Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Сашок-от… не показался даже.

– Пьяный, поди… Они давечь с Глуховым сюда направились.

– Того небось не погладят по головке? За лося-то?

– Ясное дело, не погладят.

Женщины, шлепая босыми ногами и гремя тазиками, переходили одна за одной в моечное отделение. Разговор стал глуше и отдаленнее, но и оттуда их было хорошо слышно.

– Ай да ребята! Ай да пацаны!.. Крепко они насолили Глухову.

– И куда человеку эстоль? Полон ведь двор своего добра. Нет, позарился…

– Слышь, Клавдия? (Оказывается, и Клавдия в бане была.) Как вы с ним в бригаде-то уживаетесь?

– Так вот и уживаемся. Он после собрания не разговаривает с нами.

– Да что ты?

– Ей-богу, бабоньки.

– Ай-ай-ай…

Кто-то еще пришел, заглянул в моечную:

– Где наш Сашок-от?

– Заходи, Сань. Самообслуживание седня. Деньги на тумбочку – и сюда!

Через минуту-другую бабы встретили Саньку восхищенными возгласами:

– Ну, Санька! Ну, девка!..

– И куда мужики смотрят?

Санька непонятно засмеялась:

– Идемте-ка лучше париться! Жирок сгонять, бабоньки!

– А у нас его и так не лишко, – снова подала голос неугомонная Ксюшка. – Днем с топором, вечером с ухватом… откуда ему, жиру-то, быть. Ни вильнуть, ни тряхнуть нечем. Я, как попадаю в город, все на тамошних баб любуюсь. Уж больно гладки, сок брызжет… Да еще брючки в обтяжку напялят, эх, раздолье мужицкому глазу!

В парилке открутили вентиль – нарастающе зашумел пар. Женщины пронзительно заповизгивали, заохали, сочно захлестались вениками.

– Как ты выдерживаешь тут? – спросил Глухов.

– Что как? – не понял Сашка.

– Голые бабы рядом!.. Иногда, поди, спинку потереть насылаешься?

– Какой из меня терщик, – понурился Сашка. – Я чурки не могу расколоть, не то что с бабой управиться. Зачем ты меня вовсе не задавил?

– Ну, начал опять…

У Сашки Глухов высидел до вечера, дотемна. Нытье истопника терпел, бабские сплетни слушал.

И о чем только не треплются, не болтают бабы, собравшись вместе. И о недугах-то своих, и заботах, и чаяниях. Болтают и такое, аж уши вянут. За время, проведенное в кочегарке, Глухов узнал про себя и про других столько, сколько бы в жизнь не узнал. Узнал, например, что Людмила кем-то присушена, приговорена к нему, иначе бы она уж давно удрала от него, от «нелюдя» такого. Узнал, что денег у Глуховых, оказывается, куры не клюют, что хранит их Иван на семи сберегательных книжках, а не обходится, как на самом деле, одной. Да и денег в последние годы заметно поубавилось: кругленькую сумму Сашке выплатили, из вещей, из одежки кое-что прикупили – вот почти и все деньги.

Глухов был не жаден к деньгам. Мог легко и бездумно потратиться на что угодно. Но зато и приобретать зарабатывать их умел, ничем не гнушаясь при этом. Без денег, когда, как говорится, ни шиша за душой, он себя чувствовал неполноценным.

Часам к четырем появилась Устинья. Баня уж была пуста и тиха. Людей ходит мыться немного, у всех почти в поселке свои бани.

– Вы чего здесь рассиживаете, мужики? – заглянула она в кочегарку. – А-а, – увидела Устинья пустую бутылку, – ты бы, Иван, не поважал его. Ему ведь нисколько-нисколько нельзя… Пойдем, Саш. Поможешь мне.

Сашка с готовностью вскочил. У двери он остановился, сказал прочувствованно:

– Золото мне баба попалась!.. – Подумав, добавил: – Только вот Нинка ее не признает меня. Не родная так не родная. Не любит, когда я выпимший прихожу.

