Текст книги "Крайняя изба"

Автор книги: Михаил Голубков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

И Жанка очень ясно представила, как она ходит по городу, красивая, рослая, нарядная, даром, что домработница там какая, а уж наряды-то себе обязательно справит, пить-есть не будет, а справит. Купит в первую очередь туфельки наимоднейшие, на толстых высоких каблуках. Платье она сошьет яркое, цветастое, чуть выше колен и с глубоким, где надо, вырезом – есть что приоткрывать, что показывать. Это пусть другие стесняются, у кого везде плоско, как доска, а ей нечего добро прятать. Платье ей обязательно скроят так, чтоб на каждой груди по цветку сидело, по волшебному, аленькому цветочку, которые столько счастья, столько радости обещают. Прическу она начнет в парикмахерской укладывать, волосы, слава богу, позволяют. Пышная, многоэтажная прическа сделает Жанку намного выше и стройнее. Уж какой-нибудь карапет не посмеет сунуться. Одни только дюжие парни станут насылаться в провожатые.

Потом она увидела свою свадьбу, свое сияние в воздушной, прозрачной фате, увидела веселые, хмельные лица гуляющих, восхищенные взгляды на нее, услышала гул богатого, шумного застолья, услышала поздравления, тосты, звон рюмок и звон посуды. Мужа, сидевшего рядом, она еще не совсем представляла, но то, что он будет высокий, сильный и курчавый – это уж непременно.

Потом Жанка тихонько засопела, заотдувалась в раскрытую книгу. И вот уже она катит в легковой машине пыльной проселочной дорогой, в гости, всей семьей, катит в Большие Ключики, куда уж перебрались родители. Муж за рулем, сама она рядом, дети – мальчишка и девочка – на заднем сиденье. Отец с матерью выскочили встречать дорогих гостей, в кои-то веки дочерь наехала, вокруг собрался народ, все ахают, восхищаются: вот и возьми ее, Жанку, какого себе пригожего муженька отхватила, ученого да с машиной, а какие у нее детки хорошие, да как разодеты все! Ну, Жанка, ну, Жанка! Кто бы подумать мог!

10

Коров Ленка не догнала. Когда она снова выскочила на дорогу, их уж и след простыл, только пыль оседала вдоль дороги.

Ленка прибежала в деревню, кинулась к стайке – корова и телок стояли загнанные, закрытые на перекладину, значит, старуха Кислицина встретила скотину, значит, опять разговоров не оберешься. Овцы тоже нашли себе место в тени двора, лежали, часто поводя боками. Ленка задала корове и телку свежей травы (отец целую копну привез для лошадей), чего им без дела стоять весь день, пусть помаленьку едят; настроилась идти в огород, морковку пополоть, все матери меньше забот, но тут мимо их дома прокатила, шурша колесами машина – новенькая синяя «Волга», таких в Малых Ключиках еще не бывало. Наезжали к бабке Кислициной «Москвичи», «Запорожцы», «Жигули», часто останавливались маленькие, инвалидные машинки, но «Волга» появилась впервые. Узнали, видно, от кого-то про старуху Кислицину. Кто ведь за чем пойдет, то и найдет.

В машине ехали двое – женщина и мужчина. Мужчина сидел за рулем, Ленка успела заметить, что он в желтой, с коротким рукавом, тенниске, что у него светлые, длинные волосы, что он вовсе еще не старый, не скучный, а наоборот, очень какой-то загадочный и непривычный. Женщину Ленка из-за мужчины не разглядела.

«Волга», как и следовало ожидать, свернула к избе старухи Кислициной. Приезжие, видно, еще в Больших Ключиках расспросили, как найти дом знахарки. Ленка бросилась через двор в огород и, боясь отчего-то показываться на глаза приезжим, прокралась, нагнувшись, вдоль частокола дощатой изгороди поближе к машине.

Первым из машины вылез мужчина. Он быстро обошел «Волгу» спереди, открыл дверцу, подал женщине руку, помог ей выбраться, хоть та вроде и не нуждалась ни в чьей помощи – выпорхнула, опираясь на руку, легко, весело, словно пташка малая. И едва она выпорхнула, едва очутилась на воле, так Ленка и обмерла за изгородью – до чего была хороша женщина! До чего было тонко, остро и большеглазо лицо ее! Казалось, что все оно состоит из одних только этих удивительных, темных глаз, вбиравших в себя весь мир вокруг – так ненасытно и радостно женщина оглядывалась, так просветленно, по-детски улыбалась.

