Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

Пароходом, а к паровозу – паролетом

– Просыпайся! Почему ты дрожишь?

«Уж больно забористый сон привиделся, вот и дрожу» – подумал он, выпутываясь из одеяла.

Снился напрочь неправильный лазарет, в котором прирастили даже не голову к телу, как в фантастике у Беляева, но того хуже: тело к голове, после чего даже не потребовалось учиться ходить. Неправильный стерильно-чистый нужник. Неправильная ходовая рубка без карт, приборов и штурвала, неправильная буря без рева и грохота, неправильный линкор, зайчиком скачущий по верхушкам волн, и неправильный его командир. Не фальшивый и не лживый – Корабельщик явно верил в свои кошмарные фантасмагории – а именно что неправильный.

Это неправильные потомки и они строят неправильный коммунизм!

– А, uk’anali! – отбросив одеяло, поднялся он с койки, чтобы с ужасом увидеть: вовсе это не сон! Правильно или неправильно, а вот он лазарет, вот они часы на стене…

Двадцать часов проспал, несмотря на неправильную бурю.

– Ну ты и соня, – сказал все тот же голос. – Тебя даже вчерашний шторм не разбудил. Мы уже прибыли в Фиуме. Нас выпустят, это точно.

– Куда выпустят?

– На берег, естественно!

Тут Сталин протер глаза и увидел в комнате небольшой танк на резиновых гусеницах, с поблескивающими перед лобовой броней двумя ножами, ручным пулеметом на турели и механической рукой вместо пушки. Механическая рука поднесла ближе обычный стакан:

– Вот это выпить прямо сейчас. А после чистки зубов еще один состав.

Выпив лекарство, Сталин отправился в уборную. Вернувшись за вторым стаканом, поинтересовался:

– А ты вообще кто?

– Танк-вездеход имени непобедимого научного дерзания. Партийная кличка Еж.

Одевшись, человек поискал глазами камеры или динамики, но тут же и плюнул. В том кино, что вчера состряпал Корабельщик из хроник будущего, ясно говорилось: если понадобится, никогда ты камеру не заметишь. И не сам же робот говорит, наверняка, через него чертов моряк общается. Сталин припомнил некоторые выражения Корабельщика и составил фразу из них:

– Опять стебешься, футурист-ассенизатор?

Робот убрал стакан, сложил руку и заворчал мотором точно как недовольный человек:

– Я не чистильщик! Я мирный робот. Это не ножи – это у меня просто острые иголки. Ежу полагаются иголки, логично?

– Всего две?

– Остальные выпали. Я на колчаковских фронтах ранен!

– А на турели у тебя не пулемет, а разбрызгиватель пуль?

Механизм укоризненно покачал манипулятором:

– Шуточки… Пойдемте в рубку.

Вышли в знакомую уже ходовую рубку. Корабельщик стоял возле большого вертикального экрана, напевая тихонько:

– У леса на полянке жила фигня с Лубянки, и честным патриотам строила подлянки… На гибель адвокатам, ворам и дипломатам, любую информацию давала за пол-склянки… Потолок ледяной, дверь скрипучая, из архива всегда пыль вонючая… В колхозах разводила ежей на рукавицы, открытия мешала толкать до заграницы… Ораторам в парламенте ломала языки, жестоко расширяла избирателям мозги…

Тут Корабельщик погасил экран и обернулся:

– Приветствую вас…

– В мире живых, – проворчал Сталин. – Что за песня?

– Так, пытаюсь примазаться к великим, – на этих словах Корабельщик попытался изобразить смущение, но вышло у него, как у всякого начинающего лжеца, не очень.

– Скажите, вы через эту машинку тоже можете разговаривать?

– Вообще могу, но Еж и сам справляется.

– Постойте, так он…

– Полусвободный интеллект. Как бы вам объяснить… Считайте его механической собакой.

– Я не собака, я еж, – вставила машинка и снова обиженно заворчала. Вот в ее интонациях Сталин уже не сомневался.

– Это вы его сделали?

– Еж, подготовка к выходу на берег, двадцать минут, сопроводишь гостя.