В Холмовку Устинья приехала по вербовке. С Нинкой уже. Мало про Устинью знают в поселке. Знают только, что замуж она не выходила – документы чистые. Но как умудрилась такую красивую, нисколько на нее не похожую девку родить, тоже мало понятно. Как Устинья жила до вербовки, почему в леспромхоз подалась? – ничего неизвестно, думай что хочешь. Сама о себе она ни слова, ни полслова.

Глухов просто так, для смеха, сказал:

– А ты и свою заимей, родную.

– Да вот с божьей помощью… получилось вроде, – признался неожиданно Сашка. – Цвести начала Устина.

– Но-о? – удивился Глухов. – С божьей, а не с соседовой? – заподтрунивал он над Сашкой. – А говорил, что не можешь…

– Пусть у тебя язык отсохнет, – незло пожелал Сашка. – Мне бы еще выпивать бросить.

Он толкнул дверь, уковылял помогать Устинье, что-нибудь вынести-поднести.

Краешком уха Глухов улавливал их будничный, спокойный разговор:

– Мыться-то когда собираешься?

– Только вот приберусь немного.

– А Нинка?

– И Нинка сейчас подойдет.

– Добро. Я вам тут свеженький веник связал. Сам-то я еще вчера…

– Худая из меня парщица – давление. Нинка разве пожогается.

– Ну хоть Нинка пусть.

Глухов неохотно поднялся с насиженного места.

12

На ночь опять разветрило, разогнало тучи. Лес стоял черный, обдутый за день, без теплой вчерашней накидки, пышной и белой. Он зябко и колко щетинился, шумел под ветром. Снег еще больше уплотнился, осел, теперь его и оттепель не скоро возьмет.

Домой не тянуло. Нечего ему дома делать. Что он, опухшую от слез Людмилу не видел? Что он, по-настоящему отдохнуть не имеет права? Имеет.

Пойдет-ка он лучше к Пахе Волкову. Может, тот что подскажет, как Глухову дальше быть, как легче от охотинспекции отбрыкаться? Паха мужик толковый, сам, говорят, лосей этих почем зря шлепает. И ни разу не попался, главное. Дошлый мужик.

Ивана не очень-то беспокоило, что он поспешил разделать лосиху. В случае чего, скажет: мясо, мол, могло испортиться. Тут его поймут. Тут правота на его стороне. Но вот как уверить охотинспекторов, что спасти лосиху просто-напросто невозможно было, что у Глухова не было иного выхода, как накинуть петлю на шею лосихе и хоть тушу, да вытащить, не пропадать же добру.

А в том, что ему все-таки придется разговаривать с охотинспекцией, он уже не сомневался. От вчерашней надежды, что «вдруг да и пронесет еще», не осталось и помина.

Глухов поднимался от бани в угорок. Навстречу ему по вытоптанной тропке шла Нинка Устиньина, тонкая, длинноногая, еще не оформившаяся, в маломальской одежке, но уже привлекательная, милая, с огромными синими глазищами, пронзительными и не по-детски пытливыми. И в кого такая глазастая уродилась?

– Здравствуйте, дядя Ваня, – вежливо поздоровалась Нинка. И у Глухова внезапно защемило внутри, колкий комок подкатил к горлу, глаза наполнились влагой. Тяжелая, непреодолимая жалость к себе, к безотцовской девчушке этой нахлынула вдруг, согнула Ивана. Ну, кто еще, кроме ребенка, может сейчас в поселке так доверчиво взглянуть на него, без осуждения и подозрительности: ах, мол, ты такой-сякой, разэтакий? Никто.

«Наша бы уж не меньше была, – с раскаянием подумал Глухов, – близко вот локоть, да не укусишь».

Сразу же за появлением на свет Мишки Людмила вдругорядь затяжелела, скорее всего, девчонку носила, как обычно бывает, за сыном дочь следует, но тогда Глуховы решили год-два повременить с ребенком, обжиться нужно было как следует на новом месте. Людмила съездила в город, вылежала три дня в больнице – и пустой вернулась. Она и сейчас из-за этого частенько слезу пускает. Потому что с тех пор, как ни желали Глуховы, второго ребенка у них так и не завелось.

– Можно? – уж переступив порог, крикнул погромче Глухов.

