Текст книги "Ход кротом (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

– Могу я задать вам несколько вопросов?

– Сколько угодно. Правда, не на все я могу ответить.

– Вы здесь наблюдаете?

– Здесь тихо.

Татьяна молча кивнула, полностью согласившись: ветер на носу, а тут сияющая тишина березового леса. Вопросы, не дававшие покоя на бесконечной лестнице, здесь, под неудержимым Солнцем, казались мелкими, но Татьяна все же сказала:

– Прежде всего я должна поблагодарить вас за спасение наших жизней. Офицеры сказали, что телеграмма о нашей казни уже пришла в город. Каковы бы ни были ваши мотивы, примите благодарность от лица моего и моей семьи. Я уверена, что papa вознаградил бы вас, несмотря на то, что вы большевик, если бы имел средства. Чины же наши вам, наверное, не нужны?

Теперь уже молчаливым кивком согласился Корабельщик.

– Простите меня, если мои вопросы покажутся вам излишне грубыми либо неуместными. Поймите мое беспокойстве о mama и семье в Ливадии.

– Спрашивайте, – Корабельщик все так же смотрел перед собой. – Обидеть можно любого. И меня тоже, просто надо знать, как. А вы вряд ли знаете.

– Так почему вы помогли большевикам? Я более, чем уверена, что вы могли бы спасти монархию, если бы захотели.

Корабельщик, видимо, ждал иного вопроса, потому что шевельнул бровями удивленно.

– Паровоз, Татьяна Николаевна, руками не свернешь. Можно только стрелку перевести, но и то – если есть куда. Если кто-то заранее, потом и горбом, рельсы проложил. Иначе сход с рельсов, кувыркание по телам и в конце взрыв котла. Понятна вам аналогия?

– Благодарю. У меня вполне достаточное образование для понимания аналогий. Но скажите тогда… Можно ли было совсем без революции? Без социалистов? Допустим, я этого не знаю, и вот papa со всеми советниками не придумали. А если бы вы знали способ?

Корабельщик подумал совсем немного и ответил:

– Почему же, можно. Решили бы вовремя земельный вопрос, хотя бы самым грубым способом. Просто в лоб раздав мужикам землю. Без кабалы выкупных платежей, растянутой на полвека. Мужики бы царскую семью на руках носили… Лет пять. Ладно, пускай лет сорок. Потом бы все равно разбогатели, сыновей повыучили. Захотели бы парламента, и снова бы на баррикады вышли. Но – полвека спокойного времени.

– Выходит, и это не панацея совсем. Я читала, в Америке ни царей, ни феодалов, Юг и Север ведь не королевства, части одной и той же республики. С одной стороны якобинцы и с другой те же якобинцы, только с неграми. А между ними случилась кровавая гражданская война.

– Именно. Давно уже думаю: отчего в истории Земли никто такого простого способа даже не попробовал. Английская революция, французская опять же революция. Итальянская, германская, венгерский бунт. Даже в застегнутой на все пуговицы Японии и то была война Босин…

– Ах, – вздохнула девушка, – Япония… Там papa какой-то городовой саблей ударил. Больше я про них ничего не знаю. Что же, благодарю вас. Ваши ответы весьма поучительны, хоть и неприятны. Вас послушать, мы повинны в том, что заранее путь не проложили. Как вы говорите, потом и горбом. И вы считаете, у вас получится лучше?

– Как получится, не знаю. Но попробовать обязан.

– Почему непременно обязаны? Отчего вам не отойти в сторону от… Скажу прямо, клоаки? Вы же видели, какие люди на той, красной стороне. Некультурная чернь. Они ваши реформы не примут. Еще, чего доброго, вас же за это гильотинируют.

Корабельщик не ответил; белое Солнце промолчало неодобрительно. Татьяна не сдалась:

– Вы вспоминали историю, следовательно, знаете, что и английская и французская революции окончились реставрацией все той же монаршьей власти. Что заставляет вас марать руки в politik? Я случайно слышала ваш спор с герром Штрассером там, внизу, когда нас поднимали в кабины. Оказывается, вы неплохо понимаете во всех этих новых изобретениях. И в радио, и в аэропланах, и в цеппелинах. Вы могли бы облагодетельствовать человечество в облике инженера, а не во фраке парламентария.