Сталин бы поклялся, что механический танк укатился с немеханической радостью. Дождавшись его отбытия, Корабельщик с нарочитой театральностью закрыл дверь и чуть ли не прошептал:

– Его происхождение покамест останется секретом. Скажу одно: товарищ Сталин, если вам когда-либо придется захватывать линкоры… Не открывайте двери холодильника. Мало ли, что оттуда вылезет.

– Ладно, ладно. Вы пошутили, я тоже посмеялся. Каков наш план?

– Погуляете по городу до вечера, попадете в объективы нескольким заклятым друзьям, что вызовет неизбежную панику и недоверие: вы же мертвы, ваше тело захоронено в мемориале, возведенном на месте взрыва. За ночь знакомый летчик доставит вас в Тарнобжег, а оттуда поездом, с возвращаемой из Франции армией. Пойдемте…

Через незамеченную ранее дверь человек и Корабельщик вышли в лифт, опустились на несколько этажей и подошли к борту, возносящемуся над причалом еще этажа на полтора, если не два.

– Глубины приличные, можно встать прямо к пирсу, что я и сделал…

Сталин подумал, что Корабельщик явно рисуется морскими словечками, но тут же и забыл об этом. По набережной Фиуме, в сторону большого здания с белыми скульптурами на желтом фасаде, шли два увлеченых беседой русских в гражданских серых костюмах. Совершенно точно русских, потому что писателя Горького Сталин узнал. Спутник его рассказывал, активно помогая себе руками:

– … Алексей Максимович, двадцать лет я не видел вас. Не знаю, как это вышло. Когда вы были в России, я был за границей, потом – с начала войны – жил в провинции.

Ответ Горького не долетел, а второй человек голос понижать и не пытался:

– … В книжках для маленьких мы избегаем «сюсюканья» – подлаживания к детям. Нет ничего лучше народных детских прибауток, песенок, считалок, скороговорок-тараторок, дразнилок. Очень важно достигнуть в детской книжке четкости народной пословицы. Как говорит художник Лебедев: «Текст книжки дети должны запомнить, картинки вырезать – вот почетная и естественная смерть хорошей детской книжки.»

– Самуил Маршак, – сказал тихонько моряк. – А второго вы же узнали?

Сталин молча кивнул. Маршак, отчаянно завертев головой, всплеснул руками:

– … Очень мешает нам в работе отношение педагогов. Почти всегда они оценивают произведение только со стороны темы: что автор хотел сказать? Выдают похвальные отзывы явно бездарным произведениям и порицают книжки талантливые, но не подходящие под их рубрики. Прежде всего они боятся сказочности и антропоморфизма. По их мнению, всякая фантастика внушает суеверие. Напрасно в спорах мы указывали, что любой поэтический образ грешит антропоморфизмом – оживлением, очеловечиванием всего окружающего…

Сталин прервался и поглядел на подъехавшего робота. Потом на Корабельщика.

Потом на металл под ногами, слева, справа, сверху.

По сути, Алый Линкор – это не Корабельщик. Он же сам сказал: аватар. Устройство. Принадлежность. А линкор, по существу, эта вот глыба металла вокруг.

– Оживлением, очеловечиванием всего окружающего, – пробормотал Сталин.

Горький и Маршак отошли уже порядочно. Маршак все так же азартно доказывал:

– … Война? Но что, после войны детей не станет, и читать им ничего не надо? Вот, нам принесли интересную книгу. Автор – Гудим, слесарь «Красного Арсенала». С необычайной эпической полнотой, простым и торжественным стилем повествует он о своем отце, хозяине, товарищах по мастерской; все они так хорошо у него разговаривают, курят, пляшут. Местами очень трогательно, местами неуклюже и даже нелепо. Думаю, что эту вещь надо печатать без поправок, но с предисловием.

Еще несколько раз махнув руками, Маршак вдруг остановился и взял собеседника за пуговицу:

– Поймите, будь автор помоложе, следовало бы воздержаться от печатанья первой его книжки и ждать от него других вещей, более чистых в работе и зрелых психологически. Но ведь ему около сорока лет, и он почти неграмотен. Оттолкнем его, и лишимся не просто неумелого словонанизывателя, пропадет любопытный срез эпохи!