Из комнаты на его зов вышел хозяин, большой, бородатый и суровый Паха, бульдозерист по профессии и браконьер по призванию. Для этого нахального, пучеглазого молодца ни сроков охоты, ни заказников, ни запретной дичи, ни черта лысого не существовало. «В тайге живем, – любил он повторять, – наша, по существу, тайга! И чтобы там подчиняться кому-то, без мяса быть?..» Охотничий билет он, правда, имел, членские взносы платил исправно, надо же как-то боеприпасы доставать.

– Привет, Павло!

– Здорово, здорово… если не шутишь. – Паха бесцеремонно и придирчиво разглядывал Глухова: каким таким, дескать, ветром занесло? Приятелями они с Глуховым никогда не были.

Иван торопливо пояснил:

– Мимо проходил… дай навещу, думаю.

– Ну, раздевайся, коли так, – не совсем дружелюбно предложил Паха.

Глухов повесил кожан на вешалку.

– Слыхал, что про меня болтают?

– Слыхал, слыхал…

– Вот… посоветоваться зашел.

– Я-то здесь при чем? – помрачнел Паха. Подумалось про Глухова: «Отмочил вчера номер… А теперь ходит, советуется».

– Как же, ты ведь в этом деле собаку съел.

– В каком деле? – напрягся Паха. Браконьер он был злостный, но не трепач, не хвастун, перед каждым не исповедуется, боже упаси.

– Ну, в охотничьем… каком, – уклонился от прямого ответа Глухов.

Они все еще стояли в прихожей и недоверчиво изучали друг друга. Были они совершенно непохожие, разные: Паха голубоглаз, светел, Глухов черноволос; Паха подтянут и ловок, Глухов – камень неотесанный; Паха – красавец, Глухов – нелюдим с виду. И все ж они в чем-то одинаковыми были, на одних дрожжах настояны.

– Ладно, проходи, – пригласил наконец Паха.

Глухов похлопал по оттопыренному карману кожана:

– Раздавим, может?

– Нет, – решительно отказался Паха. – Я на сытый желудок не потребляю. Мы с Валентиной отужинали.

– На нет и суда нет.

Глухов пошел за Волковым.

Вошли в такую же, как у Глуховых, комнату (дома-то в поселке стандартные), даже почти сходно обставленную – мебель ведь тоже из одного магазина. Только по стенам у Пахи охотничьи трофеи развешаны: чучела разные, рога лосиные, да под ноги возле дивана медвежья шкура брошена, густая внутри от зимнего подшерстка.

Жена Пахи, дородная Валентина, сидела, расплывшись, на диване, не то кофту себе вязала, не то свитер Пахе. Единственная, пожалуй, толстая женщина на всю Холмовку. Еще бы не раздобреть: работа у нее на пекарне – нельзя сказать, что тяжелая, поселок малолюдный, от силы десятка три домиков, выпечки Валентина скудные делает, и не каждый день. Детишек бог тоже не дал.

Бывает же в жизни: Сашка вон с Устиньей и то не подкачали – мальца ждут, а такая здоровенная баба и такой здоровущий мужик – и без детишек. Усыновили бы кого-нибудь, что ли?

Валентина, когда мужики вошли, зашевелилась, поерзала на диване. Диван под ней жалобно всхлипнул, застонал пружинным нутром. Глухов подумал, что Валентина уйти собирается, не станет уши развешивать, вникать в мужицкие разговоры. Но пекариха лишь поудобнее умостилась на диване, вновь принялась за рукоделье.

Стол в комнате был уставлен папковыми и латунными гильзами, банками с дробью и порохом, коробками с пыжами и прокладками. Хозяин патроны заряжал.

– Ты сколь соображаешь, нет? – усадил он перед собой, взялся распекать Глухова. – Ухряпал лося и везет спокойнехонько.

– Кто знал, что все так обернется.

– Вот и я говорю, голову надо иметь, а не кочан каг пусты.

Паха зажег свечу, начал закапывать заряженные патроны воском.

– Как зверя-то добыл?

– Случайно совсем.

– Случайно, да с намерением, – засмеялся Паха, повеселевший от чего-то.

– Нет, честно, – уверял Глухов. – Знаешь, где трасса Гнилую речку пересекает? Там и угораздило зверя… по уши влез. А я мимо проезжал. Накинул на шею трос, ну, и… разве ему выдюжить?.. Что охотинспекция? Как думаешь?

