Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

БРОННИКОВЫ

В поле меня обогнала ватажка мальчишек. Они с криком пронеслись мимо, пиная по дороге новенький, желтый, туго надутый и звонкий мяч. Тяжелая, удушливая пыль вздымалась после них над дорогой.

– Вы, ребята, куда? – придержал я за рубаху одного из мальчишек.

– В Зуевку! С Бронниковыми играть! Они уж нам два раза наставили…

– Обыграли, что ли?

– Ну… Но сегодня у них ничего не выйдет. Сегодня Колесо с нами!

Кто такой Колесо, я не успел спросить, мальчишка кинулся догонять товарищей.

Путь мой лежал тоже через Зуевку.

Стояла послеполуденная жгучая жара. Июльское солнце калило немилосердно. Казалось, что все вокруг может истаять, расплыться под его лучами. Во рту загустевала слюна, в висках стучало. Трескучий беспрерывный звон кузнечиков закладывал уши.

Дорога нырнула в прохладный березовый колок, быстро пересекла его, вновь выбилась на поле, завиляла средь высокой поспевающей ржи, воздух над которой струился, дрожал, потом незаметно взбежала на холм – отсюда и открылась впереди Зуевка.

Когда-то это была большая деревня, разделенная пополам глубоким логом. Но сейчас по одну сторону лога совсем нет изб, лишь догнивают местами негодные уж даже на дрова срубы разваленных построек да затягивает дурниной брошенные усадьбы; по другую же сторону – старый, почерневший коровник с проваленной крышей, за ним – небольшой квадратный загон, выбитый скотом, дальше – несколько жилых и нежилых изб, истемненных и скособоченных временем. Жилые избы угадывались по ухоженным огородам на задах, по буйной и густой зелени в них.

Я спустился с холма, миновал ветхий полуразвалившийся коровник, миновал загон, где в тени могучего разлапистого тополя сбилось от жары стадо телят, миновал первую жилую избу, крепкий еще пятистенок из толстых бревен, и увидел у огорода ребят, которые давеча обогнали меня.

Ребята сидели верхом на изгороди, на прогнутой – вот-вот затрещит – жердине, и вели с кем-то переговоры.

И я не удержался, привернул – взяло любопытство.

За изгородью кипела работа. Там часто вздымались и опускались тяпки. Там старалась, окучивала картошку другая ватага мальчишек, Бронниковы, как я догадался. Самому малому – лет шесть, самому большому – четырнадцать. Они так и двигались согласно возрасту: старший впереди, младший сзади. Я сосчитал: сразу семь рядов опалывали братья Бронниковы. Крепко, ничего не скажешь! Правда, и огород нешуточный, соток пятьдесят, не меньше. Да ведь и Бронниковых можно понять – ничто же, кроме огорода, не прокормит такую ораву.

Все они были наголо, неловко, лесенкой подстрижены – чувствовалась чья-то одна, не шибко умелая, отцовская, должно быть, рука, и только двое старших носили волосы – эти уж, видать, не давались стричься. Все были босы, и по черным, задубевшим пяткам, по исцарапанным, изъеденным цыпками ногам можно было с уверенностью сказать, что летом Бронниковы не знаются с обувью. И с одежкой тоже не знаются, есть трусишки – и ладно, благо на дворе теплынь, не пропадешь.

И еще казалось, что Бронниковы – это один и тот же человек, только в разном возрасте, – так много в них было схожего. Они и вели себя одинаково. Одинаково горбились, одинаково шмыгали носами, одинаково диковато и колко сверкали, скашивая, глазенками из-под насупленных, выгоревших до желтизны бровей.

Вот старший закончил ряд, оглянулся на тянувшихся сзади братьев:

– Вовяй, ночью спать будешь!

И хоть никто из Бронниковых не отозвался, не разогнул спины, Вовяя стало сразу же хорошо видно: он быстрее всех затюкал теперь землю.