Горький аккуратно убрал руку собеседника с пуговицы и, верно, что-то сказал в ответ, но ветер стер и это, уступив только возбужденному восклицанию Маршака:

– … Чтобы весь текст, все слова и обороты Гудима были понятны ребенку? Но это путь к зализанности и приглаженности, к вытравлению личности писателя из произведения. Надо же детям откуда-то узнавать новые слова и новый, непривычный склад речи. То же требование часто лишает рисунок личности художника…

Наконец, спорящие писатели повернули за угол трехкупольной громады, и до мостика донесло последний аккорд:

– … Пусть люди с юности приучаются к тому, что художественные образы не летят сами, как гоголевские галушки, в рот, а иногда требуют от читателя сосредоточенного внимания и активности!

– Получается, – медленно проговорил Сталин, вертя в руках пустую трубку, – получается, мы ведем войну и строим коммунизм… В конечном итоге для того, чтобы два русских писателя на итальянской набережной могли спорить о понимании детьми рассказов слесаря Гудима с «Красного Арсенала»?

И Корабельщик ответил без малейшего признака насмешки:

– Поверьте, для войны это еще не самая плохая причина.

– Товарищ… Алый Линкор… – Сталин даже подчеркнул, что адресуется не к аватару, отвернувшись лицом к громадной носовой надстройке. – Все человеческое вам рано или поздно сделается скучным. Допустим, вы найдете себе занятие на тысячу лет. Я не представляю себе, какое, но вы-то представляете. Звезды зажигать, например. В конце-то концов, если звезды зажигают, стало быть, и это кому-нибудь нужно! Только рано или поздно наскучит и оно, рано или поздно наскучит все, вы понимаете? Все!

– Не знаю, – с тщательно наведенной беспечностью отозвался из-за спины Корабельщик. – Проживу с тысячу лет, а там и погляжу.

Сталин развернулся обратно к фигуре моряка, отстранил возражение мягким движением трубки:

– Эволюция не создает безупречного, и на бессмертном эволюция останавливается. Если нет смены поколений, нет и перемены в наследственном аппарате. Я читал и Дарвина, и Генделя, и переданные вами же материалы… Не все, разумеется. Но что-то понял. И вот что я хочу спросить…

Маленький танк повернул башню – совсем как человек, и Корабельщик повернул взгляд черных-черных глаз тоже совсем как человек, и человек ответил на эти вопросительные взгляды, отбивая каждую фразу движением черенка трубки сверху вниз:

– Кто же создал вас и для какой цели? Таких бессмертных, таких бесстрашных… Таких бессмысленных?

Над пристанью повисла долгая пауза. Шлепала вода, кричали птицы, шумели машины – вроде бы рядом, и в то же время приглушенно, как ссора за стеной. Смысл понимаешь, но ни единого оттенка.

– Знал бы я, – ответил, наконец, Корабельщик, – ох, как бы он у меня кровью умылся.

– Простите, – Сталин убрал пустую трубку в карман и обернулся к набережной. – Расскажите мне об этом городе. Вы же здесь, я так понимаю, не первый раз? Это и есть пиратско-анархическая Республика Фиуме, о которой так долго говорили, хм, большевики?

– Да, именно Фиуме.

– Но ведь вся Республика – единственный город. Чем же она держится между более крупных соседей? Ладно там Хорватия, но у Италии, все же, счетных дивизий побольше, чем, например, у нас. Неужели кокаинист и развратник Д’Аннунцио такой хороший правитель?

– Тарнобжег тоже единственный город.

– Тарнобжег держится нами, как воздушный мост. Его потому никто и не трогает.

– Вот и Фиуме по той же причине никто не трогает. Он удобен всем: итальянскому правительству – в качестве жупела для торга с бывшей Антантой. Самой Антанте – как противовес требованиям хорватов, и как предлог для пребывания войск в Далмации. Фашистам в Италии – как болячка, отвлекающая силы Рима от подготавливаемого самими фашистами государственного переворота. Нам – как врата контрабанды и агитации. Всем остальным – как рай для шпионов любого сорта, калибра и фасона.

– Хей! – закричал с берега мальчик-разносчик, – хей, Corazzata Rossa! Свежая русская газета! Привезли прямо из Тарнобжега!

Пока танк-вездеход Еж, к вящей радости пацана, торговался за газету, Сталин осведомился:

– Значит, ваш человек уже прибыл в город?