– Охотинспекция? – помедлил с ответом Паха. – Охотинспекция, во-первых, определит, живой ли был лось, когда ты его вытянул.

– На кой ляд?

– А может быть, зверь после прикончен?.. Все, Ваня, по следам увидят. Зверь без следов ничего не делает. Увидят: пытался ли он встать, не ворочался ли… Во-вторых, придерутся, почему, мол, сразу не сообщил, не позвонил куда следует?

– Брось… – возразил Глухов. – И кому звонить? В воскресенье-то?

– Милиции… кому. Милиция всегда работает. Ни днем, ни ночью не дремлет.

– Ну, закрутился, мол. Не допер.

– Наивный ты человек. А кто зверя сеном маскировал, кто ребят пазгал? – напирал Паха. – В-третьих, она выяснит: много ли ты сделал для спасения увязшего лося.

– Уж и выяснит? – впервые по-настоящему запаниковал Глухов.

– Выяснит, не сомневайся, – заверил Паха. – На место выедут. Все высчитают, все вымеряют… Не проволок ли ты зверя дальше, чем надо, вовремя ли трос ослабил…

Вот она черная бездна, куда его во сне затягивала лосиха. Опять у Ивана свело скулы от страха, опять эта бездна-дыра дохнула на него могильным, ледяным холодом.

– Ты Корнюшина, охотинспектора нашего районного, знаешь? – спросил Паха. – Он тебе до чего угодно докопается. Это, брат, такой мужик – ходи да оглядывайся. Встретил меня нынешним летом в Чиньве и говорит: «Ну что, Павел Степанович? Не сошлись еще наши лесные дорожки… Сойдутся еще, будь спокоен… Непременно даже сойдутся». Так и сказал, зараза… легавый лесной.

Глухов оцепенело молчал.

В каком-то полуосознанном, взвинченном состоянии, не зная, как унять, утихомирить себя, бродил он и бродил по улицам поселка.

Много ли он сделал для спасения лося? Нет, конечно. Но попробуй сообрази впопыхах, попробуй предприми что-нибудь путное.

Почему зверя сеном маскировал?

Ничего он не маскировал. Сено домой вез, корову кормить нечем.

Почему ребят пазгал?

Да, пазгал. А чего они цепляются, черти! Под сани захотели попасть?

«Не завидую… ой не завидую я тебе, Ваня», – напутствовал его Паха в прихожей, когда он уходил от Волковых.

Нужно было ухватиться за что-то, не думать, забыться хоть на время. Он погорел, ясное дело. Чего теперь бисер метать.

Водка не помогала, напрасно Глухов не раз уж прикладывался к распочатой бутылке, добрых две трети вылакал.

Оставалось или домой идти, Людмилу с Мишкой уму-разуму поучить, порядок навести в семье, или же на люди, в клуб нагрянуть, устроить там хороший разгон кой-кому.

13

Пятисотка, горевшая на столбе перед клубом, бревенчатым, широкооконным строением, выхватывала из темноты афишу: «Двенадцать разгневанных мужчин». Лешка заботится, каждое воскресенье новую картину привозит, отрывает холмовцев от телевизоров, от домашних диванов.

Сильно шатаясь, кренясь то вправо, то влево, изображая из себя крепко поддавшего (кожан на нем распахнут, фуражка козырьком на затылок съехала), Глухов шумно ввалился в фойе клуба.

Картина еще не началась. Лешка-киномеханик, он же заведующий клубом, он же устроитель танцев и прочих увеселительных мероприятий, стоял в дверях зрительного зала, продавал билеты, впускал холмовцев на сеанс. Зал за его спиной нетерпеливо гудел, требовал гнать фильм. Но Лешка чего-то медлил, не гнал, поджидал, видно, еще зрителей.

Фойе было пустое, и лишь в углу, у большого, потертого и побитого бильярда крутились семь-восемь мужиков, те, кому и кино не больно-то нужно, дай только шары погонять.

Глупо посмеиваясь и кривляясь, Глухов принялся мешать мужикам: подталкивал их, переставлял шары. Да все с хамством, все с подковырками.