Волосы у нее были гладко и туго зачесаны, стянуты в крепкий клубок на затылке, как у балерины. В ушах посверкивали большие серьги.

Боже мой, а какое на ней платье! Какое простенькое, дешевенькое, но красивое платье! Смотрел бы и смотрел. Оно помогало женщине: еще больше высвечивало ее красоту, глазастость, как бы тоже было глазастое, резко выделялись на светлой материи какие-то броские, угловатые узоры. Летнее платье… легкое, тонкое, удобное. Нисколько, наверно, не жарко в нем. Руки до самых плеч голые, ноги тоже высоко открыты, стройные, смуглые, длинные ноги – и впрямь, поди, балерина! Вон как легко ступает и ставит носки вразбежку. И босоножки на женщине – загляденье, на толстой подошве, на толстом каблуке, белые, сверкают на солнце, делают маленькую женщину стройной и воздушной.

Никогда, никогда Ленка не видела такой красивой женщины. По телевизору разве, но это все равно не так, как наяву. Там кино, а здесь взаправдашнее.

– Господи! – воскликнула женщина. – Хорошо-то! Так бы навсегда и осталась.. Век бы не уезжала отсюда! – Женщина сунулась в открытую дверцу машины, вынула из брошенной на сиденье сумочки большие, квадратные очки, надела их, увеличив и без того большие глаза. – Ах, какая даль… какие зеленые, мягкие холмы! А вон речка – будто из горы вытекает! Чистая, холодная, наверно?.. А? Что ты на это скажешь, Митя? – обратилась она, не оборачиваясь, к мужчине, стоявшему у нее за спиной и смотревшему почему-то не в даль, а в затылок женщине, в шею. – Что может быть лучше этого? Ответь мне, Митя…

– Здесь не всегда так бывает, – вздохнув, огляделся и мужчина. – Здесь и серо, и не видно ни зги бывает… и дождь нахлестывает по окнам и крышам, и ветер завывает в трубах…

– Не знаю, не знаю, – упорствовала женщина, – я бы сейчас все отдала за это…

Мужчина молча кивнул, стоял терпеливо, никуда не звал, не торопил женщину, словно для этого только они и приехали сюда, чтобы полюбоваться местностью.

Женщина наконец сняла очки, положила их обратно в сумочку на сиденье машины, бодро сказала:

– Ну, Митя… пойдем?

– Надо, – сказал мужчина.

– Только вот дома ли старушка?

– Дома, где ей еще быть…

И они поднялись на высокое бабкино крыльцо: женщина, подвижная, бойкая, решительная, впереди; мужчина, с опущенными плечами – сзади.

«Кто же из них больной? – ломала голову Ленка. – Мужчина, наверно, что-то уж шибко он невеселый. Женщина старается всячески расшевелить, поддержать его, всем своим видом показывает: «Все будет хорошо! Вот увидишь!.. Держись, милый», – а он все горбится и горбится, все думает, тревожится что-то. И вообще, как можно болеть рядом с такой женщиной? Да при одном только виде этой необыкновенной женщины у каждого мужчины все болезни должно как рукой снимать».

Ленка устроилась за забором поудобнее, раздвинула побольше траву, чтоб виднее и слышнее было, и приготовилась ждать. Вот сейчас выйдет от старухи Кислициной женщина (не будет же бабка лечить при ней мужчину), и Ленка понаблюдает еще, поучится кое-чему.

Через несколько минут дверь и впрямь заскрипела, отворилась и на крыльцо, все так же несвободно и сгорбленно, вышел мужчина.

Как? Почему не женщина?.. Неужто она больна, неужто у нее что-нибудь серьезное?.. Да что же это такое, да как же?.. Стало быть, очень серьезное, раз сюда приехали. По пустякам к старухе Кислициной не приезжают. От пустяковой хвори женщину бы и в городе вылечили.

Мужчина спустился с крыльца, достал откуда-то из машины пачку папирос, спички, жадно закурил, прислонившись спиной к боку машины.

Ленка сделала неосторожное движение, зашуршала травой, выдала себя.

– А ну-ка, вылезай, – сказал мужчина. – Иди сюда, иди… не бойся.

Ленка намерилась дать деру, ей было стыдно, что она, такая большая, и подглядывает, но дружеский, доверчивый голос мужчины подбодрил девчонку. Она перелезла изгородь, опасливо подошла.