– Именно… В обед мы встретимся вон там, у бокового фасада Ядранского Дворца. Пока что глянем, что пишут… Ах, черт!

Сталин взял «Правду» из рук явно расстроенного Корабельщика и прочитал следующее:

«В начале апреля завершена ликвидация контрреволюционного мятежа в районе г. Зборов. Предводители бандитских шаек расстреляны комендатурой г. Зборов 14 апреля с.г. Так будет с каждым врагом Революции, невзирая на прошлые заслуги!»

– Заслуги-то здесь при чем?

Корабельщик перевернул газету и показал на последней странице список расстреляных, подчеркнув ногтем первую фамилию сверху.

– Маяковский? Тот самый, что ли?

– Поэт в России больше, чем поэт. За то, что обывателю простится, владыке душ, умов, прощенья нет… Окружили их в конце марта, потом быстро судили. Я тогда, кажется, Англию ровнял. К девятому мая боевые действия в Европе, в основном, закончились. Но в Союзе-то Свердлов как правил, так и правит. С Приазовьем как не было мира, так и нет. И на кой черт взваливать на себя теперь еще и Польшу? Ладно бы еще поляки просились в Союз, вот как Синцьзян тот же. Но ведь нет, отпихиваются всеми тремя руками…

Сталин почесал усы черенком трубки, вздохнул и промолчал. Корабельщик направился к сходням:

– Идемте. Пора знакомиться с пилотом.

* * *

Пилот сделал короткий жест, понятный без перевода, и пассажир прошел по крепкому бетонному причалу к алому гидроплану, подсвеченному закатными лучами, и потому сиявшему тысячей оттенков багрянца. Как если бы кадр цветного кино сперва перерисовали на бумагу, а потом осветили через ту самую кинопленку.

На переговорах за обедом пилот, необычно для итальянца, помалкивал. Выслушал Корабельщика, кивнул, и даже денег не взял. То ли все оплачено заранее, то ли толстяк чем-то моряку обязан, и оттого немного зол на бесплатную работу?

Пилот между тем пригнулся под протянутое над пирсом крыло – как у всех гидропланов, оно устанавливалось на подкосах над лодочным фюзеляжем. Повыше, чтобы не кувыркнуть всю машину, зацепившись за волну при разгоне или посадке. Под крылом обыкновенно вырезывались две-три дырки в фюзеляже, пышно именуемые кабинами, посадка в которые представляла собой акробатический номер даже для человека со здоровой спиной. Здесь же пилот просто раскрыл дверцу:

– Prego, sinor!

Кабина алого самолета представляла собой полностью остекленное пространство под крылом. Окна, судя по особенному блеску в рыжих лучах, плексигласовые. Внутри два ряда плетеных сидений привычной и удобной формы, в которых тело не онемеет и за более длительный полет, чем предстоящие им шесть часов до Тарнобжега. Этакий салон маленькой машины на четверых, только внизу лодочный фюзеляж, сзади хвостовое оперение, по сторонам и сверху крыло. А еще выше, над кабиной, на продолжении все тех же дюралевых пилонов, громоздился полированный каплевидный кожух двигателя, с тянущим и толкающим винтами – такого же алого цвета, как и весь гидроплан.

Пока пассажир устраивался на показанном ему правом переднем кресле, пилот сверху гремел капотами, распространяя привычный запах газойля. Половинка солнца заливала теперь уже прощальным красно-лиловым водный простор, тянула длинные сиреневые тени от кораблей на рейде, слепила кабину через лобовое стекло. Повертев головой, пассажир нашел на потолке ширму-створку, обтянутую плотной бумагой, с рисунком зажмуренного солнца и стрелкой вниз, и с облегчением ее опустил, и тогда только перестал щуриться. Над пилотским креслом такой створки не нашлось, и пассажир подумал, что пилоту необходим прежде всего обзор, так что придется итальянцу обойтись черными очками.

Или не придется, потому что закат здесь южный: бац, и сразу темно.