– Тоже мне… игрочишки вшивые! На подставках и я могу.

– Эх, мазила ты, мазила! Так, поди, и с бабой своей…

– Куда, слепошарый, смотришь? Быстро лупи свояка в среднюю!

Мужики пока что сносили все выходки Глухова. Какой с пьяного спрос? К тому же Глухову было с чего напиться. Влип, что называется, капитально Иван. Скоро ему и без того достанется. Как штрафанут, рубликов так на восемьсот, почешет затылок.

Глухов меж тем совсем обнаглел. Выхватив у Егора Наседкина кий, он ходил вокруг стола, примеривался, какой бы лучше шар сбить.

– Дай сюда кий, – побагровел коренастый Наседкин, смирный вообще-то мужик, всегда в сторонке державшийся.

Услышав крик Наседкина, из зрительного зала повыскакивали бабы.

– Дай, говорят, кий!

– Не пищи под руку, – Глухов нагнулся, встал раскорякой, целился долго – посланный шар вылетел за борт.

– Вот скот, – как бы удивился Наседкин. – Вот дубина.

– Что-о? – бросив кий на стол, развернулся Глухов. – Что ты сказал?

– Скот, говорю, порядочный.

– Да ты!.. – задохнулся Глухов. – Да я тебя вместе с потрохами…

– Подавишься… и без потрохов! – Наседкин неожиданно – никто не успел вмешаться – шагнул к Глухову, двинул его коротко и резко кулаком в бугристое переносье.

Рука у Наседкина хлесткой оказалась. Удар на мгновение ослепил Ивана, выбил из колеи. Он мотал головой, стряхивая оцепенение.

Двое мужиков бросились запоздало, оттерли Наседкина к стенке.

– Остынь, Егорка! – успокаивали они. – Трезвый ведь, пьяного задираешь.

– Не так еще надо! – кричал Наседкин. – Вечерось парнишка наш прибег и ревмя ревет: «Глухов ногой пнул!..» Спустил штаны, а там синячище!..

Боль в переносье утихла, Глухов по-медвежьи пошел на Егора. Его окружили, но он расшвырял всех дико, двое мужиков возле Наседкина – и вовсе для него не преграда.

Бабы завизжали по-дурному:

– Вяжите!..

– Убьет ведь!

– Мужики, что вы смотрите?

И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы в зрительном зале Лобова не было. Расталкивая баб, он пробился к бильярду, кинулся сзади на Глухова, обхватив его вместе с руками поперек туловища, легко оторвал от пола, понес из клуба. Глухов напрягся так, что, казалось, кровь брызнет, но разорвать тисков Лобова не смог. Он сник, бросил сопротивляться, стал жалок, как все сломленные, бессильные перед чем-то неодолимым люди.

Лобов стащил Глухова с крыльца, разжал лапищи:

– Ступай-ка проспись, Иван.

Гнетущая тишина встретила Глухова под родной крышей. Людмила с Мишкой уж спать легли, завтра им обоим вставать рано: Людмиле подорожники печь, Мишке в интернат собираться.

На кухне все оставалось по-прежнему, не прибрано. Непонятно, чего от него Людмила добивается? То ли чтобы Глухов сам порядок навел, то ли, чтобы лучше на свои безобразия насмотрелся. Утром, когда Людмила стряпаться начнет, беспорядок в кухне, завал этот на столе ей, конечно, мешать будет. Людмила не раз до работы слезами умоется, но все же не приберет избу. Знает Иван – не приберет.

В боковушке он, снова не раздевшись, свалился на кровать. Уснуть, однако, не смог. Ворочался с боку на бок, катался по широкой двуспальной кровати, скрипел зубами. Никогда он еще такого унижения, такого посрамления не испытывал. Как щенка его Лобов выбросил.

«Ступай-ка проспись, Иван», – торчало и торчало в голове Глухова.

Там, на виду у всех, выбежавших вслед за Лобовым, Глухов, плохо соображая, полез зачем-то в карман, вытащил почти пустую бутылку, заткнутую свернутым носовым платком. И каким чудом она уцелела, не выскользнула, когда он мужиков в клубе расшвыривал?