– Смелей, смелей… не кусаюсь, – подбадривал мужчина. – Ты чего прячешься? Как зовут тебя?

– Я не прячусь, – сказала, немного осмелев, Ленка. – Я просто не хочу, чтоб меня видели.

– А это не одно и то же?

– Нет, не одно.

– Ладно, – легко согласился мужчина, – пусть будет по-твоему. Так как же тебя зовут?

– Лена.

– Хорошо тебе здесь живется, Лен? – присел мужчина на корточки и с такой болью, с таким страданием заглянул девчонке в глаза.

– Не знаю, – опять оробела Лена. – Наверно, хорошо… не знаю.

Мужчина, видно, понял, что напугал девчонку, и, как бы очнувшись, натянуто улыбнулся:

– Как, Лен, не знаешь?.. Ну, чем ты тут занимаешься, играешь как? Подружки у тебя есть?

– Есть одна… Но она хочет в город удрать.

– В город? – удивлен мужчина. – Вот этого я вам от души не советую…

– Почему?

– Потому что вы глупышки еще, – мужчина слегка засмеялся, оттаяв лицом, – не понимаете ничего. Ведь вы здесь как мотыльки свободные, как трава в поле… успеете еще отведать городских прелестей.

– Я тоже так говорю Жанке, что сперва учиться и учиться надо.

– Правильно говоришь, – подхватил мужчина. – А главное, постараться понять, что все это, – мужчина повел вокруг рукой, – что все это навсегда в вас, никогда от этого не избавитесь. И как можно раньше понять.

– А как понять раньше? – изумлялась странным речам мужчины Ленка, находя их какими-то колкими и волнующими. Никто и никогда с ней так не разговаривал. Все только и говорят: учись, учись… далеко пойдешь. У тебя, мол, получится, у тебя голова! Не будешь же ты вечно торчать в Ключиках. А тут вот говорят совсем другое, и вполне вроде серьезно говорят, не насмехаются.

– Понять и просто и не просто, – заходил, волнуясь, перед Ленкой мужчина. – Не найду, что и сказать, что посоветовать… Съезди, конечно, и в город позднее… и там поживи, поучись. И это тебе многое даст… Но не увлекайся особо-то городом, не ломай, сохрани себя… Ты красивой-красивой, Лена, станешь.

– Как ваша жена? – сердце Ленкино замерло, она даже подумать об этом не смела, а тут вырвалось.

– Кто? – мужчина сразу опал, потух в лице. – Конечно, конечно… нет-нет, еще красивее.

Ленка часто-часто заморгала, заблестели глаза:

– Неправда! Зачем вы меня обманываете?.. Разве можно быть красивее?

– Можно, Лена… можно, – поспешно сказал мужчина и пободал девчонку двумя растопыренными пальцами. – Она вот не устояла, не убереглась от кое-чего…

«Нет, что-то здесь не так!» – надолго задумалась Ленка. Ну какая из нее красавица? Ее и в классе-то все не иначе как обезьянкой обзывают. Куда ей до красивой-красивой.

Вскоре глубокой тишине деревушки стало что-то мешать, сначала это походило на жужжание мухи, затем – на зуд овода, потом помаленьку переросло в рокот и грохот современной техники… Из-за бугра выкатил и лихо понесся по улице, вдоль пустующих домов, обшарпанный желтый «Беларусь», наполнив деревню отзывчивой трескотней, пылью и вонью отработанного горючего. Сбоку у трактора и чуть сзади торчал, мотался высоко задранный зубчатый пальцевый брус косилки.

– Ишь, как лихачит, – сказала Ленка, – всю машину до армии разобьет.

– Кто это? – спросил мужчина.

– Да Серега… Дикошарый это. Все его так зовут, дурной шибко.

Проезжая мимо, Серега, лохматый, крючконосый парень, нагнулся в кабине, нахально разглядывал мужчину и Ленку, зачем-то посигналил протяжно.

– Опять поздно катит… прогулял, поди, ночь-от, – ворчливо заметила Ленка. – Они с моим папой в верховьях Ключевой косят.

Как бы проваливаясь, снижаясь мотающейся кабиной, трактор исчез в логу, тотчас заглушившем, как в колодце, его трескотню.

– А что, Лена? – спросил после некоторого молчания мужчина. – Много сюда приезжают? Ну, к бабке вашей?