Корабельщик усмехнулся с очевидным сарказмом, но Татьяна не остановилась:

– Вот вы говорите, проложить путь «потом и горбом». А если техникой? С помощью радио? Аэропланы, это же чудо света! Наконец, орудие нашего спасения, этот самый цеппелин!

* * *

Цеппелин! Конечно же, цеппелин!

Вот барышня: о, цеппелины! Ах, радио! О, аэропланы!

Эх, как свищет в голове ветер! Аж завидно.

У меня-то в голове счетчик.

Гражданская война. Это вот прямо сейчас вокруг нас. Вон, внизу облака. А то не облака, то дымит подожженый Большой Токмак. Махновская конница наскакала на залетных гетманцев, застала их за мародерством и теперь безжалостно рубит в капусту. Гетманцы орут и отмахиваются винтовками: сабель пехоте не положено. Сверху не видно, но у меня-то связь с Махно через планшет. Он мне видеоряд с места событий, а я ему воздушную разведку… Итак, Гражданская. Десять с половиной миллионов человек погибло, и почти два миллиона уехало. А сколько искалеченных, а сколько на всю жизнь запомнивших, как ребенка при нем головой об угол и в брызги? Таких никто не считает. Чего их в потери заносить: они-то живые. Что вместо сердца уже гнилой осиновый корч с опятами, кого когда волновало?

Так, значит, пишем: Гражданская война, потери тринадцать миллионов. Это полностью население, к примеру, Швеции двадцать первого века.

А потом в двадцать первом году голод в Поволжье. Пять миллионов со стола, эти фишки битые.

А еще через десять лет Голодомор. Политиканы орут, что там и десять миллионов, и пять миллионов. Только грамотные демографы из INED насчитали два миллиона человек. Всего-то. Фигня какая. Подумаешь, два миллиона трупов. И помнят люди лишь тех, кто в Голодомор своих детей съел и за то расстрелян. Кто чужих съел, тех не помнят. Чего их помнить, это же не потери.

Они же – выжили.

Цена? Цена – это буржуазный пережиток. Сказал же Окуджава, поэт умный и тонкий, словами не раскидывающийся: «Мы за ценой не постоим».

Так вот, цена: тринадцать плюс пять плюс два. Ровно двадцать миллионов.

Это сорок миллионов нерожденных детей в первом поколении, и уже восемьдесят во втором, и в третьем сто шестьдесят. У кого есть суперкомпьютер, попробуйте расчет проверить. Вдруг у меня от ярости руки дрогнули, вдруг я не там запятую влепил.

А ведь это еще за пять лет перед недоброй памяти «тридцать седьмым» годом. Да и что там «тридцать седьмой», пятьсот тысяч пуль в полмиллиона затылков, ерунда какая. Население моего города полностью, если что. Ну так, «Россия людьми богата», еще царевна Катька говаривала, переползая из постели одного хахаля в постель другого.

А ведь там, кроме расстреляных, полстраны через лагеря прошло. Кто сидел, кто сторожил, кто передачи возил, кто в ожидании трясся; кто, высунув язык, писал на соседушку донос квартиры ради…

И потом опа, внезапно! Уголовная романтика, сам Высоцкий поет. По городам вечером от гопоты не пройти. Восточнее Урала: «Не сидел – не мужик». В школах «арестантский уклад един»… Вот в самом деле, ну откуда?

Так что, вместо чтобы сейчас настоящую великую княжну на пулемете раскладывать, я думаю: что у Маришина в «Звоночке» спереть, а что подсмотреть у Колганова в «Жерновах истории». А «Остров Крым» я уже у Аксенова попятил, сейчас вот лечу воплощать в жизнь. Мне не до красивых решений, не до изящных. Это будет пошло.

Но это будет.

Потому что в конце заплыва нас ждет Вторая Мировая Война.

Двадцать миллионов.

Оценочно. Точной цифры нет, хотя скоро сто лет с той войны. И разрушенная страна. И безногие, безрукие «самовары» на Соловках. И штурман 661 АПНБ – авиполка ночных бомбардировщиков, Рапопорт, ответивший как-то журналисту:

“В феврале 1942 года возвращаемся из немецкого тыла с бомбежки, смотрю на землю и не могу ничего понять. Час тому назад летели над заснеженным полем, а сейчас это поле все черное. Потом рассказали, что бригада морской пехоты в полном составе полегла, а сплошное черное пятно – да это они в бушлатах в атаку!”