Бабы и мужики, толпившиеся на крыльце, притихли. Лобов напряженно, и готовый на все, ждал.

Что делать? Разбить, что ли, бутылку о башку Лобова? А может, лучше кол из забора выдернуть? Но против Лобова и с колом не просто. Кол, как известно, два конца имеет.

Вздох облегчения всколыхнул баб, увидевших, что Глухов отступился, угас.

Сунув бутылку обратно, он пошел прочь, с глаз людских.

14

Проснулся он разбитым и невыспавшимся.

Людмила собирала Мишку в дорогу.

– Здесь вот пирожки завернуты, – говорила она, – съешь их поскорее. А то они испортятся у тебя. Ребят угости.

Глухову захотелось крикнуть сыну, пусть, мол, ребятня и сам Мишка не очень-то распускают языки в школе, не очень-то треплются, но передумал. Стоит ли ломать перед сопляком шапку, показывать свой испуг. Да и бесполезно это. На каждый роток не накинешь платок.

Мишка и Людмила ушли. Глухов лежал на кровати, думал. В лес он, конечно, не поедет сегодня (с подбитым-то переносьем, с ломотой в теле), имеет на отгул полное право. Выспаться надо, получше собраться с духом.

Решили, постановили, сделали.

Минут через двадцать вернулась Людмила, проводив до автобуса Мишку. Сама принялась на работу собираться: укладывала в сумку спецовку, просохшую на печи, шуршала газетой, заворачивала на обед что-то. Возьмет, интересно, на него или нет? Еда была Людмилина забота. В обед они всегда сходились на лесосеке.

Хлопнула сначала входная дверь, затем сенная, звякнула звонким затвором калитка – убежала Людмила.

Глухов поднялся, переоделся в рабочее, оплеснул осторожно лицо под рукомойником. Переносица болела – тронуть нельзя.

Двигатель, слава богу, завелся сразу, погода смягчилась как будто. Снег издавал сочное хрумканье, поселок и тайга плавали в туманной изморози.

«Только бы поскорее стаяло, – желал одного Глухов. – Размыло бы следы у Гнилой речки».

Он не стал подъезжать к самому гаражу, где уж собирались лесозаготовители, а остановился на некотором отдалении. Усмирил двигатель, вылез из кабины, начал для видимости копаться в моторе.

Люди подходили и подходили, один по одному. Их встречали разноголосыми, разнобойными приветствиями и незлобливыми насмешками:

– Ну и здоров, боров, спать, тютелька в тютельку приходит!

– А ты, поди, Татьянка, вовсе не прилегла? Парней все отваживала?

Много бы дал сейчас Глухов, чтобы вот так же прийти, свободно и смело, посмеяться, поговорить, покурить с мужиками перед отправкой.

В сторонке, тоже отдельно от людей, стояла Людмила, понурая, виноватая. Бабы то и дело окликали ее, к себе зазывали, но Людмила упорно сторонилась всех, будто недостойная чего-то.

На душе Глухова – сперва легонько, потом все сильнее и сильнее – заскребли кошки, заныла, закровоточила душа.

Где-то далеко-далеко в потаенных глубинах его дремучей натуры совесть зашевелилась. «За что же она-то мучается? – думал он, глядя на одинокую, отчужденную фигуру жены. – Натворил, выходит, Иван, а расхлебывать вместе…»

Чтобы хоть как-то поддержать, ободрить Людмилу, поднять ее настроение, Глухов как бы ненароком подошел и встал рядом.

– Докатились мы с тобой, Иван. Людям смотреть в глаза стыдно.

– Ты-то здесь при чем?

– Я ведь покаместь тоже Глухова.

И в этом «покаместь», в голосе Людмилы, Глухов уловил такую усталость, такое нечеловеческое напряжение, что сердце его тревожно забилось. То был предел, граница в их отношениях, переступив которую, Глухов всего мог лишиться: и Людмилы, и Мишки… и всего на свете.

С ясной отчетливостью понял он вдруг, осознал, что дальнейшая их жизнь с Людмилой будет зависеть от того, как он поступит в настоящий момент, как поведет себя, как проявит в ближайшее время, в ближайшие дни.