На приборной панели ожили циферблаты и загорелись несколько лампочек, хотя над головой ничего не ревело и не грохотало. Или те черные трубы из мотогондолы – такие уж превосходные глушители? Ай, греческий парус, ай, Черное море…

Тут море Средиземное, и парус, если можно так сказать, вовсе даже итальянский. Труба повыше, техника поновее. Техникой пассажир интересовался, читал выпускаемые журналы, в том числе и закрытые. Не пропускал ни одного показа, частенько появлялся на полигонах, и потому знал, что летающие лодки с закрытой кабиной делал в Союзе конструктор Шавров, автор еще и неплохой книги по истории авиастроения. Кажется даже, за книгу он получал больше отчислений, чем за свою амфибию «ша-четыре». А ведь «четверок» выпустили уже больше трех тысяч. Их применяли пограничники, флот, летные школы, полярники, рыбаки, ледовая разведка. Вовсю гоняли геологи по тундре, где найти озеро стократ проще ровной площадки. Для настоящей «рабочей лошадки» кабина совсем не роскошь: терпеть встречный ветер удовольствие небольшое. Ни тебе карту посмотреть, ни заметки сделать, ни хотя бы просто дух перевести. Ладно еще, если недолго, а им-то сейчас до Тарнобжега семьсот по прямой. Столько маленький гидроплан без дозаправки не пролетит.

Пилот скользнул на свое левое кресло с неожиданной для пухлого тела ловкостью. Пощелкал переключателями, ставя крестики на грифельной доске – пассажир узнал тот же контрольный лист, усиленно внедрявшийся Корабельщиком десять лет…

И к чему пришло?

К возвращению в разоренную очередной междуусобицей страну, в которой все, все, все придется начинать сначала…

Итальянец помог пристегнуть ремни с тяжелой пряжкой, вздохнул и зашевелил ручкой, задвигал педалями, защелкал рычажками. По-прежнему тихо красный гидроплан тронулся от пирса, выкатился в залив между засыпающих черных скал-кораблей, оставил слева светящийся багровым, как угли, Алый Линкор. Потом разогнался и взлетел – и снова, ни рева двигателя, ни звона, ни яростной вибрации – ничего, что так настораживает и отпугивает в полетах обычного человека. Только свист винтов превратился в тонкое гудение, не мешающее совершенно разговору.

Впрочем, итальянец молчал долго.

Разговорился пилот через добрый час после взлета, когда красный аппарат забрался уже в холодное небо над Загребом, и сложности с полетом над горами – красивыми, жуткими в нечитаемой мешанине длинных закатных теней – остались позади. Западный небокрай горел неярким, поминутно слабеющим светом, уступая громадной, обкусанной спереди, убывающей луне. От плексигласовых окон потянуло прохладой, и самую чуточку запахло нагретым железом, кожей от сидений, и кофе.

Кофе пахло из маленьких термосов-стаканчиков, пилот вытащил их из ящичка под приборной доской и протянул один пассажиру, показав, как скрутить крышку:

– Prego…

Пассажир вынул черное зеркало, выданное, конечно же, Алым Линкором, и закрепил винтиками в зажиме, по центру приборной доски, откуда пилот вежливо убрал карту. Теперь зеркало показывало слова на языке Пушкина и рядом же на языке Данте и Петрарки.

– … Пожалуйста, синьор. Солнце ушло, закат погас. Теперь нас не особо заметишь. В моем «двадцать первом» люди располагались друг за другом, а тут рядом, – пилот с явным удовольствием постучал пальцами по приборной доске.

– Хотя бы с одним пассажиром разговаривать можно. А иногда, случается, и нужно. Английский я кое-как знаю, русский – нет. Говорили, сложный очень язык.

Зеркальце переводило щебет пухлого итальянца едва ли не быстрее, чем пассажир успевал читать. За тонкими плексигласовыми створками неслись рваные облака. Сверху позолоченные там и сям убывающей луной, облака до боли напоминали овечек, возвращающихся домой.

Домой… Пассажир гнал от себя образы жены и матери. Те о смерти знали наверняка. Шутка ли, три года прошло… Ну, почти три: охвостье двадцать седьмого, полные двадцать восьмой и девятый, заметный кусок тридцатого. Василий, наверное, уже в школу пошел… Яков… Ох, Яков наверняка женился на той дурочке, дочери священника. Зря Надежда потакала мальчишке. Вырос хулиган и шантажист, что сейчас делать будет? Ведь непременно вспомнят ему это соратнички… Отец умер, сыну точно вспомнят. Пустят волчонка на шубу! В отношении соратников пассажир не сомневался.