– Митьки вон постесняйся…

Самый маленький Бронников тоже зачастил тяпкой, будто и его осудили.

– Значит, не будете играть? – крикнули с изгороди.

– Сказано, доокучим картошку.

– Так вы ее когда доокучите? К завтрему разве?

– Завтра и приходите.

Один из Бронниковых все же не выдержал, робко спросил:

– Может, сыграем, Сань?

– А чо будешь зимой лопать? – живо пресек того старший.

– Да дрейфят они, ясное дело! – издевались над братьями. – Видят, что Колесо с нами…

– Подумаешь, Колесо, – фыркнул один из Бронниковых.

– Да тебя-то запросто сделает!.. Он же за юношескую выступает!

– Сань, чего они хвалятся? – В голосе оскорбленного Бронникова слышалась мольба: дай ты нам сыграть с ними.

– Сделает! – разжигали Бронниковых. – Он вас всех как миленьких сделает!..

– Ладно вам, растрепались, – буркнул недовольно белоголовый крепыш, низенький и неимоверно косолапый. Колесо, и впрямь Колесо, точнее не придумаешь. Был он в настоящих, хоть и разбитых, стареньких бутсах, в бесцветной, красной когда-то, футболке с номером. – Ну, не хотят играть… не надо. В следующий раз сыграем.

Как ни странно, но сговорчивость белоголового настроила Саньку на воинственный лад.

– Ну-ка, кончай! – скомандовал он своим.

Бронниковы молча побросали тяпки и пошли вслед за Санькой.

– Митька, зови рыбаков, – делал тот на ходу распоряжения. – Славка, до бани дуй… Хорька на игру высвободи.

Митька и другой, чуть повыше его, Бронников, Славка, кинулись выполнять приказ: Митька бросился к баньке, стоявшей в конце огорода, Славка махнул через ограду, побежал к речушке в логу.

Тем временем Колесо строго наказывал команде:

– Только в пас играть, слышите? В одиночку их не пробить, испытано уж… костьми ложатся. Пине и Левке Сану держать. И чтоб ни на шаг от него!

– Ага, – занудил мальчишка, которого я расспрашивал дорогой. – И я хочу в нападении!

– Молчи, – шикнули на него. – Знаем твое нападение. Сказано, Сану держать… значит, держать.

Пиня скрепя сердце покорился.

– Я по центру буду, – закончил белоголовый. – Ты, Костя, правый фланг, ты, Валька, левый…

Бронниковы перелезли изгородь, тоже сбились в круг на военный совет.

– По двадцать минут играем, два тайма, – крикнул немного погодя Санька.

– Добро, – отозвался за команду белоголовый. – Время найдется?

Санька не ответил, направился к дому напротив, постучал в низкое окошко, уставленное по подоконнику горшками с геранью. Кто-то там тотчас толкнул створки, послышалось сиплое старческое кряхтенье:

– Чо тебе, Сань?

– Нам бы часы, деда Михайла.

– Опять мячт затеваете?

– Мачт-реванш, деда!

– С кем?

– Балдинские приперли.

– Буду сичас.

Санька повернул назад. Ребятня уж устанавливала ворота прямо в проулке. Принесли и положили камни вместо штанг, тщательно вымеряли шагами меж ними – не дай бог, ворота окажутся разные.

Вскоре из дому напротив вышел куцебородый шаткий старик, усохший, как гороховый стручок, скрюченный, но улыбчивый, гоношной, с палкой, с большим старинным будильником в руках. Он сел на скамью у ворот, поставил будильник рядом. На нем была длинная, без опояски рубаха, застиранная, заштопанная местами, на ногах – стеганые матерчатые бурки.

– Дусь, выползай! – радостно позвал он.

Горшки с геранью раздвинулись, в окне появилась маленькая старушечья головка, повязанная красным платком. Лицо – тоже с еще неизжитой игринкой в глазах, в дебрях морщин, глубоких и мелких.

– По чо, старый, кликал?