Терзаясь, что ничем пока не может помочь, успокоить Людмилу, не решившись на людях приласкать ее, покаяться, заверить в чем-то, Глухов вернулся к трактору. Он решил не требовать на сегодня положенный ему за субботу отгул.

– Павел Семенович, – позвал он мастера, – мне бы подремонтироваться, пускач что-то барахлит… разобрать хочу.

– Сам ты, случайно, не барахлишь? – быстро, будто ждал, откликнулся мастер.

Он стоял среди лесозаготовителей, давал какие-то распоряжения. Вокруг сдержанно засмеялись. Положение достаточно серьезным было, весь день будет трактора недоставать на лесосеке, весь день будет все бригады лихорадить, какой уж тут смех.

– Твой-то пускач в порядке, спрашиваю? – постучав по лбу пальцем, подошел мастер. За ним потянулись и остальные. Люди хорошо знали Глухова, подумали по привычке, что Иван опять им назло вредничает. На решительный разговор настроились.

– В чем дело, Иван? – спросил Нефедов. – Хватит дурака-то валять.

Глухов отворачивался, прятал лицо, отекшее и заросшее черной щетиной.

– Мало тебе вчерашнего?

– Честно, пускач барахлит, – сказал против обыкновения смирно Глухов. – И вообще техосмотр сделать… скоро ли теперь в гараж выберусь?

Люди молчали, переглядывались в нерешительности: и верили и не верили Глухову. Молчание это давило, глубоко угнетало всех, тягостно уж становилось молчать.

Первыми, как всегда, откликнулись, отреагировали бабы:

– Отстаньте, мужики. Что вы как банные листы липнете…

– Где им… Они ведь только тогда сознают, когда сами с похмелья.

Те ли это самые бабы, которые не пускали его вчера без очереди? Те ли это бабы, которые его всяко поносили в бане, все ему косточки перемыли? Вот бабы, крикливые бабы! Кто под ними не ходит? Сегодня они одним к тебе боком, завтра другим. Сегодня они негодуют, позорят кого-то, а завтра приголубят, осчастливят того же, все отдадут. Словом, какую хотят погоду, такую и навертят. Всесильные бабы!

– Ну? – спросил мастер. – Обеспечим Нефедова тягловой силой… миром-то? Семь у нас бригад, кроме его бригады… семь тракторов. Каждый по часу с небольшим должен на Нефедова выкроить… Как трактористы смотрят?

– Что тут смотреть? – сказал за всех звонкоголосый Панкин. – Не впервой ведь… Сегодня он ремонтируется, завтра что-нибудь у меня полетит…

– Так и порешим… пусть останется. Здесь к нему, может, гости нагрянут… Самому ему тоже ох какой капитальный ремонт нужен.

«Что он имеет в виду? – силился понять Глухов. – Уж не позвонил ли куда следует? Ну, не он, так другой, какая разница, – без прежнего яростного пыла подумал Иван. – Тут даже за сына родного нельзя поручиться. А о мастере, председателе рабочкома, должностном лице, и говорить нечего».

– Ладно, поехали, – скомандовал мастер и полез в кабину Тришкиного ЗИЛа. – А с тобой мы, Иван, еще разбираться будем, – пообещал он многозначительно из кабины.

Лесозаготовители привычно разместились в кузовах, машины посигналили, тронулись. Глухов проследил за ними до поворота, вытер ветошью руки и пошел домой. Пускачом и техосмотром он после обеда займется, дай только очухается маленько.

Дома он закрыл калитку на вертушку, допил что болталось в бутылке, разделся на этот раз, накрылся с головой одеялом, согрелся от нервной дрожи, забылся в глубоком сне.

Очнулся он около полудня. Кто-то настойчиво стучал в калитку. Глухов вскочил, глянул в окно. И хоть он ждал, был готов ко всему, но, увидев на улице пожилого милиционера, старшего лейтенанта Ивлева, и какого-то незнакомого, плотного и подобранного мужика в одежде защитного цвета (охотинспектор Корнюшин, наверно), увидев любопытных старух на улице, заметался, закружил по избе, хватая одежку и обувку, и как бы с облегчением повторял:

– Ну, иду, иду… Счас я…