Я знаю, кто там лежит. Фамилий не знаю, лиц не знаю. А кто лежит – знаю доподлинно. Лежит изобретатель межзвездного двигателя, умнее Цандера, Глушкова и Челомея, вместе взятых. В следующем ряду премьер-министр, лучше Косыгина и Струмилина. А на нем сверху генсек нормальный, взамен Горбачева. И учитель гениальный, круче Макаренко в сто раз, так и не выведший пацанов из банд в космос, а девчонок из борделей в жизнь. А через три тела врач, так и не открывший лекарство от рака. Да и просто работящие непьющие мужики там лежат во множестве. Тоже, оказывается, дефицит в двадцать первом веке. Вот с чего бы, а?

Лежат, кого Советскому Союзу в девяносто первом году не хватило.

И подснежники растут у старшины на голове.

Ну ладно, скажет здесь наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, не купившийся на мои неуклюжие попытки вышибить слезу. Ладно. Люди там. Кошки. А почему непременно СССР? Отчего не Российская Империя 2.0 с фантами и гимназисточками? Отчего не Великая Укрия? Ведь я-то могу море и взаправду выкопать, боеголовок хватит.

Я – линкор Тумана «Советский Союз». Отстаивая страну, я, помимо прочего, спасаю собственную жизнь. Кто думает, что имя корабля ничего не весит и ни к чему не обязывает, «Приключения капитана Врунгеля» еще раз перечитайте. Как вы яхту назовете, так вам в лоб и прилетит. Легкая книга, радостная. Не те циферки, что у меня в голове горячим снегом, багровой метелью.

До второй мировой – двадцать миллионов.

Вторая мировая – двадцать миллионов.

Сорок миллионов – это сколько в процентах от страны, в который вы сейчас эти строки читаете?

После Второй Мировой уже так, по мелочи. Ну там убили приусадебное хозяйство, ну там раздавили артели-кооперацию, ну там засуха… Голодный бунт в Новочерскасске, Верхне-Исетский радиоактивный след. Разве ж это потери? И миллиона не набирается. А сколько народу с голодухи рахитами выросло, сколько из-за вечной нищеты, от бездомности, отказалось третьего ребенка рожать, сколько народу навсегда, навек, в подкорку себе и детям вбило животную ненависть к московской власти… Кто же их считал?

А потом, внезапно – даешь перестройку! Даешь демократию! Нафиг ваших коммунистов, Бориска наш президент, Кравчучело ваш президент, Назарбаев тот вообще хитрый азиат: не ваш и не наш президент. Развод и девичья фамилия!

В самом деле, вот чего они, а?

Я могу понять, что местные всего этого не знают. Вон как девочка на левом кресле раскраснелась. Радио! Цеппелины! Аэропланы!

Ей-то местные умники совершенно точно рассказали: Великая Война была последней – а не Первой. И многочисленные ораторы в Лиге Наций и других подобных заповедниках болтунов на самом деле решают судьбы народов. А уж если кто подписал антивоенный протест – все, с войнами покончено!

В самом деле, вот сейчас как запилим сто тыщ аэропланов с командирской башенкой, так сразу и счастье всем.

Никто не уйдет!

Оно и правда: от аэроплана еще ни один пешеход не убегал.

Так это лепечет бывшая великая княжна, оранжерейный цветочек, выкормыш императорского двора. Ей простительна некоторая наивность в вопросах изготовления колбасы.

Но почему мои бывшие современники считают, что я должен смириться без единой попытки что-нибудь сделать?

Ладно, в прошлой жизни у меня сил и смелости не хватало. Но здесь-то канонiчое скрепное попадание, здесь-то чего бояться?

Или…

Или все именно того и боятся, что сработает?

* * *

– … Работает, – Корабельщик сдавил бока черного зеркальца пальцами, и Татьяна увидела на черном стекле зеленые буквы, услышала собственный голос и всю их недолгую беседу.

– Что это? Фонограф? Такой маленький?