– Вылазь, говорю… угланов смотреть.

– Наплюну-ка, вылазь. Так, поди, разберусь.

– Ну, разбирайсь, разбирайсь. А я из окошка плохо вижу.

– Ты теперь откуда хорошо-то видишь?

Это легкое, незлобивое препирательство вполне удовлетворило стариков, каждый как бы сумел отстоять личную независимость, остался при своих интересах.

– Ты тогда подсаживайся, што ли, – заметив меня, сказал старик, – чего ноги-то маять.

Я подсел. Старик возбужденно потер руками:

– Сичас светопреставление начнется!

– Часто болеете?

– Да пока, слава богу, обхожусь… Глаза вот только худые.

Не понял меня старик, не примкнул к огромному племени болельщиков.

– Очками обзаводиться надо, – охотно наговаривал он, – сюда ведь не одни балдинские приходят. Кажную почти неделю хутбол-от… многие сводят счеты с Бронниковыми. – Старик помолчал и прочувствованно добавил: – Они молодцом у нас! Орлы! Горой друг за дружку… Ишь слетаются все!

От баньки вместе с Митькой прибежал проворный скуластый мальчишка, резкий и беспокойный. Тоже Бронников, сразу видно. Только самый, пожалуй, своенравный Бронников – мышиные, маленькие глазки так и посверкивают темными угольками.

– Этот ихний неслух отчаянный шибко… Хорьком прозван, – пояснил старик. – Уж и поддает ему Санька. В баню частенько запирает… специальное наказанье придумано.

– Ну-ка, поди сюда, – подозвал Санька Хорька. – После игры снова в баню. Понял?

Хорек что-то буркнул, боднул головой – не то в знак согласия, не то протеста.

– А вот и двойняшки спешат! – как бы даже обрадовался, заегозил на скамейке старик. – Опять харюзков ловили. Двойнят всегда на промысел отряжают. Все подспорье столу.

Славка привел с речушки двух совершенно одинаковых Бронниковых, только одетых по-разному: один был в великоватом, до колен, пиджаке, другой – в девчоночьем платье. Первый держал на плече удочки, второй нес кукан, унизанный мелкими рыбешками.

– Рыбу и уды домой, – скомандовал Санька. – Да сымите свои пугала, нече народ смешить.

– Сымем, конечно. Мы только рыбу ловить оделись. В кустах крапива, комарье жалятся.

Близнецы сбегали в дом, вернулись уже без рыбы, без удочек и в одних трусишках.

– Эти рыболовы заядлые, хлебом не корми, – рассказывал старик. – Эти вслед за Людкой народились… есть все же девка у них одна. Ну, народились, и слава богу!.. Одежку оне друг другу передают, вырос из одной, отдал меньшому, ежели она не дыра на дыре… А тут сразу двое растут! Как делу быть?.. Вот и донашивают Людкино добро, оба порой в платья вырядятся. – Старик ухмыльнулся, постукал нетерпеливо палкой. – А што? Кто здесь на них больно-то смотрит. Бегают, как зверушки какие. Здесь им только и жить, бесштанным.

Меж тем ребятня сошлась в центре поля.

– Лишко вас нынче, – сказал Санька белоголовому. – Убирайте одного игрока. Нас всего десятеро.

– Ничего не знаем! – заупирались балдинские. – Команда должна быть командой… полный состав!

– Ладно, черт с вами, – уступил в этот раз Санька. – Людка! – гаркнул он зычно. – Где ты там? Людка!

На высоком крыльце бронниковского дома, держа на закорках толстого голозадого мальца, появилась девчонка, большенькая уж, в коротком застиранном сарафанчике, мало чем отличная от мальчишек.

– Людка, вставай в ворота!

– Ага! А Прошку куда?

– Брось его на поляну, пусть ползает!

