлекая за собой все стадо. И ничем тогда его не остановишь. Старуха Кислицина опять изворчится: «Сызнова раньше времени скотину пригнали. Сызнова не упасли».

Душно, пора снова купаться. Жанка, не отрываясь от книги, заворачивает руку назад, пытается нашарить на спине пуговку туго натянутого лифчика.

Нашарила, расстегнула, с облегчением выдернула лифчик из-под себя – все дышать легче.

– Ты с ума сошла! – таращит на нее глаза Ленка. – Ты еще плавки сними.

Ни слова не сказав, по-прежнему уткнувшись в книгу, Жанка снимает и плавки.

Ленка испуганно оглядывается, будто сама разделась и кто-то подсмотреть может.

– Ох, и отчаянная ты, Жанка!

– Да кто тебя съест тут?

– Ну мало ли… – все еще оглядывается и прислушивается Ленка. Но вокруг все тихо, лишь коровы шумят в кустах, спасаясь от оводов, да в верховьях Ключевой стрекочет косилка отца. – Ну, как твоя Керри поживает? – успокаивается наконец она.

– О-о… хорошо поживает, – вновь загорается Жанка. – Керри знаменитостью заделалась, артисткой большой… Все мужики перед ней на колени встают, ручки целуют. А публика цветами забрасывает. Вот какой Керри стала! – Жанка уж не читает, а отрешенно смотрит перед собой, в даль какую-то, невидимую и манящую. – Я тоже к зиме в город подамся, – неожиданно сообщает она, – вот в августе получу паспорт и подамся. Чего я не видела здесь…

– Да ты что? – затаивает Ленка дыхание. – Ты в своем ли уме-то?

– В своем.

– Нет, ты ненормальная, Жанка… ей-богу, – убежденно уверяет Ленка. – В город она собралась. А кто за тебя учиться будет?

– Учись, если хочешь… А мне надоело среди вас, малолеток, болтаться.

– Кто ж тебя заставляет по два года в классах сидеть?

– Никто не заставляет, – спокойно признается Жанка, – вот я и умотаю от вас.

Ленка растерянно глядит на Жанку, изумленная ее необычной спокойной решимостью.

– Так, ладно… – настраивается и она решительно. – И что ты будешь в городе делать? Сейчас даже в деревне с шестью-то классами никуда…

– У-у, – насмешливо тянет Жанка, – в городе на всех место найдется, и для неучей, и для умных шибко.

– Ну скажи, скажи мне, – напирает Ленка, – ну куда ты, к примеру, можешь устроиться?

– А в домработницы хотя бы, в няньки к кому-нибудь.

– Куда, куда?.. В няньки, говоришь? – И Ленка, не в силах удержаться от смеха, зажимает ладонью рот.

– Чего ты фырскаешь, чего фырскаешь? – зло одергивает ее Жанка. – Да, в домработницы, в няньки… Найду какую-нибудь подходящую, хорошую семейку… ну, какого-нибудь профессора, положим, у коего жена белоручка, не хочет ничего делать… Пеленки стирать буду, в магазин бегать, и никаких классов кончать не надо.

Ошарашенная такой буйной фантазией, Ленка и слова возразить не может.

А Жанка, мечтательно улыбаясь, продолжает:

– А у профессора будет, конечно, сынок взрослый… интересный такой, представительный! Ну, я его, само собой, влюблю в себя. Он у меня живо покой потеряет, ночами не будет спать… Только я баловать его больно-то не стану – замуж, скажу, и все тут, а потом уж всякие там поцелуйчики да обнимчики… Ну, он помыкается, помыкается, и возьмет, а куда денешься… любовь – это тебе не шуточки. Он у меня тоже будет большим ученым. Знаешь, сколько ученые получают?

– Сколько? – машинально, как завороженная, спрашивает Ленка.

– Тысячу, а то и боле! – брякает наобум Жанка. – Все себе из одежки заведу, все у меня будет: и шубка норковая, и сапожки французские, и на голове что-нибудь не последнее… Как куколка разоденусь!

– Постой-ка, постой, – очухивается в конце концов Ленка. – Ведь чтобы стать женой ученого, надо и самой хоть немного соображать.