– Возьмите, пригодится отвести обвинения в компрометации. Там, куда мы уже скоро прилетим, незамужним дворянкам непристойно долго разговаривать наедине с малознакомыми мужчинами.

– Неужели вы полагаете, что я не знала этого, когда добиралась к вам?

– Полагаю, что знали. Но запись разговора все равно возьмите. Успокоите мать, если уж больше ни для чего не пригодится.

– Благодарю. Игрушка полезная. Но где же сам разговор?

– То есть?

– Мы скоро будем в Ливадии, верно?

– По расчетам, часов через шесть-семь.

– Я хотела бы просить совета. Что мне делать в Ливадии? Кем быть?

– Уточните.

– Быть просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и papa с mama никто не позволит оставаться просто гражданами. Я хочу заранее принять какую-то линию поведения.

– А почему вы спрашиваете об этом именно меня?

Татьяна огляделась. Вокруг все так же не существовало ничего, кроме бескрайней синей тишины, и не жило ничего, кроме серебристого небесного кита под ногами. Чуть заметно, на пределе чувств, дрожала жесткая скамья: это невидимые отсюда моторы немецкой выделки неутомимо вращали лакированные лопасти, окованные по краю der Duraluminium. Сырой Петербург и кошмарный Ипатьевский дом остались плоскими картинками в памяти, забылся даже недавний путь по раскачивающейся лестнице, куда-то пропал ветер. Единственная весомая и зримая вещь – угловатый разлапистый пулемет между собеседниками; да на бескозырке Корабельщика горели золотые буквы, сливаясь под неумолимым солнцем в сплошное пятно, вспыхивая то ярче, то слабее, когда матрос чуть наклонял голову.

Татьяна закусила губу. Выдохнула:

– Там… В доме… В Екатеринбурге… Мы каждый день ожидали неизвестно чего. Родители читали нам жития святых, Писание. А я не хочу к богу. Не сейчас! Я твердо решила: больше я не буду ничего ждать. Не буду ничьей. Лучше я сама кого-нибудь застрелю. Или взорву!

Корабельщик не засмеялся, даже не хмыкнул, так что девушка продолжила:

– Там, в Ливадии, мне придется быть… Кем-то. Знаменем, символом, образом. Оставаться просто Татьяной Романовой мне никто не позволит. Как и моим родителям, и сестрам, и дядьям. А если ваша революция победила – значит, совета спрашивать надо именно у вас. Только победителю известно будущее проигравших.

Корабельщик подскочил на скамье, ухватившись за провернувшийся пулемет, и Татьяна поспешила объяснить:

– Нет, я вовсе не считаю вас предсказателем-шарлатаном. Я хочу сказать, что сейчас ваши планы удачно исполняются. Если вы хотя бы немного поясните ваши расчеты, нашей семье будет намного проще выбирать путь.

Вот сейчас Корабельщик задумался всерьез. Поправил пулемет и чем-то закрепил его со своей стороны. Поглядел в небо, и солнце опять вспыхнуло ярчайшим золотом на буквах бескозырки, на больших круглых пуговках, два ряда по кителю. Корабельщику подчинялись целых три новейших дирижабля и сам великий герр Штрассер. Следовательно, матрос имел у большевиков немалый вес. Однако же ни на рукавах, ни поперек груди не вспыхнуло под солнцем ни единой золотой нашивки, завитка, звезды, аксельбанта или иного признака высокого звания. Форменный китель, аккуратный флотский воротник с белыми полосками, в разрезе воротника полосатая матросская фуфайка, на плечах чистые погоны. Ни ремней, ни маузера, ни красного банта. Полно, большевик ли он вообще?

– Советовать вам сложно, я совершенно не знаю текущей обстановки. Не говоря уже о том, что революции пока еще далеко до победы. Готов спорить, что зимой Мамонтов пойдет на Москву, и даже авторитет всей вашей семьи не удержит Белое Движение от попытки реванша. Но это завтра. А сегодня, хм…

Корабельщик пошевелил в воздухе пальцами правой руки с подозрительно ровно подстриженными ногтями. Поглядел в небо:

– Кто там сегодня в Крыму? Ага… Кутепов, Слащев, Деникин… Или Антон Иванович пока что на Дону? Или нет, на Дону же у казаков Краснов, он все с кайзером пытается договориться… Деникин в Одессе. Вот, Врангель еще. Но все они генералы.