– Много… Летом, так каждый день почти. Кислицина всякую боль сымает.

– И кто к ней приезжает чаще? Кого она охотнее лечит?

– Чаще всего старики… Да еще дитенков часто приносят. Кислицина так и говорит: «Одне после меня на ноги встанут, а другие скорее в ящик сыграют…»

– Так и говорит? – озадачился мужчина.

– Так и говорит, – засмеялась Ленка. – Да вы не беспокойтесь! Это она говорит только, вечно такая. На самом же деле она добрая. Она вашу жену живо-два вылечит.

– Будем надеяться, будем надеяться, – раздумчиво повторил мужчина.

11

Проснулась Жанка от тракторного гула, от земной дрожи. Она мотнула головой, сбросив с лица книгу, – и вся поначалу окаменела в ужасе. Близко совсем тарахтел «Беларусь», а Серега, распахнув дверцу, смотрел на нее, как-то ненормально, через силу, ухмыляясь.

Жанка, оглушительно завизжав, села, схватив платье, прикрылась им немного, не могла ни слова сказать, только глазами одними дико кричала: «Ну, проезжай же! Ну чего ты выставился, бессовестный?»

Но Серега, все так же через силу ухмыляясь, спрыгнул на землю – господи, сохрани и помилуй! – и глупо, небрежно похохатывая, для храбрости, по всей вероятности, пошел на Жанку.

– Не подходи! – взвыла дурным голосом Жанка, неловко поджимая под себя ноги, пятилась ползком от Сереги, не в силах вскочить и броситься прочь. – Не подходи! Не смей!.. Ма-а-а-ма!

– Ну чего ты базлаешь? Не трону я тебя… Нужна ты, соплюшка, мне, – наступал тем не менее Серега. – Ну, перестань! Ну кто тебя режет, что ли? Подумаешь, посмотрят на нее…

– А-а-а-а! – орала пронзительно Жанка. – А-а-а!

– Да замолчи, горластая! Пошутить нельзя, – схватил ее Серега за руку. Но тут вскочившая Жанка – откуда и силы взялись? – так двинула его свободной рукой в лицо, в глаза бесстыжие, что парень чуть не упал. Откинувшись, он выпустил Жанку.

– У-у, паразитка! Краску, кажись, пустила, – трогал он нос, отсмаркивался.

Жанка бросилась сломя голову через речку, взбивая фонтанами воду, уж плюнув на то, что голая, дай только бог удрать поскорее.

Не слыша, однако, сзади погони, она оглянулась, присела в траву и стала наблюдать за Серегой – тот обмывал лицо в речке, совал в ноздри пальцы. Ай да Жанка! Ловко она его саданула! Долго будет помнить. Жаль, что шары нахальные не выцарапала.

Уняв кое-как кровь, утеревшись подолом вывернутой из-под штанов рубахи, Серега поднялся на берег, повысматривал немного Жанку, вскинул кулак:

– Ну голопендрая… погоди у меня!

Потом он схватил Жанкино платье, разорвал его пополам. Распинал, расшвырял ногами и все остальное: лифчик, плавки, книгу, так что они, как вспорхнувшие цветные птицы, разлетелись в разные стороны:

– Это за юшку тебе!

Когда миновала опасность, когда окончательно смолк рокот трактора, силы оставили Жанку. Она пала ничком на землю и громко, обмирающе разревелась, взлаивая и содрогаясь от душивших ее рыданий.

Стервец окаянный! Поросенок, уродище крючконосый!.. Каким только прозвищем не наградила Жанка Серегу, как не обозвала. Ишь чего захотел, попялиться на нее. Шутки нашел. Ничего себе шутки. А там, глядишь, и на что другое потянуло… Разбежался. Так она и поддалась ему. Держи карман шире! Мало еще каши ел. Не на ту нарвался.

«А платье-то, гад, зачем порвал? Платье-то че ему, помешало?» – с новым подъемом разревелась Жанка. Что она теперь матери скажет? Новое совсем платье, недавно сшито. Как вообще обойтись без сплетен?

Ну сам-то Серега не станет, пожалуй, трепаться и хвастаться, чтоб Жанка не разнесла, как она ему нос расквасила. Как-то бы, дай бог, и ей не проболтаться.