Для отвлечения от грустных раздумий пассажир спросил:

– Почему у вас такая тихая машина? Насколько я помню, самолеты громкая штука. Здесь только винты свистят, а мы даже можем разговаривать без крика.

– О, синьор! – видимо, вопрос угодил в точку, и пилот радостно засмеялся:

– У меня паровой двигатель!

– Это как же?

– Синьор, это просто. Паровая машина конструкции Добля, американец… Porco Dio Madonna, американцы резкие парни, Куртисс, così è morto! Но инженеры у них – истинное мое почтение! Те трубчатые решетки снаружи – это не радиаторы. Это конденсаторы отработанного пара. Никакого грома, синьор. Согласитесь, что сейчас разбудить всех lazzarone пограничной стражи там, внизу, будет опрометчиво.

– Соглашусь. Но хватает ли вам тяги?

– У меня винт регулируемого шага. Тягой можно управлять без перегрузки мотора. Сто тридцать пять сил на форсаже выдаст, а так-то мне и девяноста хватает.

– Винт регулируемого шага сложная штука. На наших заводах пока не освоили.

– Да, синьор, но вы же всегда закладываетесь на серию. А мне и одного мотора ручной работы вполне достаточно. Специфика, знаете ли, – толстый пилот подмигнул правым глазом и аккуратно потянул двурогий штурвал на себя, и красный гидроплан полез в темное небо. Далеко-далеко впереди заблестело вытянутое по направлению полета озеро. Пассажир вспомнил изученную перед вылетом карту и пробормотал:

– Балатон?

– Si, sinor. – Почему-то зеркальце этого не перевело. – Там у нас посадка, надо набрать пресной воды. Помню, как не хотел переходить с истребителя на летающий паровоз. Увы, век «Савойя-Маркети» оказался недолгим. Зенитка facsisto снесла мне половину оперения, и я упал в море восточнее Балеарских островов. Кто вытащил меня из воды, вы уже, наверное, поняли?

Пассажир кивнул.

– Теперь я иногда летаю… По его просьбе. Вожу людей отсюда туда.

– А оттуда сюда?

Пилот помолчал, но все же ответил:

– Бывает. Раньше меньше. Теперь, честно говоря, больше. И, синьор, думаю, что для вас это важно: есть разница между теми, кого я возил от вас раньше – и теми, кого иногда вожу теперь.

– Почему вы меня выделяете среди всех?

– Потому что вы первый с таким черным зеркальцем.

Пассажир беззвучно выругался. Не стоило, наверное, показывать прибор!

Нет, стоило. После трех лет отсутствия слова пилота, и вообще сколь угодно малые клочки информации ценнее самого ценного прибора. Сражаются не корабли, а люди.

– В чем же разница?

– Прежние бежали от вас по идейным разногласиям. Коммунизм неправильный, вот у нас будет правильный! Организация колхозов неправильная, раскулачивание надо проводить энергичнее, стрелять надо больше! Совнарком предал идею революции, надо было сражаться за Польшу и Китай до конца… И тому подобное.

– Теперь? – пассажир поставил опустевший стаканчик-термос в тот самый ящик под приборной доской, уже зная, что услышит. Пилот кивнул:

– Именно так, синьор. Теперь бегут просто люди. Которым не давали там работать или напугали ваши чекисты. Они вовсе не говорят о революции. Говорят: начальник дурак, где теперь искать работу, мало денег… Арестуют за неправильные мысли, что делать?

– Учиться думать правильно?

– При всем уважении, синьор, лично вы что выбрали? Переучиться или вернуться? Я рискну предположить: не для того, чтобы бездействовать?

Пассажир снова выругался беззвучно, чтобы не сдало зеркало. «Мир, из которого люди не побегут»… Понятно теперь, почему Корабельщик злее черта, он же именно этого не хотел.