– А что плохого в генералах?

– Я говорил в Совнаркоме, повторю и вам. В седле можно завоевать империю, управлять же империей из седла нельзя. Война только инструмент, средство, вещь подчиненная. Главное – построить мир. Такой мир, откуда люди не побегут.

– И как вы полагаете это сделать?

– У меня нет четкого плана, расписанного подетально. Мир меняется каждую секунду, план пришлось бы слишком часто переписывать. У меня есть общая цель, вы только что ее слышали.

– Мир, откуда люди не побегут?

– Именно.

Татьяна решила зайти с другой стороны:

– Хорошо. А что в Ливадии сделаете вы, лично вы?

– Отдам начальнику гарнизона письмо из ВЦИК, с приглашением на переговоры и обмен посольствами.

– Откуда письмо?

– Из всероссийского центрального исполнительного комитета.

– Ваше правительство называется весьма э… Экстравагантно. Но простите мою невежливость… Что потом?

– Потом я отправлюсь в Севастополь… Впрочем, строить планы до прибытия в порт считается у моряков плохой приметой.

– Не нужны мне ваши планы. Достаточно сведений о намерениях. Или это секрет?

Корабельщик прищурился на Солнце. Зевнул.

– Никакого секрета. Подниму якоря, дам полный ход и через известное время окажусь на траверзе Скарборо.

– В Англии?

– Да. Пора мне выполнить обещание, данное Совнаркому. От Скарборо, наверное, двинусь вдоль побережья на юг, останавливаясь в Гримсби, Лоустофте, Ипсвиче… Чтобы к моему прибытию в Лондон плов дошел до кондиции.

Из последней фразы девушка поняла одно название города. И спросила уже чисто машинально:

– А в Лондон вам зачем?

Корабельщик улыбнулся чуточку печально, а ехидно прямо донельзя:

– Надо перекинуться парой слов с Черчиллем.

* * *

– Именно с Черчиллем?

– Он сказал, что Ллойд-Джордж тоже подойдет, но Черчилль все-таки лучше. Первый лорд Адмиралтейства лучше поймет моряка.

– На нашем острове любой уличный мальчишка поймет моряка… – Черчилль повернулся:

– Эдди, сводка?

Секретарь не подвел. Черчилль быстро перелистал набранную крупными буквами подшивку:

– Итак, он появился в начале августа под Скарборо. Бомбардировал город, правда, дал два часа на эвакуацию. Странно, зачем бы ему это понадобилось. На отходе как-то проскользнул мимо Битти. Туман? Ну да, у нас бывает… Затем все то же самое во всех сколько-нибудь крупных портах Восточного Побережья. И ни разу эскадры перехвата его даже не видели? Эдди, но как он выполз из Ипсвича? Там же через устье можно перебросить мяч для гольфа!

– Сэр, информация проверена и перепроверена. Моряки клянутся всеми святыми, что все именно так. Они проверили курсы, нанесли на карты каждую минуту поиска. Кстати, в процессе поймали несколько U-ботов кайзера. А вот линкор Советов снова никто даже не видел. Он или умеет сам напускать непогоду на половину Северного Моря, или его синоптики гениальны, и могут предсказать каждый клочок тумана.

Черчилль пожевал губами, не отпуская дежурного офицера.

– За премьер-министром послали?

Капитан береговой охраны отчаяно зевал, глядя на оранжевые шары фонарей, и ответил не сразу:

– Сэр Ллойд-Джордж неподалеку, в клубе. Он еще не собирался домой. Я взял на себя смелость направить за ним ваш личный автомобиль.

– Верное решение, капитан. Эдди, где у нас бумаги этого сумасшедшего датчанина, как там его…

– Голландца, сэр. Хуельс-Майера.

– И что, его установка в самом деле видит сквозь туман?

Эдди живо перебросил несколько листов большого блокнота. Затем отошел к полкам с документами, нашел там нужную папку, ловко рванул завязки и выцепил нужный лист из рассыпавшихся по столу бумаг.