– Вот я и соображаю…

В это время одна из коровенок жалобно и протяжно замычала, высунув голову из кустов, словно пожаловалась девчонкам: гоните, мол, нас домой скорее, спасу уж никакого нет, совсем, мол, зажрали оводы.

– Куда… куда навострились! – Ленка, вооружившись вицей, кидается к кустам. Корова тотчас утягивает голову. – Смотри у меня! – грозит Ленка и возвращается обратно. – Че ты соображаешь?

– А как легче захомутать кого-то… С мужиками нельзя слабинку давать, – авторитетно поучает Жанка, – он тебе живо сорвется и ищи ветра в поле.

– Прямо уж… и захомутать. Разве как-то нельзя иначе?

– Вот ты и действуй иначе, а я по-своему буду… смотри какая я! – Жанка стремительно вскакивает и бежит, играя незагоревшими ягодицами. Она с наслаждением ползает, ворочается в мелкой речке. Ленка откровенно любуется Жанкой, забыв, что ей и самой хочется купаться.

А на берег Жанка выходит манерно, не спеша, как бы предлагая по-настоящему оценить себя, – нисколечко не боится, нисколечко не стесняется.

– Ты, конечно, красивая, Жанка, – говорит Ленка, – но все-таки тебе, знаешь, что не хватает?

– Что?

– Ну чего-то такого, – Ленка показывает пальцами, будто вьет пряжу.

– Болтай больше, – ложится на платье Жанка. – Все у меня есть: и ножки, и талия, и бюст… Все не хуже, чем кой у кого… Возьми вон артисток. Ты думаешь, они еще чем-то таким берут?.. Красивые бабы, и только.

– Не скажи, – жарко вступается за артисток Ленка. – Вон они как в «Кинопанораме» говорят складно… заслушаешься, засмотришься.

– Еще бы… они ведь с режиссерами, с писателями дела имеют.

– Ну, другой ниче не поможет…

– Ты уж не меня ли опять имеешь ввиду? – подозрительно уставилась на Ленку Жанка.

– Не тебя, не тебя… успокойся.

Жанка щурит глаза, поджимает тонко губы – не верит подруге:

– Только я тебе вот что скажу. Я и без всего этого, что ты имеешь в виду, проживу. Я и без этого видная… А вот тебе туговато придется. Ох, туговато. Тебе нужно обязательно десять классов кончать, а потом и институт еще. Такая твоя задача. Грамотную-то, умную шибко, может, и приметит кто…

– Да ты… да ты что говоришь-то? – опешивает от такой наглости Ленка. – Да я еще красивее тебя стану! – выкрикивает она сквозь слезы. – Да я еще обгоню тебя…

– Посмотрим, посмотрим.

Тут слышится гулкий топот и хриплое взмыкиванье, коровы с телятами как-то разом вымахнули из кустов и пустились, высоко взбрыкивая, наутек по дороге. Овцы, пронзительно блея, будто их резали, неслись следом, им было жарко в своих шубах, облепленных репейником, однако не так страшны оводы.

Девчонки заполошно бросаются в погоню, но Жанка сразу же отстает, возвращается назад, вспомнив, что она голая.

Выскочив на дорогу и поняв, что стадо уже никак не задержишь, что остается только одно, бежать в деревню и загонять скотину в стайки, Ленка тоже поворачивает обратно. Взъерошенная, запаленная, она подбегает к Жанке, которая уж опять разлеглась за книгой, выпаливет одним духом:

– Дура ты, Жанка… голая дура! Вот тебе! – и, сорвав с кустов высохшее, обветренное платье, натягивая его на ходу, спешит за пылящей по дороге скотиной..

9

Оставшись одна, Жанка хотела одеться, догнать Ленку и задать ей хорошую трепку, но потом передумала. Плевала она на эту пигалицу. Пусть обзывается как хочет.

Жанка переворачивается на спину, сладко и томно потягивается, выгибается, как кошка, которую гладят, кладет на лицо раскрытую книжку.