Несколько минут неловкой паузы пилот разрушил тоном экскурсовода:

– Смотрите, синьор! Левее и ниже! Красивое зрелище! Хорватский воздушный патруль облетает рейсовый цеппелин «Берлин-Багдад», пытается посадить его на Копривнице… Проверка документов, поиски контрабанды, то да се… Ну и деньги обязательно станут вытягивать из «Люфтцойге АГ», для чего же все затеяно. Только бош не дурак, вызвал на помощь венгров из Надьканиже…

Пассажир послушно выглянул в сдвижную створку, насколько позволили ремни. Темная земля, сверкающие венгерской саблей изгибы Дравы и Вараджинского озера, если он верно вспомнил карту. Желтые неподвижные огни – поселения. А, вот, мельтешение разноцветных огоньков. Цеппелин, видимо, вон то большое, темное, с полоской лунного блика на округлом хребте. Стайка огоньков описывает вокруг цеппелина спираль, и вот под луной уже блестят крылья бипланов, плексигласовые козырьки, чернеют круги открытых кабин. Морзянка ручными фонарями… Почему не радио? Боятся, гнусные пираты, что их заметят? Все равно заметили: навстречу, с севера, еще четыре огонька. Снизу доносится треск моторов, шум ветра…

– Они нас не слышат! – сообразил пассажир.

– Si, sinor. К тому же, мы на тысячу метров повыше, и для них мы со стороны луны. Смотреть сюда все равно, что на прожектор. Я всегда так рассчитываю. Позже луна станет зрительно меньше, и тогда на ее фоне любой самолет окажется вошью на подушке. Но к этому часу мы уже сядем в Балатон.

– А если они заметят нас? Вынудят к посадке? Их больше. Думаю, свои разногласия они тут же забудут.

– Облезут, – хохотнул пилот. – И неровно обрастут. Вы знаете, синьор, какое важное преимущество имеет паровой двигатель, кроме бесшумности?

– Мощность не зависит от высоты, так пишут в наших авиационных изданиях.

– Правильно пишут. На рекордных самолетах с керосинкой компрессор забирает всю грузподъемность. На обычных обязательно иметь нагнетатель, а это дополнительный и весьма тонкий механизм, требующий настройки и ухода.

Пилот показал большой палец:

– Ха, синьор! Нам плевать на все эти проблемы! У меня мощность почти постоянная! Мой «паровоз» может прямо сейчас подняться тысяч до десяти. Даже на двух тысячах, вот как мы сейчас, я дам преизрядную фору этим тряпкопланам.

– Вот зачем вам закрытая кабина. Я думал, от непогоды.

– От непогоды тоже удобно, sinor. С закрытой кабиной достаточно кислородной маски, но вот одежду надо получше. Холодно, уже на трех тысячах ночью мороз, как в Sibir.

Пассажир только усмехнулся. Что ты знаешь о Сибири, пухлый итальянец!

– А пары поднимаются за сколько? Если вдруг надо срочно взлетать? Полчаса?

– Что вы, синьор. Пять минут!

– Как же так получается?

– О, синьор! Котел представляет собой тонкую трубку, свернутую в спираль. Дал газойль в горелку, и через пять минут необходимое давление, а уже через десять минут можно лететь.

– Много газойля уходит?

– Нам на три-четыре часа полета, на восемьсот километров, хватит сорок… Ладно, вру: пятьдесят литров. Несколько после полуночи мы рассчитываем прибыть в Тарнобжег. Меня загрузят, я сразу же вылечу обратно, если будет на то воля Dio Madonna.

– Даже не буду спрашивать, кто автор идеи.

– Scuzi, sinor, я не отвечу. Специфика профессии. – пилот извинительно улыбнулся. – Или отвечу так: один человек.

– Человек?

– Человек. Мало ли, что у него потроха железные. Я видел таких мудаков, что все потроха людские, а душа дьявольская…

Вдруг пилот сделал быстрое плавное движение штурвалом и нажал педали поочередно. Мир вокруг поднялся на ребро, и пассажир увидел далеко слева, со стороны пилота, в направлении Польши, резкие вспышки – словно бы молния бьет и бьет в самую макушку холма, только молния не синяя, а ярко-зеленая.

– Теперь не отвлекайте меня, синьор. Возьмите кислородную маску, приготовьтесь. Мы сполна используем наши высотные возможности. Вспышки – воздушный бой. Зеленые трассеры – это ваши, причем кадровые. Упаси Мадонна нарваться на Дюжину!