Девчонка, немного поколебавшись, спустилась с крыльца, положила Прошку в траву возле прясла, встала в ворота. Сарафанчик она заправила под трусы, сжала упрямо рот, приняла боевую готовность – получился еще один Бронников. Малец пока что спокойно ползал по полянке, садился, играл травинками.

– Вы начнете сегодня, нет? – потянулся старик к будильнику. – Я завожу…

– Заводи, заводи, деда! Двинули!

Игра началась с настойчивых, яростных атак балдинцев. Они сразу заперли Бронниковых на их половине и не разжимали тисков – жаждали реванша, голов, счета. Команда у балдинцев была более ровная, всем лет по восемь – двенадцать, и пасовалась лучше, и наступление вела по всем правилам футбольной стратегии.

– Жаль, бати с ними нет, – вздохнул, тревожась за братьев, старик.

– Тоже играет?

– Выскочит иногда, подмогнет… Он ведь и сам чисто пацан, Егорко-то. Ни заботы, ни лета мужика не берут. Клепат и клепат ребятню. Дашка его кажинный год круглая ходит. Мать-героиня уже, пособие получает. – Старик вдруг затаил дыхание и смолк, пережидая опасность у ворот Бронниковых. – Они на покосе сейчас, Дарья-то с Егоркой. Колхозные сена пока убирают. Позже за свои примутся, вечерами да как… Свои-то деляны правление еще не разрешает косить, если колхозные не управили… А так оне за телят в ответе, на мясопоставку ростят. Но с телятами ребятня управляется. Отпустит вот жара, в поле выгонят. Дарья и Егорко могут и не ходить в бригаду, раз телята за ними… ртов-то, однако, вон сколько, кажный есть-пить просит.

– Да, большая семья.

– Считай, полдеревни бегает! – кивнул старик. – Как бы мы и жили, одни-те? Без ихних концертов?

Словно в подтверждение слов старика на поле в это время что-то случилось: надсадным, дурным голосом завопил Прошка, ребятня бросила игру, сбежалась тесно. Прошка, оказывается, уполз от изгороди, и атакующий по краю балдинец попал в него мячом. Атака была сорвана, балдинцы настырно горланили:

– Штрафной надо бить! Двенадцатый игрок на поле!

Двенадцатый игрок орал во всю матушку.

Тонко, пронзительно взвизгнув, кинулась Людка из ворот, ворвалась в ребячью толчею, вытащила Прошку.

– Да кто у меня Прошеньку обидел, кто посмел? – сильно трясла она мальца. – Ишь, ишь какие… вот, вот им! – грозила она кулаком.

Прошка не затихал, по-прежнему перекрывал всех крикунов на поле.

– Людка, на место, – приказал снова Санька.

– Счас, дожидайся! – огрызнулась девчонка. – Пока не уйму, не встану.

– Да брось ты его! Поревет-поревет да перестанет.

– Ну, ну… приказчик нашелся. А что, если он надсадится, пупок наживет?

– Дай-ка мне его, девонька, – послышалось сбоку, из окна. – Дай ангелочка.

– Во, правильно! – Санька вырвал у Людки орущего мальца, сунул его под мышку, пересек дорогу, вручил с рук на руки бабке Дусе.

– Иди ко мне, маленький. Иди, хорошенький! – заприпевала, зауспокаивала довольная бабка. – Ух, они, бусурманы! Ух, разбойники! Убили моего Прошеньку. А я вот тебе покажу что-то!..

Рев тут же оборвался. Прошка, видать, любил, чтоб ему что-то показывали.

Игра продолжалась. Штрафной удар, назначенный таки за выход двенадцатого игрока на поле, не дал результата. Бронниковы по-прежнему успешно отбивали все штурмы балдинцев.