– Сэр. Установка уверенно регистрировала наличие препятствия между приемником и излучателем, несмотря ни на какой туман. Изобретатель обещал, что при должном финансировании приемник с излучателем совмещаются в одном приборе…

– При должном финансировании, – Черчилль растянул улыбку, – я бы сам поместился в каком угодно приборе! Эдди, мне предстоит сложный разговор с премьером.

– Одну минуту, сэр. Вот, сводка по состоянию бюджета империи. Вот сводки по дефициту. Вот задолженности. Вот частные облигации, а вот список государственных долгов…

– Эдди, вы положительно читаете мои мысли. Вы волшебник?

Секретарь тоже позволил себе улыбку:

– Я только учусь.

Затем уложил все перечисленные бумаги в кожаную папку Первого Лорда Адмиралтейства, добавил отчет об испытаниях установки голландца и подал начальнику.

– Ехать с вами?

– Разве что для протокола. Капитан!

– Сэр?

– Парламентер оговаривал количество переговорщиков?

– Никак нет, сэр.

– Эдди, вы будете стенографировать. Сигнал?

– Так точно, сэр. Осмелюсь доложить, это прибыл сэр Ллойд-Джордж.

– Ведите.

На воздухе Черчилль прежде всего раскурил очередную сигару. Так, с боевито уставленной в небо дымовой трубой, Черчилль и запомнился редким ночным прохожим в ту легендарную ночь.

Лимузин проехал по улицам Лондона, затем выкатился за город. Ллойд-Джордж зевал, теребя знаменитые усы. Если Черчилль смотрелся пузатым речным буксиром, дымящим с полным осознанием собственной важности и необходимости, то высокий лоб и зачесанные назад волосы Ллойд-Джорджа придавали этому последнему сходство с выходящим в атаку эсминцем.

Ехать к Саут-энду, да не лондоскому, а морскому, Саутэнд-оф-си, пришлось добрых полчаса, двадцать пять миль. Город этот на северном входе устья Темзы, и неудивительно, что парламентер от красных высадился именно там. Следовало признать, что расчет красных оказался отменно точным: рассвет еще не занялся. Когда истечет срок предъявленного ультиматума, солнце только чуть поднимется над горизонтом, слепя наводчиков береговых батарей… Но почему все-таки моряки не могут поймать этого морского черта и надрать ему хвост, как «Блюхеру»?

В должный час небольшой четырехдверный «Остин» подкатил прямо на набережную Торп, переходящую в свайные домики Шобери-коммон. Песок еще не играл красками, на восходе только чуть посветлело небо. В дощатых домиках, выходящих на пляж узкими фасадами, еще спали местные жители, пока что не подняв шума.

Шесть полицейских, охраняющих место высадки и самого парламентера, приветствовали первых лиц Империи, встав навытяжку. Матрос рейдера, казалось, нисколько не устал стоять в одной и той же позе те несколько часов, за которые отвозили в Лондон его письмо и ждали оттуда переговорщиков.

Автомобиль выгрузил прямо на желтый песок сперва капитана портового гарнизона, затем устрашающе зевнувшего премьер-министра Его Величества короля Георга, Пятого этого имени. Выбрался верный секретарь Эдди Марш, а следом и его начальник сэр Уинстон Черчилль, так и не затушивший отчаянно дымящую сигару – в открытой машине дым никому не мешал.

– Господа! – матрос приветствовал собравшихся коротким поклоном.

Секретарь представил собравшихся, заметив, что парламентер вполне понимает сложные английские обороты. Все как и предупреждал его капитан береговой охраны. Впрочем, идиота и недоучку посылать на переговоры смертельно опасно. Вблизи вражеского берега, рядом с чужими базами, корабль живет буквально часы, и потому важна каждая секунда. Неужели даже сегодня рейдер красных так и не перехватят крейсера Битти? Или эскадра канала хитрого седого Гуденафа? Или отчаянные лейтенанты москитных сил?

– Итак, господа, согласны ли вы прекратить поддержку белого движения в России, а также вывести воинские контингенты из Архангельска, Владивостока, и всех прочих городов России?

Черчилль перекинул сигару в другой угол рта.

– Господин матрос, для подобных заявлений необходимо нечто более весомое, чем один – пусть и весьма ловкий, удачливый – капитан с отличным кораблем.