А стыдобушка-то, стыдобушка какая! Как страшно-то иметь дело с мужиками! В город она, дурочка, рвется. В толчею такую. Там небось и почище нахалы найдутся. Там, поди, смотри в оба, ходи да оглядывайся. Ох, как трудно придется ей там, ох, трудно, с ее-то пустой головушкой.

И Жанка опять дала волю слезам обильным, обмирая от глубокой тоски, пустоты и одиночества, нахлынувших внезапно на нее, ругая и жалея себя, прощаясь с чем-то дорогим и привычным в душе, раз и навсегда ушедшим.

Нет, жизнь, о которой она мечтала недавно, не стала для нее менее привлекательной, менее заманчивой и красивой, но что-то ушло из этой жизни, растаяло, пропало, выпало какое-то важное и необходимое звено, оставив внушительную, зияющую дыру, пугающую своей глубью и теменью.

Все случившееся напомнило Жанке и другой случай, бывший с ней этим же летом. Так, пустяшный случай, но странным каким-то образом связанный с сегодняшним. Бегает в Больших Ключиках чей-то красивенький маленький песик, шустренький эдакий, пушистенький весь, беленький, игривый да милый на вид, ах, как хочется приласкать да погладить. Но когда Жанка однажды подманила его, потянулась к нему рукой, песик тот так огрызнулся, показал ей такие острые клыки, такой резкий оскал, что у Жанки все оборвалось внутри.

12

Женщина долго не выходила. Мужчина извелся весь, он все тревожнее поглядывал на избу старухи Кислициной, и Ленка не знала, как его успокоить. Они лежали на лужайке перед домом, заросшей густой и душистой пастушьей сумкой. Мужчина упорно молчал, кусая травинку. Ленка болтала ногами в воздухе.

– А что вы в городе делаете? – давно уж вертелось у нее на языке.

– Я? Работаю… В одном цехе тружусь.

– И нравится?

– Что?

– Ну, работа?

– Нравится, конечно, – удивленно посмотрел на Ленку мужчина.

– А вот и неправда! – встрепенулась Ленка.

– Это почему же?

– Потому что вы давечь совсем не то говорили.

– Ну-ка, ну-ка… – оживился мужчина. – Интересно, как ты все поняла?

– Ну помните, что мне советовали насчет города? А сами…

– Вот поэтому и советовал, – засмеялся грустно мужчина.

– Интересные вы, взрослые, – сказала как-то очень серьезно Ленка. – Папа вон целый год со стройкой нового дома в Больших Ключиках тянет. Да и мама его не шибко-то торопит, а то бы, в другом бы деле, она б от него не отступилась…

– А тебе хочется переехать?

– В Большие Ключики? Нет. Я туда и так могу бегать… А вот подальше куда, в другое место, чтоб интереснее было…

– Ну это естественно, в твоем-то возрасте.

Ленка не все поняла, что насказал и раньше и сейчас мужчина, потом додумает, разберется, но любопытство толкало ее на новые вопросы:

– А жена у вас балерина?

– С чего ты взяла?

– Ну, походит очень.

– Нет, не балерина, – засмеялся мужчина. – Она директором Дворца культуры работает, так что и петь и плясать умеет. Ее тетя Света зовут.

– Тетя Света! – восхищенно повторила Лена. – Вот здорово-то! Директор Дворца культуры! – И Ленка настроилась расспрашивать и расспрашивать про женщину, но тут она сама появилась на крыльце.

Мужчина, а за ним и Ленка вскочили и с беспокойством наблюдали за ней. А женщина как ни в чем не бывало сбежала с крыльца, по-прежнему оживленная и веселая.

– Ой, какая красивая девочка!.. Какая славная, пытливая мордашка!

– Это Лена, – сказал мужчина, – она живет здесь.

«Они что, смеются над ней?» – опять закусила губу Ленка. Один говорит, что она красивой-красивой будет, для другой она уж и сейчас красивая. А худоба ее, а облупленный, красный нос – они что, не видят?

– Нет, в самом деле… – заметив обиду на лице девчонки, сказала женщина и прижала к себе Ленкину голову. И Ленка, уткнувшись носом в живот женщине, почувствовала, какая она против матери слабенькая и хрупкая, но такая волнующая, такая нежная – так тонко и приятно пахло от нее какими-то духами.

– Ты откуда взялась здесь, Лена? – Женщина присела, уровнявшись росточком с Ленкой. Кожа у нее на лице была желтоватая, прозрачная, чувствительно отзывалась на каждый ток крови, под глазами синеватые, нездоровые круги, золотистые от помады губы в трещинках, но все равно она была очень и очень красивая. – Ну, чего ж ты молчишь?