– Егорке уж который раз предлагают в Балдине, на центральной усадьбе поселиться, – снова заговорил старик. – Дом там подходящий дают, ясли, детсад обещают… Нет, не соглашаются. У меня, говорит, свой детсад, свои ясли. Пусть, говорит, живут как жили. На воле. На подножьем корму… ягоды, грибы здесь под боком. Здесь, мол, оне сами себе хозяева, никому не мешают… Через них, Бронниковых, и мы, старушня да старики, держимся, не съезжаем. Теплится Зуевка!.. Не то бы нас правленцы беспременно доняли. Им ведь, правленцам-то, што надо? От лишнего беспокойства избавиться. А какие беспокойства тут? Магазин нам ихний не нужон, хлебушек мы сами пока што печем. Подбросит нам Егорко на лошадке пару мешков муки к зиме, вот и все беспокойства. Остальное скотинешка дает, лес, огород… За пензией мы еще, слава богу, тоже на своих двоих ходим. Мы даже голосовать выбираемся, хошь оно и приятнее было бы, чтоб приезжали…

– Ну, хорошо… вам проще. А вот как Бронниковы?

– Бронниковы зимой с раннего утра на лыжи – и, стужа не стужа, метель не метель, в Балдино за три километра дуют. Кто на работу, кто в школу… кто за чем вопщем.

– Так не все ведь… Малышня одна остается?

– За малышней то Людка, то Санька доглядывают. Оне в разные смены учатся, меняют друг дружку… Сами же хозяева затемно возвращаются. Всегда што-нибудь поесть из магазина тащат, кормят ораву… Трудненько им зимой, известное дело, хошь много и сама ребятня делает. Да Егорко не унывает, машет на все рукой. Частенько дажеть выпимши домой приходит. Зато, говорит, опосля легше будет. Ништо, мол, его Бронниковых в жизни не испугает, все в детстве, мол, испытают-перетерпят. Он ведь не без ума, Егорко-то. Што, говорит, ребятня не доберет маленькими – взрослыми сполна возьмет. Природа, говорит, ничего не попишешь…

Все свои атаки балдинцы строили по центру, пасуя на белоголового. Тот играл и впрямь хорошо, кривые его ноги просто завораживали, мяч так и прилипал к бутсам. Он ловко обводил одного Бронникова, другого, но на третьем или четвертом все-таки спотыкался. Бронниковы до того бесстрашно, до того самоотверженно бросались ему в ноги, что и он, Колесо, не мог ничего сделать.

Порой у ворот Бронниковых возникала целая свалка, куча мала. Туда, как в жуткий водоворот, прыгала очертя голову и Людка. Проходило некоторое время, куча в конце концов распадалась, таяла, оставив на земле лишь Людку с мячом в обнимку. Что и говорить, вратарь она была героический.

Преимущество балдинцев было еще и в том, что они почти все играли в ботинках, а Бронниковы – босые. Ушибам и «подковкам» не было конца. Часто какой-нибудь Бронников ошалело взвывал, брыкался на спину, катался по земле, захватив ушибленное место руками.

– Са-ань, – упрашивал один такой поверженный. – Давай мы тоже ботинки наденем!

– А в чем будешь в школу ходить?

Поверженный тотчас прекращал нытье, вскакивал и снова, прихрамывая, врезался в схватку.

Несмотря, однако, на стойкое сопротивление Бронниковых, гол все-таки назревал. Раз уж едва не открыли счет, когда сильный удар балдинцев пришелся над камнем-штангой. Другой раз Людка, высоко подпрыгнув, не дотянулась до мяча. Бронниковы долго и яростно спорили – дело чуть ли до драки не дошло – и доказали, что мяч пролетел выше ворот.

И гол бы обязательно был, если б не затрезвонил будильник деда.

– Ай да удальцы, робя! Выдержали! – ликовал, пристукивая палкой, старик. – Какую войну выстояли!

Обе команды устало и молча разошлись, пали пластами в тенечке, под изгородью. Все были мокрые от пота, темные от пыли, поблескивали, как негритята.

Измученные, истерзанные, но не сломленные Бронниковы ползали, точно побитые щенки, по прохладной травке, стонали, отдыхивались, растирали синяки на ногах, слюнявили кровоточащие ссадины.