– Я именно потому и желал разговора с вами. Вы, я думаю, все же поймете меня лучше, нежели уважаемый премьер-министр.

Матрос медленно, чтобы не спровоцировать полицейских, сунул руку за пазуху и вынул оттуда небольшой кусок обычного угля – по крайней мере, так показалось всем присутствующим.

Протянул его Черчиллю:

– Возьмите, сэр. Не опасайтесь, детонатор не вставлен.

Черчилль принял протянутое обеими руками. Ощупал. Поднес к лицу пальцы, на которых осталась черная краска.

– Черт побери!

Уронив предмет прямо на песок, Черчилль отряхнул руки, схватил за рукав шерстяного пальто премьер-министра и отвел на двадцать шагов в сторону, приказав жестом секретарю оставаться на месте.

– Сэр… – медленно проговорил Черчилль, не глядя на собеседника. – Я настоятельно рекомендую вам согласиться со всеми его предложениями.

– Из-за куска плохо выкрашенного мыла?

– О, боже… Это угольная мина. Не мыло, а тротил. Всякий бродяга, проходя мимо угольного склада, способен забросить в него десять, пятьдесят, сто таких мин. Обнаружить их все невозможно! Допустим, в Метрополии мы наладим охрану складов. Но что нам делать в Карачи, Дели, Аделаиде, Порт-Стенли, Галифаксе, Кейптауне, Александрии?

Черчилль выронил сигару и вдавил ее в грязно-желтый песок пляжа:

– Представим себе корабль в шторм. Кочегары выжимают из машин все возможное, и тут взрывается топка. С ней погибает часть машинной команды, которая на гражданских трампах и без того невелика. Судно теряет ход, и волна торжествует над ним. А мы, ничего не зная, заносим эту потерю в жертвы шторма. То же самое может произойти в бою. И более того…

Первый Лорд Адмиралтейства посмотрел на восходящее солнце, махнул рукой:

– Уголь ведь применяется не только в пароходах. Остановятся все наши железные дороги, все шахтные водоотливные машины, привода на заводах, электростанции наши также все на угле… Сэр, это весьма дешевое средство убить империю.

– Не понимаю, чем так уж опасна мина. Что нам-то мешает нанять сотни русских нищих, чтобы они точно так же поступали с угольными складами большевиков? На нашей стороне честные люди всей Империи!

– Да то самое, досточтимый сэр, что после Великой Войны нищих в Империи намного больше, нежели честных людей. Фунт упал в семнадцать раз. Миллионы семей не имеют вовсе никакой работы, следовательно, и никакого дохода. Русским не придется даже платить этим босякам, довольно их разагитировать. А нашим агентам платить придется, и платить много, потому что злые russian cossacks излупят их при поимке вполне всерьез.

Толстый Черчилль и тонкий Ллойд-Джордж прошли по песку еще несколько шагов; сырой грунт прямо за ними затягивал следы. Черчилль поморщился:

– Разве я! Вам! Должен сейчас и здесь, на песке Саутэнда, приводить цифры дефицита британского бюджета? Или ужасающие меня самого величины государственных долгов? Мы уже живем в кредит на двадцать последующих лет, и бог знает, из каких средств нам спасать положение. Мы разве что уйгурам еще не задолжали: у них попросту нет ни государства, ни банка, которому можно всучить наши займы.

И прибавил с явной обидой:

– Сэр, эта соломинка сломает нам спину. Ясно даже и моржу!

Премьер потеребил усы: вовсе не свисающие моржовые, обычная щетка, весьма популярная прическа в те времена.

– Я не морж. Я Ллойд-Джордж! И я все же не понимаю, почему нам непременно нужно договариваться под столь беспардонным давлением!

Ллойд-Джордж покраснел, засопел и Черчилль махнул рукой секретарю. Понятливый Эдди живо принес из машины плоскую фляжку с коньяком, лучшее средство против собирающегося апоплексического удара. Отпив каждый по глотку, Их Лордства сделали еще несколько шагов. Лицо премьера приобрело нормальный цвет, и Черчилль решился:

– Сэр, будем говорить начистоту. Вам известен проект, проводимый мною с адмиралом Филиппсом?