– Из огорода взялась… За досками вон пряталась.

– Ой, какая прелесть! – опять прижала Ленку женщина. – Ты всех так гостей встречаешь?

– Нет, вас только… Сюда еще на таких машинах не заезжали.

– Ах, вон оно что! – сказала серьезно женщина и мельком взглянула на мужчину, который нетерпеливо переступал с ноги на ногу. – Ну сейчас и мы с дядей Митей приезжать будем. Как, Лена… не возражаешь? – по-прежнему взглядывая на мужчину, спросила женщина.

– По правде будете? – подпрыгнула Ленка.

– По правде, по правде, – снова больше для мужчины, а не для Ленки, сказала женщина. – Вот дня уж через три-четыре приедем. А там, может, и отпуск надумаем у вас провести. Тогда ты нам все здесь покажешь, ладно? В лес с тобой, на речку будем ходить.

– Вот здорово-то… отпуск! – ликовала Ленка. – Я вам все-все покажу!

– Обязательно покажешь, – заверила женщина и, тихо посмеиваясь, добавила: – Если меня ваша Кислицина раньше не уморит…

– А что такое? – встревожился мужчина.

– Целый моральный кодекс прочитала, пока осматривала… весьма занятная бабка.

– Послушать, послушать надо… – заинтересовался мужчина.

– Да… это больше по твоей части, Митя.

Все трое некоторое время молчали. Взрослые, должно быть, не знали, как проще и легче проститься с Ленкой.

– Ну, мы поедем, Лена… хорошо? – сказала наконец женщина. – Отпускаешь ты нас?.. А то вон дяде Мите не терпится узнать кое-что… Он хитрый, наш дядя Митя, – сказала лукаво и насмешливо женщина, – сам наигрался, наговорился с тобой, а меня торопит… Но у нас еще все впереди, мы свое наверстаем… Договорились?

– Договорились.

– Ну вот и отлично, – женщина взъерошила волосы Ленке и, открыв переднюю дверцу машины, привычно и удобно устроилась на сиденье.

– До свидания, Лена, – попрощался и мужчина, помахав Ленке и стоя уж одной ногой в машине. Женщина тоже помахала, ободряюще улыбнулась.

«Волга» легко и бесшумно завелась, фыркнула и покатила проулком, вздымая за собой пыль, все больше и больше набирая скорость. Вскоре ее вовсе не стало видно из-за поднятой пыли.

– Уехали? – раздалось за спиной – Ленка не слышала, как вышла и подошла старуха Кислицина.

– Уехали.

– А вы че же это скотину прокараулили? – принялась за свое старуха. – Часа полтора могли бы ишшо попасти… Опять, поди, закупались, из воды, поди, не вылазили… Ох, девчонки, девчонки!.. Драть вас некому. Нет, чтобы коровушек тоже загнать в речку.

Ленка бы не стала очень-то уши развешивать, постаралась бы поскорее отделаться от старухи, но сейчас ей хотелось как можно больше узнать про женщину.

– А что, бабушка… сильно она больна?

– Эта? Котора уехала-то? – переспросила Кислицина. – Больна, девонька… больна.

– Но ведь ты ее вылечишь? Обязательно вылечишь? – с надеждой допытывалась Ленка.

– Не знаю, девонька… не знаю, – мотала головой старуха. – Вот приедут недельки на две, полечу, попою травками… посмотрим. Запустила она шибко болесть-то. Все, видно, по тамошним врачам бегала… Пораньше бы прикатила… А то живут, не думают ничего… – разворчалась, как всегда, старуха, – все носятся, вертятся в свои городах, не спят, не едят вовремя… детей не рожают – и еще хотят быть здоровыми.

«Ой, да что она говорит? Да как у нее язык поворачивается? – слушала ошеломленно Ленка. – Да что она обо всех-то на один манер судит? Ну мало ли, чего не бывает. Совсем, видно, стала заговариваться старуха».

– Ну, времена… ну, времена пошли, – продолжала, ничего не подозревая, Кислицина. – Нынче ведь чем суше, чем тоньше баба, тем она и справнее считается… И че оне, бабы те, ради этого ни делают: и голодом-то себя морят, и курят… и водку не хуже мужиков хлещут.