Воображать больно стала Ленка. «Ты, конечно, красивая, Жанка, но все-таки…» – передразнила она подругу. Думает, отличница, так что-то и понимает. «Ну куда ты, к примеру, можешь устроиться»? Устроюсь, не беспокойся. Вон сестра Керри, без всякого образования в город приехала, а ведь в конце концов устроилась, да еще как устроилась. Всем бы так устраиваться. Сколько мужиков с ума посводила. Кто ни повстречает, кто ни увидит, обязательно влюбится. Герствуд, так совсем голову потерял, заворовался ради Керри. Потом вообще стал бродягой, вообще опустился. Так им и надо, мужикам. Пускай не влюбляются в молодых, пускай не очень-то лапают девчонок. А уж если влюбился, если гоняешься, то и содержи, как королеву. Даром любовь никому не дается.

Не всем, конечно, артистками быть, но какое-нибудь подходящее дело можно, наверное, всегда найти. Главное, на первых порах устроиться, приткнуться где-нибудь, в тех же няньках хотя бы… ну, что здесь такого. Затем приглядеться хорошенько к городу и получше подыскать место. Можно учиться куда-нибудь поступить. На курсы, например, кройки и шитья. Очень хорошая, чистая специальность, всегда будешь шикарно одетой ходить.

Или, положим, на секретаршу-машинистку выучиться, сидеть в большой приемной какого-нибудь начальника. Все будут почтительно, заискивающе обращаться к тебе: «Иван Васильевич у себя?..» «К Ивану Васильевичу можно?..» А ты будешь всем отвечать непреклонно: «Иван Васильевич занят…», «У Ивана Васильевича экстренное совещание…» А сама будешь входить и выходить из кабинета, одной только тебе всегда доступного. И Иван Васильевич, молодой, но очень способный руководитель, всегда будет внимателен и учтив с тобой: «Жанночка, соедините меня, пожалуйста…», «Жанночка, вызовите, пожалуйста, сюда…» А как-нибудь вечерком, после работы: «Вы, Жанночка, не ушли еще?» – «Нет, Иван Васильевич… с отчетом вот задержалась». – «Ну что ж, Жанночка… идемте я вас подвезу». Ах, какая интересная, красивая жизнь! Неужто только в кино да в книгах бывает?

Или, на худой конец, другие, поплоше курсы окончить можно, ну, хотя бы на водителя трамвая или троллейбуса. Езди знай по улицам, весь город у тебя на виду и тебя все видят. Уж который парень приметит, влюбится, то найдет обязательно, не потеряет, завяжет знакомство – трамвайные и троллейбусные маршруты всем известны.

А в том, что ее приметят, выделят, выберут, Жанка нисколько не сомневалась. В клубе вон останешься после кино на танцы, так некоторые парни глаз с тебя не спускают. Взрослых девок стороной обходят, а на тебя зыркают. Посвежее, помоложе им подавай. На ровню себе уж и внимания не обращают, перезрелками кажутся. А какие они перезрелки? Все как будто на месте. Опытнее только стали, умнее, лапать не особо-то позволяют. Да и сами парни хорошо понимают, что здесь ничего не выйдет без серьезных намерений. А с малолетками можно и поиграть, побаловаться, может, какая дурочка и уступит, сплохует, поддастся на уговоры. Парням что, парням потом и горя мало.

Жанка опять потягивается, улыбается каким-то тайным удовольствиям, оглаживает свое нагретое солнцем тело.

Вот и про нее говорят, что отцветет быстро, что она из скороспелой породы. В город надо быстрее, в город. Там и выбор, там и мест для знакомств побольше – парки, дворцы, кинотеатры. Там ведь никто не знает, что она дура набитая, восьмилетки осилить не может. В город скорее, в город. А то, чего доброго, прошляпишь, упустишь время свое. Нечего уж только о баловстве думать, пока еще парни засматриваются, пока еще кожа упругая да блестящая, пока все на ней дыбком держится. Пора уж, пора кой-кого прибрать к рукам. И в городе это сделать гораздо проще, в таком-то народе, в такой-то гуще. Какой парень посмирнее окажется, повлюбчивее, того и свести с ума.