Премьер посмотрел на Первого Лорда Адмиралтейства с несколько преувеличенным удивлением. Первый солнечный луч, скользнувший над крышей, окрасил худое устремленное лицо Ллойд-Джорджа в нежно-розовый оттенок наилучшего бекона, и Черчилль, сам для себя неожиданно, хмыкнул. Премьер же сказал:

– До того дня, когда вы с ним разругались из-за Египета или высадки в Дарданеллах, уже не вспомню… Да, вы немало вытрясли фунтов из бедняги Асквитта. Иранские ценные бумаги, м-да… Что же там было, напомните?

– Перевод военного флота на нефть.

– На Острове имеется собственный уголь. Более того, лучший в мире кардифф – это как раз наши копи. Нефти же у нас нет. – Ллойд-Джордж посмотрел поверх неровного ряда маленьких домиков на стремительно светлеющее небо, а потом с высоты роста – он почти на голову превосходил Черчилля – воззрился на собеседника:

– Но эта угольная мина, это гипотетическая минная война… Прекрасный повод! Мы уступаем грязному шантажу большевиков ради безопасности морских перевозок, увы… Изнемогающая Англия с болью в сердце… И так далее, пусть газетчики разовьют и разукрасят ваш пассаж про судно в шторм или корабль в бою, про «черную кровь Империи». Сразу повод и перевести флот на нефть, и отказать обивающим пороги неудачникам, упустившим собственную державу прямо в руки социалистов.

Черчилль согласно кивнул:

– Ирония судьбы. Вы склонны потакать русским, я же не слишком-то их перевариваю. Но сейчас именно вы сбросите за борт всех этих Deanikeen, Udenitch, Kolcthak. Знаете что, сэр? Давайте учредим где-то поближе к Югу России, скажем, в Александрии… Лучше в Константинополе, но его же придется сперва завоевать. А Кипр недостаточно внушителен, так что – Александрия… Учредим Генеральный Комиссариат по Восточным Делам. Посадим туда надутого болвана, у нас их много. Увешаем орденами по пояс. Так сказать, проявим внимание к судьбе свергнутого царя, белого движения. Пусть выбирает среди беженцев людей полезных, а прочую братию потчует завтраками.

Сэр Уинстон хихикнул:

– Английскими завтраками. Овсянкой! Кроме того, если бы русские…

Премьер остановился:

– Мы довольно далеко зашли, а этот парень все ждет… Невежливо заставлять батарею шестнадцатидюймовок дожидаться конца нашего совещания. Пойдемте к машине. Но я прервал вас. Что вы хотите добавить?

– Если бы русские желали бы нашей погибели, они уже пустили бы в ход эти мины. Миллионами. Детонатор, насколько я помню, легко делается из капсюля, их же для патронов производят все и недорого. Прочее – окрашенный тротил, за медные деньги. Пусть мы обнаружим девяносто мин из каждой сотни, оставшихся нам более, чем хватит… И это сейчас, когда мы, ценой сотен тысяч жизней, передвинули фронт к Монсу на жалкие четыре мили?

Черчилль развел руками:

– Поскольку они предпочли начать с переговоров…

– Хорошенькое начало! – перебил премьер. – Перекопать пушками половину Кента!

Первый Лорд Адмиралтейства хмыкнул:

– Не окажись они на это способны, разве мы бы их слушали? Со времен Цусимы русские не проявили на море ничего хотя бы значительного, а не то, чтобы великолепного. Но, сэр, вы снова торопитесь. Если посланник русских все же предлагает переговоры… Что же, давайте откажем ему. Давайте отважно бросим Россию в объятия кайзера. Немецкая наука… Вы же помните, что сегодня язык химии – немецкий? Так вот, университеты кайзеррайха и неисчерпаемые русские ресурсы. Которые, как назло, все на одном с немцами материке. Наш флот им никак помешать не сможет. Немцы наладят лапотникам сбор налогов, сконструируют им самолеты, танки, машины, заводы. Грамотные немецкие офицеры возглавят бесстрашных до самозабвения славянских рядовых. В самом деле, давайте проявим гордость! После этого нам недолго останется ее проявлять, ибо наша империя против такого союза выстоит, в лучшем случае, лет пятнадцать.