– Перестань, пожалуйста, бабушка! – взмолилась Ленка. – Как ты можешь?..

– А што, не правда, че ли?.. Все красивше-то хотят быть, какую только холеру не напялят на себя, чего не навесят… А бойкущи до чего стали. По телевизору вон посмотришь, дак как оне только не изгибаются, че не вытворяют… из кожи, из одежек готовы выскочить. А коим и выскакивать незачем, и так почти все наголе…

– Бабушка… – снова попробовала было вставить Ленка.

– Цыц! – пристукнула старуха палкой. – Больно мала ишшо, учить меня будешь… А все мужики виноваты. Заелся, избаловался нынче мужик от, не надо им стало нормальных баб, и только. Каждому барышню, каждому грамотну подавай… с ноготками накрашенными, с бровками наклеенными.

Лицо Ленки болезненно исказилось, она порывисто зажала ладонями уши:

– Все, бабушка… я больше не слушаю! Ты, как Жанка… говоришь одни глупости!

Но и сквозь ладони до нее долетали, пробивались, разрушали в ней многие понятия, многие мечты безжалостные, твердые слова старухи:

– Так и изводится, издергивается счас баба-то, когда с ей такое обходительство. Она ведь всегда, че б там ни говорили, от мужиков зависит… Вон, котора приезжала-то… и улыбается все, и вежливая спасу нет, и умная дальше некуда, а у самой ведь кажная жилка дрожит, натянута, кажный невр неврует, у ей ведь, считай, от этого ниче бабского не осталось… А поди ж ты, дак любого еще мужика с панталыку собьет, любому голову заморочит… Сколько оне нынче, дураки, понимают. Да раньше разве уважающий хоть маненько мужик клюнул бы на такую?

– Неправда… не-ет! – затопала Ленка ногами и, чтобы не разрыдаться на глазах у Кислициной, чтоб не слышать ничего худого о побывавшей красивой женщине, опрометью бросилась от старухи.

Кислицина, качая головой, глядя девчонке в спину, поковыляла к дому, с трудом, казалось, забралась на крыльцо, устроилась основательно на верхней ступеньке, залов между коленей палку.

– Вот еще растет… Точь-в-точь будет такая же – в голове много, а везде пусто. Как раз под теперешних ухажеров. Эта не Жанка, эта всего добьется: и муженька хорошего, и работу по душе выберет… Только бы со здоровьем обошлось, – вздохнула протяжно старуха, – только бы чахнуть не начала, как эта, котора была счас… Господи, сохрани их всех и помилуй.

13

Долог и дорог июльский страдный день. Многое надо успеть, пока, слава богу, погода держится. Потом, когда дожди набегут, можно будет и разогнуть спину – тут и дождь в радость будет, коли дело успето.

С работы Евгения и Дарья приехали часу уж в двенадцатом, когда и солнце скрылось, когда уж закурилась и речка внизу, – пластались на лугах всей бригадой, покуда не начала трава волгнуть.

Приехали на машине – Володя подбросил, маленький, тонкорукий, но неуемный, работящий и безотказный парень. Ему минутное дело, а Дарье с Евгенией лишних полчаса топать, а то и больше, ноги-то, руки-то гудом гудят, не слушаются.

Машина круто затормозила посреди деревни и сразу же развернулась, чтобы немедленно гнать обратно. Шумный, нетерпеливый Володя распахнул дверцу кабины, крикнул Кислициной, которая, похоже было, так весь день и высидела на крыльце:

– Принимай, бабка… в целости и сохранности!

Дарья и Евгения полезли неловко через боковой борт из кузова:

– Ой, спасибо тебе, Володя!

– Дай тебе бог невесту хорошую!

– Где они сейчас, хорошие-то? – засмеялся парень. – Все одинаковые. Стандарт!.. Спокойной ночи, бабоньки! – Володя резко нажал акселератор. Машина дернулась, едва не заглохла, но тут же выправила ход и понеслась по еще не осевшей от пыли дороге.

– Вот какие парни нынче, – сказала Дарья, – все девки им одинаковы, никакой разницы. – Она подхватила сумку с хлебом: – Дай-ко посидеть с тобой, Харитоновна. Отдышаться малость… А то весь день как заведенная… – Дарья устало поднялась на крыльцо, легла на спину, подставив под голову сумку. – Забирайся сюда, Евгения. – Ладно, я и здесь отойду, – примостилась Евгения на нижних ступеньках.