«Что им готовит второй тайм? – думал я, глядя на них. – Что им вообще уготовила судьба? Как далеко разбросает она их друг от друга? Какими они станут лет так через двадцать – тридцать? Сохранит ли каждый в душе то единение, понимание, братство, которым они обладают сейчас, что так нужно, так необходимо всем людям?..»

МЕДВЕЖИЙ ОГРЫЗОК

Утром по Кедровке разнесся слух:

– Медведь! Медведь! В петле ревет… на овсах, у Глухого бора!

Зверь давно уж шалил вокруг деревушки: задрал на днях годовалую телку, отбившуюся от стада, обсасывал и вытаптывал овсы у Глухого бора, «до смерти» пугал баб, ходивших на вырубки по малину.

– Мужики! – голосила теперь Наталья Рыжкина, одинокая, вдовая баба, у которой медведь телка задавил. – Да неужто ему, душегубу, укорота не будет?.. Скоро он, чего доброго, и сюда заявится, а вы по домам сидите, хвосты поджали!

Петель в овсах наставил Акинфий Пучков, сельповский грузчик, злой, нелюдимый мужик, всем давно известный, но никем еще не пойманный браконьер, худой человек для лесу. Жил он на краю деревни, жил с хворобой бездетной Анисьей – тенью Акинфия. Места вокруг были таежные, северные, небедные пока что на кое-какую дичину места.

– Медведь! Медведь! – докатилось и до избы Пучковых.

Лютый ко всякой расправе Акинфий выскочил из дому с двустволкой в руках. Тощий и долговязый, вгоняя суматошно патроны в патронник, бежал он по улице в исподней рубахе, громыхал сапожищами на босу ногу.

– Счас я его… вражину!

Деревня всполошилась. Со дворов повыскакивали бабы и ребятишки. Несколько мужиков, кто полегче на ногу, увязались за Акинфием.

А ведь были в деревушке и другие времена. Слыла когда-то Кедровка краем глухим и заброшенным. С медведем встречался каждый, кто бывал в лесу… Были здесь и свои знаменитые, потомственные охотники, на счету которых имелось по тридцать – сорок медведей. Но еще до войны начали рубить окрест деревушки леса. Вырос поселок неподалеку, с десяток деревянных длинных бараков под драночными крышами. Поселок мало-помалу разросся, обновился свежими постройками, жилыми и учрежденческими домами, стал многолюдным и шумным. Позднее здесь создали леспромхоз, который в каких-нибудь лет пятнадцать – двадцать высветлил тайгу вырубками далеко вокруг, изрезал ее лесовозными трассами и волоками.

И медведи начали покидать излюбленные места. Теперь уж за диво считалось увидеть косолапого. Извелись и разговоры о мишкиных проказах, о смелых, отчаянных поединках, когда человек один на один выходил на зверя. Вскорости, к тому же, был издан указ, запрещавший охоту на медведей. И о медвежатниках забыли.

От деревни до Глухого бора рукой подать.

Мужики выбегали на овсы напрямик, через болотце, зыбкой кочковатой трясиной.

Глубоко в бору распахана и раскорчевана вырубка. Пахоту уж по второму году засеивают овсом. Овсы и на это лето выдались на редкость густые и крепкие. На утреннем сентябрьском солнце они отливали червонной позолотой, а в тени, у леса, сочно и ярко голубели.

Медведя увидели сразу, под толстым, искореженным грозами и годами кедром. Там же заметили человека…

Остановились. Стихли, скучившись.

– Да это же Ерошка! – узнал наконец кто-то. – Вот дурья башка! С топором на медведя прет!

Медведь кувыркался по земле, взметывал клубы овсяной шелухи и пыли. Грыз прочный трос зубами, брызгая слюной с кровью. Вскакивал то и дело, бросался к лесу, но тут же вновь опрокидывался на спину – петля держала его за переднюю ногу.