* * *

Дюжину перевели с Западного Фронта на Польский без фанфар. Бои стихли, угомонилась даже эскадрилья асов «Нормандия-Ньюфауленд», причинившая без шуток огромный ущерб штурмовикам и бомбардировщикам Первой Воздушной Армии. Дюжине, правда, никакие «раскрашенные» не могли противостоять на равных, но ловить их приходилось по всему протяжению фронта, что здорово выматывало.

Так что перемирию все обрадовались. Потом объявили, что французы отзывают армию, согласны выплатить какую-то там контрибуцию. И уж, во всяком случае, не собираются больше лезть на Эльзас и, черт бы ее, Лотарингию. Стало быть, интернациональный долг выполнен, границы СССР отстояли. Камрадам помогли, дружба-фройндшафт, все такое… А что наши дуриком в Польшу влезли, так не дело пилота рассуждать о государственной политике. У пилота, если на то пошло, и так дел до черта. Больше не стреляют – уже прекрасно!

Погрузили самолеты в стальные контейнеры, бронированые от пуль и случайных осколков, по стандарту фронтовых перевозок. Бронеящики, вообще-то, редкость. Но для Дюжины нашли. Четвертый истребительный полк снабжался и содержался по высшему разряду. Каждый самолет комплектовался всем десятком техников, каждый вагон охранялся зенитным пулеметом, а каждый эшелон двумя броневагонами Дыренкова, впереди и следом. Про самого конструктора, правда, поговаривали нехорошее, но поговаривали вполголоса. Больно уж непонятные настали дома времена, судя по письмам. На фронте и то спокойнее, там враг понятно где: в прицеле. А в тылу наружно все свои, все советские. Поди разбери, откуда черти выпрыгнут.

Катился эшелон по перепаханным двумя войнами полям Северной Франции, под угрюмыми взглядами, молчаливыми проклятиями жителей. Потом по ДойчеФольксРеспублик – тут встречали цветами. Что ни говори про немцев, но союзника, проливавшего за них кровь, здесь уважали неподдельно.

На Берлинском узле дали сутки погулять по городу, только всю прогулку портили вежливые охранники из гехайместатсполицай.

С одной стороны, понятно: польская дефензива разведка сильная, а пилот из Дюжины ценная добыча. В небе хрен ты его возьмешь, а вот в ресторане травануть запросто.

С другой стороны, неловко. Среди пилотов Дюжины практически не оказалось «бывших», умеющих себя держать под взглядами посторонней компании, и сопровождение их смущало.

Третье то, что к ресторанным дебошам у Дюжины вкуса не имелось. Обычному пилоту позволено загулять. Уважают в Союзе пилотов, довезут к дому необобраным, замечания не сделают. А если кто из Дюжины так потеряет контроль, проснется уже разжалованным. Если ты шел в четвертый истребительный пить – пей сам по себе, а четвертый истребительный не позорь.

Так что гуляли недолго и чинно. Покормили вежливо кивающего слона в зоосаду, отведали берлинского мороженого – не хуже московского, что и неудивительно, ведь по Союзу рецепт один. Вернулись на вокзал, и долго ворочались на чистом гостиничном белье: тело упорно не желало засыпать в непривычной после фронта тишине.

Наутро погрузились уже в «Большого Змея», как назывался опытный участок широкой колеи Берлин-Брно. Дальше перед войной построить не успели, да и не рвались, набирая статистику и нарабатывая опыт эксплуатации. Громадные локомотивы, истинные сухопутные корабли, управляемые, по слухам же, автоматикой. Широченные броневагоны, уставленные зенитками, как не всякая переправа. Пассажирские двухпалубники, кинозал, в котором успели поглядеть лишь недлинный Петроградский киножурнал, ничего не прояснивший. Дома то один, то второй товарищ вдруг оказывался скрытым эсером. Если не лично поджигал фитиль, так уж наверняка возил динамит на Красную Площадь… Саперы на фронте говорили: не динамитовый был взрыв, а какой точно, никто почему-то не разбирался толком. Но говорили с непривычной опаской, чего раньше не водилось в РККА, и это настораживало тоже.