– Сколь хорошо-то, сколь хорошо! – потягивалась Дарья на чисто подметенных досках. – Прямо как рукой сымает!

– Полежи, полежи… – сказала Кислицина. – Дерево, оно шибко полезно от жару, всю усталь вытянет… Много сегодня наробили?

– Много, Харитоновна… много. И мечем, и силосуем все почти лето… И еще потом всю соломку подберем. Прорва ведь целая идет на этот животноводческий комплекс.

– Дожили, – ворчливо сказала старуха. – Соломкой скотину кормить.

– А что, – возразила Дарья, – соломку, если нарубить помельче, да выпарить, да намешать в нее всякой всячины – такая она за милую душу сойдет, сжуют коровки…

– Ага, ага… а после молоко в рот не возьмешь, со всякой-то всячиной. Что-то ты не покупаешь совхозное молоко, свою коровушку держишь?

– А пускай оно городским идет. Это для них молоко. На их… промышленной, как сейчас говорят, основе.

– Но ведь можно и совхозных коровушек хорошо накормить.

– Как?

– Как, ка-ак… Вон в лесу сколько полян неубранными остаются. Выйдешь осенью на такую поляну, черную от полегшей травы, и сердце обливается кровью.

– Дак че делать-то? Ни рук ведь, ни машин никаких на каждую поляну не хватит.

– А ниче. Не надо было давать люду из деревень разбредаться.

– Ну, это не нашего ума дело… Да и кто его гнал?

– Во, во… не наше дело, не нашего ума… кто…

– Будет вам. Нашли разговор, – подала голос и Евгения. – Лучше о чем-нибудь приятном поговорить. – А сама уж озаботилась, засобиралась домой: – Пойти управляться надо – скоро Назар подъедет. Да и девчонки, поди, отпасут скоро.

– Да сиди ты, сиди, – остановила ее Дарья. – Завтра все свои дела управишь. Завтра ведь на наших лугах работаем. Пока травка обветреет, пока совхозные подъедут… часов до десяти свободные будем. Я бы дак всю ноченьку так пролежала, сил моих больше нету.

Старуха Кислицина поднялась, положила палку, встала на колени над Дарьей.

– Ну-ка, задирай платье повыше, – приказала она. – Помну я тебя маненько, жилки проверю.

– Да ты что, Харитоновна? – испуганно села Дарья. – При всем-то честном народе?

– Задирай, задирай… не перечь. Нашла, гли-кось, народ… И штанешки сымай.

– Штанешки ни за что, – визгливо взбунтовалась Дарья, неловко переваливаясь с боку на бок, собирая платье под мышки. – Тут резинка слабая, так обойдешься, – и вновь легла затылком на сумку.

Кислицина нагнулась, привычно, по-деловому запустила длинные костлявые пальцы в мякоть живота Дарьи:

– Не тужься, не тужься… распустись. Говорила, штанешки снять – помеха одна. Ишь, девчонка нашлась…

– Так ее, так… – смеялась от души Евгения, вытирая концом косынки выступившие слезы. – Помни хорошенько. А то ее некому… забудет все бабское.

Потом она стихла, насмеявшись вволю. Слышалось теперь только сопение работающей старухи да придавленные стоны и придыхи Дарьи.

– Надселась ты совсем, девонька – все жилки тугие, в комьях… Как-нибудь порастирать мне вас, бабы, надо. Как-нибудь зимой… сейчас нельзя. Сейчас у вас кажин день работа чижелая. – Кислицина перебралась пальцами на ноги Дарьи, впилась ими в бедра, как иглами.

– Ай! Да ты что, Харитоновна? Больно же! – вскрикнула Дарья. – Мужику не надавить так. И откуда сила берется?

– Да не сила тут… это жилки твои кричат. По-хорошему-то и не больно вовсе должно быть. – Кислицина несколько раз, глубоко вминая пальцы, протащила их, как бороны, от паха до коленок, от коленок до паха. – Хватит с тебя, а то завтра совсем занеможешь.

Дарья, не вставая, одернула платье, сказала игриво:

– Ну вот и полечилась, помолодела чуток… Эх, бабоньки, бабоньки, – горячо вдруг выдохнула она, – где наши двадцать годочков? Вернуть бы их, побежать на гулянки! Вечер-то сегодня какой… не больно душный. Иной раз позавидуешь девчонкам, все у них впереди.