Люди бежали, как в атаку. Слепо бежали, бездумно, лишь бы только дорваться до зверя. Все что-то вразнобой кричали, размахивали руками.

Медведь, заслышав людей, надсадно и страшно взревел, поднялся на задние лапы, затравленно и жалко заскулил в смертной тоске.

А тем временем Ерошка, не мешкая, подступил с другой стороны кедра, коротко взмахнул, хрястко ударил топором в дерево. Отпрянул, держа топор наготове.

Люди не сразу сообразили, что произошло, – бежали по-прежнему к зверю. И только когда Ерошка отчаянно завопил: «Пошел же, сатана… прикончат!» – они остановились в страхе и недоумении.

Чей-то придавленный голос выдохнул:

– Никак спустил?

– Похоже, што так.

– Вот и возьми его, драного. Сам-от их сколько перехряпал…

Неказистый с виду Ерошка считался до недавней пори отменным медвежатником. Такую, случалось, громадину завалит – смотреть страшно. А по лесу ходил с плохонькой одностволкой, самодельным ножом за голенищем. «Мишка, он честную игру любит, – слышали как-то от подвыпившего и оттого разговорчивого Ерошки. – Ты на него в одиночку иди… А скопом, по двое, по трое, да когда он еще в петле аль капкане… грех на душу брать. Потому и извелся зверь-от».

– Рисковый лешак!

– Неймется дураку! Будто и не был в медвежьих лапах.

В лапах медвежьих Ерошка побывал, конечно, – редкий медвежатник обходится без этого. В молодости еще побывал, когда и двадцати не было. Развалил он тогда ножом брюхо матерому зверю. Развалить-то развалил, но и медведь оставил по себе долгую память: прошелся слегка лапой по лицу охотника… С тех пор лицо у Ерошки – сплошная затянувшаяся рана.

Через это лицо много бед принял на своем веку Ерошка. Когда он отлежался и местная знахарка сняла с лица повязку – девки на деревне начали обходить парня. Так Ерошка и не женился вовсе. Его и на службу не призвали. Врачи нашли, что у Ерошки ко всему тому хворые внутренности. Медведь, видно, крепенько намял ему бока-то.

Вековал Ерошка один: старики, отец с матерью, уж давно померли, в одну из послевоенных зим. На деревне Ерошку звали «Медвежьим огрызком», но так, за глаза, не злорадствуя, – был он тихий, безобидный мужик, на людях показывался редко, вечно пропадал в лесу, промышляя на жизнь охотой и ягодой…

Акинфий, спохватившись, повел стволами двенадцатого калибра, но Ерошка опередил его, сорвал с головы потасканную кепчонку.

– Пшел, глупый! – метнул он кепчонку в зверя. – Уноси ноги!

Медведь, вконец измученный страхом и яростью, кинулся на кепчонку, поймал, рванул раз-другой когтями, но тотчас выпустил – почувствовал свободу.

Страх пересилил ярость. Круто развернувшись, грудью расхлестывая овес, бросился медведь к лесу. Прыгал он как-то неловко, боком – мешал, видно, обрубок троса на ноге. Трос этот цеплялся, растягивался, свивался, настегивая мишку по боку и брюху. За зверем оставался заметный след, сбитая с овсов роса оседала позади серебристой пылью.

Полоснул дуплет Акинфия.

Медведь, ошалело рявкая и смешно взбрыкивая задом, наддал ходу. Он, как снаряд, разметал молоденький густой ельник, росший вдоль опушки, и скрылся из виду.

В бору еще долго кричали испуганные птицы и слышался треск сухого валежника.

Люди вспомнили про Брошку, когда кругом все стихло. Тот сидел на земле и дрожащими пальцами скручивал цигарку.

Некоторое время все напряженно молчали. После как-то нелепо и глупо закричал Акинфий:

– Ты с чего это, а?.. Ты откуда здесь выискался?

– Да вот, силки на рябков пошел проведать… – невинно отозвался Ерошка.